Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Екатерина Вторая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

3

Казань, 18—20 мая [1767]

Я предвещала вам, что вы получите письмо из какого-нибудь дальнего азиатского угла, – исполняю свое обещание теперь. <...>

Эти законы, о которых уже так много говорят теперь[4][4]
  Речь идет о проекте нового Уложения, основой которого должен был стать составленный Екатериной II «Наказ Комиссии о составлении проекта нового Уложения» (вышел отдельным изданием в Москве 30 июля 1767 г.; публикация его перевода во Франции была запрещена).


[Закрыть], в конце концов, еще совсем не выработаны. И кто в состоянии ответить теперь, что они окажутся действительно хороши и разумны? В сущности, только потомству, а не нам, будет под силу решить этот вопрос. Вообразите себе только то, прошу вас, что назначение их – служить и Азии, и Европе: а какая существует там разница в климатах, людях, обычаях,– даже в самих идеях!..

Наконец-то я в Азии; я ужасно хотела видеть ее своими собственными глазами. В городе, здесь население состоит из двадцати различных народностей, совсем не похожих друг на друга. А между тем необходимо сшить такое платье, которое оказалось бы пригодно всем.

Общие принципы еще могут найтись; но зато частности? И какие еще частности! Я чуть не сказала: приходится целый мир создавать, объединять, сохранять. Я, конечно, не совладею с этим делом, тем более что и так у меня дела по горло.

А если все это не удастся, какой ужасный вид тщеславия и хвастовства (и Бог знает еще чего?) примут все эти лохмотья моих писем, которые я нахожу цитированными в последнем печатном издании, в глазах людей беспристрастных и моих врагов? <...>

В заключение, примите, м. г., свидетельство моего глубокого уважения за все доказательства вашего дружеского ко мне расположения; но, при этом, если только возможно, предохраните мои каракули от появления в печати.

Екатерина

4

Петербург, 6 декабря [1768]

М. г., я полагаю, что вы должны считать меня до некоторой степени легкомысленной: около года тому назад я просила вас выслать мне все, что только было написано автором, сочинения которого я более всего люблю читать; в прошлом мае месяце я получила желанный тюк, с приложением к нему бюста самого знаменитого человека нашего столетия.

Присылка того и другого доставила мне равное и приятное удовольствие: и вот уже шесть месяцев, как они составляют самое лучшее украшение моего кабинета и моих ежедневных занятий. Но до сих пор я не уведомляла вас о получении посланного и не благодарила вас за это. И вот, на основании каких соображений: лист бумаги, скверно написанный, плохим французским языком – довольно скудная и пустая благодарность по отношению к такому человеку; благодарить его нужно делом, которое могло бы доставить ему действительно удовольствие. <...>

Если мне удастся вести войну с турками с тою же легкостью, с какой мне удалось вести у себя оспопрививание, то вы рискуете быть вынужденным, в весьма скором времени, исполнить данное вами мне обещание: посетить меня в той самой поре, про которую говорят, что она неминуемо приводит к погибели всякого, кто задумывал ею овладеть. Однако этого уже достаточно, чтобы избавить от подобного искушения каждого, у кого бы оно появилось. Я не знаю, насколько Мустафа[5][5]
  Мустафа ///(1717—1774), турецкий султан с 1757 г.


[Закрыть] умен, но имею основание думать, что когда он желает затевать беспричинные войны со своими соседями, то, вероятно, он рассуждает таким образом: «Магомет, закрой глаза!» Я в значительной степени буду обязана моим завистникам, если успех этой войны склонится на нашу сторону; это они, стало быть, подготовят мне славу, о которой я и не помышляла. <...>

5

Петербург, 7—18 октября 1769

М. г., если вы скажете, что я надоедлива со своими письмами, то будете совершенно правы; но пеняйте за это сами на себя. Вы неоднократно выражали желание получить известие о поражении Мустафы; ну, так знайте же, этот победоносный турецкий император потерял теперь всю свою Молдавию. Яссы взяты; визирь в страшном смятении бежал за Дунай. Вот что привез мне курьер сегодня, поутру, и что заставит, наконец, умолкнуть и «Gazette de Paris», и «Courrier d'Avignon», и папского нунция, пишущего в «Gazette de Pologne».

Прощайте, будьте здоровы и уверены, что я глубоко ценю вашу дружбу.

