Текст книги "Рыцарь умер дважды"

Автор книги: Екатерина Звонцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Вход с другой стороны, сэр! – Со словами вылетает столп дыма.

Дверь грубо сбитая, выкрашена в серый. Тишина в ответ на стук, потом створка сама лениво ползет вперед, точно ее толкнул сквозняк. Я предпочел бы не пересекать порог без приглашения, тем более зная, что хозяин здесь. Но если Великий проигнорировал мою попытку о себе сообщить, этикетом придется пренебречь. На этом странном судне плюют и на более важные вещи, вроде честности с властями. И я решительно делаю шаг.

* * *

Свет из окон выхватывает лишь отдельные участки пола, пляшет там серыми и витражными бликами. Мельтешение пятен отвлекает на несколько секунд, потом я сосредотачиваюсь на обстановке, необычной для жилой комнаты. Впрочем, выставленная посреди помещения ширма подсказывает: каюту импровизированно разбили на две половины. И, вероятно, в этой не живут.

Там, где я оказался, царствуют цепи: змеями лежат по углам, висят на крючьях. К некоторым крепятся грузы – булыжники и гири, другие напоминают скорее украшения. Идя вдоль стены, изучаю их пальцами. Останавливаюсь у особенно массивной цепи – длинной, с привешенным ядром, на котором смутно виден, кажется, русский герб. При прикосновении к металлу на коже остается масло. Цепь недавно использовали?..

– К этому чуду меня приковывают, а потом бросают на дно океана. Хотите тоже попробовать?

Голос доносится из-за ширмы. Появившийся человек задерживается в тени, затем ступает в круг света. Он обнажен по пояс; у него крепкие плечи, веснушчатая кожа и длинные, кудрявые рыжие волосы. Не могу определить возраст. Юноша? Молодой мужчина?..

– Вы – Великий? – опускаю как извинения, так и приветствия. – Вы мне нужны.

– О да, я несомненно велик в своем роде. – Мне отвечают с тихим смешком. – Это слово – способ заработать лишний доллар, подписывая игральные карты. Такое яркое… – Он поднимает жилистую руку и откидывает прядь за спину. – Но у меня есть и имя. Амбер Райз. Говорят, оно женское, но мне плевать. У солнечного света и солнечного камня[21]21
  Amber (англ.) – янтарь.


[Закрыть] не может быть пола. Верно?

– Очень… приятно.

– Знаете, – приближаясь неторопливо и неслышно, мистер Райз не отводит любопытного взора, а губы растягиваются в жеманной улыбке, – я не из тех, кого радует внезапное присутствие незнакомца в спальне. Я вынужден спросить, кто вы.

Представляюсь, в очередной раз объясняю причину своего появления. Хозяин комнаты успевает за это время обойти меня по кругу, постучать ногтем по шерифскому значку и наконец развязно рухнуть на стоящую поблизости козетку. Слушая, он глядит в потолок и барабанит задранными босыми ногами по спинке своего ложа. Вдруг, перебив меня на фразе «Убита девушка», он лениво изрекает:

– О да, мисс Бернфилд, Джейн, а по-французски Жанна… Какая трагедия, какая ирония.

Я не называл ему имя. Не называл и директору, а капитан порта не посвятил циркачей в происходящее в городе. Я ощущаю легкий холод по спине и подступаю ближе. Мистер Райз как ни в чем не бывало созерцает меня снизу вверх.

– Откуда вы знаете, как ее зовут?

У него странная внешность – я отметил сразу, но сейчас обращаю детальное внимание. Черты, каждая из которых приятна по отдельности, вместе создают двоякое ощущение: лицо в чем-то женоподобно, в чем-то наоборот грубо, а желто-карие глаза могли бы принадлежать животному, например, рыси. Правда, хищники с палубы смотрят совсем не так. Их взгляд не похож на два облитых солнцем клинка.

– Откуда? – Мистер Райз снисходительно, будто я спросил несусветную чушь, поднимает бровь. – Я Великий. К тому же, если вы успели побеседовать с… – губы кривятся, – хозяином, то должны были понять суть Мистерии. Мне мог все рассказать и попугай. Ну, наш старина Эйб-предсказатель, вы его еще увидите. Большая такая облезлая птица.

В молчании я смотрю на него, надеясь, что не нужно произносить: «Сомнительно». Даже при моей укорененной в детстве вере в магию объяснение скользкое. Я уже решил послать кого-нибудь вверх по реке, выяснить, где и когда видели «Веселую весталку», насколько далеко от Оровилла она была в день смерти мисс Джейн. Рассудок, правда, тут же уточняет: зачем бы этот человек выдавал себя, будь он причастен? Он чудаковат, но не глуп.

