Текст книги "Мой адрес Советский Союз"

Автор книги: Екатерина Воронцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

* * *

– Люд, скоро Колька приезжает. Давай ему яблоков натырим.

– У Васи Пьянкова?

– Ага.

– Давай.

– А если мама узнает?

– А мы Кольке скажем, чтобы он нас не выдавал.

Сказано – сделано. Мы с большим мандражом ночью залезли в сад к Васе. Для меня это была вообще первая боевая вылазка. Набрали яблок, дома зарыли их в сундук, чтобы мама не нашла. Николай приехал с другом. Мама радостно суетилась. Мы, улучив минутку, отозвали его в сторонку:

– Коль! Мы тебе яблоков нарвали, только ты маме не говори.

– Вы чё это, уже по яблоки лазите?!

– Ну так, иногда…

– Ранняя нынче молодёжь, однако. Ладно, не скажу, не бойтесь.

Мы выложили яблоки на самую красивую тарелку и поставили на стол.

– Батюшки! А это чё такое?

Николай быстро пошёл мыть руки. Маме пришлось разговаривать с его спиной:

– Это ты когда успел?! Я уж думала, ты поумнел, а ты не успел приехать, сразу за старое! Говори, где взял!

– На дороге нашёл… – по голосу было понятно, что он улыбается.

– Конечно, на дороге! Приготовил кто-то для тебя!

У нас с Людкой отлегло от сердца – не выдал!

На следующий день Николай с другом чинили велосипеды за воротами. Мы с Людкой вертелись возле них. По дороге шла Шурка Васильева, рыжеволосая женщина лет тридцати с небольшим. Это была наша местная ночная бабочка. К ней ходили все мужики. Бабы даже за измену не считали, если узнавали вдруг, что муж побывал у Шурки. Шум, конечно, поднимали для приличия. Шурка увидела двух студентов и, не раздумывая, свернула на лужайку. Она, как обычно, была навеселе, а значит, в форме:

– Здорово, парни!

– Здорово, здорово.

Шурка уселась на траву:

– Прокатите меня на велике-то?

– Дак не работают, ты же видишь.

– У таких молодых – и не работают?

Николай с другом с опаской покосились на нас с Людкой. Тема им явно не нравилась, да ещё в присутствии детей. И тут Шура сделала жест, который много позже повторила на экране Шерон Стоун. Она раздвинула и снова сомкнула коленки. Белья, как полагается, не было. Друзья так заорали на нас с Людкой, чтобы мы отправлялись домой, как будто это мы сделали что-то неприличное.

Мы, конечно, ушли, и что было дальше, неизвестно.

* * *

Мама готовит ужин, папа сидит в зале с большой стеклянной бутылью на коленях и энергично катает её туда-сюда. В бутыли сметана с простоквашей напополам. Примерно через час после такого взбалтывания в бутыли появляется большой комок масла. После этого всё содержимое бутыли выливается в тазик, комок масла вылавливается, перекладывается в миску и несколько раз промывается чистой холодной водой. При этом запах кислого молока исчезает. Свежее масло мягкое, вкусное, его можно есть просто так, ложкой, даже без хлеба. Но с хлебом тоже вкусно.

Папа в армии служил на иранской границе. Он рассказывал, что армейский повар однажды ночью полез в виноградник, и его укусила змея. Повар умер, а вместо него назначили папу. Поэтому иногда папа вспоминал молодость и начинал готовить. Особенно ему удавалась уха. Рыбу он чистил скальпелем. Получалось очень аккуратно и было удобно. Уха выходила прозрачная, наваристая, душистая.

В этом году мама всё-таки добилась своего, папа купил пчёл. Он сам ездил в соседнюю деревню их выбирать и привёз на тракторной тележке три улья и какой-то инвентарь. Суеты было много: куда поставить, как укрепить. Наконец, когда всё утряслось, открыли летки и пчёлы полетели. Все смотрели и улыбались. Мама не зря заставляла заниматься пчёлами именно папу. У него был дар обращаться с животными. Пчёлы, например, его не кусали, даже если он приходил к ним выпивши. Он никогда не надевал сетку, направляясь к пчёлам. Потом мама стала и меня подталкивать к этому занятию. Я канючила:

– Чё опять Катька-то? Я в прошлый раз с папой ходила, пусть теперь Людка идёт.

– Давай-давай иди, у тебя лучше получается, Людка другим делом займётся.

Потом начались грядки, угоры, ягоды, пруд. Лето шло своим чередом. И вот сентябрь. В этом году я иду в Гришанки. У меня начиналась новая жизнь.

