Текст книги "Гретель и тьма"

Автор книги: Элайза Грэнвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Лотти уже скучно, она хочет пойти в сад, но в духовке готовится что-то вкусное. Может, Zwetschgenkuchen[20]20
  Сливовый пирог (нем).


[Закрыть] – Урсель открывает дверцу духовки, и кухню заполняет сливово-сахарный дух; Грет всегда отдавала мне обрезки корочки, но духовка захлопывается. Мы решаем подождать, пока пирог не выложат на решетку остужаться. Эльке пока не двигается. Все еще смотрит в потолок.

– Хватит тебе мечтать, fauler Nichtsnutz[21]21
  Зд.: гнилая бездельница (нем).


[Закрыть], — рявкает Урсель. – Тут тебе не в кино, и бутерброды сами себя не налепят. А что до Фердинанда твоего, то я на тебя прямо диву даюсь. У него внешность такая, что ни одной здравомыслящей женщине не глянется. Слишком смуглый… и этот носище… – Она содрогается. – По мне, Карл Мартелль куда красивее. Да и пара гораздо более подходящая – сразу видно, что он правильной породы.

– Это который врача играл? – Одна из дам у мойки смеется, вытирая сковородку. – Странное дело с этими врачами: они либо сушеные старые палки, либо… – Она закатывает глаза и опять смеется.

– Если ты про новенького, сдается мне, на него уже глаз положили, – говорит Урсель. – Да, аж дважды. Они ж передерутся, вот увидите.

Еще один голос бормочет:

– Он что-то не торопится прибрать к рукам ни ту ни другую. Может, ему лучше без обеих. И кто его упрекнет? Страшные как смертный грех, обе-две. – Говорящую не видно, но ее манера напоминает мне Грет, и я толкаю дверь еще чуть-чуть. Она скрипит, но пирог наконец готов, и грохот и лязг, с каким Урсель вынимает его из духовки, заглушают этот звук. Я уже изготовилась сделать еще один шажок в кухню, но замираю: в углу сидит маленькая старая ведьма с черным котом на коленях. Ее длинная волшебная палка повешена на спинку стула.

– Ты б держала такие вот соображения при себе, – говорит Урсель, бросая прихватку и обмахиваясь фартуком. – У стен есть уши. Так или иначе, каждому свое, сказала мартышка, откусив от мыла.

– Ты права, – говорит ведьма, – у всякого свой вкус, но не кажется ли тебе, что мартышке-то мыло уплетать нравилось? Или больше ничего не предложили? Я так себе это вижу…

– А вот мне кажется, – объявляет Эльке, – что обе воздыхательницы получили бы меньше того, за что торговались, если б это означало, что вдобавок им достанется это его недоразумение порченое.

Лотти зевает. Я подвигаюсь вперед, глядя на пузырь сливового сока по краю пирога. Но тут ведьма квохчет, и я отпрыгиваю назад.

– Судя по дочке, – говорит она, – новой жене его придется постараться. А оттого, что прежняя померла, он ее помнит в семь раз красивее, чем она была в жизни. – Костлявая рука все гладит кота, и я понимаю, что старуха кличет бурю.

– Может, она и была хороша собой, – вставляет Эльке, – но что-то тут не так. – Она стучит себе по голове. – Все время сама с собой разговаривает или стоит и таращится в пустоту, не одну минуту подряд. Это не буду. То не хочу. А норов! Он ей с рук спускает это все, но долго так продолжаться не может. Ногами сучит да орет – в давние времена мы бы сказали, что она одержима.

– А чего ты хотела? – Урсель понижает голос: – Говорят, у них кровь порченая. Судя по всему, мать была ему неподобающая жена, не говоря уж о том, какая родительница… целыми днями возилась с красками, а не за домом смотрела. Иностранка – что-то там от цыган или, может, чего еще вырожденнее. Вот что бывает, когда люди женятся на чужих.

– В этом у мужчин беда, – горестно произносит Эльке. – Они выбирают себе жен глазами, а не мозгами.

Ведьма бормочет что-то про штаны, и все хохочут. Ждать я больше не могу, на цыпочках пробираюсь позади Урсель и сую палец в сливовый сироп. Он прямо кипяток, липкий, как тянучка, не отцепляется. Я взвизгиваю и сую палец в рот, обжигаю язык. Эльке хватает меня за руку и сует ее в плошку с холодной водой.