– Значит, вы сведущи в колдовстве? – Поколебавшись, рискую сыграть в его игру. – Занятно. Может, тогда облегчите мой труд и назовете имя убийцы?

Кажется, Амбер Райз уловил насмешку и… доволен моим раздражением. Улыбка становится шире, как у ребенка, удачно нашкодившего и избежавшего наказания. Удобнее устраивая ноги на спинке козетки, он говорит:

– Я эскапист,[22]22
  Изначальное значение слова «эскапист» – фокусник, основная специализация которого – справляться с разными вариантами заточения: сбегать из тюремных камер, вылезать из ящиков, выпутываться из узлов.


[Закрыть] мистер Редфолл. Я сбегаю из темниц, а не сажаю в них. Но если вас вправду интересует мое мнение, – улыбка гаснет, – ищите убийцу среди близких. Бандиты чаще стреляют в спину, чем бьют в живот. Вспоротое брюхо – это либо поле битвы, либо предательство друга…

Он вдруг осекается; лицо застывает. Я понимаю, точнее, догадываюсь о причине: на голом торсе мистера Райза, прямо на животе, видны рубцы старых, глубоких, будто штыковых ран. Вспоминаю его прямую осанку, яркое знамя Штатов и слова капитана-директора: «Герой войны». Впервые за наш разговор мне неловко.

– Я вас понял. Убийство действительно необычно, я рассматриваю вашу версию.

Блуждая взглядом по открытой половине помещения, я обнаруживаю другие интересные предметы помимо цепей. К стене прислонен ящик, напоминающий железный гроб, к другой – еще ящик, но деревянный, с прорезями. Есть зеркало в полный рост, и рама от картины, и человеческий скелет – на черепе цилиндр, на плечах плащ. Все буквально кричит о подозрительности, но я уже почти убежден: этот закуток странностей – самое нормальное место на корабле. Здесь, по крайней мере, пытаются говорить по делу.

– Мой реквизит, – поясняет вновь оживившийся мистер Райз. – Загляните!

Он указывает на «гроб», и я с некоторым трудом двигаю крышку. Внутри ничего. Ничего и в ящике с прорезями.

– Тут, – Райз уже вскочил с козетки и вертится рядом, – я распиливаю свою помощницу… помощниц… увидите. А там, – он отскакивает и постукивает пальцами по железной крышке, – меня запирают и нежно обматывают цепями.

Я невольно фыркаю, растеряв всю невозмутимость. Мне отвечают смехом.

– У вас интересная работа, – отмечаю я. – И давно вы так? Вам тут нравится?

– С тех пор как кончилась война, – с охотой отзывается мистер Райз. – Да, нравится. Бранденберг любит «Веселую весталку». Он, конечно, не аболиционист,[23]23
  Сторонник свободы от рабства.


[Закрыть] зато в работе смотрит на талант, а не на расу: среди артистов полно цветных. У него есть вкус, понятия о чести, определенный размах. И так куда лучше, чем путешествовать одному. А… – Он тут же пожимает плечами. – Впрочем, что это я? Думаю, каждый встречный спрашивает, какой шаманский танец вы сплясали, чтобы стать шерифом, и каждому вы рассказываете какую-то банальщину. Оставим.

Он ведет меня за ширму, в жилую часть каюты. Там пусто: ничего, кроме платяного шкафа, рукомойника в углу и койки – такой широкой, что там разлеглись бы два довольно тучных человека. Под ней громоздятся ящики, где угадываются книги и винные бутылки – несомненные атрибуты джентльмена. Никак это не комментируя, я киваю и вдруг замечаю, что мистер Райз озадаченно на меня смотрит.

– Стесняюсь спросить…

– Да?

– Что у вас с ушами?

– У меня?..

Он протягивает руки. Не успеваю перехватить их, – а в длинных пальцах, замерших против моих глаз, уже два небольших бумажных прямоугольника. Мистер Райз вручает их мне со словами:

– Ах да, это же ваши два билета на шоу. Не забудьте позвать вашу, как говорят… скво?..

– Мы так не говорим. – Разглядываю билеты, разрисованные знакомыми мифическими тварями. – Это заблуждение белых, по некоторым мнениям, еще и грубое. Слышал даже, что то ли в каком-то из наших языков, то ли в обиходе ваших предков-колонистов «скво» в определенном контексте означало, простите, вагину. Не ручаюсь за истину, но все же.