* * *

Сегодня мы с Людкой во всём новеньком собираемся в Гришанки. В Гришанки по одному не ходили. Надо было по полю пройти пять километров, поэтому собирались всей гурьбой и шли человек пятнадцать. Гурьба была разновозрастная. И такой мелюзге, как я, конечно, было интересно со старшими. Школа в Гришанках была расположена в старой церкви на крутом пригорке. В дождливую погоду забраться на него было непросто из-за размокшей дорожки, а зимой и осенью – из-за того, что была укатана до ледяного состояния. Учительская была на колокольне, и в неё надо было подниматься по крутой винтовой деревянной лестнице. На первом этаже было четыре классных комнаты – пятый, шестой, седьмой и восьмой класс. Классным руководителем у меня стала Анна Фёдоровна, гроза всех без исключения учеников – бывших, настоящих, будущих, а также их родителей. Когда я дома объявила об этом, все родственники долго смотрели на меня с молчаливым сочувствием. Голос у Анны Фёдоровны был просто громовой. Когда она говорила спокойно, казалось, что она сдерживает гнев. Но когда она не сдерживала свой гнев, без преувеличения, стёкла дрожали в окнах. Тогда надо было просто поджать хвост и не возражать ей. Она преподавала немецкий язык, и не выучившие её урок встречались крайне редко. Математику преподавал Вениамин Николаевич. Это был молодой мужчина с недоразвитыми тремя пальцами на правой руке. Когда мы неправильно отвечали, он смотрел на нас, стучал тыльной стороной ладони по доске и кричал:

– Олухи вы, олухи Царя Небесного!

При этом лицо его сильно краснело, а на шее вздувались вены.

В Гришанках был при школе интернат – своего рода общежитие. Но мест всем не хватало, и примерно половина школьников из других деревень искала себе «квартиру», то есть договаривалась с гришановскими старушками, чтобы скоротать зиму у них. Мы с Людкой и Галькой Бобылевой тоже пошли искать. Мы втроём ходили по дворам и спрашивали, не возьмут ли они нас «на квартиру». Если хозяева отказывали, спрашивали, а не знают ли они, кто берёт. Таким образом мы вышли на старушку, которую звали тётя Тоня. Тётя Тоня в старой фуфайке и выцветшем платке строго оглядела нас и сказала:

– По возу дров с каждой, чтоб до октябрьских праздников привезли, и по три рубля в месяц. Продукты привозите, готовить я вам сама буду. Подружек не водить, хватит мне вас троих.

На том и порешили. Изба у тёти Тони была просторная, но казалось, что время в ней остановилось навсегда. В ней не было ни одной современной вещи. Но тогда многие старухи так жили, а мы не задумывались, что имя этому – бедность. Таких старух было тогда полно, жили они тихо, как могли выживали. А ведь когда-то каждая из них была молода, весела и энергична. Большинство из них потеряло в войну мужей, таких же молодых и энергичных, а теперь они, никому не нужные, в стареньких фуфайках, выцветших платках и с вечно грустными глазами одиноко и тихонько молились по вечерам перед Богом, отмаливая за всех нас, неверующих, грехи наши тяжкие. Не их ли молитвами удерживалась Россия столько раз на краю? А кто их, безропотных, сменит на посту перед Богом?

Но осознала я это всё гораздо, гораздо позже. А пока я была по-щенячьи счастлива. Наконец-то Гришанки! Наконец-то я перестала быть маленькой! Тем, кто ходит в Гришанки, уже многое позволено, с ними взрослые разговаривают совсем другим тоном. А ещё года через два вообще в колхозе уже буду работать, совсем взрослая стану. Ух, как же здорово всё! Пятый класс сформировался из школьников нескольких деревень. Сдружились все моментально. Все чувствовали себя повзрослевшими. Начались проявления симпатии. На уроках перекидывались записочками, особенно в шестом классе. Это была просто эпидемия какая-то! В воздухе витала атмосфера то ли дружбы, то ли лёгкого флирта. Ах, всё равно было здорово!

