Текст книги "Палачи и жертвы"
Автор книги: Эльчин Гасанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
– Сынок, я же ведь все понимаю. Только вот что, Юра (сказал серьезно), ты же сам знаешь, так просто ничего не бывает. У меня есть одно условие.
– Говорите, Виктор Степанович, я готов на все.
– Ты должен кончить Кобу. Ты понял меня? Окажи милость такую.
– Этого грузина?
– (Молча кивнул головой).
– (Задумчиво) Кончить – то его не грех и не беда. Только вот как будет со мной? Дело это стремное. Это же все узнают.
– Ни мне тебя учить Рижанин, не первый раз ты это делаешь. Если откажешься, не видать тебе своего долгожданного братана, да и с малявой я постараюсь, чтобы тебя окрестили не вором, а кем -то другим. Теперь ты понял? Так что, не взыщи.
– (Кусая губы) Я говорю, убрать Кобу, раз плюнуть. Только друг у него есть там, Сулейман. Это жиган высшей когорты, какой-то психованный, не умеренный что ли...И тем более, он местный.
– Знаю, знаю (раздраженно). В общем, сам решай.
– Хорошо, я что нибудь придумаю.
– Ну, ступай, подумай. Я тоже здесь кое о чем подумаю за тебя
Рижанин вышел из кабинета. Крылюк остался один. Вдруг он, повернувшись к
шифоньеру, громко сказал, "выходи Вася, он уже ушел". Двери раскрылись, вышел высокий крепкий мужчина лет 35-ти, в военном кителе.
– Присядь, Василий. Ну что, как тебе твой брат? Интересная получается картина, нет? Один брат уголовник, причем убийца, а другой надзиратель тюрьмы. Прямо как в лучших английских романах.
– Виктор Степанович, я совсем голову потерял. Не знаю, что делать (надрываясь говорит). Он с детства был шубутной. А если он исполнит ваш заказ, вы точно его отпустите, или...
– Вася! Я просто так ничего не обещаю.
– А можно с ним при встрече я ему ничего не скажу про Кобу? Ведь поймите же, он мне кто? Почти всю жизнь я его не видел. И могу за него еще проколоться. А тут еще буду его подстрекать на убийство.
– Нет и нет. Я же уже говорил тебе. Вас сведу лично я, и ты тоже очень сильно попросишь, даже потребуешь ликвидировать Кобу. Пущай решает сам. Только после этого я походатайствую руководству о твоем повышении. И еще кое о чем подумаю... Сам понимаешь, о чем.
– Ну и сдался же вам этот Иосиф. Он же маленький каратыш, чем он вам не угодил то, Виктор Степанович?
– Не угодил, ох как не угодил. Ты смотри, нежели иначе, то об этом узнает высшее руководство, даже его светлость. Тогда уж прощайся со своей карьерой военного. У вас же с Юрой разные фамилии, вы воспитывались в разных семьях, вот поэтому – то никто об этом не знает. Пока не знает. А на этих фотках (рассматривая фотографии) вы вместе, в детстве. Кстати, он был посимпатичнее тебя. В анкете – то написано, что твой брат пропал без вести. Вот он твой брат! (Показал рукой в сторону камер). Никуда он не пропал!
– Тише вы, Виктор Степанович. А то услышат.
– А! Когда у одного ферзя спросили о его происхождении, он ответил: из пешек мы. Это про тебя, Вася (улыбаясь). Ты вышел в люди, но человеком так и не стал пока. Ты, Вася, не умеешь производить ничего, разве что немного впечатления. Помни, Вася, нельзя хлопнуть в ладоши одной рукой. Ну, все, ступай.