Екатерина

6

Петербург, 29 октября – 9 ноября [1769]

М. г., я была крайне опечалена, увидав из вашего обязательного письма, от 17 октября, что тысячи разных фальшивых слухов, распространяемых на наш счет, вас сильно огорчили и встревожили. Тем не менее совершеннейшая правда, что нам довелось совершить самую удачную кампанию, какую только можно себе представить. Снятие блокады Хотина, вследствие недостатка фуража, было единственным неуспехом, который нам можно приписать. Но какие последствия оказались из всего этого? Полное поражение тех полчищ, которые Мустафа поставил против нас. <...>

Я надеюсь, что скоро вы будете в состоянии сообщить мне приятные известия о моем флоте. Я думаю, что он прошел Гибралтар. Подождем, что он сделает; это совсем новое зрелище – наш флот на водах Средиземного моря. Мудрая Европа судить будет о нем только по успехам его.

7

Петербург, 2—13 декабря [1769]

М. г., мы не только не изгнаны из Молдавии и Хотина, как то печатает «Gazette de France», но несколько дней тому назад я получила известие о взятии Галаца, крепости на Дунае, во время которого, по словам пленников, были убиты сераскир и паша. Но что совершенно верно, так это то, что между пленными находится молдавский князь Маврокордато. Три дня спустя наша легкая кавалерия привезла из Бухареста, столицы Валахии, князя господаря, его брата и сына в Яссы, к генерал-лейтенанту Стоффельну, начальнику порта. Все эти господа проведут свой карнавал не в Венеции, а в Петербурге. Бухарест занят теперь моими войсками. Теперь у турок нет ни одного места в Молдавии по сю сторону Дуная.

Пишу вам все эти подробности, чтоб вы могли судить о положении вещей, не имеющем, право, ничего печального для тех, кому угодно интересоваться моими делами.

Думаю, что мой флот в Гибралтаре, если еще не прошел его: вы это узнаете скорее меня. Бог да сохранит Мустафу! Он так хорошо ведет свои дела, что я не хотела бы, чтобы с ним случилось несчастье. Его друзья, его связи, все тому способствуют; его правительство так любимо подданными, что жители Галаца присоединились к нашим войскам во время его осады, чтобы броситься на несчастный остаток турецкого корпуса, только что их покинувшего и бежавшего со всех ног.

Вот, что я хотела вам сказать в ответ на ваше письмо от 28-го ноября, полное дружбы. Прошу вас сохранить ко мне ваши чувства, которыми так дорожу, и быть уверенным в моих.

Екатерина

8

Петербург, 20—31 марта [1770]

Три дня тому назад я получила ваше письмо от 10-го марта. Очень бы я желала, чтоб настоящее письмо застало вас в полном здоровье и чтобы вы пережили года Мафусаила. Я в точности не знаю, состояли ли года этого доброго человека из двенадцати месяцев; но я хочу, чтобы ваши имели тринадцать, как год росписи содержания двора (liste civile) в Англии.

Из прилагаемого листа вы увидите, в чем состояла наша летняя и зимняя кампания, о которой, я не сомневаюсь, говорят тысячи нелепостей. Но ведь это постоянное прибежище всякого дела слабого и несправедливого. Так как события опровергли столько потерянных сражений, приписанных нам парижскими и польскими газетами, то они вздумали уморить мои войска чумой. Не находите ли вы это весьма забавным? Весной, по всей вероятности, зачумленные воскреснут для битвы. В действительности же ни у кого из наших не было чумы.

Я не могу не быть тронутой вашей дружбой; вы бы готовы были послать мне на помощь все христианские народы. Я очень дорожу дружбой короля прусского, но надеюсь, что мне не понадобятся те пятьдесят тысяч человек, которые вы хотите, чтобы он дал мне на помощь против Мустафы.

Так как вы находите слишком преувеличенным количество трехсот тысяч человек, во главе которых полагают, что выступит сам султан, то я хочу поговорить с вами о турецком вооружении прошлого года. В октябре Мустафа счел возможным объявить войну России; он был к ней так же мало подготовлен, как и мы. Когда он узнал, что мы упорно защищаемся, то сильно удивился, так как его заставили надеяться на много не сбывшихся вещей. Тогда он приказал собрать из различных провинций его империи миллион сто тысяч человек и отправить в Адрианополь для взятия Киева, зимовки в Москве и уничтожения всей России.