– Тихо! – орет она, потому что я продолжаю вопить. – Перестань шуметь, а то еще не так у меня поплачешь. – Но палец дергает. Он прямо горит.

– И давно ль она тут стоит? – спрашивает Урсель.

– Довольно-таки, – говорит ведьма и квохчет так громко, что кот спрыгивает у нее с колен. Она склоняется и постукивает мне по ноге своей длинной волшебной палочкой: – Прекращай уже, Криста. – Боль тут же утихает, и я перестаю рыдать. Она смотрит прямо на меня. – Ты чего это тут прячешься?

– Хочу пирога.

Ведьма вскидывает брови – лохматые серые гусеницы.

– Правда? А еще что скажешь?

– Дайте мне пирога, а то я все расскажу папе.

Все смотрят на Эльке. Рот у нее превращается в тонкую прямую линию, и она вдруг делается выше.

– Нет, не будет тебе пирога – ни сегодня, ни завтра. Я сама поговорю с твоим отцом. Ты очень невоспитанная девочка. Учись манерам, иначе плохо кончишь. – Она показывает на дверь. – Ступай к себе и не выходи из своей комнаты, пока не спросишь разрешения.

Я пинаю стол и хлопаю дверью. Наверху я швыряю чашку и тарелку на пол, размазываю корки по коврику и вытаскиваю всю одежду из шкафа.

– Шарлотта плохая, – говорю я и ставлю ее в угол.

У мыла вкус скверный. Я рассказываю себе сказку про бедных Ханселя и Гретель, оставленных в темном лесу. У меня в пряничном домике большая-пребольшая духовка, я засовываю туда Эльке, Урсель и тощую старую ведьму и закрываю дверцу.

Папа наконец домыл руки, и мы спустились вместе. Йоханна пришла с нами посидеть. Лучше б она ушла, но она хочет поговорить с папой. Она слегка отдувалась, как Грет после погони за мной вверх по лестнице, чтобы надавать мне тумаков. Что-то ее рассердило. Папа слушал и кивал, кивал и слушал. Чуть погодя он извинился, сказав, что ему нужно взять что-то у нас в комнатах, хотя на самом деле пошел опять мыть руки.

– А теперь давай-ка мы с тобой потолкуем, – говорит Йоханна. Сгребает меня в охапку и сажает к себе на колени. – Поиграем в «Kinne Wippchen»?¹⁸

От нее пахнет фиалками, как от Грет, когда она брала себе вечером выходной, но под приятным у Йоханны чуется мерзкий запах. Ногти у нее выкрашены ярко-красным – в тон губам. С одного бока вся юбка в мелких бурых пятнах. Я не хочу играть, но папа ушел, и я боюсь отказываться.

– Бровки-гнушки, – говорит она, хлопая меня по лбу, – глазки-гляделки, носик-мокросик, ротик-жвотик, бородка-коротка… – Йоханна тыкает меня в глаза, тянет за нос, прикрывает мне рот, стукает под подбородок ребром ладони. Я вырываюсь, но она держит крепко, щекочет мне шею и жмет на нос. – Тук-тук в дверь, – говорит, – дзынь в колокольчик, подними-ка щеколду и заходи прямо… – С этими словами Йоханна запихивает мне палец в рот. На вкус он мрачный и соленый. Я не хочу больше играть, рвусь слезть с ее колен, размахиваю руками и зову папу. Но Йоханна держит меня насильно, а сама тем временем делает мне «Баба сеяла горох» и «Здрасьте-пожалте». А потом начинает подбрасывать меня, все выше, и чем выше, тем громче я визжу… пока папа не возвращается, и тут она обнимает меня и целует в щеку.

– Здорово было, правда? Ну беги, поиграй на улице. Я хочу поговорить с твоим папой.

Я пообещала, что буду хорошая, чтобы папа взял меня с собой поесть со взрослыми внутри зоопарка. Проходим в большие ворота, и я всюду высматриваю зверей, которые как люди, но вокруг только собаки. Я спрашиваю папу, где же клетки, но он говорит, чтобы я вела себя тихо и села у окна. Дают чечевичный суп с кусочками бекона и омлет. На вид мне все это не нравится, и есть я это не буду. Папа разговаривает с друзьями, а я делаю семейку черепах из хлебного мякиша… но тут замечаю снаружи непослушного мальчика – он ковыряется пальцами в грязи. Он на что-то набрасывается, и я прижимаюсь к стеклу – вдруг он клад нашел. Червяк… грязный червяк. И он его берет и ест.

