Текст книги "Над морем"

Автор книги: Екатерина Завершнева

Екатерина Завершнева
«Над морем»

ThankYou.ru: Екатерина Завершнева «Над морем»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Невероятно медленный кадр
(«волшебная флейта»)

Хорошее стихотворение не дает читать себя тихо или молча… Стихотворение всегда помнит, что, прежде чем стать искусством письменным, оно было искусством устным.

Х. Л. Борхес, «Семь вечеров»

…usted mismo, ya es un actor: la vida es el libreto.

J. L. Borges, A. B. Casares, «El teatro universal»

С первых же строк я понял: это мой автор.

Теперь, прочитав рукопись, я понимаю: едва ли у этой книги будет много читателей – это не лёгкое чтение и нимало не похожее на полуграмотно-обсценную истерику иных «поп»-авторов. Это текст взрослого человека, очень хорошо знающего, что ни ходульность, ни надрыв, ни подробности собственной физиологии не имеют к поэзии отношения даже косвенного.

Сборник состоит из пяти частей, не имеющих собственных названий, только номера. Можно попытаться дать имена; например, первую часть я бы назвал: био/архео/логиясвета. Стихи очень визуальны – покадровая запись фильма со множеством стоп-кадров, каждый из которых никак не подсказывает, что будет следующим, но которые тем не менее объединены неуловимо-общим сюжетом. Собственно, то же самое происходит и внутри каждого стихотворения: логика развития текста парадоксальна и стоит того, чтобы попробовать войти в эту воду. Первое же стихотворение (эпиграф отсылает к одному из двух моих самых любимых мандельштамовских) демонстрирует изысканную работу «оператора» с «камерой»: «…взгляд, // обращённый за горизонт, // по которому разливается прозрачное горное масло…» – совершенно не ждёшь того, к чему эта строчка готовит: «Приветствуя темноту, поют все сосуды мира // (так, Каббала, понятно…) в руках жён (вот так штука!), верных или неверных…»; и далее: «…поёт каждое горлышко, глиняное или живое…».

А, кажется, вот он, ключ: дальше тоже будет сравниваться, ставиться рядом глиняное и живое… из глины, как известно, создан Адам, и из нее же – голем; то есть вроде бы улавливаешь, на какие культурные символы делается ориентация… не тут-то было!.. «камера» отъезжает, следит за птицами, каждая из которых – неотъемлемая часть стаи, и одна из них – ты сам, читающий эти строки (стая, составляющая магическую птицу Симург). и снова появляется человек-голем, уже медный, охраняющий запретный остров…

Продолжение следует: мы видим брейгелевские пейзажи – и снова в кадр влетает стая птиц, и впервые обозначается «кто-то другой», кому ещё не раз так или иначе предстоит появиться на этих страницах: «есть кто-то ещё», «кто-то нанизывает дни», «ты ведешь меня», «твой голос, словно волшебная флейта», «так больно глазам // видеть тебя», «точки на дне твоих глаз», «видимый только тебе», «твои глаза светлые море остыло», «так трудно было сказать тебе», «ты говоришь // да», «кто-то идёт по дну», «с тем, кто приходит // только с ним буду говорить» etc.

Стихотворение «Степь» (которое мне, похоже, придётся выучить наизусть, как любовный заговор): «Мы идем по следу. Небо смотрит на нас единственным глазом… Мы продолжаем идти по следу, // зная, что небо не видит нас…» – попытка выйти из времени именно с помощью погружения в толщу времени, которую не может пробить ни падающий ястреб, ни настойчивый взгляд; и впервые появляются чёрные точки, угроза ещё очень неясная… и в следующем стихотворении продолжает нанизываться монисто дней: горлышек сосудов, монет памяти, устьиц раковин, лиц, жизней, барельефов лабиринта… песок = вода… толща времени, сквозь которую так важно что-то (кого-то!) увидеть!