Одной Молдавии приказано было выставить миллион четвериков хлеба для бесчисленного мусульманского войска. Господарь ответил, что в самый плодородный год Молдавия не имела столько и что это для нее невозможно. Но он получил вторичное приказание исполнить данное поручение, за что ему обещали денег.

Артиллерийская часть должна была быть пропорциональной количеству войска. Она должна была состоять из пятисот пушек, взятых из арсеналов; но когда их пришлось приводить в действие, то большую часть бросили и только около шестидесяти оказались годными.

Наконец, в марте, более шестисот тысяч человек собрались в Адрианополе; но так как они во всем нуждались, то началось дезертирство. Однако визирь перешел Дунай с четырьмястами тысяч человек. 28-го августа под Хотином было всего сто восемьдесят тысяч. Вы знаете остальное. Но, быть может, вам неизвестно, что визирь перешел седьмым дунайский мост и что у него было только пять тысяч человек, когда он вошел в Баладу (Balada). Вот все, что осталось от этого удивительного войска. Все, что не погибло, то разбежалось и разбрелось по домам.

Да, не забудьте, что на пути они грабили свои провинции и жгли места, где находили сопротивление. Все, что я говорю,– истинная правда, и я, скорее, сглаживаю, чем преувеличиваю, опасаясь, чтобы все это не показалось слишком баснословным.

Все, что я знаю о моем флоте, это то, что одна часть его вышла из Магона, а другая намеревается выйти из Англии, где она зимовала. Я думаю, что вы о нем услышите раньше, чем я. Во всяком случае, я не премину сообщить вам, в свое время, то, что сама узнаю, с тем большею поспешностью, что вы того желаете.

Работы над сводом законов несколько запоздали, благодаря войне; он теперь отошел на второй план; надо надеяться, что наступит время, когда он снова займет первое место между моими занятиями.

Вы меня просите скорее окончить войну, и законы, чтоб вы могли сообщить о них Петру Великому на том свете; позвольте вам сказать, что это никак не может меня заставить скоро покончить с ними. В свою очередь, я вас серьезно прошу отложить это намерение на возможно далекое время. Не огорчайте ваших друзей этого мира из-за любви к тем, которые уже в том. Если там всякий может выбирать себе общество по своему вкусу, то я явлюсь с совсем готовым планом жизни, составленным для моего полного удовольствия. Я заранее надеюсь, что вы не откажетесь ежедневно одолжать мне по нескольку минут на беседу: с нами будет Генрих IV, Сюлли, но никак не Мустафа.

Я очень рада, что вы довольны нашими русскими, являющимися к вам. Все те, кто возвращаются из-за границы, не побывав в Ферне, всегда очень об этом сожалеют. Вообще наша нация имеет самые счастливые способности. Нет ничего легче заставить их оценить все доброе, разумное. Я не знаю, отчего так часто ошибались в средствах; охотно я отнесу вину в этом на сторону правительства, неловко бравшегося за это. Когда в Европе узнают более об этом народе, то отбросят много предубеждений и заблуждений, которые составили себе на счет России.

Мне всегда доставляет большое удовольствие память, которую вы сохранили о моей матери, которая, к моему великому сожалению, умерла очень молодой.

Будьте уверены, м. г., во всех чувствах, которые вы во мне знаете, и в совершенном уважении, которое я не перестану питать к вам.

Екатерина

9

22 июля – 2 августа [1770]

Милостивый государь, я писала вам дней десять назад, что граф Румянцев[6][6]
  Румянцев-Задунайский Петр Александрович, граф (1725—1796), полководец, генерал-фельдмаршал.


[Закрыть] разбил крымского хана, соединившегося со значительным турецким отрядом, что у них отняли палатки, артиллерию и т. д., на маленькой речке, называемой Ларга; имею удовольствие сообщить вам сегодня, что вчера вечером курьер графа привез мне известие, что в тот самый день, когда я вам писала (21-го июля), мое войско одержало полную победу над войском Мустафы, командуемым визирем Али-Беем, начальником янычар, и семью или восемью пашами; они были разбиты в своих укреплениях; их артиллерия, в количестве ста тридцати пушек, их лагерь, багажи, всевозможный провиант попали в наши руки. Их потеря значительна; наша же так мала, что я боюсь говорить о ней, чтобы она не показалась баснословной. Однако сражение длилось пять часов.