Полковник Крылюк думал про себя, разговаривал с самим собой. "Да, возможно я старый негодяй, подлая тварь, но у меня нет выхода. До сих пор у меня нет служебных взысканий, даже устного упрека. И теперь я из-за этого сраного грузина, от которого
власти хотят сами избавиться, должен страдать, что ли? Нет уж! В моем королевстве я не допущу промашки. Эх!!!! И все – таки, на какую гадость и мерзость способно мое сердце, а? И я это уже столько дней в уме своем вычисляю. Да пошли все к чертовой матери. Что тут оправдываться перед собой или перед Богом? Я же ведь не боюсь попасть в ад. Я вообще не верю в ад. Глупости все это. Мне кажется, настоящий человек не должен умереть вообще. Соседа Алешку, церковного служащего, месяц назад похоронили. Его собаки загрызли ночью, когда он возвращался с церкви домой. А ведь он был полубогом. Однажды нечаянно наступил на яблоко, раздавил его, потом месяц из-за этого переживал и постился. Спрашивается, зачем он родился, зачем? Чтобы умереть? Причем, быть съеденным псами? Неужели надо быть собакой, чтобы стать другом человека? Глупо. Не может такого быть. Религия не может полностью сделать человека счастливым, иначе и сынок мой, Степка, не был бы больным (оборачиваясь по сторонам, тихо заплакал). Ох, грехи наши. А ведь я всю жизнь верил и молился. Хотя Бог никого не обидел, на долю каждого он дал греха поровну, чтобы никто не залупался. У всех в жизни, в семье, есть то, чего все стесняются, не хотят об этом думать. У кого сын больной, у кого сестра старая дева, у кого отец сумасшедший, а у кого родители разведенные. У всех что-то есть, чего они стесняются. Тьфу, я опять че то оправдываюсь. Нет, конечно, нет. Мне не в чем оправдываться перед собой, да и перед Богом. Да и в Бога – то я уже не верю по большому счету. Зачем я должен в него верить. Все люди склонны верить чему-то, или кому-то, но никто не склонен знать, или думать. Помимо веры нужно знать, знать истину, правду. Я верю в себя, в свои силы, в свои чувства. Я работаю. Только благодаря работе, я могу подняться, быть на плаву, входить в общество, чтобы мои дети мною гордились. Главное мой бедный сыночек, моя жена и дочь. Ради них я пожертвую всякими там Рижанинами, всякими исковерканными и убогими семьями. Так что, пошли они все в задницу. Прав я, и все тут, все дела".
Кабинет надзора тюрьмы. Друг против друга сидели два брата, Юра и Вася, которых судьба разлучила много лет назад. Теперь они беседовали приватно. Это были выходцы из несчастной семьи, где мать была уличной шлюхой, а отец алкоголик. Семья разбилась как стеклянная банка. Мать умерла от сифилиса, а отец однажды выйдя из дома пьяным, больше не вернулся. Никто его не видел. Старшего сына Василия, взяла на воспитание семья ученого – биолога, в дальнейшем переехавшего из Риги в Москву. А Юрка остался в Риге, иногда ночевал у соседей, нередко жил в подворотне. Когда как. Его воспитала улица.
Они долго смотрели друг другу в лицо, просто иногда Василий убирал взгляд, прятал глаза. Рижанин начал вести с братом очень нежную и ласкающую душу беседу:
– Ну че, брат, встретились, наконец.
– Н-да...(сухо вымолвил).
– Мое почтение. А ты не изменился. Хорошее было время, помнишь (сказал, грустно улыбаясь)?
– Н-да...
– А помнишь (оживленно), как мы разбили стекло булочной, и потом ты попался. Помнишь?
– Помню, помню (чуть зевнул).
– Брат, давай обнимемся.
Он подошел к ошеломленному Василию и по – мальчишески набросился ему на шею, обхватил его обеими руками, начал сжимать его крепко – крепко. Рижанин всхлипывал, потом пустил слезу, но быстро пришел в себя. Вытер платком глаза и сел. Его брат Василий только смущенно улыбался, опустив голову. Родной брат раздражал его. Рижанин продолжил:
– Ну, говори, что я должен сделать, там, убить кого-то, или там еще чего нибудь. (Увидев протестующий вид брата) Пойми Вася, я же не дурак. И если бы не эти глаза, и ни этот родной запах, запах детства, исходящий от тебя, я бы вообще усомнился в том, что ты мой брат. Я горжусь тобой, брат, будь счастлив. А я гожусь только для этого, для убийства. Ради тебя я готов отдать жизнь. Да че готов. Дам. Так что не томи.
– Ты...это...Извини, брат,... просто ради меня надо убрать этого грузина, Кобу... Сделай это ради меня, ну хотя бы порань его,...и все (выдохнул, не поднимая глаз)...
– Об чем речь, брат? Сделаем!