Стихотворение «На солнечной стороне»: «старый театр» – возможно, это театр Херсонеса, впоследствии использовавшийся для гладиаторских игр, а затем ставший церковью… (когда-то я написал о друге, мечтающем поставить в этих руинах «Антигону»; стихотворение не сохранилось, и друга тогда ещё не было – он появился позже и в самом деле поставил…) – античный театр, излюбленный символ авторов, древних и современных, переживший и Эдипа, и все постановки из цикла о Эдипе, и многое другое… и, на его арене-сцене, ветер-бык, он же время, он же судьба. Жизнь как восхождение, вскарабкивание по отвесной стене без особой надежды; мечта о солнце, которого неизвестно сколько осталось; юг: обречённость и неукротимость «шёпота жизни» (хотя это уже одно из следующих стихотворений…); и срастаются в одно существо гибнущие город и художник в завершающем первую часть стихотворении «Павел Филонов»…

Вторая часть (которую можно назвать танатос к эросу) начинается стихотворением «la muerte» и тем самым как бы открывает карты автора, ощущающего себя постоянно искомым, преследуемым… кем?

Смертью?

Да. Но смерть здесь – ещё и синоним поэзии, инициации, символического рождения в некий новый мир, где нет больше времени, так безоглядно царившего в первой части, и нет сна: «жажда верный признак», «мама зовет // пора», «я имя своё вспоминал», «бескровные линии жизни // как быстро они заживают // увидишь», «мой ребёнок никогда не спит», «не волнуйся здесь всё сберегут», «а сон всё не идёт», «Моя мать отдала меня не раздумывая.// Теперь я это ты», «где каждая встреча // прощание», «орфей наконец-то счастлив // он забыл зачем спустился сюда // и кого должен спасти…».

В третьей (назовём её море и над) некоторые из стихотворений становятся фигуративными, графически рисуя то ли волны, то ли стаи рыб, то ли призрачную фигуру ночного существа: «эта гигантская рука // протянута в ночь // над морем».

Поэт видит жертвоприношение в каждой клеточке вселенной. Обнажение приёма – кинематограф – всё чаще и чаще, всё более угрожающе, всё больше пограничных состояний, всё больше стихотворений памяти кого-то: «обрыв киноплёнки // крутится вхолостую // колотит хвостом как рыба// глотает воздух», «весла легли на воду // руки в уключины// тело перепелёнуто// небо в молоке». Свету, солнцу, теплу и сладости жизни, «чистому золоту слов» любви противостоят чёрные точки, пятнышки «того отвращения перед будущим, которое зовётся тревогой» (Камю), зародыши грядущей ночи бессилия, утраты памяти, «невозможности речи». Они и на горизонте, и на «дне твоих глаз» – «…потому что нас предали, // Раскрыли как книгу Бытия // Слишком рано», «здесь нас уже никто не помнит», «так просто забыть», «Как будто пленка // В этом месте засвечена…».

Память, память, попытка успеть захватить, запомнить, зацепиться в бесконечно-коротком празднике – через культурные коды (стрекозы Леонардо, лица Модильяни, окно Вермеера) и будни, неузнаваемо преображённые в мифологемы.

Четвёртая часть (война, кино) начинается циклом «Ленинград», в котором, по-моему, самое сильное, потрясающее стихотворение – короткое пятое «Петер ищет сердце…». Фильм становится всё неподвластнее зрителю, разворачиваясь от настоящего в прошлое («у нас чистилище // у них уже ад»), и каждый кадр видишь до мельчайших подробностей, не спрашивая себя, что конкретно он означает; появляются неизбежные классические цитаты: «коридорами метро до самой Москвы…», «экран давно погас…», «Небо свернулось от жара», «Полая соломинка // Облеплена муравьями».

«Гибель всерьёз» царит и здесь.

И последний раздел (возвращение голема?) – небольшой цикл, совмещающий в пределах одного невероятно медленного кадра-сна: «Оживает великий голем, щурится, // сжимая в зубах пентаграмму» – и – «задремали в яслях волы».

Это очень нелегко читать, и это затягивает, как водоворот. Хочется перечитывать ещё и ещё раз.

Это и есть блистательная авторская победа, не так ли?