Когда появились первые морозы, а темнеть стало совсем рано, ходить в Гришанки стали только вместе все, кто там учился. Формирование команды начиналось с Гусева – верхнего конца нашей деревни. Самый первый ученик выходил раньше всех, подходил к дому следующего и орал под окнами, запечатанными на зиму, имя вызываемого. Потом они вдвоём орали под окнами следующего и т. д. Таким образом компания всё увеличивалась. Из некоторых домов выходили по двое или даже по трое учеников. Встречались с командой из другого конца деревни в переулке, который выходил на дорогу в Гришанки. Происходило это по понедельникам. В такие дни мама поднимала нас в пять часов. В шесть мы, гружённые провизией на неделю, выходили из дома. Занятия в школе начинались в восемь. За это время мы должны были пройти километра три по деревне, по полю пять километров, зайти «на квартиру», оставить продукты, взять портфели и не опоздать в школу. Мой организм категорически не мог просыпаться в такую рань. Он просто продолжал спать, когда мама собирала нас, давала какие-то наставления, одни и те же в сотый раз, когда заставляла поесть, ну хоть чаю попить горячего. Не помогал даже мороз, когда мы выходили на крики товарищей. В шесть утра зимой стояла чёрная ночь, миллионы звёзд мерцали ярко и совсем близко, снег скрипел под валенками, а внутри всё спало. Казалось, что-то даже обрывается время от времени, и я готова была уснуть прямо на ходу. Просыпаться начинала лишь тогда, когда сборная команда всей деревни выходила на дорогу в поле. Там шаг прибавляли, и дремать уже просто не было возможности. Ходили вместе не зря. В такие ранние холодные утра мы не раз слышали невдалеке вой волков, а несколько раз даже видели невнятные тени, движущиеся в предрассветной темноте.

Но зима проходила, снег таял, солнце светило ослепительно ярко, и мы снова начинали ходить домой каждый день. Весело месили грязь резиновыми сапогами по непросохшей ещё дороге. Спать уже не хотелось, настроение было самое радужное. Ходили уже посветлу, и компании могли быть поменьше. Скоро сосенки и ёлочки в лесочках на пути следования начинали выбрасывать светло-зелёные побеги. Мы срывали их в самом начале роста и жевали. Побеги были нежными, чуть кислили. Это была первая зелень после зимы, есть её было приятно. Господи, какое весной солнце яркое, какое небо огромное! А воздух какой в поле! И такая волюшка вольная во всём, что кажется, горы можно свернуть, если захотеть!

Нынешним летом мама всё-таки выполнила свою угрозу: отдала Снайпера сторожу Митрею Сазану. Митрей был человек одинокий, придавленный жизнью. Он жутко страдал запоями, и жена Паля его выгнала. В те годы было редкостью, чтобы мужика выставляли из семьи за пьянку, поэтому бабы не знали, как относиться к такому смелому поступку Пали. Мы с Людкой ревели в подушки и даже не скрывали, хотя была глубокая ночь. Папа молчал, но было понятно, что он не спал. Мама была уже в глубоком раскаянии за содеянное, но тоже молчала. В общем, никто не спал. Вдруг все отчётливо услышали, как кто-то скребёт дверь в дом со стороны сеней. Мы с Людкой выскочили из постели как ужаленные:

– Снаинька!!!

– Снайпер!!!

Мы открыли дверь. Снайпер пулей заскочил в дом, начал вертеться, крутиться в наших с Людкой объятиях. Взаимной радости не было предела.

– Сная! Снаинька!

– Золотой ты мой, хорошенький!

Мы с Людкой целовали его в мокрый нос, в морду, в спину, обнимали и тискали. Снайпер лизал нас с Людкой в наши зарёванные мордашки. Встал папа, подошёл, погладил Снайпера по голове:

– Ну чё, удрал, говоришь, от Митрея? Ну, молодец, молодец! Хороший Снайпер! Ну ладно, ладно, ты мне нос-то не откуси.

Мама тихонько вздыхала в кровати. Было ясно, что ей стыдно.

* * *

В это лето мы уже открыто ходили в кино «до шестнадцати», а после кино ещё задерживались в клубе поиграть. Киномехаником тогда работал Вовка Банников. Мне казалось, что он был похож скорее на героя тех романов, которые я читала, чем на наших деревенских парней. Он был узок в кости, молчалив и иногда как-то загадочно и скорбно улыбался. Я уже начала выстраивать вокруг него романтический ореол. Но однажды увидела его пьяным. Всё очарование рухнуло в один миг.

Теперь нас с Людкой не надо было посылать по ягоды. Мы заранее договаривались с Грапкой и Маруськой и шли рано утром вместе. Набирали корзины, а на следующий день сами везли их на базар в Воткинск. Продавали по десять копеек стакан. Иногда за день наторговывали рублей по десять. Для деревни это были серьёзные деньги.

Шестой класс начался с копки картошки. Однажды нас повезли на поле возле деревни Кукуи. После работы нас посадили в тракторную тележку и повезли на тракт. Мы ехали на корточках, пели песни. Тракторист на «Беларуси» лихо вывернул с просёлочной дороги на тракт. Мы сплошной массой навалились на боковой борт и завизжали. Борт не выдержал, сломался с треском, и ребятня посыпалась на асфальт, как горох:

– Ой, мамочки!!!

– А-а-й, как больно!!!

– Людка! Ты где?!

– Я здесь!!

– Жива?!

– Жива, только бок ободрала!