– Только, брат,...я прошу тебя, ...о том, что мы братья, никто не знает, ...ты...прости меня... чтоб там никаких...то бишь...это...
– Да ради Бога. Но все равно я тобой горжусь, ты хороший. Вась, в дни своего счастья, просто вспомни обо мне, лады? Просто вспомни, это уже моя просьба к тебе.
Василий после этих слов буквально выбежал из кабинета, даже не попрощавшись.
Город Коломна, Подмосковье. В зеленом фаэтоне у тротуара рано утром (примерно в 5 утра), в черной телогрейке и арестантской шапке сидел узник. Из под телогрейки была видна полосатая роба. Рядом сидел полковник царской жандармерии Васильев.
– Мешади, полагаемся на твое честное слово. Ты все понял?
– Да, полковник, все.
– Тебе предстоит нелегкая работа в Баку, так что сам смотри, красавец. Дело не простое, хотя тебе ни в первой это. Ну, в общем, желаю тебе счастья и всех благ.
– Чтоб вы все сдохли (улыбаясь)!
Прошло три дня. Камера Баиловской тюрьмы. На нарах сидят и беседуют будущие лидеры и активисты революционного движения: Губанов, Красин и Чураев. Рядом, чуть в стороне, сидели Иосиф Джугашвили и Сулейман. Они говорили о побеге. Как же все-таки отсюда урвать когти? Ведь будущее слишком пасмурное, если вообще не темное. Привыкнуть к этому немыслимо. Прервал молчание Сулейман:
– Эх Коба, Коба, что то мне не нравится здесь в последнее время. Я все чувствую по запаху. Тарасов раскалывается на глазах, и Рижанин этот че – то косится на нас в последнее время.
– Да ты не обращай на него внимания. Сдался он тебе. Не кипятись, решим.
– Быстро надо все решать, а то нас всех здесь порешат.
– Верно говорит Сулейман (поддержал беседу Губанов). Я вот давеча слышал, как Рижанин с Артистом о чем-то шушукались. Как меня увидали, сразу же застыли. Видно,
о нас говорят.
– О нас говорят, значит (спросил задумавшись)?
– Ну да...
– Ничего, я сейчас все выясню (сказал Сулейман и отошел в сторону).
Губанов (в будущем, один из активных членов организации, под именем 26-ти бакинских комиссаров) хотел остановить Сулеймана, но Коба схватив его за руку тихо прошептал: "спокойно, не дергайся, это нам на руку, пусть выясняет с ними отношения". Губанов только глазами застучал и, глотнув слюну, вымолвил, "а, понимаю".
"Ничего ты не понимаешь, рабочая твоя душа", почти крикнул на него Коба и закурил
папиросу. Губанов действительно ничего не понял. Ему было трудно понять хитрый маневр будущего диктатора.
У решетчатых окон камеры стояли Рижанин и Артист. Последний был обычным бакинским вором, специализировался исключительно на квартирных кражах.
Артистом его окрестили потому, что он окончил московское театральное училище, причем с отличием.
Они с Рижанином стояли у окна, пригибаясь и вглядываясь в кусочек неба, видневшийся через стальные решетки. Затем, затягиваясь папиросами, они обсуждали погоду. Погода из окна виделась какая-то мрачная, надвигались тучи, даже был слышен гром. В камеру проникал морской воздух, смешанный с нефтью. Артист красноречиво рассказывал о московских дождях, сказал, что мол, надо через это вот окошко прорубить окно в Европу, причем с парашей под подоконником. Но вдруг он резко умолк. В этот момент к ним потихоньку приближался Сулейман. Они оба повернулись в его сторону. Они с Сулейманом практически здесь не общались. "Что же ему нужно от нас?", подумал Рижанин. Этот вопрос был запечатлен
на его лице.
– Что обсуждаем?
– ...Да так, ничего особенного.
– Но я же видел, что вы о чем-то говорите.
– Не волнуйся, не о тебе.
– А что ты можешь обо мне сказать, а, Рижанин? Что? Отвечай!
– ...Да что ты пристал. Погоду мы обсуждаем, погоду, вот и все.
– Ну и что, с погодой-то? Что? (Прищурив глаза, взглянул в окно)
– А ничего, мне кажется, дождь собирается.
– Что, дождь, дождь, значит, говоришь?
– Ну?