– Папа! Папа! – Я тяну его за рукав.

– Не сейчас, Криста. – Он продолжает беседовать и поворачивается ко мне, лишь когда закончил. – Ну?

Но поздно. Мальчик ушел. Я плотно сжимаю губы и отказываюсь разговаривать.

У Йоханны чистые руки. Сегодня ее никто не злил. Она оглаживает себе коленку и открывает новую книгу.

– Иди сюда, mein süßes kleines Mädchen[22]22
  Моя милая крошка (нем.).


[Закрыть], я тебе сказку припасла. Вынь палец изо рта. Вот ветер переменится, и он там останется насовсем.

Хочу сказать «нет», но она недавно сунула мне палец в банку с горчицей. Папа смеялся.

– «Der Rattenfanger von Hameln»¹⁹ — слышала такую? Тогда слушай внимательно. – От ее жакета пахнет ржавыми гвоздями. Пуговицы впиваются мне в спину. Она распахивает книгу и включает другой голос. – Давным-давно стоял на берегах реки Везер красивый город Хамельн. Люди там жили счастливые, работящие и благополучные, пока однажды ночью не стряслось в городе нашествие мерзких крыс. Большие черные крысы, жирные бурые крысы, сальные крысы, ленивые крысы, грязные крысы, блохастые, крысы с громадными носами, крысы с жуткими кривыми когтями. Крысы не трудятся, еду себе не выращивают. Они пожрали на гумнах всю пшеницу подчистую. Своровали всю еду из лавок и домов горожан. Даже хлеб забирали изо рта у детей. Кусали младенцев прямо в колыбельках и высасывали у них кровь. Смотри, тут картинка.

В конце концов отправились люди к бургомистру и потребовали избавить город от этой ужасной напасти,

от этих вредителей. Что он мог поделать? Ну поймал кого в мышеловку, ну убил несколько, но наутро мерзких крыс прибывало столько, что хоть ничего и не делай.

И вот однажды пришел в Хамельн чужак, одетый в красное, белое и черное. «Ввек вам не преуспеть, покуда город ваш наводнен крысами, – сказал он. – Я могу избавить город от грызунов. Моя музыка выведет их прочь всех до единой, да так, что не вернутся они больше никогда». И конечно же, бургомистр согласился.

Голос у нее то громче, то тише. Заходят и выходят люди. Говорят, едят, топают. Мерзкие крысы падают в волны Везера и тонут, и город вновь чист и светел.

– Видишь? – Она показывает на картинку, а там счастливые, улыбчивые люди, трудятся. – Так и будет, – говорит она. – Так и будет.

С работы возвращается папа. Кивает, наливает себе выпить. Йоханна продолжает читать. Она подглядывает за ним сквозь опущенные ресницы, а история тем временем меняется, голос у Йоханны делается торжественным.

– «Раз не держите слово, – говорит дудочник, – я забираю ваших детей». Приложил он дудку к губам, заиграла другая мелодия. И все дети к нему сбежались. И пошли за ним по улицам, а потом вдаль, в поля. – Йоханна умолкает. Смотрит на моего отца. – И родители ничего не могли с этим поделать.

Тут я сую палец обратно в рот. На картинке дети исчезли за волшебной дверью в боку горы. Осталось двое – мальчик, который заигрался, и девочка, которая за ним вернулась. Я принимаюсь плакать.

– Что такое? – спрашивает Йоханна. – Не по крысам же ты плачешь, надеюсь? Тебе грустно за бедных мам и пап?

Я качаю головой и плачу за детей, которые не смогли выбраться наружу.