Граф Румянцев, которого я только что произвела в фельдмаршалы за эту победу, сообщает мне, что, как древние римляне, мои солдаты никогда не спрашивают, многочислен ли неприятель, но только: где он? На этот раз турки были в числе ста пятидесяти тысяч, укрепившихся на возвышенностях, омываемых Кагулом, ручейком в двадцати пяти верстах от Дуная, и имея за спиною Измаил.

Но мои новости этим не ограничиваются: я знаю из верных источников, хотя и не прямым путем, что мой флот разбил флот турецкий близ Napoli de Romanic и рассеял те из неприятельских кораблей, которые не удалось ему потопить.

Осада Бендер открылась еще 21-го июля. Князь Прозоровский[7][7]
  Прозоровский Александр Александрович, князь (1732—1809), государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал.


[Закрыть] овладел громадной добычей из скота всякого рода, между Очаковым и Бендерами. Мой азовский флот растет в величине и надеждах, перед самым носом господина Мустафы.

Я ничего не могу вам сказать о Браилове, кроме того, что это старый замок, на берегу Дуная, взятый генералом Ренном в самый день сражения при Пруте, в 1711 г.

От самих греков зависит воскресить Грецию. Я сделала все, что могла, чтобы украсить географические карты сообщением Коринфа с Москвою. Не знаю, что из этого выйдет.

Чтобы посмешить вас, скажу, что султан прибегал к содействию пророков, колдунов, прорицателей и помешанных, считающихся святыми у мусульман. Они ему предсказали, что 21-е будет днем особенно счастливым для Оттоманской империи. Сейчас же Его Высочество отправил курьера к визирю, чтобы приказать ему назначить на этот день переправу через Дунай и вообще воспользоваться счастливым созвездием. Увидим, обратят ли несчастия на путь истинный монарха и не разочаруют ли они его в обманщиках и лгунах.

Ваши любезные греки во многих случаях являли доказательства их древнего мужества, и они далеко не лишены ума.

Прощайте, милостивый государь; будьте здоровы, не лишайте меня вашей дружбы и будьте уверены в моей.

Екатерина

10

9—20 августа [1770]

Вы мне говорите в вашем письме от 20-го июля, будто я вас пугаю, чтобы не дать вам успокоиться, и что мои победы приносят вам утешение: вот вам маленькая доза этих утешений.

Только что явился ко мне курьер с известием о последствиях кагульского сражения. Мои войска подвинулись к Дунаю и расположились на его берегу, против Изаки (Isacki). Визирь и начальник янычар бежали на другой берег; но все остальные, желавшие последовать их примеру, были убиты, потоплены и рассеяны. Он приказал сломать мост, и около двух тысяч янычар были взяты в плен. Двадцать пушек, пять тысяч лошадей, громадная добыча и огромное количество всевозможных запасов попали в наши руки. Татары сейчас же прислали просить фельдмаршала графа Румянцева отпустить их в Крым; он им ответил, что требует их покорности, и послал значительный корпус налево, к Измаилу, чтобы сделать на них легкий натиск. Нам уже давно известно, что они не желают ничего лучшего.

Вы не хотите мира? Успокойтесь – до сих пор никто не упоминает о нем. Я согласна с вами, что мир – вещь прекрасная; когда он существовал, то я полагала, что это non plus ultra[8][8]
  И не далее (лат.), т. е. крайний предел, высшая степень.


[Закрыть] счастья: и вот уже почти два года, как я воюю и вижу, что ко всему можно привыкнуть. По правде сказать, в войне есть прекрасные минуты. Я нахожу в ней важный недостаток, а именно, что во время ее нельзя любить ближнего, как самого себя. Я привыкла думать, что нечестно делать зло людям; однако я теперь несколько утешаюсь, говоря Мустафе: «Ты сам захотел, Жорж Данден[9][9]
  Цитата из комедии Ж.-Б. Мольера «Жорж Данден, или Одураченный муж» (1668).


[Закрыть]!» И после этого размышления я так же хорошо себя чувствую, как и прежде.