Р. Левчин

I

«Незаметно становишься дальше…»

«Время срезает меня, как монету,

И мне уж не хватает себя самого…»

О. Мандельштам, «Нашедший подкову»

 
Незаметно становишься дальше,
Чем может быть взгляд,
        обращенный за горизонт,
По которому разливается прозрачное горное масло.
Приветствуя темноту, поют все сосуды мира —
В руках жен, верных или неверных,
В могилах неизвестных предков,
Которым кроме обожженной глины
Нечего было пожелать рядом с собою,
Поет каждое горлышко —
        глиняное или живое,
Из серебра или меди.
Ты выходишь на звон как на площадь,
Где для кого-то уже сколотили
        крест или трон или плаху,
Откуда земля разворачивается как платок,
А в нем немного хлеба и соль.
Смотри – разлетаются веером птицы,
        и за каждой ты поспеваешь,
И где ты – теперь разобрать невозможно…
Но кто-то на месте твоем
        с удивленьем подносит к лицу
Еще не остывшие медные руки
И слышит шипенье усталого молота
В ледяной воде, в горнице кузнеца,
Хорошо сделавшего свою работу.
 

06.1999

«Это озеро нарисовано на бумаге окна…»

 
Это озеро нарисовано на бумаге окна,
За ним полотно дороги,
Глубокая колея,
Соломенная телега осени,
Сырая листва, побелевшая в ожидании снега.
Голоса гуляют по берегу,
В галерее шепотов, у молочных стволов,
По стеклянному лесу.
Каждого видно как на ладони,
Линии разделяются, чтобы сойтись,
Ветвятся, теряют друг друга из виду,
Стая, поднятая далеким лаем,
Поднимается над остывшей водой,
Догоняя краешек солнца.
 
 
Нет, не птицы, но кто-то другой
Узнает молодое лицо зимы,
Деревянные саночки, щепки, трещотки,
Огоньки, спрятанные в сугробах.
Катающиеся на коньках смеются,
Полозья прилежно режут лед,
Но веселье зимы беззвучно.
Оттуда доносится только шорох
Хорошо заточенного железа,
Которое ходит легко и весело
Поперек сухого ствола
Уходящего года.
 

10.2000

Степь

 
Степь это мелкие черные всадники лет,
За которыми снова сомкнется трава.
Мы идем по следу,
Подбираем потерянные подковы,
Щепки и бусинки, наконечники стрел,
Кто-то сложил очаг и угли еще не погасли.
Небо смотрит на нас единственным глазом,
Под ногами теплится ночь,
В дыму сухое дерево оживает,
Почки лопаются от жара
И звезды восходят как зерна.
 
 
Цветущая степь, крылья тюльпанов,
Черные серединки маков,
Запаху негде остановиться,
Он расплывается по земле,
Прорастая между лопатками сна.
На поверженного бросается ястреб,
Ныряет снова и снова,
Но не может пробиться к земле,
Ударяясь о безмолвие.
 
 
Помнит только зима.
Звуки, заледеневшие на лету,
Осыпаются острыми осколками.
Мы продолжаем идти по следу,
Зная, что небо не видит нас,
Что есть кто-то еще,
Кому предназначен этот тяжелый взгляд,
Единственный, кто не знает,
Что степь это смерть.
 

12.2000

«Смотрим на разноцветный шельф, на осколки…»

 
Смотрим на разноцветный шельф, на осколки
Самой прекрасной коринфской вазы
Розовое по серому
Раковины, полные песка
Сквозь тонкое стеклянное горлышко
Течет песчаная песенка
Еле заметно меняется береговая линия
На медной монетке памяти
Сохраняются только впадины
Но как ни глубока чеканка
Черты твоего лица не отчетливей
Чем дата на обороте.
 
 
Из крохотных раковин, похожих на амфоры
Закрученных то вправо, то влево
Из белых комнат, покинутых навсегда
Из одинаковых, как галька, слов
Оживающих только в часы прилива
Вьется длинная нитка
На которую кто-то нанизывает дни.
Когда я вижу его работу
Удивляюсь, почему он выбрал именно те
С неровными краями и дырочками
И забыл о других
Купленых дорогой ценой.
 