– Так вот что, Рижанин. Вот ты и попался. Слушай меня внимательно. Если до вечера дождь не пойдет, за слова будешь отвечать. Ты понял?
– Да пошел ты на х...!
Этого Сулейман и ждал. Вытащив, вернее выхватив финку из-за пазухи (она уже была наготове), он сделал резкий выпад в сторону Рижанина, и правой рукой вонзил лезвие ножа в его лицо. Артист, испугавшись и убегая в сторону дверей камеры, начал кричать, "убивают, убивают!" Рижанин, вздрагивая, лежал на холодном полу, схватившись руками за окровавленное горло. Кровь хлестала мощной
струей, раненый дергался, уже умирал. Смерть не страшна, если ее лишить всякой загадочности, надо просто прислониться к ней, подружиться с ней. Люди должны учиться умирать, только тогда они разучатся быть рабами. Что возможно в любой день, возможно и сегодня.
В камере начался настоящий бунт. Вокруг высоких нар стоял раздражающий нервы шум, топот, непонятные и испуганные крики заключенных. Во дворе тюрьмы выла сирена. В камеру ворвались надзиратели и поволокли за собой растерянного Сулеймана. Было такое ощущение, будто это было его первое убийство, хотя ему конечно не привыкать. Он убил столько людей, сколько примерно выкурил папирос. И тем не менее он в тот момент почему-то приуныл. Выходя в коридор, Сулейман в последний момент посмотрел в камеру, вернее, в сторону двухярусных нар, где должен был быть Коба. Он искал его, вглядываясь сквозь частокол ног, рук и голов, висевших со второго яруса. Но его там не было. Коба, поглаживая свои пышные усы, стоял в углу камеры и по – кошачьи смотрел в сторону бушующей толпы заключенных. По его глазам было видно, что он доволен таким оборотом событий.
Начальство было сильно встревожено таким убийством. Это был настоящий удар по имиджу данного режимного учреждения, где не могут установить элементарную дисциплину. Разузнав об этом убийстве все досконально, полковник Крылюк лично допрашивал многих очевидцев этого конфликта. Но более конкретно рассказал обо всем заключенный Николай Тарасов. По его словам, перед тем как
Сулейман подошел к Рижанину, он некоторое время стоял рядом с Кобой. Ну, как обычно. И видимо Коба его и послал на "мокруху". Имя Кобы фигурировало только в показаниях Тарасова. Даже Артист, близкий друг Рижанина, умолчал об этом факте, хотя прекрасно видел всю сцену от начала до конца. А Коля Тарасов все рассказал об этом
начальству, за что и поплатился. Его труп нашли на следующий день, рано утром. Он лежал мертвый, с заточкой заколотой в сердце. Пронзительный крик дежурного, первым увидевшего труп на кровати, разбудил камеру. Холодное тело Тарасова утопало в застывшей и липкой как клей крови. И естественно, никто об этом убийстве ничего не сказал. Это дерзкое убийство потрясло, взбесило все руководство тюрьмы. Все Баилово стояло на ушах. Весь персонал тюрьмы с утра до вечера бегал взад вперед, кругом топот, пыль и непонятная спешка. Все прекрасно понимали, что это подстроил Коба, но никакой зацепки не было.
Кабинет Крылюка. В связи с последними событиями, он сидел за столом весь такой измученный, потресканный. Схватившись за голову двумя руками, склонившись над бумагами, он говорил своему заместителю подполковнику Петру Борисенко: "Нет, Петя, я уже вынужден позвать сюда Мешади Кязыма. У меня нет выхода. Этот Джугашвили делает здесь все что хочет. Тем более, что я получил устное указание сверху, его надо убрать" (при этом слове он, приподняв голову, моргнул Борисенко).
– Как убрать? А вы уверены, что Мешади Кязым с этим делом справиться? Нет, я, конечно, понимаю, ему не привыкать. И все же...
– Ты прав, Петя. Но я почему-то уверен в нем. Это убийца убийц. Сулейман простой жиган, а этот Мешади Кязым – проверенный уркаган. Не курит, не ругается. Он оставил свой след даже в Бутырке, в Крестах. Это тебе о чем-то говорит или нет?
– Да, это уже уровень.