Великие события всегда мне нравились, а победы никогда не соблазняли. Я не вижу также, чтобы мир был близко. Забавно, что уверяют турок, будто мы не можем долго поддерживать войну. Если бы страсть не омрачила этих людей, то как бы им было забыть, что Петр Великий воевал в продолжение тридцати лет – то с этими самыми турками, то со шведами, поляками, персами,– и империя не дошла до крайности? Напротив того, из каждой войны выходила более цветущею и эти же самые войны пустили в ход промышленность. Каждая война у нас была матерью какого-нибудь нового источника, оживлявшего нашу торговлю и промышленность.

Ваш проект мира мне несколько напоминает дележ Льва в басне; вы все хотите захватить для вашей любимицы. Не надо забывать и спартанских легионов; об Истмических играх мы поговорим после.

В ту минуту, как я хотела кончить это письмо, я получила известие о взятии Измаила, при некоторых довольно странных обстоятельствах.

Прежде чем перейти Дунай, визирь обратился с речью к войскам и сказал, что невозможно долее сопротивляться русским; что он, визирь, видит себя в необходимости перебраться на другую сторону Дуная, что он для спасения их пришлет столько судов, сколько будет возможно; но если ему не удастся исполнить свое обещание и если русские войска нападут на них, то он им советует сложить оружие и уверяет их, что русская императрица поступит с ними вполне человечно и что все, что им говорили до сих пор о русских, было выдумано врагами обеих империй.

Как только мои войска подошли к Измаилу, турки вышли из него, а оставшиеся сложили оружие. Капитуляция города была совершена в полчаса. Захватили сорок восемь пушек и значительные магазины всякого рода. От 21-го до 27-го июля, т. е. от кагульской битвы, считают около восьми тысяч пленных; а с прошлого года мы отняли у врага около пятисот пушек.

Граф Румянцев послал корпус направо, к вашему Браилову, который и будет взят, как вы того желали; а другой налево, который должен взять Килию.

Ну, что же, довольны ли вы? Прошу вас быть настолько же довольным моей дружбой, как я вашей.

Екатерина

11

Петербург, 31 августа —11 сентября [1770]

Милостивый государь, хотя на этот раз я не могу сообщить вам, в ответ на ваше письмо от 11-го августа, каких бы то ни было военных событий, но надеюсь не помешать вашему выздоровлению, сказав вам, что после взятия Измаила, буржакские и белгородские татары отделились от Порты. Они послали уполномоченных к двум генералам моей армии для капитуляции и отдались под протекторат России. Они дали заложников и поклялись на Коране не помогать более ни туркам, ни крымскому хану и не признавать хана, если он не примет тех же условий, т. е. мирно жить под протекторатом России и отделиться от Порты. Неизвестно, что сделалось с этим ханом. По-видимому, однако, если не он, то большая часть его подданных примут эти условия.

Татары, с самого начала этой войны, считали ее несправедливой; им не на что было жаловаться; прерванная торговля с Украиной причиняла им потерю, более действительную, чем они могли ожидать выгод от грабежей.

Мусульмане говорят, что два последних сражения стоят им сорока тысяч человек. Это ужасно, я согласна; но когда дело идет об ударах, то лучше их давать, чем получать.

Теперь я не посмею спросить вас, довольны ли вы, так как, какую бы вы ни питали ко мне дружбу, но я уверена, что вы не можете равнодушно смотреть на несчастия стольких людей. Надеюсь, однако, что эта же дружба утешит вас во всех несчастиях турок; вы сделаетесь терпимы и человечны, и уже более не будет противоречия в ваших чувствах. Невозможно, чтобы вы любили врагов искусств.

Сохраните мне, пожалуйста, вашу дружбу и будьте уверены, что я ее очень ценю.

P. S. Я должна вам упомянуть еще об одном новом явлении: большое количество турецких дезертиров является к нашему войску. Говорят, что никогда еще не бывало этому примера. Эти дезертиры уверяют, что у нас с ними лучше обходятся, чем у них.

12

Петербург, 16—27 сентября [1770]

Милостивый государь, как много должна я сегодня вам сообщить! Не знаю, с чего и начать.

Мой флот, под командою не моих адмиралов, а графа Алексея Орлова[10][10]
  Орлов Алексей Григорьевич, граф (1737—1807/1808), генерал-аншеф, руководитель первой экспедиции русского флота в Архипелаг (1769—1774). За победы у Наварина и Чесмы получил титул Чесменского.