Три

Хоть Беньямин и сделал вид, что знает, как вызнать про Лили, отчетливого представления у него не было. Стоял он перед домом на Брандштадте нерешительно и все еще маялся от колкостей Гудрун: дескать, его так называемые поиски – просто увертка от настоящей работы. Может, пойти ему на юг, к Грабену, найти себе там тихое местечко у Чумного столба и продумать следующий шаг – ив который уже раз полюбоваться вырезанным херувимом, который пронзает пламенеющим копьем чумную старую ведьму у подножья. Все еще не определившись, он глянул на восток, где Штефансплац. Громадный собор на площади, построенный в честь христианского мученика, чье имя, как говорит доктор, – хотя не всякий раз поймешь, не шутит ли старик, – может происходить от греческого «стефанос», корона, но скорее хитроумными путями произрастает от «стренуе станс», то есть «громогласно повелевающий старухами». Беньямин расправил плечи. Несомненно, это шутка, ловкая издевка над правящей кухонной тираншей, ибо в эти дни даже сам доктор оказался не защищен от острого языка Гудрун, но шутка эта хотя бы подтолкнула Беньямина к начальной точке: в Леопольдштадте имелась еще одна «старуха» – не старая и даже не женщина, однако получил этот человек свое прозвище за одержимость сплетнями. Хуго Бессер называл себя журналистом, прочие же именовали его кляузником… а то и хуже… но мало что ускользало от его ушей.

Беньямин уступил дорогу проезжавшей мимо коляске, а затем поспешно – пока Гудрун, у которой нюх был на такое, не возникла с ведром и лопатой и не заставила его собирать дымящийся конский навоз для смородиновых кустов, – направился к северу, на Бауэрмаркт. День клонился к концу, и рынок закрылся. Задержались лишь несколько цветочников – в надежде привлечь взгляды юных мужей, торопящихся домой. Одинокий уличный торговец, желавший допродать последнее, вертел в воздухе шестом с претцелями. Беньямин перебрал в кармане деньги Йозефа, но искушения не возникло. Ему хватило ума сначала поесть, а уж потом объявлять о своих планах.

Чем ближе к каналу, тем холоднее делалось. Туман подымался свернувшимся молоком и пожирал склоны берегов, заглатывая деревья целиком, облизывая столбы, пропитывая мост скользкой влагой. Беньямин глянул назад: центр города словно задернуло полупрозрачной завесой, туман висел над ним, словно призрак старых оборонительных стен. Свет меркнул, туман надвигался, откусывая землю здоровенными ломтями. С каждой минутой здания становились все бесплотнее, покуда не поплыли вне времени – город, воображенный не до конца, остров без корней, с громадным шпилем собора, прикованным к небу. В такую погоду собор, должно быть, выглядел как в далеком прошлом и так будет смотреться, что бы ни случилось. Беньямин поежился. Подышал на руки, а затем сунул их поглубже в карманы теплого пальто, что выдала ему фрау Бройер. Когда-то его носил Роберт, ее неразговорчивый старший сын, и оно лишь чуть отстало от моды, и потому, убеждал себя Беньямин, если не опускать взгляд на сапоги, его теперь можно принять за человека солидного.

Мысли о теплом душном кабаке торопили его, но, приближаясь к знакомым местам детства, Беньямин замедлил шаг. Он много месяцев не бывал на этом безобразном, уродливом островке именно потому, что Донау-канал как погружение обратно в былое. Города. Самого Беньямина. Лик Altstadt[23]23
  Старый город (нем).


[Закрыть], может, и изыскан, а шелка и атласы украшены тончайшей вышивкой, но исподнее у него – старое гетто – затасканное, грязное, непотребное. Более того, оно трещало по швам – от вновь прибывших, набивавшихся по десять в одну комнату. Он слыхал, что здесь днем сдают внаем кровати – пока хозяева на работе. И это еще им повезло: остальным приходилось довольствоваться убогим укрытием в лабиринтах городской канализации.

Беньямин продвигался далее неохотно, срезая путь мимо занюханных уличных лотков, при которых торговцы выжимали все кроны до последней из строптивых покупателей – много позже того, как угас дневной свет. Здесь не то что на базаре Кармелитерплац, – торговали на медяки: гульден тут был редкостью, а женщины, только-только из ломбарда, умирали в муках над ценами на подозрительное мясо, нищие считали свои накопления, геллер к геллеру, в сумах, запрятанных под обноски. Затейливо одетые переселенцы бродили небольшими стайками, энергично, однако бесцельно, – но на одетых с головы до пят во все черное ортодоксов местные смотрели косо, сторонились и бормотали им в спину. Отводя глаза, Беньямин нырнул в проулки еще уже, но там наткнулся на древнее здание, покрытое коростой паршивых заплат, одна стена – из-за дырявого стока – осклизлая, зеленовато-черная. Кто-то процарапал на слизи: «Hinaus mit den Juden». Беньямин поморщился: «Долой евреев». И опять вонь новых завистей и старых ненавистей смешалась с духом переваренной капусты и недомытых тел.