– Да? – Великий не выглядит смущенным, скорее развеселился. – Значит, так можно ругаться? Я запомню. Тогда берите подружку или друга, да кого угодно.

– Спасибо. Возможно, зайду.

Прячу билеты в карман. Спохватываюсь: задержался, парни наверняка успели десять раз все облазить и двадцать раз меня проклясть. Сколько я провел в обществе мистера Райза? Карманные часы показывают: всего… семь минут? Не может быть, наверняка сбились. Продолжая задумчиво разглядывать циферблат, я прощаюсь и иду обратно на «половину цепей», потом к двери, и там меня снова окликают:

– Мистер Редфолл!

Оборачиваюсь. Амбер Райз опять в тени ширмы; я едва его различаю.

– Да?

– А подскажите, это не в Оровилле живет военный врач-аболиционист по фамилии Адамс? Мильтон Адамс?

И все же не многовато ли он знает о городе?..

– Допустим. Да, у нас есть такой врач. Вы знакомы?

– Служили вместе. Прошли все, начиная с луизианских малярийных болот в 62-м.

Становится намного спокойнее. В таких воспоминаниях нет ничего опасного.

– Вот оно что. Ясно. Если увижусь, передам, что вы в городе.

Зубы фокусника сверкают в улыбке, но из тени он не выходит.

– О нет. Не надо. Предпочитаю делать сюрпризы, а не слать гонцов.

– Как хотите.

Отгоняя странные домыслы и все равно утопая в них, я выхожу обратно на ветер. Внизу Бранденберг болтает с рейнджерами, и все кажется мирным. Но взгляд Амбера Райза по-прежнему жжет мне спину. И я чуть спешнее, чем собирался, захлопываю дверь.

2
ЧЕЛОВЕК ПОД ЗВЕЗДАМИ

[МИЛЬТОН АДАМС]

Сон не шел ко мне всю ночь. Только перед рассветом удалось забыться, но даже это напоминало не полноценный отдых, а погружение в горячую душную топь. Я, как многие из окружения Бернфилдов, да и в принципе из неравнодушных граждан Оровилла, потерял покой в последнее время: страшная смерть юной Джейн глубоко потрясла меня.

Во сне я впервые за много лет вновь видел войну. Картинками фенакистископа[24]24
  Фенакистископ – существовавший в XIX в. прибор для примитивной анимации. Состоит из картонного диска с прорезанными отверстиями. На одной стороне нарисованы фигуры. Когда диск вращают перед зеркалом, фигуры, рассматриваемые в нем через отверстия диска, представляются не вертящимися вместе с диском, а самостоятельными.


[Закрыть] она вспыхивала и гасла. Были там и усеянные мертвецами болота, и горящие рощи, и нескончаемые стонущие месива плоти, в которые снаряды обращали людей. Были звуки солдатского пения – торжественного и заунывного. И разоренные плантации, и прибивавшиеся к ротам босые негритянские ребятишки, и наспех вырытые и столь же наспех засыпанные могилы. Последний образ задержался чуть дольше других: человек у костра улыбнулся; в желто-карих глазах блеснуло солнце. То же яркое солнце пробудило меня ото сна, и, хотя день был свободный, я предпочел встать. Образ так и стоял перед внутренним взором. Я еще не знал, что это не просто так. Забыл, что с ним ничего не бывает просто так.

Я не получал вестей от Амбера с весны. В газетах, доставляемых в Оровилл, конечно, упоминались иногда блестящие мистерии «Веселой весталки», но в целом, я не имел представления, чем ныне живет неординарный джентльмен, мой бывший сослуживец, избравший стезю сценического искусства. Перемещения его были слишком стремительны для моей пригвожденной к месту жизни. Появления и исчезновения – спонтанны. С первого дня.

Луизиана, весна 1862 года

Предметы и пламя плывут перед глазами; я впервые присел за вечер. Забавно, насколько равнозначен, по сути, любой исход сражения для полкового врача: победили мы или проиграли, работы не меньше, не меньше стенаний, просьб и брани. Сегодня южан разбили, и пусть сладостное торжество прибавляет сил, невозможно продержаться лишь на гордости и энтузиазме. Телу нужен отдых не меньше, чем душе. Неужели я наконец его получу?