– Его боялся сам Василь Потоцкий, патриарх русского криминалитета. Помнишь его слова: "Мешади всегда прав''. Это он про него сказал. И еще я верю в его гороскоп, у него он счастливый. И к тому же у меня нет другого выхода. Времечко – то идет, оно не терпит.
Уже заведомо было ясно, что такое дело поручат супер "ликвидатору", который просто не знает что такое страх. Крылюк понимал, как будет сложно прикончить Кобу. У последнего было слишком много сподвижников, подручных, товарищей.
В таких тяжелых раздумьях Виктор Крылюк каждый вечер медленно направлялся домой. И однажды, поздно ночью, его дочь Надежда, находясь в своей комнатке, стала свидетелем беседы между отцом и матерью, вернее, подслушала их разговор. Маленький Степка молча игрался рядом, все равно он ничего не слышал.
Жена Крылюка ворчала на мужа, что он совсем потерял голову в этой проклятой тюрьме, и что он думает только о своих узниках, и абсолютно забросил свою семью. Мол, не уделяет время дому, детям, особенно сыну, и вообще стал каким-то пассивным мужчиной. Так нельзя, уж не болен ли? Она его пилила и пилила, клевала и мучила, и наконец, чуть не загрызла полностью, когда Виктор Степанович не выдержал, ударил по -русски сухоньким кулаком по столу, и изрек: "Да что ты понимаешь, мать твою. Дура ты, тупая ты рыба. Не понять тебе мужского сердца, не поймешь ты мою душу. Все ворчишь, ворчишь. Далека ты от всего, хоть и окончила университет. Безмозглая ты креветка, не ощущаешь ты меня! Не интересен я тебе, я для тебя как прочитанный роман. Ты даже не интересуешься, что у меня происходит на службе, в голове. Тебе это не нужно, сука подколодная". Жена после этого захныкала, а он вышел во двор подышать воздухом.
Вновь камера. Только что туда перебросили Мамедэмина Расул-заде (первый Президент Азербайджана). Это имя тогда еще ни о чем ни говорило. Он был соратником Кобы, они вместе кушали, курили, отходили в сторонку, и долгое время вместе болтали.
– Ну как ты, Коба? Я слышал, здесь было не совсем спокойно?
– Да это уже в прошлом. Как там в городе? Что с листовками? Печать уже готова, или еще нет? Говори, не молчи.
– Готовим потихоньку. Да это все образуется. Главное отсюда выйти целым, а там все будет под контролем.
– Царицын че-то слишком медлит. Он уже давно сигнал получил, а все молчит (зыдымил
папиросой).
– Не волнуйся Коба, главное отсюда выйти.
– Да знаю, поэтому и тороплюсь. Я здесь все равно никого не боюсь, меня больше интересуют дела партии. Какие-то оборванцы мне не помеха.
– Так – то оно так, нам не привыкать. Эх, хорошее раньше было время, нет?
– Да уж, были дни...
– А помнишь, Коба, как мы удирали в прошлом году от полиции, помнишь? Ну это -типография "Нина", там еще что-то.
– Да, как это забыть – то?
– Ну а дальше помнишь? Как на Хребтовой улице мы с тобой столкнулись с хулиганами, и они мало того, что нам морду набили, они еще нас раздели, точнее, стянули с нас брюки и заставили бежать по ночному Баку в одних трусах. Ха-ха.
– Тсс, да тише ты (стал озираться по сторонам), че это ты такую херню еще не забыл? Ну и город у вас, Мамед, одни хулиганы и оборванцы. Контраст дикий.
– Коба, запомни, Восток – дело тонкое. Не все тут оборванцы. Тем более что у меня есть одна информация...
– Какая такая информация? Говори же (приблизился к нему).
– Да переводят скоро сюда одного гагаша (блатного парня). Такого, задубевшего рецидивиста.
– Ну и что? Тебе страшно?
– А то нет. Для него ничего не стоит кого-то прирезать. Это ты понимаешь или нет?
– А как его зовут?
– Некий Мешади Кязым. Я это тайком узнал, через надзор.
– Ну и что же?
– А то, что он не просто так будет отсиживать здесь свой срок. Это все не просто так, Коба, поверь. Он получил заказ. Кто его клиент, я могу только догадываться.