На перекрестке двух переулков стайка малышни играла в какую-то малопонятную игру, крутя бутылку. Разгорелась пылкая ссора, компания, вмиг разделившись на две неравные части и взявшись за палки, камни и комья грязи, принялась забрасывать друг друга привычными дразнилками.

– Жид, жид, плюй в колпак, мамке скажешь, что все так.

– Христ, Христ, g’hört am Mist![24]24
  Иди слушай ерунду (нем.).


[Закрыть]

Из соседнего дома выглянула женщина и заорала на них, выплеснув ведро грязной воды, после чего шайка смешалась и убралась прочь, толкаясь, сцепившись локтями и хихикая. Сумерки сгущались, из теней проступали ночные созданья. На них были маски из муки, нарумяненные кирпичной пылью, – карикатуры на женщин, позирующие и зовущие из луж горохового супа – света, пролитого фонарями. Беньямин подумал о Лили и припустил бегом, сворачивая то туда, то сюда тропами, какие помнил с детских лет, пока не услышал резкую двойную ноту свистка городового, а за ним – хриплый пых, выдохнутый отбывающим поездом. Он остановился перевести дух, а затем помчался по лестнице через три ступеньки.

В Kneipe[25]25
  Кабак (нем).


[Закрыть] было почти битком, обстановка – на грани перемены с дневной клиентуры на разительно иную ночную. Степенные деловые встречи, тихое чтение газет и дискуссии, подогреваемые кофе, уступали более оживленному грохоту и гомону серьезных возлияний, буйному провозглашению радикальных политических теорий, приправленных откровенным подстрекательством. Беньямин отлично понимал, что информацию здесь собирает далеко не только его старый приятель.

Хуго сидел на обычном месте, сгорбившись так опасно близко к ревущему кабацкому очагу, что одежда у него все время оказывалась подпалена. Широченные плечи, нечесаная грива – он напоминал здоровенного паука, хотя байки поглощал, а не плел. Хуго всегда-то был дороден, а ныне его зад едва помещался на лавке, рассчитанной на троих, но все равно ходили слухи, что ни кусочка твердой пищи к нему в рот не попадало. А еще болтали, что он почти не покидал это здание. Ближе к утру он тяжко втаскивал свою тушу наверх; может, и не спал никогда. Задолго до полудня он вновь сидел на своей скамье, поднимал первую высокую кружку пива и отправлял сопливого пацана, злым эльфом скорчившегося в ожидании у очага, отнести редактору пачку. Беньямин ухмыльнулся и двинулся к нему.

– Stittlichkeit und Ernst[26]26
  Нравственность и трезвость (нем.).


[Закрыть]. — Таково, по обыкновению, было их приветствие.

– Набздеть на нравственность и трезвость. – Хуго скривился, не поднимая головы. Привычный ответ. Хуго казался не пьянее обычного. – И что же за бес срыгнул тебя с благородных бульваров на остров Мацы? Стосковался по вони? В последний раз ты снизошел до визита к нам, когда желал разузнать о ком-то. – Одной рукой он спихнул журнал, который читал тайком, но Беньямин успел разглядеть ярко-красную обложку, ни с чем не перепутаешь.

– «Die Fackel»?²⁰

Хуго хмыкнул.

– Пива, – потребовал он, пнув задремавшего мальчишку; тот немедля вскочил на ноги и, распихивая толпу костлявыми локтями, отправился искать официанта.

– Что думаешь про это? – напирал Беньямин, читавший журналы, которые получал доктор.

– Мне по душе этот человек. Говорит, что думает. Даже обо мне, шельмец-наглец! А поскольку Краус дело думает, больше года он не протянет. – Хуго откинулся на спинку скамьи и оглядел Беньямина. – Неплохо выглядишь. Жизнь слуги тебе к лицу.

Спина у Беньямина напряглась.

– Это не навсегда, – сказал он чопорно. – Есть у меня планы.

Хуго пожал плечами.

– Опасное это дело – планы, мой юный друг. Нас несет в бурные воды. По всем приметам так, всюду. В такие времена стоит ценить мелочи. И помни: мелочи – они тогда мелочи, покуда нам не нужно обходиться без них. Ты ешь без перебоев. Большинству и это не удается. У тебя теплая постель. Ну, настолько, насколько она может быть теплой, если спишь один. – Он вскинул буйную черную бровь. – Ты же один спишь, насколько я понимаю? Герр доктор и его фрау все из себя добропорядочные и все такое.

