Текст книги "Неделя на жизнь (СИ)"

Автор книги: Екатерина Анашкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Смерть тяжелобольного ребенка ни у кого никаких подозрений не вызвала. Машу похоронили на третий день… Семья Филипповых осталась в Москве, в Рязань Вите переезжать не пришлось, но внимание родителей не вернулось.

После похорон отец протянул совсем недолго, – уже следующим летом пришлось покупать цветы на две могилки, расположенные за одной зеленой оградой. Мать же нырнула в горе, как в море, оставив сына за бортом. Дни напролет она проводила в молчании, а глаза ее, раньше полные жизнерадостного тепла, превратились в равнодушные осколки стекла, в которых застыло отчаяние и безысходность. Утром она уезжала на кладбище, где до самого вечера разговаривала с ушедшими мужем и дочерью. Маленький Витя был теперь совсем один – маленькое зло под именем Маша оказалось вселенским и не ушло даже после того, как он его убил.

* * *

Мать свою Виктор так и не простил… Он просто вычеркнул ее из своей взрослой жизни, так же, как они с отцом когда-то вычеркнули его, семилетнего, из своей. Иногда он навещал ее в подмосковном Новогорске, где купил ей маленькую однокомнатную квартирку, когда женился. Он молча приносил продукты, расставлял их в старом текущем холодильнике на трехметровой кухоньке, холодно интересовался как дела, и иногда даже не дождавшись ответа, уходил в свою сытую жизнь…

Однако в семь лет судьба преподнесла ему хороший урок: если сам ничего не сделаешь, никто, даже самые близкие люди не позаботятся о тебе. Никому нельзя доверять, никого в этой поганой жизни нельзя любить. Все равно, рано или поздно, тебя предадут, растопчут, вычеркнут и забудут.

Все люди, существующие в этом мире, просто средства для удовлетворения его потребностей. Нужно только правильно воспользоваться ими в нужный момент. Это же так просто и нужно быть совершеннейшим идиотом, чтобы этого не понимать. А то, что большинство людей и есть те самые идиоты, он не сомневался. В обществе существуют правила, это факт. Переделать этот несовершенный мир невозможно, значит нужно сделать так, чтобы он стал максимально комфортным для пребывания в нем. Нужно учиться – будем учиться. За плечами школа с золотой медалью, институт по престижной специальности. На работе его ценят, репутация у него безупречная. Шеф регулярно повышает зарплату, и продвижение по служебной лестнице в ближайшие годы ему гарантировано. Чтобы считаться «правильным», нужно жениться? Женимся, не вопрос! Да и еще ребеночка забацаем! Все, как у людей! Родители жены, навещавшие молодую семью на прошлых праздниках, ставили его в пример своему младшему сыночку: «Вот, гляди-ка, Генка, как жить-то нужно! Шоб все, как на картинке – и жена, и дите, и мебеля кожаные», – тесть заливался довольным пьяным смехом и трепал зятя по щеке. Единственным желанием в тот момент было плюнуть ему в остекленевшие от выпитой водки счастливые глаза, выматерить надоевшую супругу и ее матушку, забыть нелюбимого отпрыска и убежать вон. Но правила есть правила: терпи, и тебе воздастся. Тем более, он тогда уже твердо знал, ради чего все это нужно. Цель обозначена, нужно только неотвратимо идти к ней, осторожно, не торопясь, заранее подстелив соломки и подготовив позиции для отступления. Тылом должна стать именно семья – ха-ха, какая насмешка! Именно на нее вся надежда, поэтому терпение и еще раз терпение. Он шел к этому всю свою жизнь, начиная с семи лет. С появлением его собственного ребенка планы не изменились, напротив, теперь в его руках было все, что нужно.

И с недавних пор жизнь изменилась, приобрела смысл, заиграла красками. Разве что-нибудь может сравниться с наслаждением, которое он испытывал, глядя в полные страха детские глаза? Что может быть прекраснее мгновений, когда чувствуешь себя повелителем этого ужаса? От воспоминаний по телу прошла приятная волна… Его никогда не поймают, ведь он умен, он все предусмотрел. По крайней мере до этого дня ему все сходило с рук… Это был гениальный план!