Бездумно разглядываю походный чайник. Он тихо, как живой, посвистывает; этот звук единственный в окружающем безмолвии. Почти все солдаты успокоились, улеглись. Правда, кто-то наверняка с кем-то уединился для очередной тайной бутылки хереса, карточной игры или каких-либо других утех, но следить за дисциплиной – обязанность ротных командиров, не моя. Пусть великовозрастные дети сами выбирают, жертвовать ли сном.

Жмурюсь, и свист чайника заполняет сознание. Лицо обдувает ветер, постепенно окутывает умиротворением. Есть все же что-то особенное в лагерных ночах, особенно после побед. Может, робкая надежда на мирное утро.

Я не слышу шагов и потому вздрагиваю, когда, открыв глаза, вижу: напротив кто-то сел. Молодой рыжий солдат разглядывает меня, склонив голову, и что-то неразборчиво говорит. Вглядываюсь, припоминая лицо, но не могу. Внешность яркая, я не забыл бы, обратись он ко мне за помощью хоть раз. Нет, мы не знакомы. Какой-то рыжий, конечно, был в третьей роте, но того, кажется, сегодня убили…

– Чердак, – различаю я и торопливо сгоняю сонливость.

– Что, простите?

– Мне сказали, вам лучше проверить мой чердак, что бы это ни значило.

И он улыбается – пожалуй, виновато. Не понимаю, что за выговор: не калифорнийский, не новоанглийский, не луизианский. С такими волосами и веснушками парень может быть ирландцем, но для ирландца речь слишком чистая. Потираю лоб, осмысливая сказанное.

– Чердак… голову? Вас ранили в голову?

– Да! – Он снова улыбается, в этот раз – будто услышал крайне радостную новость. – То есть… – опять мрачнеет, – не совсем. Я неважно соображаю. Был взрыв, и я…

– Я понял. Думаете, контузия. Но раз вы говорите, слышите и ходите, тревожиться не стоит. Мы вас подлечим.

– Хорошо…

В руках у него кружка, она мелко подрагивает. Жестом прошу подойти, и, поставив кружку в траву, солдат приближается. Я поднимаюсь. Мы примерно одного роста, и я хорошо различаю необычный оттенок и разрез его глаз. Золотисто-карие, будто кошачьи.

– Какой вы роты? – Беру его за подбородок, поворачиваю к свету, проверяя, как сокращаются зрачки.

– Я… не помню. – Он сопротивляется движению, и я давлю чуть сильнее, напомнив:

– Расслабьтесь. Наклоните голову к груди, попытайтесь даже прижать подбородок к ключицам. Не резко. Аккуратно. Не тошнит? Отлично, давайте руку. Как имя вашего командира? Ладно… возьмем выше: имя нашего командира полка?

– Я не помню, – тихо повторяет он. Молчу, проверяя пульс, потом уточняю:

– А ваше имя? Откуда вы родом?

– Амбер Райз. – Он глядит мне в глаза со смутным беспокойством. – Я… не отсюда.

– Не луизианец? – Осторожно ощупываю его голову на предмет ушибов.

– Нет. – Теперь он чуть подается навстречу, совсем как животное, которое треплют по холке. Абсолютно не понимает, что это мешает.

Похоже, те, кто его ко мне послал, правы: что-то с ним не так. При вроде бы нормальных реакциях организма, в поведении многое настораживает, впрочем, возможно, это излечится сном. Если парень из счастливчиков, которым с начала кампании повезло ни разу не попасть под пулю, случившееся могло его просто шокировать, помутить ум.

– Вам нужно отдохнуть. – Я отступаю и сажусь. – К сожалению, более помочь нечем. Пользуйтесь мирной ночью, высыпайтесь.

Он понуро отводит глаза.

– Что-то не так?

«Не так» существенная вещь: не помня своей роты, он, соответственно, не знает, в какой части перелеска она расположилась, и где вещи, и уцелели ли они. Объясняя это, он не глядит мне в лицо, а потом сразу поднимает голову к небу, к ярким южным звездам.

– Они будут меня охранять. Я смогу поспать на траве.

– Плохая идея. – Тяжело вздыхаю: ну что за ребячество? – Ладно. Завтра схожу с вами к полковнику, и разберемся с вашей личностью. Сегодня ляжете в моей палатке. Мой коллега, боюсь, проведет ночь в лазарете, и хорошо если одну…

– Вы справляетесь сами? Один на полк? – переспрашивает Райз. – Невероятно.

Слабо усмехаюсь и, вспомнив о чайнике, снимаю его с огня.