– Пиво! – возопил чумазый эльф Хуго, колотя кулачком по столу.

Тощий официант поставил перед ними шесть высоких кружек. Беньямин огляделся: кто же это к ним собирается подсесть, – но, видимо, замученный малый просто решил лишний раз потом не бегать. Последовало некоторое препирательство о предположительно скверном качестве напитка, а костлявый мальчишка тем временем убрался в свой угол, вытаскивая из рукава ломоть хлеба и недоеденную колбаску. Сутолока избавила Беньямина от объяснений своего распорядка сна, и он закрыл глаза, приберегая буйство пылких фантазий для себя. А когда открыл их, Хуго уже опорожнил одну кружку; несколько капель свисало у него с рыжеватых усов, кои не желали дорасти до солидной бороды, как бы ни побуждали их к тому поглаживанием да дерганьем.

– Огня! – крикнул Хуго. Мальчишка завозился и кинул в очаг еще несколько поленьев. Тощая собака протиснулась между ног Беньямина и попыталась стащить остатки хлеба. В награду получила пинка, от которого кувырком преодолела длину человечьей тени. Мальчишка макнул отнятую у собаки корку в Беньяминову полную кружку, после чего заглотил ее, а затем рухнул у очага, оскалившись на бдительного пса. Хуго недоуменно оглядел Беньямина, отодвинувшего от себя оскверненный напиток.

– Пей давай.

– Спасибо. – Беньямин исподтишка потянул к себе другую емкость и сделал долгий глоток. На непривычное удовольствие отозвались все его мышцы. Ушло все напряжение, накопленное в нескончаемой борьбе с нашествием крыс и гусениц в саду, от проповедей Гудрун, от уныния, навеянного местами, которые его семья так долго и тяжко старалась покинуть. Блаженство. – Ах.

– Панацея, – сказал Хуго, потянувшись за добавкой. Он уставился в зазор между тяжелых кружек, вглядываясь в видавшую виды столешницу, в ее древние шрамы и вырезанные письмена, где лужицами собирались опивки, а затем нахмурился и обратил свирепую мину на дремавшего печного эльфа. Пристально оценив Беньямина и Хуго, мимо прошли три броско одетые девицы. Через несколько ярдов в приступе визгливого хихиканья они развернулись и двинулись вразвалочку обратно, на ходу взбивая груди; приостановились у торца скамьи.

– Женщины, – заметил Беньямин, пытаясь подтолкнуть беседу в желанное русло.

– Не поспоришь, – съязвил Хуго, запрокидывая голову и опорожняя вторую кружку. Рукой он отогнал девиц прочь. Те ощерились, мотнули головами и ушли. Одна обернулась и презрительно плюнула через плечо, красноречиво соединив взглядом Хуго и мальчишку.

– Schwuel![27]27
  Развратник (нем.).


[Закрыть]

Хуго пожал плечами.

– Kneipenschlampe![28]28
  Кабацкая сучка (нем).


[Закрыть] — Беньямину же он сказал: – Прошмандовки кабацкие. Шлюхи. Некислую долю своих заработков отваливают хозяину заведения.

Беньямин уставился на три удаляющиеся задницы.

– На местных не похожи.

– Чешки, наверное, но поскольку женщины везде рождаются более-менее равно наделенными всем, что потребно в их профессии, зачем им быть местными? У нас в эту выгребную яму города дюжина или больше национальностей сбилось, воистину Вавилон: венгры, турки, галисийцы, моравы, богемцы, буковинцы… – Он принялся было считать, отгибая пальцы, но потом бросил эту затею в пользу следующей кружки. – А селить их негде. – Хуго заговорил громче: – Приличное жилое строительство – вот на что наш сиятельный Франц-Йозеф должен заставлять город тратить деньги, а не на эту чушь – «Сецессион». Дома с совами – скажи на милость. А этот «Майолика-хаус», весь в цветочках и вертлявых птичках. Очень мило, скажу я, но кому из нас по карману тамошние квартиры? А тем временем зимой бездомные замерзнут на улицах насмерть. – Он склонился к Беньямину. – Это безобразие. По мне, так не тот чертов аристократ в Майерлинге вышиб себе чахлые мозги²¹.