А эти две девочки случайно попались ему на глаза еще в начале осени: они радостно шагали из школы домой, звонко хохоча и обсуждая свои детские глупые новости. Ему почему-то думалось, что если бы Маша выжила, то она непременно была бы похожа на одну из них, – такую же наивную, добрую и… мерзкую. На какую именно, он не знал. За обеими на протяжении почти двух месяцев он вел слежку и знал почти все об их жизни: когда выходят из дома в школу, когда возвращаются, где по дороге домой останавливаются поболтать. Ангелы светлые с душами дьявола… Теперь предстояло решить, которой же отдать свое предпочтение. Двое сразу – это слишком, шуму будет много, ни к чему ему это. Пожалуй, еще с недельку понаблюдать, и к делу. Уже почти все готово, теперь только ждать. Но ждать не хотелось.

* * *

Утро не задалось – кофе залил всю плиту, под глазом растеклась тушь – Инна как обычно заехала себе кисточкой в глаз в самый последний момент, да еще и колготки дали стрелку. Наверное, вчера на них «удачно» отдохнула Дашка. Теперь же это пузатое недоразумение сидело рядом на кухне и таращило невинные глазищи на свою новоприобретенную хозяйку.

В прошлую субботу Инна возвращалась от родителей и случайно возле подъезда наткнулась на непонятного вида ком темного пуха, который при ближайшем рассмотрении оказался кошачьим детенышем, максимум полутора-двухмесячного возраста. Котенок даже не пищал, просто смирившись с неизбежным, сидел, уткнув мордочку под хвост. Не задумываясь, Инна схватила его и притащила домой. Уже потом, при свете ей удалось рассмотреть это чудище: оно обладало невероятно огромными желтыми глазами-плошками, глядящими на мир с немым укором, коротким треугольным хвостиком и косматой шубкой шоколадного окраса.

– Ну, и что мне теперь с тобой делать-то?! У меня в моей жизни даже попугая-то никогда не было, а тут здрасте! – котенок дрожал всем телом и неподвижно сидел на коврике возле входной двери.

– Что трясешься-то, ребенок? Злые люди тебя обидели? Ничего, сейчас мы позвоним нашей бабушке, то есть моей маме, и она-то нам обязательно даст ЦУ по твоей эксплуатации! – Инна наклонилась и взяла малыша на руки. Придерживая его одной рукой, она сняла наконец сапоги и прошла на кухню.

– Сначала чай, потом звонок, только так, иначе твоя хозяйка околеет раньше тебя! Ну, ты подумай, только начало ноября, а холод, как зимой! – Инна включила газ, грохнула на плиту чайник, схватила телефон и набрала знакомый номер.

– Привет, ма! Я уже дома!

– Как ты доехала, дочь? На улице просто северный полюс! Папа только что прослушал прогноз, говорят, завтра еще больше похолодает. Не забудь надеть зимние сапоги, которые в прошлом году тетя Мила из Германии тебе прислала, а то снова заболеешь. Нечего их беречь, лучше здоровье побереги, слышишь? Помнишь, как ты дохала в прошлом году?

– Мам, не тарахти, пожалуйста. Лучше скажи, у тебя когда-нибудь были кошки? Что ты о них знаешь?

– Инна, не дури, какие еще кошки?! Я тебе про сапоги, а ты какую-то чушь спрашиваешь!

– Это не чушь, у меня теперь есть Дашка, и мне нужно знать, что мне с ней делать! – Инна подхватила детеныша и вытянув его на руке стала рассматривать. – Да, тощая, как килька!

– Что ты там бормочешь? Какая еще Дашка? Инна, перестань меня путать, объясни, наконец, что происходит? – возмутилась Нина Николаевна.

– Я и говорю. Я нашла Дашку, она котенок. Мам, она такая бедная сидела около подъезда, вот я и подумала…

– Ты что, подобрала кошку?! – Нина Николаевна немного оторопела от такой новости. Пару секунд в трубке было тихо.

– А с чего ты взяла, что это она, а не он? – спросила она удивленно, когда к ней вернулась способность формулировать свои мысли. – Ты же в этом ни бум-бум? И что она у тебя теперь будет жить? С тобой, в квартире?!