 
Нить, проложенная насквозь
Безымянные фрагменты
Извилистый путь
Летучие рыбы, ласточки
Лилии, нарисованные на стенах
В ярко освещенном лабиринте ни звука
Песок или морская вода
Насколько еще я смогу задержать дыхание
Чтобы увидеть тебя
 

«Сердце, удвоенное рифмой…»

 
Сердце, удвоенное рифмой,
Говорит за двоих,
Видит каждую спицу
В солнечной колеснице времени,
Ближе твоих ресниц или слез,
Ближе, чем да или нет.
Какое еще обещание
Я продолжаю хранить
За закрытыми глазами?
Иду наугад
По узкой улочке
Из желтого песчаника,
Четная и нечетная сторона
На расстоянии вытянутой руки,
Слова постукивают впереди,
Словно палка слепого,
Это ты ведешь меня,
Ты ведешь,
Ты.
 

04–05.2001

«Собирались у берега…»

 
Собирались у берега
Светились, покачиваясь на воде
Сколько их
Где небо и где земля
Только частая сеть
Сухостой и цикады.
Путаясь в длинных рукавах ночи
Появляется луна с колотушкой
Обходит сады
Никого.
Я едва различаю тебя
Голос листвы
Цветущий куст в темноте
И на нем одна за другой
Вспыхивают
Рассыпаются
Восходят новые
Видишь эти сияющие лепестки
Белые цветы на темном дереве жизни
Цветы, когда я прикасаюсь к тебе
На ветках времени
Насквозь.
 
 
В одну из душных ночей
Я вижу во сне жасмин.
Пьет, разрастается,
Поднимает голову
Слово «забыть».
 

06.2001

«Моя постель, слоистая слюда…»

 
Моя постель, слоистая слюда,
Вода опять дошла до края дамбы,
Она войдет в артерии и ямбы,
Овраги и морские города.
 
 
Глубокий сон, прозрачная рука,
Сплетенье вен и солнечная сфера,
И фосфор, и бесформенная сера,
И сердца разветвленная река,
 
 
Плечо земли, ключицы-острова,
Подводное мерцанье миокарда,
И черные стрекозы Леонардо
В развалинах у крепостного рва.
 

05.2001

На солнечной стороне

 
На твоей солнечной стороне
Настурции и дикий виноград,
Пчелы, тяжелые от яркого света,
Осторожно огибают препятствия
И до нас им нет никакого дела.
Твой голос словно волшебная флейта
Вызывает из земли новые ростки,
И обыкновенная камнеломка
Продолжает свое героическое восхождение
По ступеням старого театра.
 
 
Он переживет нас,
Как уже пережил ту женщину,
Которая пела своим сыновьям самую черную,
Самую сладкую колыбельную на свете,
И слепого старика, задремавшего в священной роще,
И его детей, которых неграмотная судьба
Пометила крестиками, словно дома под снос,
И тех двоих, что лежали в склепе,
Счастливые, в погребальных одеждах,
Засыпанные цветами так,
Что нельзя было отыскать глаза
И закрыть их.
 
 
Здесь разворачивался алый веер,
Яростный ветер,
Трепал узкие полоски кожи,
Раздирал горячие ладони,
Сросшиеся в молитве,
Пропарывал блестящий шелк,
Топтал любопытных,
Мотал огромной головой,
Утыканной пиками.
 
 
Человечек, ушедший по колено в песок,
Распрямлялся в последнем,
Выверенном движении,
Как распрямляется упрямый лук,
Пославший отравленную стрелу.
Время поддело нас на рога,
Но мы успели, успели
Выкрикнуть эти слова,
Ничего, что завтра сюда привезут
Новый песок
И разровняют его
Как ни в чем не бывало.
 
 
На этой чертовой площадке
Так ничего и не выросло,
Мы уже не смотрим вверх,
Восхождение требует сил,
Которых у нас не осталось.
Дайте немного побыть здесь,
На солнечной стороне,
Зацепиться за кирпичную кладку
Узловатой лозой,
Прижиться,
Прижаться ладонями дикого винограда
К отвесной стене.
 