– Ой. – Беньямин уставился на него в ужасе, после чего быстро покосился на соседние столы – удостовериться, не услышал ли кто эту хулу на монархию. Светловолосый молодой человек по другую сторону от очага, оглаживая подбородок, читал книгу. Брюнет, сидевший в нескольких шагах поодаль, вроде бы смотрел прямо на них, но второй взгляд украдкой – и стало понятно, что брюнет чрезвычайно косоглаз и поэтому никуда в особенности не смотрит. Шум нарастал. Если повезло, их никто не услышал. Беньямин попробовал расслабиться.

– Все к беде, – заключил Хуго. – Ослепительная роскошь бок о бок с отвратительнейшей нищетой. Долго так продолжаться не может.

– Точно, – согласился Беньямин, по-прежнему отклоняя приглашение к крену в политику. – Так ты говоришь, те девчонки могут быть кем угодно и откуда угодно. – Он примолк. – Может, из дома удрали. Или их похитили. Даже, может, память они потеряли.

– Многие хотели бы, думаю, коли обслуживают отребье, какое сюда хаживает. – Хуго стукнул пустой кружкой по столу. Схватил следующую, оставшуюся придвинул Беньямину, а затем нагнулся и, громко рыгнув, пнул мальчишку. – Еще пива!

Беньямин спешно допил свое. На сей раз Хуго не обратил внимания на официанта, протащившего по столу тряпку и бесцеремонно грохнувшего свежей порцией кружек о стол. Мальчишка, держа в охапку драную рубаху, свернутую в тюк, набитый объедками, хлебными корками, хвостиками колбасок, потными обрезками сыра и Salzgurke[29]29
  Соленый корнишон (нем.).


[Закрыть], обгрызенным с одного конца. Парнишка был бос. Беньямин, верно, поморщился – Хуго прищурился и склонился к нему.

– У этого паршивца дела получше, чем у многих. Потому он и цел еще. Думаешь, мне охота, чтоб он всю жизнь за мою штанину держался? Нет уж, черт бы драл. Я свои мысли едва слышу за его постоянной трепотней.

Беньямин хохотнул. По его наблюдениям, пацан едва ли слово сказал за последний час. Остальное время молчал как могила, если не считать нечастых припадков шмыганья носом.

– Не представляю, как ты терпишь такой шум. Ты – сама филантропия, друг мой.

– Не могу я бросать их всех умирать, – пробормотал Хуго, и у Беньямина по спине пробежал холодок. – Мы на пути в Геенну, и весь белый свет отвернулся от детских страданий.

– В Геенну, – повторил за ним Беньямин. В Талмуде она именуется Геиннам. Сам он больше не следовал религии праотцев, но помнил устрашающие образы, какие возникали от чтения Книги пророка Исаии. В Геиннаме жгут. Жуткое место детских жертвоприношений, безжалостного заклания. Те сцены из книги по-прежнему вызывали ночные кошмары, после которых Беньямин радовался, что живет в цивилизованной стране в просвещенные времена. – И царь проводит сыновей своих чрез огонь[30]30
  Отсылка ко 2-й книге Паралипоменон, 33:6, или 4-й книге Царств, 21:6.


[Закрыть].

– Ваша Геенна, наша Преисподняя, – сказал Хуго, коротко отвлекшись на утоление своей непомерной жажды. – Тот же кровожадный Бог угрожает той же злосчастной загробной жизнью, если ему не кланяются, не убивают и не самоуничижаются в его честь по полной. Рабские религии, все до единой. – Он вытаращился на мальчишку, жевавшего объедки. – А мерзавец-то по второму разу оплошал.

– В чем?

– «Обстлер»[31]31
  Разновидность шнапса.


[Закрыть]! – рыкнул Хуго, замахиваясь. Мальчишка увернулся и удрал.

– Ты поминал пропавших девиц, – сказал Беньямин, пытаясь вернуть разговор в нужное русло. – А поточнее знаешь? Из приличных семей девиц, в смысле.

Мутный взгляд Хуго прояснился.

– Не поминал я никого пропавшего. Что у тебя за дело вообще?

– Может, тебе выгода будет, – сказал Беньямин находчиво. Хуго фыркнул.