– Нет, мам, завтра же определю ее на постоянное место жительства на помойку. Кстати, какую из них ты мне посоветуешь? По-моему, та, что ближе к моему дому, самый оптимальный вариант. Там всегда есть живые крысы и мыши. Я надысь видала парочку: жирненькие такие, лощеные, вкусные наверно. Да и навещать я ее смогу часто!

– Дочь, хватит идиотничать! Ты и вправду поселила у себя бездомную кошку?

– Ну да, пришлось. И теперь она будет жить со мной. А то, что это Дашка, я почему-то даже не сомневаюсь. Это девочка, потому что только девчонки могут быть настолько несчастными и жалкими. Ты бы ее видела!..

– Инна, я сейчас приеду к тебе, только возьму хозяйственного мыла, нужно же отмыть это безобразие, не хватало еще блох расплодить! – засуетилась Нина Николаевна.

– Ну, мам, может завтра, а? – Инна перехватила осмелевшую Дашку другой рукой – пух на ножках отогрелся и решил немного освоиться в квартире. – Я сегодня так устала, просто жуть!

– Никаких завтра! Зная тебя, я уверена. что ты ее еще с собой в постель положишь! – отрезала Нина Николаевна, – Я уже собралась. Витя, – крикнула она мимо трубки, – Ты слышишь, мы срочно едем в Кузьминки к Инне. Она приволокла домой бездомного кота и собирается сегодня с ним спать!

– Мам, не кота, а кошку Дашку, – вяло сопротивлялась Инна, понимая, что спорить бесполезно, – если Нине Николаевне взбрело что-либо в голову, то сдвинуть ее с этого не сможет никакая сила, даже папа предпочитает вовремя сдаться, чтобы не попасть под артобстрел.

Нина Николаевна Королева всю свою жизнь проработала гидом-переводчиком. Имея в арсенале немецкий и венгерский языки, она и сейчас была нарасхват и с работы уходить не собиралась, хотя и намекала неоднократно, что с удовольствием сидела бы остаток жизни с внуками. Инна никогда не жаловалась на отсутствие воображения, но никак не могла представить свою маму в качестве бабушки. Нина Николаевна была полна энергии и сил. Всегда, даже дома, – аккуратная прическа, модно подобранная одежда и неизменные каблуки. Расслабиться себе она позволяла разве что в деревне, где вместо узких туфель, она надевала удобные разношенные «дизайнерские» калоши. Но в городе никогда. Так разве эта молодая красивая женщина может быть бабушкой? Коллеги ее ценили, начальство всячески продвигало, а туристы просто души в ней не чаяли. Виктор Петрович же был врачом от Бога и уже много лет подряд работал заведующим отделением в одном из московских роддомов. Инна родителей своих обожала. В последнее время они виделись не очень часто, но созванивались регулярно – в основном, по вечерам.

До приезда родителей Инна успела выпить чаю, съесть пару наспех приготовленных бутерброда с колбасой и подсохшим сыром, и убрать за Дашкой две лужицы понятного происхождения. Часа два подряд они занимались приведением «селедки под шубой» – как назвала Дашку мама, в божеский вид: мыли в ванной, сушили феном, пытались расчесать свалявшуюся «шубу». Дашка пыталась сопротивляться, но довольно вяло. Папа подремывал на диване в гостиной, когда обессилившую от переживаний и эмоций Дашку внесли ему на осмотр.

– Ну, гинеколог! Теперь твоя очередь. Давай, поведай нам страшную тайну, кого же притащила нам наша дочь – Дашу или Даню? Ты же специалист, должен отличить янь от иня.

– Вообще-то я на людях тренировался, а не на кошках, – Королев-старший протянул руку, куда Инна вложила ему свою бедную измученную находку.

– Худая-то какая! – проворчал отец, надевая на нос очки.

Виктор Петрович не без труда вынес свой вердикт – котенок был очень меховой, к тому же совсем мелкий.

– Дашка это, не Данька. Ну, мать, скоро будем роды принимать! – хохотнул он довольно.

– Еще не хватало! Ну да ладно, поздно уже, пора домой собираться.

– Ма, а может, у меня останетесь, уже ночь на улице!