После этих предостережений Иосиф Джугашвили приуныл не на шутку. Он весь вечер просидел рядом с МамедЭмином Расул-заде (чего раньше никогда не делал даже на воле), и пытался собрать подробную информацию про этого таинственного Мешади Кязыма. Но по большому счету, ему мало что удалось узнать, ибо Расул-заде ничего определенного сказать не смог. Он говорил много, но ничего конкретного. Но Коба был хитер. Он к тому времени прошел большую школу жизни, повидал уже тюрьмы, побеги, обыски и слежки. Так что, он нутром, животным инстинктом своим чувствовал опасность. Коба прекрасно понимал, что этот Мешади Кязым, которого он не знал, не какой-то там Рижанин, на которого можно спокойно натравить полоумного Сулеймана. Хотя Рижанин сам по себе тоже не шавка. От этих раздумий Кобе становилось жутко, даже холодно. Его пятки затряслись, а руки похолодели, когда в камеру вошел тот самый Мешади Кязым. Этот момент я хотел бы подчеркнуть особо. Такое было ощущение, будто дворецкий на балу, под звуки клавесина или органа объявил о визите высокого гостя, мол, граф Сангалов пожаловал. Камера-распределитель замычала, а ее жильцы приветствовали почетным гулом авторитета, который мощными шагами вошел в камеру и занял свое, уже заранее отведенное место в самом углу камеры. Это был высокий парень лет 30-ти, с прямыми черными волосами на голове. На щеке был огромный шрам. Сразу было видно, что он здесь завсегдатай. Многие из заключенных даже не знали его в лицо. А это и не важно было по тюремным меркам, главное все о нем слышали. Молва о небезызвестном "уркагане", атамане преступного мира Мешади Кязыме, стабильно господствовала в мозгах людей, хотя бы немного связанных с уголовщиной. В камере сразу же стало страшно. Какой-то другой, то ли тяжелый, то ли свободный (черт его знает) воздух наполнил помещение. В тюрьме пошло движение. От этого Мешади Кязым оказывался в еще большем выигрышном положении. При виде Мешади Кязыма Иосифа Джугашвили охватил ужас.
Вы знаете, что такое ужас? Ужас и страх-это разные понятия. Когда вы находитесь на приеме у министра или короля и у вас от волнения коленки подкашиваются, то это страх, обычный страх. Он проходит, и вы знаете (и даже чувствуете) это во время аудиенции. Когда вы на фронте с оружием в руках идете в бой и не знаете, выживете или нет, то это тоже страх. Так как вы подсознательно уже готовы умереть от пули врага (хотя и надеетесь на лучшее), даже рисуя в уме возможную сцену своей
гибели. Когда человек теряет своего ребенка, он попадает в депрессию, его охватывает отчаянное равнодушие ко всему окружающему. Это все не связано с ужасом. Ужас-это то, чего ты еще не знаешь, но предвкушаешь. Этот ужас, стоит, как бы над тобой с огромным ножом в руке, и спокойно улыбается. А ты мечешься под ним, или под его тенью, и никак не можешь высвободиться оттуда. Это как кролик, убегая по лужайке от коршуна или грифа, с ужасом ощущает сверху грозную тень хищной птицы, которая не упускает из виду свою добычу. Вот это самое чувство в полной мере ощутил на себе будущий Генералиссимус. Он не знал, что ему делать. Ему вдруг стало
очень одиноко. Он вспомнил Гори, родную Грузию, Кахетию, даже Москву, своих соратников по партии. Он возненавидел Баку. В тот момент Расул-заде услышал, что он один раз даже заныл от тоски. На Кобу надвигалась серьезная угроза. И в принципе это ощущали в камере почти все, ну, за исключением может быть, камерных "шнурков".
"Помоги, Мамед, я уже не могу. Нервы сдают", услышал за спиной Мамедэмин Расул-заде умоляющий голос Кобы. Это было ночью, когда все спали, или должны были спать. В темноте виднелись только усы Иосифа. Будто эти слова произнесли именно усы, а не он сам, так как его тело проглатывал непроницаемый мрак. Хоть и стояла глубокая ночь, но тишины не было, кругом сильно храпели, а на улице приглушенно лаяли тюремные
собаки. А в перерыве между этими звуками до Расул-заде доносился из дали слабый голос моллы. Он пел на улице, на свободе, молитву. Коба надрывался, даже задыхался. Он боялся, возможно впервые, по крайней мере таким его никто не видел. На него было жалко смотреть, и положение становилось катастрофичным еще и оттого, что Коба по своему характеру был человеком сильным, храбрым, но и он не мог устоять перед таким диким и смертоносным прессом. Это было выше его сил. Расул-заде дал ему ценный совет.