– Не на полк, конечно, но людей много. Впрочем, не будем унывать, мы скоро соединимся с другой частью, и станет попроще. Хотите травяного сбора? Калифорнийский рецепт, с апельсином и луговыми цветами, отлично для сна.

Он неуверенно кивает. Следующие минут пять мы молчим, сидя друг против друга по разные стороны костра. Пламя играет в глазах моего неожиданного гостя, бликует на тяжелых прядях. Сейчас – сгорбившись, поджав к груди колени, как-то нахохлившись, – он кажется подростком, хотя по лицу и голосу я изначально дал ему около тридцати.

– Как вас зовут? – Сделав глоток из кружки, он все же обращается ко мне.

Самые простые вещи первыми забываются на войне. И как только мы обходились без моего имени раньше? Благодушно представляюсь:

– Мильтон Адамс, полковой хирург, хотя, в общем, лечу от всего, вплоть до белой горячки и геморроя.

– Рад познакомиться с таким достойным человеком.

Приподнимаю брови, начинаю даже размышлять, в чем именно заключается мое достоинство. Райз, решив, что сказал что-то не то, закрывает лицо кружкой.

– Простите, – доносится из-за этой преграды. – Мир… такой странный. Чужой.

Это я могу понять: получившие контузию часто жалуются на подобное ощущение. Правда, не замечал у них взгляда, словно каждый предмет вызывает безмерное удивление. Райз глядит вокруг именно так, даже собственная кружка его весьма занимает. Может, это своеобразный приступ запоздалой паники? Тоже знакомый симптом.

– Ничего. – Поднимаюсь и на всякий случай подсаживаюсь ближе. – Это пройдет. Все вспомнится. А более давние воспоминания у вас целы? Помните родных?..

– У меня нет родных, все умерли.

– Простите. Тогда друзей…

– У меня нет друзей! – Райз говорит с неожиданным жаром, дергает плечом, точно пытаясь что-то сбросить, и прибавляет сквозь зубы: – Они все меня предали.

Это ненависть, иначе не назвать: сужаются зрачки, вспыхивают радужки. Молодой человек смотрит на костер; губы подрагивают; он бормочет что-то, не обращенное ко мне. Почему он так откликнулся на простые слова? Впрочем, я знаю подобные истории. Именно из-за них гражданская война намного страшнее завоевательной: она разобщает даже друзей и братьев, вместо того чтобы сплотить. И я осторожно уточняю:

– Они мятежники? Вы разошлись по вопросам Свободы?

Он поворачивается ко мне и, кажется, пытается смягчить выражение лица. Нервно откидывает со лба волосы, вздыхает. Делает из кружки шумный глоток, обжигается, дует на поверхность. Я молча жду, наконец Райз с нервной улыбкой кивает.

– Именно так. На свободу мы смотрели совершенно по-разному. И кончилось это тем, что они закопали меня заживо.

По заметной дрожи голоса я сразу понимаю: это не шутка.

– Какая мерзость! Впрочем, мятежники, судя по слухам, способны и не на такое в отношении политических противников. Они дрались тростями в правительстве,[25]25
  В 1855 году конгрессмен Престон Брукс из Южной Каролины – самого активного из южных штатов – избил тростью своего коллегу, сенатора Чарльза Самнера из Массачусетса, выступившего с речью против рабства. Сенатор получил несколько переломов.


[Закрыть] мало этого?

– Живые существа противоречивы. – Все та же болезненная улыбка на его лице. – Некоторые… как бы сказать… остаются зверями, сколько бы времени ни прошло. Ведь у всех у нас в основе животная природа, согласны?

Сторонник идей Дарвина, а не реакционной Церкви? Приятная и не такая уж частая находка там, где, побаиваясь смерти, каждый третий вдруг подался в ревностную веру.

– Согласен. Мы животные, пусть двуногие. Наши когти и зубы стали винтовками, шерсть – одеждой, а инстинкт защиты территории – идейной борьбой. Да и не забывайте, в истории нашей юной страны это первая настоящая война. Она разрывает нас изнутри, поэтому так болезненна.

– Первая война, – понуро повторяет Райз. – Да… первые войны всегда наиболее ужасны: воюющие не знают ни законов, ни чести.

Какое-то время мы молчим, потом, вспомнив ужасное признание, я решаюсь спросить:

– Как же вы выбрались? Ну, из-под земли?

На веснушчатое лицо возвращается улыбка: так и вспыхивает, безмятежная и загадочная.