– Нет уж, завтра на работу, а я высыпаюсь только дома, ты же знаешь. К тому же утром прибывает очередная группа австрийцев, поэтому мне уже в девять часов надо быть в Шереметьево. А я тут с твоей Дашкой весь вечер валандаюсь! – жаловалась Нина Николаевна, обертывая вокруг шеи элегантный кашемировый шарфик.

– Ты покорми ее, только не давай сразу много, а то с непривычки у нее заворот кишок образуется. Все, Витя, поехали!

И вот уже неделю Инна с Дашкой привыкали друг к другу. Теперь хоть не так тоскливо стало возвращаться домой. Котенок каждый раз встречал хозяйку возле двери, спал на ее, Инниной, подушке, успокаивающе бурча в ухо и щекоча кисточкой маленького хвостика. По вечерам они обсуждали разные наболевшие и не очень наболевшие вопросы, – Инна вела свой монолог, обращаясь к ушастому созданию, а та в меру своих способностей подмяукивала.

Одиночество давно стало привычным, с тех самых пор, когда самый главный мужчина жизни признался, что она не та. Совсем не та. Он нашел себе ту единственную и неповторимую, а Инна очень повторимая и, как оказалось, совсем не единственная. «С таким образованием только полная дура может прозябать в школе! Да ты на себя посмотри, как ты выглядишь, да ты же мышь серая, кому ты такая нужна!» То, что вот уже почти год они вдвоем жили только на ее, Иннину, зарплату, он почему-то вспоминать не хотел. Художник, он сутками напролет мог лежать на диване, обдумывая новую гениальную идею. Но все это время он не забывал три раза в день кушать, сбрасывать грязные вещи в корзину для белья и каждый день требовать чистую, выглаженную рубашку.

В тот раз он долго и очень доходчиво убеждал ее в том, что Инна глупая идиотка, поломавшая ему жизнь, хотя она совсем не пыталась возражать. Известие о том, что он от нее уходит, обрушилось совершенно неожиданно, оно раздавило ее подобно тому, как давит ботинок прохожего дождевого червяка – внезапно и безнадежно… Его пламенная речь, наверное, была очень выразительной, но сейчас Инна помнила лишь отдельные фразы, все остальное слилось в монотонный гул… Сначала он пытался выкручиваться, когда она спросила о той блондинке, с которой она его случайно повстречала у метро. Но вопрос, который она задала потом «А целовались вы тоже только из дружеских побуждений?» вызвал бурю эмоций, извержение вулкана, цунами и землетрясение. Человек искусства не может замыкаться в пошлом союзе с одной-единственной женщиной. Ему как воздух необходимы новые эмоции, свежие впечатления и страстные чувства! И если она не в силах понять его и принять таким, какой он есть, то значит все, что было между ними – ошибка! Значит, она черствая, примитивная эгоистка, которой не место рядом с ним!..

Пережидала она это стихийное бедствие, свернувшись клубочком в углу дивана. Казалось, что это никогда не кончится. Побушевав и собрав вещи, он ушел, на прощанье саданув дверью о косяк. Только потом Инна обнаружила пропажу двух бабушкиных колец и броши…

А ведь когда-то она пыталась себя убедить в том, что он и есть та самая большая любовь, которая бывает в жизни раз и навсегда. Красивый, смотрящий на мир с тонкой иронией и немного снисходительно, будто только он один разгадал уже все тайны бытия и мироздания, а все остальные совершают лишь тщетные потуги, чтобы приблизиться к его совершенству. Он наизусть цитировал Блока и Цветаеву, играл не на пошлой гитаре, а на фортепиано и пел не Цоя и Макаревича, а старинные русские романсы. Ему пророчили блестящую карьеру художника, впрочем, справедливости ради нужно заметить, что среди пророков больше всех старалась пророчить его мама. Инну же не покидало чувство собственной неполноценности, так как при взгляде на его полотна она совершенно ничего не понимала и не чувствовала. Нет, она не была человеком искусства, но у нее было четкое убеждение в том, что хорошая картина должна будить эмоции. Неважно, положительными ли они будут, или нет, но они непременно должны присутствовать. Например, она часами могла смотреть на Поленовский «Бабушкин сад». Она как бы сливалась с картиной воедино, ей казалось, что она и вправду ощущает запахи старой усадьбы, сладкий, нежный аромат иван-чая и мягкое тепло июльского дня… А вот полотна Босха вызывали у Инны чувство какой-то гадливости, неизбежности и тоски. Но все же это были впечатления, пусть и негативные, но они были! Глядя же на «полотна» своего единственного, она чувствовала только пустоту. Все эти мрачные закорючки, точки и крючочки будили в ней какую-то вселенскую апатию и скуку. Пару раз она ловила себя на мысли, что неплохо бы вот к этой точке пририсовать пару ножек и ушек, и тогда она станет напоминать больного рахитом и псориазом зайчика. И этот зайчик, хоть и больной, смог бы вызвать в ней хотя бы жалость… И почему все его картины назывались как-то непонятно? «Апокалипсис приходит с муравьями», «Асфиксия любви» и тому подобная чушь. Какое отношение запятая и клякса могут иметь к апокалипсису и уж тем более к любви?! Конечно, поначалу она очень старалась, но понимание так и не приходило. Тогда Инна была уверена, что ошибка именно в ней, тем более, что он всячески подчеркивал ее неосведомленность в вопросах современного искусства.