[Закрыть], разбил неприятельский флот, сжег полностью его в Чесменской гавани, древнем Клазомене. Три дня тому назад я получила об этом прямое известие. Около ста судов всевозможных родов были обращены в пепел. Не смею выговорить количество погибших мусульман: их насчитывают до двадцати тысяч.

Общий военный совет положил предел разъединению двух адмиралов, отдав командование генералу войск сухопутных, находившемуся на этом флоте и который к тому же был старший по службе. Это решение было единодушно всеми одобрено. Я всегда говорила, что герои рождаются для великих событий.

Турецкий флот преследовался от Румынского Наполи, где он выдержал два нападения, до Scio. Граф Орлов знал, что из Константинополя отправлено подкрепление, и, желая предупредить его соединение, он напал на врага, не теряя времени. Приехав в канал Scio, он увидел, что соединение уже совершилось. С девятью линейными кораблями он очутился в присутствии шестнадцати оттоманских: число фрегатов и других судов было еще более неравномерно. Он не колебался, и вообще расположение умов было таково, что все решили победить или умереть. Сражение началось. Граф Орлов держался в центре; адмирал Спиридов, имевший на своем корабле графа Федора Орлова, командовал авангардом; контр-адмирал Ельфинстон – арьергардом.

Турки были расположены так, что одно из их крыльев упиралось в каменистый остров, а другое – на мели, так что они не могли быть обогнуты.

В продолжение нескольких часов огонь был ужасен с обеих сторон; корабли так близко подошли друг к другу, что ружейная стрельба присоединилась к пушечной. Корабль генерала Спиридова боролся с тремя военными кораблями и одной турецкой шебекой. Несмотря на это, он зацепил капитан-пашу, имевшего девяносто пушек, и набросал туда столько гранат и горючих материалов, что корабль загорелся; огонь перешел на наш корабль, и оба взлетели на воздух в ту минуту, как адмирал Спиридов с графом Федором Орловым и около девяноста людей экипажа спустились с него.

Граф Алексей, увидев в разгаре сражения, что адмиральские корабли взлетели на воздух, подумал, что брат его погиб. Он почувствовал тогда, что он не более, как человек, и лишился чувств; но минуту спустя, придя в себя, он приказал поднять паруса и с своим кораблем бросился на врагов. В минуту победы офицер принес ему известие, что его брат и адмирал живы. Он говорит, что не может описать, что почувствовал в эту минуту, самую счастливую в его жизни. Остальной турецкий флот в беспорядке бросился в Чесменский порт.

Следующий день прошел в приготовлении брандеров[11][11]
  Брандеры – суда, нагруженные взрывчатыми и горючими веществами; применялись для поджога неприятельских кораблей.


[Закрыть] и в стрельбе по врагу в порту, на которую тот отвечал. Но ночью брандеры были пущены и так хорошо сделали свое дело, что менее чем в шесть часов турецкий флот был совсем уничтожен. Говорят, что вода и суша дрожали от количества неприятельских судов, взлетающих на воздух. Это чувствовалось до Смирны, находящейся в двенадцати лье от Чесмы.

Во время пожара наши вытащили из порта турецкий корабль с шестьюдесятью пушками, находившийся под ветром и поэтому уцелевший. Они также захватили батарею, оставленную турками.

Война – скверная вещь. Граф Орлов мне пишет, что на другой день после пожара флота он с ужасом увидел, что вода в Чесменском порту, который не очень велик, была совсем красная,– так много погибло в ней турок.

Это письмо будет ответом на ваше от 26 августа, в котором ваши опасения на наш счет уже начали рассеиваться. Надеюсь, что теперь их более уже нет. Мне кажется, что дела мои идут довольно хорошо. Что же касается до взятия Константинополя, то я полагаю его столь близким. Однако, как говорят, не надо ни в чем отчаиваться. Я начинаю думать, что это всего более зависит от самого Мустафы. До сих пор он так вел себя, что если еще будет держаться того упрямства, которое его «друзья внушают ему, то может навлечь на свою империю большие опасности. Он забыл свою роль зачинщика.

Прощайте, милостивый государь, будьте здоровы. Если выигранные сражения могут вам нравиться, вы должны быть нами довольны. Верьте моему к вам уважению и почтению.

Екатерина