– Тогда тебе не повезло. Город пропавших девок прибирает. Вена обсижена сутенерами и бордельными мамками. Что не диво: всякая сытая фрау распускает горничных, когда семья уезжает в летнюю резиденцию. И что же делать бедным сучкам, если им вернуться некуда? Есть ли с того печаль хозяевам? Нет. И вот она, легкая пожива НигепЬдске — грязным сутенерам. Лето – самое урожайное время: престарелые мамки прочесывают парки и набережные и собирают молодых девушек – обещают им жалость, еду и временную крышу над головой. И вот пожалуйста: у них уже новая профессия – навзничь на спине, в Болгарии, Турции, Румынии и даже здесь. – Хуго примолк, чтобы выпить, и накренил кружку так, что жидкость полилась по его подбородку, по шее и за воротник. Потом утер лицо рукавом и вновь мощно и громко срыгнул. Высокий востролицый мужчина, проходя мимо, глянул на него сверху вниз, сложив губы в фигуру отвращения.

– А есть ли какой-нибудь учет этих горничных? – спросил Беньямин, неуютно поерзав. Даже добрая фрау Бройер перед отъездом в Гмунден отпустила пухлую маленькую Грет. Он огорчился уходу кухарки – та была почти ребенок, сплошь песни, старые сказки, приправленные ее собственной буйной фантазией, – но о ее дальнейшем благополучии он не задумывался. Журналист пожал плечами и развел руками.

– С чего бы?

– Просто интересно. – Беньямин почесал в затылке. Значит, Лили, может, была чьей-то горничной – старшей горничной, разумеется, – и однажды оказалась без работы и без дома. Вероятно, угодила в такую вот западню, как рассказывает Хуго, но сбежала. Это объясняет плачевное состояние, в котором он ее нашел. Да, наверняка. Ее били. Отняли одежду, а заодно и память. Но, надо отдать ей должное, она не поддалась. Лили слишком милая, слишком чистая, чтобы во что-то такое впутаться… Тут разум ему повело от обилия подробностей, хотя, по правде сказать, он частенько упивался куда более изощренными фантазиями про себя и Лили. Ему подумалось, что у него с горничной – хоть старшей, хоть какой – шансов больше, чем с беглой дочерью из обеспеченной семьи. Хорошая мысль все-таки. И не от выпивки и тепла она. Однако к пониманию, кто же такая Лили, он так и не приблизился. А это важно. Как можно жить и не знать, кем или чем ты был? Беньямин сморгнул и выпрямился, осознав, что Хуго продолжает разглагольствовать.

– Еще неделя-другая – и все большие красивые дома в Старом городе откроются вновь. Будет новый приток свеженьких девушек из провинции, желающих натирать полы и потрошить рыбу. Сельские девчонки. Не из хороших семей, как ты их называешь и что бы это ни значило. Обеспеченных, видимо, ты имеешь в виду. Но все равно невинных. – Уложив подбородок на локоть, он, прищурившись, долго смотрел на Беньямина, а затем добавил: – Давай-ка ты начнешь с начала и на сей раз попробуешь задать мне тот вопрос, на который и впрямь хочешь получить ответ.

– Я не…

– Влюбился в шлюху, да?

– Она не… – Беньямин замер на полуслове. Кровь отлила от лица. Дурак. Не надо было пить пива. Не привык он к нему. – Нет, – уверенно продолжил он. – Ни в кого я не влюбился. Я гипотетически.

– Длинное слово какое. – Хуго вскинул бровь. – Я смотрю, ты все еще занимаешься самообразованием.

Беньямин не ответил. Он уже напортачил, а потому, раз счет закрывал Хуго, Беньямин сосредоточился на своей второй кружке и потянулся за следующей. Он собирался однажды поступить в университет, но это следовало хранить в тайне. Никто, даже герр доктор Бройер, подталкивавший его к более обширному чтению и даже, к неодобрению Гудрун, допустивший его на лето в свою библиотеку, не знал об этом.

– Иногда, – сказал Хуго, – можно больше узнать из молчания людей, чем из их слов. Внимательнее всего нужно слушать паузы в разговоре. – Он подождал, затем добавил: – Вот что я успел узнать. Ты… – Он рассмеялся и сделал еще один глоток. – Шучу. Не делай такое встревоженное лицо. Очевидно, ты наткнулся на какую-то смазливую девчонку, а она заявляет, что у нее беда. Наплела тебе историю, а та вызвала в тебе рыцаря в сияющем доспехе. Я прав?