На первое свидание он подарил Инне букет орхидей и повел в какую-то новомодную картинную галерею, где два часа подряд рассказывал о творчестве современных художников. Все это было романтично до зубовного скрежета, но почему-то Инне этот поход запомнился по другой, более прозаичной причине. Была зима, по полуподвальному помещению гулял страшный сквозняк и молодые люди с длинными давно немытыми волосами кутались в куцые куртчонки и длинные вязаные шарфы. А Инна жестоко мерзла в своей коротенькой шубке и изящных кожаных сапожках. Кроме того, перед выходом из дома она выдула две большие чашки горячего кофе и почти сорок минут проторчала на автобусной остановке. То ли перемерзла, то ли все-таки «догнал» ее в дороге этот проклятый кофе, но в туалет ей хотелось невыносимо. А признаться в этом она никак не могла – отлучка в отхожее место в середине страстного монолога могла поставить жирную точку в только что завязавшемся красивом романе… Как ее не разорвало в тот раз на сотню маленьких Инн, для нее осталось загадкой до сих пор…

– Ну, что, наглый зверь, в чем мне теперь на работу-то идти, а? Что делать? А у меня сегодня все по полной программе: сначала уроки, а потом классный час и педсовет, – дыра на колготках оказалась значительной, причем на том месте, что не прикрыть, не спрятать. Конечно, в запасе есть еще две пары, но их так жалко! Повздыхав, Инна отправилась к шкафу, выудила с верхней полки вкусно пахнущий пакетик и осторожно вскрыла упаковку.

– Ладно, Дашка, остаешься дома на хозяйстве, я сегодня поздно, – Инна запахнула пальто и выскочила из квартиры.

* * *

– Да ладно тебе, Лизка, что ты так распереживалась, ну, подумаешь, тройку поставили! – Катька подтолкнула подругу к двери класса, – Пойдем-ка лучше в буфет спустимся, кажется, сегодня туда ром-бабу привезли. Ну надо же такое название «ром-баба»! А интересно, есть «кофе-баба» или «чай-баба»? А может быть «ромдядька»? Как думаешь? – она всячески старалась развеселить и приободрить свою приунывшую подругу.

– Никак я не думаю. Кать, ну как ты не понимаешь, ведь тройка это ужасно, что я бабушке скажу?! А самое обидное, что я ведь учила, я все правильно ответила! Я сегодня даже на учебнике спала. Всю ночь! – Лиза в очередной раз всхлипнула, но Катька уже тянула ее к лестнице.

– Здрасте, Инн Викторовна! – в один голос проговорили девочки, столкнувшись на лестнице с учительницей.

– Господи, – Инна едва удержалась на ступеньке, – Куда так торопимся-то?! Вы же меня чуть с ног не сбили! Что происходит?

– Да ничего, мы в буфет хотим пойти. Инн Викторовна, а почему вас не было? У нас на первом уроке какая-то мымра вас замещала, Лизке вон трояк по литре залепила! Мы потом расскажем, ладно, а то всех «ромбабов» раскупят! – и Катька потащила подругу за собой.