– Сам не знаю. В какой-то степени это мой… дар.

– Не совсем понимаю.

Райз оживляется, перестает сутулиться. Подается чуть ближе, вглядываясь в меня, будто решая: сказать или нет. У него хитрое, какое-то даже бесовское выражение глаз.

– Дар, – повторяет он, – и не единственный.

Следующий поступок срывает с моих губ удивленный возглас: Амбер сует руку в костер и хватает пригоршню углей. Показывает мне сжатый кулак и… продолжает заговорщицки улыбаться. Определенно, я рано решил, что этот молодой человек здоров умственно. Он абсолютно ненормальный, и, возможно, дело не в контузии.

– Что там, доктор? – раздается его вкрадчивый шепот. – Что в руке?

– Бога ради! – Я явственно слышу шипение, с которым лопается от жара его кожа. – Бога ради, зачем вы это? Бросьте, Амбер!

Он смеется и уворачивается, едва я пытаюсь схватить его кулак. Заваливается на траву, продолжая держать руку высоко поднятой и хохотать. Я все-таки сжимаю запястье и принимаюсь разгибать пальцы, впрочем, стойкое ощущение, что я ковыряю булыжник – такие крепкие эти костяшки. За мной умиротворенно, снисходительно наблюдают снизу вверх.

– Бросьте! – требую, сдаваясь. – Бросьте угли, и я обработаю вам ладонь! Что…

– Смотрите. – Амбер перестает смеяться так же неожиданно, как начал. – Просто… смотрите.

Кулак, который я по-прежнему держу, плавно разжимается и выпускает на волю золотистого светлячка. Больше в руке – совершенно целой – ничего нет, и Амбер проворно ее высвобождает, затем как ни в чем не бывало садится. Отряхнувшись, он кидает на меня взгляд, открывает рот и… заливается очередной порцией хохота.

– Ох доктор, доктор… ясно, вы никогда не видели волшебства! А между тем его надо любить, иначе можно и с ума сойти!

Я действительно в первую минуту оторопел: увиденное необъяснимо. Но почти сразу я вспоминаю всяких разъезжающих в фургончиках ловкачей в пестрых сюртуках – целителей, спиритуалистов, чревовещателей. Вот оно что! Что ж, странности сразу теряют странность.

– Так вы иллюзионист? – Я хлопаю себя по лбу. – О боже, я-то думал, вы сумасшедший. Нельзя меня так пугать!

Амбер обрывает смех и уязвленно сдвигает брови.

– Иллюзии? За кого вы меня принимаете? Моя магия реальна!

– Ах ну да, несомненно. – Понимая, что высказался неэтично, смягчаюсь. – Как и у всех вас. Извините, я слегка скептик по натуре. Но этот трюк был…

– Не трюк!

– …Превращение было эффектным. Сможете мне его объяснить?

Секунд пять он молча буравит меня взглядом и, кажется, обижается. Потом, с чем-то смирившись, пожимает плечами и принимает прежнюю позу: нахохливается у огня. При этом он по-прежнему улыбается с самым загадочным видом.

– Раз вы так, то никакого раскрытия секретов. Магия этого не любит.

– Что ж, как знаете. Но это все равно было красиво.

Посидев еще немного, мы уходим спать. Амбера смаривает, едва он опускает голову; я же, хотя вроде бы устал, долго лежу и прислушиваюсь к гуляющему ветру. Я даже различаю дыхание солдат в раскинутом по соседству госпитале, впрочем, это – слушать, не хрипит ли кто, не захлебывается ли, не зовет ли на помощь, – уже привычка. Но я могу быть спокоен: второй помощник сегодня дежурит, а самую простую помощь окажет и раненный в плечо коллега. На этой мысли я смежаю веки.

…Мне снится что-то странное, даже для непростого дня. Будто меня будит стон боли, будто, открыв глаза, я вижу: Амбер сел и глядит в пустоту, а бледное лицо его искривлено в невероятной муке. Рука дергается и прижимается к животу.

– Нет, нет… только не сейчас!

– Что с вами?

Мой шепот звучит совсем сипло, но ответ – еще глуше:

– Нет, ничего… спите.

Меж его пальцев струится кровь. Ею обагрены и рубашка, и походное одеяло, и вытоптанная земля. В невероятном ужасе я подаюсь навстречу.

– Амбер? Вы ранены?..

– Спите!