– Возьми себя в руки, Коба, хотя бы по частям. Докажи всем, что ты не брезглив.
Стыд и ужас, неопределенность и, такое, холодное одиночество (к обычному одиночеству Коба уже привык, сидя в одиночных камерах) давили на него тяжелейшим грузом. Уже многим было ясно, что Мешади Кязым пришел по его душу. Прелюдия смерти витала в потолках камеры.
Так прошли три дня. Мешади Кязым особо не рисовался. Сидел у себя на нарах, отдыхал себе, или как теперь говорят, загорал. За ним ухаживали зеки, приносили пищу и выпивку, чтобы он не утруждался вставать. Мешади Кязым постоянно лежал. Если заключенные в тюрьмах сидят, как это принято говорить, то Мешади именно лежал. Какой-то старый узник, стоя, у его изголовья, развлекал его, читая ему стихи неизвестного поэта.
''Когда в цепях, во тьме сырого свода,
Твоих сынов томят за годом год,
В их муке зреет для врагов невзгода,
И слава их во всех ветрах поет''.
Иосиф Джугашвили за эти дни почти поседел. Он уже не гулял по камере взад вперед, как раньше, он старался не высовываться, не показываться в лишний раз ему на глаза. Один раз они встретились взглядами с Мешади Кязымом. Это было мельком, даже случайно, когда надзор делал проверку, но и этого было достаточно для Кобы. Он от этого взгляда вздрогнул, его он потом даже вспоминал во время второй мировой войны. Дело в том, что Мешади Кязым, посмотрев на него мимолетом, улыбнулся. Лучше бы он этого не делал. Это был взгляд зверя. Эту улыбку Йоська потом уже расшифровал так, мол, театральное приведение мигнуло мне со словами "жди своего часа, ты уже заговоренный". Все, это финиш. И вновь Коба начал замышлять о побеге, о единственном пока средстве, который может спасти его от горя, имя которому – Мешади Кязым.
Кабинет Крылюка. Виктор Степанович подписывал дежурные бумаги. Напротив него сидел один из надзирателей тюрьмы Василий Буланов. Через пару минут Крылюк заговорил:
– Ну, Вася, как тебе твой брат. Жаль конечно его, чисто по человечески. Сам он виноват, имел авторитет, но совершенно им не пользовался. Да и не справился с элементарным делом. Так что, не видать тебе пока повышения, не заслужил ты его еще.
– Да не брат он мне Виктор Степанович, пошел он! Сказал бы я отцу, чтобы впредь предохранялся!
– А, уже пахнет отречением? Че – то ты, милок, быстро родную кровь забывать стал.
– Для меня, Виктор Степанович, главное – карьера военного. А то, какой-то там брат, уголовщина... Моя цель – получить орден Святого Александра. Достичь хотя бы того, чего достигли вы.
– Это будет сложно, мил человек. А знаешь почему? Дело не в том, что ты не способный, нет. Ты имеешь желание достичь в жизни многого, но твои поступки не соответствуют твоему желанию. Ну, просто, у тебя много друзей, ты любишь посиделки, выпивку, в карты поиграть там. ... А карьерист не должен иметь друзей вообще. Карьерист должен уметь отвечать на многое отказом, говорить слово – нет. Он обязан увиливать от многих увеселительных и заманчивых сцен. Ты знаешь, кто мой самый близкий друг? Вот оно (указал на зеркало), мое отражение в зеркале. Это мой
самый близкий друг, он меня всегда поймет, не обманет. А что дружба? Поверь мне, Василий, нет на этом белом свете дружбы. Любая дружба имеет предел, никакой друг не пожертвует собой, своим здоровьем и благом ради дружбы. Тогда на хрена мне такая дружба, которая не выдерживает мелкого экзамена. Запомни старик, друзей надо держать на расстоянии, лучше на расстоянии выстрела, иначе они влезут в твою жизнь и будут всячески ее менять. А сами не поменяются. А ты попадешь под их влияние. Я всегда стремлюсь к чему-то вечному, постоянному, коими являются мой род, моя семья, моя душа и здоровье.