Инна тяжело вздохнула. Теперь-то уж ей точно влетит по первое число: на первый урок опоздала, не предупредила, и наверняка пришлось начальству срочно искать ей замену. «Мымрой» могла оказаться только Олеся Витольдовна, которая даже если была свободна от уроков, предпочитала находиться в центре общественной жизни, дабы не упустить чего-нибудь важного, судьбоносного. В душе Инна была на все сто процентов солидарна с Катькой Долговой, хотя в воспитательных целях все же нужно было сделать замечание. Про себя Олесю Инна называла «жердь в очках» – та была высока и настолько худа, что Инне все время хотелось ее подкормить. Желчи в ней было хоть отбавляй, хотя сама она искренне считала себя педагогом старой школы и не забывала при каждом удобном случае напомнить Инне, что «сейчас учителя уже не те, не те…». «Да, ладно, что уж теперь-то… Ну отчитают, подумаешь! Мне уже не привыкать!» – подумала она про себя. Быстро скинув пальто и оставив сумку в своем кабинете, Инна, не ожидая ничего хорошего, отправилась на казнь в учительскую. А то что казнь состоится, можно было даже не сомневаться.

Собираясь утром, впопыхах Инна забыла свой мобильник в коридоре на полке. Целый час она безрезультатно простояла на автобусной остановке в многочисленной компании таких же бедолаг, выбивая чечетку ногами в новых зимних сапогах. Тетки, замотанные в шарфы с неприкрытой завистью косились на ее обновку. Сапожки и впрямь были чудо, как хороши, но согревали не так что б уж очень… Интересно, а что будет зимой? Наверное, придется наступить себе на горло и привезти из деревни любимые валенки с галошами, старый дедов зипун и шапку-ушанку, – не Германия, конечно, но зато тепло и удобно! Представив себя в таком виде, Инна тихонько захихикала, а тетки в шарфах «из ангорки» в который раз смерили ее с ног до головы взглядами, полными презрения. На улице скопилась огромная неподвижная пробка. Машины пыхали, водители беззвучно матерились за окнами. Краем уха Инна слышала, что говорили о какой-то серьезной аварии, из-за которой и возник затор. Мимо пролетело две «скорых» и сине-белая машина гаишников, заполошно мигая синим светом и оглашая окрестности тревожными сиренами.

В автобус удалось влезть с первой попытки, за что Инна себя похвалила, и немного погордилась своей ловкостью, но теперь от пальто была с «мясом» оторвана нижняя пуговица. Еще хорошо, что она вовремя успела ее подобрать и засунуть в карман.

В учительской кроме завуча присутствовала та самая «мымра» Олеся Витольдовна. Она восседала за столом, «держа осанку», а жиденький пучок из тонких волосенок подрагивал от возмущения. Педагог «старой школы» даже не взглянула на вошедшую Инну. Ее взгляд, полный страдания, был гордо устремлен в сторону противоположной стены, на которой висели портреты выдающихся деятелей народного образования.

– Доброе утро, Инна Викторовна! – ледяной голос начальницы не предвещал ничего хорошего.

«Да уж, утро выдалось – добрее не бывает», – подумала Инна.

– И что вы себе позволяете? Опаздываете, не предупреждаете, да еще и дисциплина в вашем классе, мягко говоря, оставляет желать лучшего! Ну, что вы, Олеся Витольдовна, не расстраивайтесь! Вот, возьмите, – Раиса Андреевна протянула оскорбленной Олесе салфетку. Та немедленно начала тихо и интеллигентно в нее сморкаться и промокать сухие глаза.

– Простите, пожалуйста! Я действительно виновата, я всех подвела, а мобильный телефон я дома забыла. Автобуса не было целый час, там какая-то авария произошла. – Инна умоляюще глядела на коллег. – А что произошло?

– Ваши дети довели до нервного приступа нашего лучшего учителя, гордость нашей школы! Лепков весь урок стрелял корками от апельсина, а Горина и Долгова вели себя самым неподобающим образом: хихикали, как непристойные девицы! Мы возмущены до глубины души!..

«Отрубить им голову!» – мысленно продолжила Инна недосказанную фразу завуча, а вслух снова начала бормотать:

– Я с ними обязательно сегодня поговорю, у нас как раз сегодня классный час запланирован, они извинятся, я обещаю!