Глазницы его вспыхивают зеленым. Под действием неведомой силы, я покорно зажмуриваюсь, ложусь. Меня куда-то уносит; тревожный стук сердца не останавливает подступающий сон. Но прежде чем провалиться в мягкую темноту, я все же открываю глаза в последний раз и успеваю увидеть: звезды, рушащиеся прямо с неба, окутывают Амбера светом, окутывают… и поднимают. Капли горячей крови падают мне на лицо. Дальше – ничего.

…Утром солнце будит меня, пробившись сквозь брешь в ткани палатки. Амбер лежит поблизости: развернулся ко мне, занавесил глаза волосами и положил руки под щеку. Одеяло сбилось. Оно чисто от крови, как и рубашка, как и мое собственное лицо, по которому я машинально провожу. «Сон!» – уверяю я себя, рассматривая проглядывающее в брешь голубое небо. «Сон, но что-то с ним не то…» – продолжаю мысль, и решимость пойти к полковнику крепнет. Я должен больше узнать о личности этого солдата, а также о том, почему мы не сталкивались раньше. Может он перебежчик? Или наоборот, лазутчик южан?

Подозрение неприятно: Амбер мне понравился. В его мальчишеских выходках и занятных рассуждениях есть что-то располагающее. Он держится молодцом, несмотря на полученное увечье, и с ним я даже почувствовал себя бодрее. Скверно, если что-то окажется не так, но еще сквернее – неизвестность. Ненавижу вообще всяческую неопределенность, она мучительна для меня, как и для любого человека, все планирующего загодя. Хочется разбудить Райза и немедля тащить в палатку командующего. Впрочем, полковник в мирное время не встает рано, а после вчерашнего заслужил отдых не меньше прочих. Подожду. К тому же у Амбера измученный вид, почти как в моем ночном видении. Ему нужен сон.

…Я еще не знаю, что поход к командиру не состоится: до внезапной атаки южан – десять минут в утренней тишине. Я еще не знаю, что, хотя мы отобьемся, лагерь подожгут, и огню достанется не только кое-что из вещей и арсенала, но и большая часть служебных бумаг, в том числе солдатских списков. И я еще не знаю: скоро произойдет событие, которое свяжет нас с Амбером Райзом самым странным образом.

Оно останется жгучим полумесяцем на моей щеке.

* * *

…Прямо сейчас я держу конверт, доставленный мальчишкой-посыльным. Я успел прочесть письмо дважды, впрочем, трудно назвать это письмом: написано неразборчивыми полупечатными буквами, витиеватым языком и – благо, не через каждое слово, но местами, – с ужасающими грамматическими огрехами. Да еще без запятых! Обращение по имени опущено за ненадобностью, зато есть вольное, наглое сокращение дела моей жизни.

Живо. Бегло. Непосредственно. Так пишет лишь один человек.

Эй! Тебе не представить чем стала для меня столь долгая дружеская разлука, док. Тем не менее мое турне было насыщенно а помимо того я открыл новые тайны и лучше понял собственную судьбу. В прочем это не то о чем стоит говорить. Важнее что я вообще хотел бы видеть тебя чаще. А поговорить можно о чем угодно.

Уже знаешь? Веселая Весталка в Оровилле и к письму я прилагаю для тебя билет на мистерию. Приходи. Ты давно не видел как меня топят и связывают а это веселое зрелище. А после можем выпить. Не отвечай я все равно слишком занят подготовкой к представлению и не прочту. Мистерия обещается грандиозной!

Эй слушай. Твое присутствие будет для меня правда лучшей наградой за утомительное путешествие по вашей вонючей речке. Придешь?

Тебе отведено лучшее место в прочем как и всегда. Приходи док. Обязательно.

Великий.

Для тебя Амбер Райз.

Для нашего славного полка Талисман.

Корявый слог при отлично поставленной речи – несоответствие поразило, еще когда Амбер написал мне из первого путешествия. Поначалу ошибок было больше, и я объяснил их умственным расстройством вследствие контузии. Постепенно они стали пропадать; каждое письмо было аккуратнее предыдущего, но отдельные конструкции остались ужасающими, и я к ним привык. В конце концов, важнейшее в переписке – не ошибки, а содержание. И непреходящее чувство привязанности к тем, кто старательно выводит для нас строки.

Мы с Райзом участвовали в победной кампании под Виксбергом[26]26
  Виксбергская кампания происходила с декабря 1862 по июль 1863 года на западном театре Гражданской войны. Федеральная армия провела серию сражений с целью овладения Виксбергом – сильной крепостью на реке Миссисипи.