04.2001

Театр в Эпидавре

 
Взявшись за руки,
Стоим на ступенях
Полуразрушенного театра.
Голубые отроги гор,
Звон колокольчиков,
Белые, розовые цикламены.
Пористый известняк пропитан солью трагедий,
Воткни сюда слабое растение,
И оно поднимется как ни в чем ни бывало.
 
 
Все повторится,
Несчастный слепой старик
Снова блуждает в роще Эвменид,
На рукаве его платья,
На его сандалиях, в траве,
В вечернем воздухе,
Повсюду маленькие светлячки,
Огоньки, запечатанные в сосудах
Зеленого стекла,
И ни один не замечает
Собственного свечения.
 
 
Его дочь,
Замурованная в гробнице,
Поет о птицах, летящих на острова,
Там моя родина, забытая родина,
Мелкое просо в соленой воде,
Каменистые Киклады.
Ее сестра,
Припадая к стене,
Слушает и плачет,
Под обломками старого Арго
Просыпается юный Ясон,
И железные зубы дракона,
Изойдя ржавчиной,
Поднимаются вверх.
Мы растем на камнях,
Зеленеет земля.
 
 
Да, все сначала,
И нашим глазам
Нужен горный хрусталь,
Добытый с помощью грубых инструментов,
Заступа и кирки,
Куска белой материи,
Пяти простых красок.
На открытой ладони сцены
Из голубой геологической жилы
Бьет ослепительный свет,
И вот мы растеряны,
Растрепаны,
   распущены плачущей Пенелопой,
И снова схвачены за края полотна
Иглами деловитых швей,
Пронизаны тысячью нитей,
Вплетены словно уток
В основу сурового полотна.
 
 
Смертные боги,
Бессмертные люди,
Солнце идет по кругу,
Отражаясь в незрячих глазах —
Эдип, Антигона, Ясон,
И мы вторим как эхо —
Ясон, Антигона, Эдип.
 

10.2001

На предметном стекле

 
На предметном стекле неизвестного лаборанта
Свежий зеленый срез,
Подсвеченный изнутри голосами, вздохами,
Шепотом жизни в тонких растительных трубочках,
Пульсируя в плотно спаянных клетках,
Она производит незаметную работу
По разделению пустого пространства
На комнаты для всего, что растет.
 
 
Гласные и согласные
Словно ласточки и стрижи,
Горловые, свистящие, с раздвоенными хвостами,
Вьются над колокольней;
Вглядывающийся в микроскоп
Слышит, как безымянные музыканты
Разыгрываются в оркестровой яме
В ожидании дирижера.
 
 
Он видит в капле воды черные ветки,
Черепичные крыши,
Цветное стекло соборов,
И на кончиках его пальцев
Растет ощущенье струны
И дерева, согретого на груди.
 

09.2001

Павел Филонов

 
Над огромным телом города-ополченца
Развевается красное полотенце,
И сияют с белой больничной койки
Голубые вены Невы и Мойки.
 
 
По проспекту едут пустые санки,
Умирает муха в стеклянной банке,
Он лежит во тьме, и ему не спится,
И на нем холщовая плащаница.
 
 
Он уже прозрачней слюды и кварца,
С головой младенца, руками старца,
И глядят с блокадного небосклона
Миллионы глаз, голубых, зеленых.
 

07.2001

II

La muerte

1

 
ты веселый стрелок
с пестрым перышком за ухом
слишком близко
отсюда сходство с человеком
твои глаза мелкие крапинки
куропатка бросила своих птенцов
и ищет в траве пить пить
жажда верный признак
 
 
безошибочно издалека
пепельный крестик на лбу
видимый только тебе
я закрываю лицо руками
а он сияет
 
 
сириус охотничья звезда
надо мной дыхание
гончие псы
не подбирают добычи
на твоем поле
 