– Я никому, слышите, никому не позволю оскорблять чувство моего достоинства! – произнесла «жердь», продолжая поедать взглядом Ушинского. Засунув скомканную салфетку в карман, она встала и удалилась из кабинета. Ее юбка, ровесница самого Ушинского, была смята, а на блузке со строгим воротничком расплылось какое-то грязно-коричневое пятно неизвестного происхождения. По мнению Инны это гораздо больше ущемляло достоинство ее коллеги, чем застрявшая в пучке апельсиновая корка. Но сказать об этом вслух было просто немыслимо, поэтому она продолжала виновато смотреть на Раису Андреевну Велешеву. В школе все знали, что именно она, а не старенькая директриса Мария Семеновна, является главной. Мария Семеновна досиживала в своем кресле последний год. Велешева же пришла только в начале сентября по рекомендации сверху и, не откладывая дела в долгий ящик, начала собирать вокруг себя «своих» людей, как она выражалась – «свою команду». В отличие от большинства своих коллег, Инна всегда имела свое мнение и вот беда: оно очень часто не совпадало с мнением патронессы. Именно поэтому в отношении нее уже несколько месяцев велась политика выживания.

– Ладно, идите на уроки. Кстати, педсовет сегодня не состоится, – у меня совещание в Моссовете. Не смею вас больше задерживать, – завуч царственно указала Инне на дверь.

«Вот и ладно, вот и хорошо, сейчас наподдаю своим охламонам, а после уроков сразу домой, к Дашке под бочок» – и Инна помчалась в класс.

* * *

Вечер накрыл город внезапно. Только что светило солнце. Оно сияло странным, очень ярким, похожим на электрический, светом. А уже через минуту все вокруг окуталось каким-то мрачным, дымным облаком. Это был какой-то неизвестный ему город, где он, Никита, был совсем один. Он знал, что в кармане пальто лежит бумажка с адресом. Но к кому и зачем он должен прийти, он не помнил. Никита шел по пустынной, совершенно безлюдной улице, по обеим сторонам которой поднимались высокие серые здания. Стены были сплошные, без окон, без балконов и дверей… Неожиданно небо осветилось вспышкой молнии, и вдалеке он различил блестящий шпиль башни, с которой ему махала рукой какая-то длинноногая красотка с развевающимися на ветру золотистыми волосами. И Никита побежал. Он спотыкался, падал, разбивал в кровь ладони, снова вставал и бежал, бежал, бежал… Улица становилась все уже и уже, стены странных домов-гигантов почти сходились. Как айсберги в океане они теперь терли друг другу шершавые серые бока, стараясь уничтожить Никиту. Очередная вспышка молнии и Никита увидел, как подломился шпиль, с которого сорвалась в пропасть золотоволосая красавица. Она падала и кричала так громко, что Никита зажал уши…

– Н-е-е-т!!!

Никита вскочил на постели, отирая со лба соленые капли мерзкого липкого пота. Тяжело дыша, он нагнулся и, пошарив под кроватью, вытянул оттуда бутылку воды. Сделав несколько судорожных глотков, он поднял наконец трубку телефона, орущего голосом погибшей девушки из кошмара.

– Эй, Никитос! – услышал он голос Мишки Черкасова. – Ты чо такой чахлый?

Никита взглянул на часы на прикроватной тумбочке. Стрелки близились к четырем. Через неплотно задвинутые шторы в комнату проливался скупой свет угасающего ноябрьского дня.

– Я вообще-то еще сплю, – недовольно проговорил он сиплым, от невероятного количества выкуренных вчера сигарет, голосом.

– Ну да, вчера славно погудели! Хотя по-моему последняя бутылка виски не пошла тебе на пользу. Кстати, ты один? – продолжал юродствовать собеседник, видимо не собираясь заканчивать разговор.

Никита обернулся. На соседней подушке он заметил чью-то взлохмаченную рыжеволосую голову.

– Нет, не один, – прокряхтел он и в который раз жадно припал к бутылке с минералкой. Пузырьки лопались в горле и на языке, а казалось, что взрывается мозг.

– Значит, Юлька все же увязалась с тобой! Ну ты мачо, Никитос! – заржал невидимый Черкасов.