[Закрыть] и в провальной – близ Ред-Ривер.[27]27
  Кампания Ред-Ривер – серия сражений с 10 марта по 22 мая 1864 года. Цели: захват северянами штата Луизиана и подготовка плацдарма для вторжения в Техас. Причины поражения: разногласия среди командующих и обмеление русла Ред-Ривер, помешавшее эффективному передвижению речного флота.


[Закрыть] Видели не только Луизиану и Миссисипи, но через реки, болота и пустоши дошли до самой Вирджинии. Помним, как сопротивлялся Петерсберг.[28]28
  Осада Петерсберга – финальная серия сражений вокруг города Петерсберг (Виргиния), которые длились до 25 марта 1865 года.


[Закрыть] Окопы и обстрелы, малярия и пожары, победы и разговоры у огня, – мы разделили все. Война сроднила нас, как сроднила многих, – столь же беспощадно, сколь беспощадно разделила других.

Талисман. Я усмехаюсь. Это правда, солдаты 7-й роты, к которой в итоге причислили Амбера, первыми прозвали его так, а вскоре прозвище распространилось среди рот соседних. С Амбером действительно необъяснимо везло: на участках, где он оказывался, было меньше потерь, часто сминалось боевое построение южан, регулярно убивали их командиров. Амбер не был образцовым солдатом, говорил, что даже подготовку прошел кое-как. Но я видел, как он одним выстрелом вышибает противников из седел, если случалось сталкиваться с кавалерией: людей отбрасывало, точно неведомой силой. И готов поклясться… ни у Амбера, ни у тех, кто в бою стоял с ним плечом к плечу, никогда не заканчивались боеприпасы. Дьявольщина.

Это было странным, но на войне странность, спасающая жизнь, не может считаться предосудительной. Солдатам, чтобы не задавать вопросов, хватило небрежного «Я приношу удачу, парни!», мне же – того, что мой новый приятель – иллюзионист. В мирные часы он демонстрировал немало фокусов, правда, в основном, карточных или связанных с ловкими похищениями предметов из карманов. Сложные вещи вроде превращения углей в светлячков он проделывал реже. Таким – чудным, веселым, немного заносчивым – его все полюбили, даже негры из «цветных» частей. Правда, в их симпатии была немалая примесь благоговейного ужаса: они считали Райза колдуном вуду, что приводило его в дичайший восторг.

Ему случалось внезапно исчезать и столь же внезапно появляться. Несколько раз после скомканных атак и отступлений мы даже уверялись, что он убит и остался среди мертвецов. Но неизменно он нагонял нас, и все то же слово – «удача» – слетало с его усмехающихся губ.

Было жаль расставаться под Петерсбергом, но Райз уже тогда собрался странствовать. Моя же дорога лежала в Калифорнию, на задворках которой предстояло встретиться с частями Колонны.[29]29
  Калифорнийская колонна – название, объединяющее все части, набранные на территории штата и принявшие участие в войне Севера и Юга, как в тылу, так и на основных театрах военных действий.


[Закрыть] Служить там, поддерживая на границах порядок, остались многие оровиллцы, и вернуться в город с ними, на транспортных судах, было удобно. Дома я утонул в привычных делах, с Амбером сталкивался лишь несколько раз – в поездках в большие города, по чистейшей случайности. Мы переписывались, но и это проблематично с местной-то почтой…

И теперь он здесь, пишет мне в обычном своем духе. Это немного ободряет, ведь еще накануне мне казалось, будто тучи над городом сгустились совершенно беспросветные; беспросветные, несмотря на выглядывающее солнце. Думаю, я даже не удержусь и поговорю с Райзом о произошедшем: мне нужен взгляд со стороны, а если не взгляд, то хотя бы ободрение. Неспасенная жизнь камнем лежит на моей совести, пусть шанса спасти ее не было.

С течением дней трагедия Бернфилдов не блекнет, а наоборот терзает сильнее. Мне все время вспоминаются затуманенные глаза Джейн и то, с какой горькой жалостью она наблюдала за моими тщетными попытками облегчить ей страдания. Когда мы на пару минут остались наедине, бедная девушка взяла меня за руку и шепнула:

– Не переживайте, не тратьте сил. Мне не выжить.

Я стал утешать ее и уверять в обратном, так, как утешал и уверял погибающих мужчин в годы войны. Но в отличие от тех мужчин она слушала пустую ложь с улыбкой вместо проклятий, а потом погладила мое запястье большим пальцем.