2

 
дайте мне угадать, что она скажет
 
 
оставь, не трогай больше —
у тебя теперь руки чернее земли
и что это за ребенок
тетрадки сшитые по годам
корешки путешествий
отметки прививок
оставь, никто не найдет —
за кусочком стекла
присыпанные землей
смотрят в небо
анютины глазки тех лет
цветут золотые шары
воздух светящихся точек
нитей и путей
и все во всем
 
 
двигайся вверх или вниз
как ловцы жемчуга
вдохнувшие однажды
тогда сверкающие песчинки
медленно, до самого дна
освещенного вечерним
 
 
и это я только очень давно
 
 
мама зовет
пора
 

3

 
я держу кувшин
с двумя горлышками
из черной глины
в нем немного воды
 
 
когда ты попросишь пить
она польется с двух рук
одним рукавом в землю
 
 
оглянись назад —
след в след за тобой
ступают тюльпаны
 

4

 
…в пчелиной больнице
в одной из бесчисленных сот
я имя свое вспоминал и повсюду
в прозрачных кроватях на воздухе воске
глядели в таблички
царапали школьные доски дощечки
похожие братья и сестры печального улья
и смятой постели накрыли и гладили тихо
мохнатыми черными лапками
лица умерших
 
 
в песчанике теплом
я рыл бесконечные норы
в породе пронизанной светом существ
в прожилках где время бежало к виску
стучало сухим кулаком колокольчик овечий
стоянку свою покидая
 
 
я видел твои меловые просторы
пустые глазницы чумных городов
их белые простыни слепки
работы твоих мастерских
но помню вот это —
 
 
зеленые обручи солнца
и черные точки
   как пчелы
       невидимой тягой
над мятным ручьем
 

5

 
не знаю как сказать тебе
что она подросток среди других
травинки, сосновая хвоя
порезы осоки не больно
бескровные линии жизни
как быстро они заживают
увидишь
 
 
забыла свой домик из пены
душа-водомерка
разорваны стенки прозрачных
и каждая клеточка знает
счастливое море
 

6

 
радио на коротких волнах
маяк пустота и щелчки
акустический свист
коды дельфинов
в разреженном море эфира
а дальше
из прорванной ткани пространства
гипербола звука
в открытую ночь
 
 
искривленные, сплющенные
такими она видит нас всегда
смятые алюминиевые банки
крючки диодов, радиолампы
космический хлам
который еще предстоит превратить
в треугольники звезд
 

7

 
когда февраль с иссеченным лицом
придет спросить о тебе
я буду уже далеко
на островах зеленого мыса
море детский челнок
четыре простых цвета, из них всё
мой ребенок никогда не спит
душа становится молоком
на руках у людей знающих
как отпустить жизнь
 

06–07.2004

Памяти Л.

 
здесь больно
рентгеновский свет проявитель
сотни снимков руки
грудная клетка пара птиц
дочери-погодки
стрелочки жизни
сошедшей с рельс в начале декабря
замерзшее масло в металлических суставах
черный уголь мысль
снежная пыль между рамами
какая непрочная конструкция мама
забота не спасла любовь не спасла
бессонница на что ты еще
сколько часов ночь на ее широте
 
 
рельсы вдоль ледовитого океана
вода с трудом ложится на берег
ледяная крошка алмазный резец
снежное солнце в цементе
ядовитый асбест
волокнистые облака прослойка
между нами наверняка
приполярный урал земля
зона долгого хранения
 
 
не волнуйся здесь все сберегут
слюдяное оконце папоротники
пыльная крапива глухая яснотка
однодомная у стены
корни в трещинах корни в песок
аллювий северных рек
безразличная к жизни
растительность вечной мерзлоты
 

09.2004

Винсент

 
Не входи сюда, Тео,
Комната от межи до межи,
А посевы это мы,
Заржавленная земля,
Бедный виноградник хозяина моего.
Дитя в чужом доме помнит,
Как пела ему – усни, малыш,
Утонувший в бурю,
Запеленутый в зеленое,
Во все зеленое, Тео,
Слышит – усни, сынок,
И новый синдбад поднимает голову на дне,
И смотрит на солнце,
Кружок нераскрашеного холста.
 

10.2004