– Слышь, Мишель, ты вообще чего звонишь-то? – недовольно спросил Никита. Больше всего на свете сейчас ему хотелось упасть на подушку и вновь забыться тяжелым мутным сном. Тем более, что бесконечное «чоканье» собеседника раздражало его до нервной трясучки.

– Есть одна тема! Дело у меня к тебе, на миллион. Кстати, ты в нем заинтересован гораздо больше меня. Ну чо, говорить, или ты совсем не в адеквате?

– Давай свою тему, ты ведь все равно не отстанешь.

– Ну ты помнишь, я тебе вчера в клубе рассказывал, что тут на горизонте нарисовался один перец. Немец, по-русски ни бум-бум. Пивняк, но ходят упорные слухи, что фриц интересуется современным искусством. И даже в прошлом году устраивал в Нюрнберге какую-то супервыставку молодых и талантливых русских художников. Ты чо, правда, не помнишь ни хрена? – искренне удивился собеседник.

Никита в самом деле ничего не помнил. В последнее время он частенько пропадал в одном модном московском клубе. Там собиралась непризнанная богема, которая на протяжении вечера рассуждала о живописи и поэзии. Несостоявшиеся гении зачитывали вслух свои стишата и отрывки из бессмертных произведений, и наперебой ругали идиотов издателей и хозяев галерей, которые ни в какую не хотели признавать их гениальность. Разговоры эти обычно сопровождались принятием изрядного количества спиртного, а иногда и травки. После таких «творческих» попоек он обычно просыпался не один и на следующее утро информацию о проведенном вечере собирал по крупицам от более трезвых приятелей, поскольку сам напивался до состояния зомби.

– Нет, ничего не помню, Мишель, но ты давай, продолжай.

– А чего там продолжать? Я надыбал тебе адресок ресторана, где наш меценат имеет обыкновение сиживать с кружечкой пивка и свиной ножкой. Но есть одна проблема. Разговаривать с ним надо вежливо и желательно на его родном языке. Русского он не знает, а от английского его корежит. Не любит наш фриц англичан! Ферштейн?

– Ну да, конечно, спасибо тебе дружище!

– «Спасибо» в карман не положишь! Потом сочтемся, ты меня знаешь, – я своего не упущу!

– Не сомневаюсь.

– Ладно, Никитос, врубайся и поскорее, потому что на будущей неделе купец опять отбывает в далекий Мюнхен и когда снова нарисуется, непонятно. Ну все, адресок скину тебе на «мыло». Aufwiedersehen, mein schatz! Фройляйн привет передавай! – хихикнул Черкасов и отсоединился.

Никита нехотя встал и поплелся на кухню. Там, бросив в стакан две таблетки шипучего аспирина, поставил чайник и пошел в душ. Голова гудела немилосердно, каждый шаг отдавался тупой болью в затылке. Попеременно включая то горячую, то холодную воду, он направлял душ на голову и лицо. Когда через полчаса он относительно проснувшийся вышел на кухню, то приняв аспирин и запив его чашкой крепкого сладкого чая, понял, что теперь может соображать. Это был его реальный шанс пробиться. Сам он, как и его мама, был совершенно искренне убежден в собственной гениальности. Просто в этом жестоком мире (про себя он так и говорил – «жестокий мир») одаренному человеку пробиться безумно сложно. Его не понимают, притесняют, недооценивают. Взять хотя бы старика Гогена. Помер, бедняга, в нищете от сердечного приступа, который, кстати, случился очень вовремя и спас его от тюрьмы. А что уж говорить о Модильяни? Алкоголь, наркотики, разврат… Все, как у него, у Никиты. А полотна были признаны только после того, как итальяшка отбросил коньки, благодаря своим богемным злоупотреблениям. Подумать только, что «Мальчик в голубом пиджаке» ушел с аукциона за одиннадцать миллионов долларов! А между прочим он, Никита, пишет ничуть не хуже, а может даже и лучше! Но Никиту не очень увлекала перспектива ожидания собственной кончины от передоза, чтобы стать знаменитым. Ему хотелось богатства здесь и сейчас. До одури хотелось пощупать эти самые миллионы и ощутить сладкий, пьянящий вкус славы. Размышления о будущем были неожиданно прерваны. В дверном проеме кухни нарисовалась рыжая девица, облаченная в его, Никитину, рубашку.