– Но здоровье же тоже не постоянно, Виктор Степанович (сказал потрясенно)?
– Э нет, братец, это тебе так кажется. Ничто на земле не проходит просто так. Кому больше дано, тот дольше сидит. Ведь когда мы умрем, Бог, ну или там какое-то существо, контролирующее жизнь, спросит меня. Ну, мол, отвечай, я с неба доверил и подарил тебе здоровье, причем хорошее здоровье, а ты его берег аль нет? А? Можно ли тебе доверить следующую жизнь? И что ты ему ответишь, а, Василий? Скажешь, что прости меня Господь, я много пил и курил, по бабам ходил, прожигал жизнь. И что, он тебя простит? Не простит он тебя, и не думай. Он не такой добрый, как многим кажется. А то не допустил бы он большого горя на земле. В чем виновны дети, а, Василий, в чем? Вот видишь, ни в чем. А он это допускает. Жизнь братец, очень серьезная штуковина. Я вообще не понимаю, почему люди иногда даже шутят. Малейшая промашка ведет к большому потрясению. А они шутят, пьют. А вообще то, здоровье равносильно деньгам. Все мы любим тратить деньги, если они у нас конечно имеются. Вот и здоровье, те же деньги. А ты знай и помни, что главное в жизни, это быть мудрым, но параллельно с этим ломать и уничтожать все, что есть перед тобой, помогать всем, но не быть добрым и милосердным. И еще. На службе, на любой службе, сотрудники делятся на три категории. В 1-ю входят перспективные, у них все впереди так сказать. Во 2-ю входят люди, у которых нет никакой перспективы, но они считаются хорошими работниками, они у руководства на хорошем счету. Но не более того. Они работяги, смелые и трудолюбивые, но у них нет перспективы. Ее просто нет, и все тут. А в 3-ю категорию входят сотрудники, которые находятся в черном списке у руководства. Они ходят на грани, рано или поздно их уволят. Так вот Вася, с третьей категорией все понятно, все ясно. Главное определиться с первыми двумя. Многие люди путают. Они думают, что входят в 1-ю категорию, а на самом деле, их место во второй. Ну, вот так, мил – человек, такие вот дела. А теперь иди. Иди и подумай над моими словами. Иди, а то я че – то устал.
Надзиратель Василий собирался уходить, когда услышал за спиной слова Крылюка: "и еще, Вася, запомни, никогда не иди против своей семьи, ты понял? Никогда! Чтобы там не случилось. Это говорю тебе я, старый полковник".
В то утро ничего особенного не должно было произойти. Все в камере спокойно занимались своими делами, так сказать, тянули срок. Ровно в 11 часов всех
вывели на прогулку. Коба давно уже стал осторожным, поэтому прежде чем отойти от группы узников, осмотрелся по сторонам, прислушивался пению птиц. Привычка каторжника. И в тот день, на прогулке, он захотел остаться со своими мыслями наедине. Чуть отойдя от Губанова, который ему о чем-то говорил, вернее бурчал, Коба шмыгнул направо, в сторону высокого забора. Здесь было тихо, и воздух был какой-то другой, и небо ярко голубое. Вдалеке, где-то в камере, кто-то играл на свирели. Мелодия была очень грустной, будто сама свирель тосковала о разлуке. Зачем ее, т.е. свирель отделили, оторвали от камыша, тростника, разлучили с другими родными стебельками. Теперь свирель находилась в руках людей, вдали от растений и фауны. Иосиф Джугашвили вспомнил грузинский хор, который гортанно пел древний кахетинский фольклор. Какой-то весенне-морской аромат царил... И вдруг прямо перед Кобой появился он, Мешади Кязым. Как будто вырос из – под земли. Ростом он был на две головы выше Кобы. И опять эта страшная улыбка, в руках был зажат нож, который блестел от солнечных лучей. Густые черные волосы Кобы стали дыбом, на это даже обратил внимание Мешади Кязым, так как арестантская шапка Кобы несколько раз приподнялась. И опять Мешади Кязым улыбнулся, но наконец-то вымолвил (Коба впервые услышал его голос): "На коленях будешь умирать или стоя?"