Я в числе немногих сидела в тележке. Почему-то Людкина туфля оказалась у меня в руке. Школьники медленно вставали, ощупывали себя, причитали от боли. Тракторист белее бумаги выскочил из кабины. Не знаю, кого больше Бог миловал, но машин в это время на дороге не было. В конце концов все оказались живы, более-менее здоровы. Постепенно все разошлись или разъехались по домам. Никто из родителей к трактористу претензий предъявлять не стал, мало ли что случается на работе. Главное, что всё обошлось.

На другой раз мы работали на гришановском поле и шли домой пешком. День был солнечный, тёплый. Мы с девчонками шли и мирно разговаривали свои темы. Мишка Житников по прозвищу Китель от хорошего настроения подставил подножку кому-то из девчонок.

– Отстань, дурак такой.

Но Мишка и не думал отставать. Он легонько толкнул другую.

– Если не отстанешь, мы тебя поколотим.

– Ой, ой, уже напугался.

Он снова толкнул одну из нас.

– Ах, ты не понимаешь слов?!

Мы обступили его и немножко поколотили. Мальчишки не встревали. Видели, что Мишка сам напросился. Да и поколотили-то так, слегка, чтобы не лез больше. Но, видимо, чьё-то ведро неудачно опустилось Мишке на голову острым концом ручки. На голове вылезла шишка.

Вечером папа ужинал, мамы дома не было, мы с Людкой занимались своими делами. В дом зашла Любочка – мать Мишки. Это была маленькая женщина, жившая одна с двумя детьми. Никто не мог сказать, чем она и её дети кормились. В колхозе она не работала, огород не содержала. Зато здорово играла на балалайке. Летними вечерами они с Панечкой садились на край канавы и в две балалайки начинали играть. Играли слаженно и красиво.

– Здорово, Яша.

– Здорово, Люба, проходи, садись.

– Да нет, я уж так. Чё это, Яша, девки-то твои делают?! Погляди-ка, Мишку моёго как отмутузили, вся голова в шишках! Чё, думашь, без отца растёт, дак заступиться за него некому? Я вот завтра к дилектору пойду, расскажу ему всё, посмотрим тогда, чё скажешь!

Папа со спокойным недоумением молча смотрел на Любочку. По-моему, он не поверил в то, что она сказала. Казалось, он туго переваривает услышанное. Ложка остановилась в его руке. Любочка постояла, но, не услышав ни слова в ответ, растерялась:

– Ладно, до свиданья. Пошла я.

Когда она ушла, папа внимательно посмотрел на нас с Людкой:

– Это чё, правда, што ли, вы Мишку-то поколотили?

– Дак он сам наскакивал! Мы его предупреждали, предупреждали… Да и поколотили-то так, чуть-чуть. Врёт она, что вся голова в шишках.

– Х-хэ-х! До чё дожили! Девки парней бьют! В наше время такого не слыхать было.

Папа ничего больше и не сказал, но почему-то было стыдно. Было ощущение, что мы сделали что-то совсем уж нехорошее. Вот так, несколькими словами, папа умел всё поставить на свои места.

В этот год нам с Людкой выделили места в интернате. Учеников старались чередовать: если в прошлом году не давали место, то в следующем давали обязательно. Интернатом служило двухэтажное кирпичное здание дореволюционной постройки. Видимо, раскулачили местного богача. На первом этаже жили девочки, двенадцать человек в одной комнате. Других девчачьих комнат не было. Здание было старое, в нём пахло плесенью, было прохладно, но чисто. За порядком строго следила воспитательница. А ещё нас кормили в специальной комнате. Поваром была бойкая молодая женщина – Валентина Николаева, тёзка первой женщины-космонавта. Она этим очень гордилась, но это не мешало ей время от времени появляться на работе с синяками под глазами. Валентина весело отшучивалась от мужниных синяков. Готовила она лучше, чем тётя Тоня. Вообще, в интернате было гораздо веселее, чем «на квартире». Мне всё нравилось. Эх, и жизнь пошла интересная!

Однажды вечером я лежала в кровати, и мне казалось, что всё куда-то плывёт.

– Люд, чё-то у меня потолок плывёт.

– Ну-ка. У-у-у… Да у тебя температура страшная…

Больше я ничего не помню. Очнулась я дома, долго соображала, пока поняла, что лежу на полатях. Слабость была жуткая.

– Ма-ам!

– Ой, Катенька! Очнулась, слава Богу! – мама быстро забиралась на полати.

– Как я здесь оказалась?

– Дак привезли тебя из Гришанков на лошади, на санях. Без памяти два дня лежала, говорила чего-то непонятное. Медичка наша приходила, сказала, скарлатина у тебя. Таблеток вот дала. А как тебе их давать-то, если ты без памяти лежишь? Вставай-ка, Катенька, потихоньку, иди поешь маленько.

– Не хочу.

– Ну хоть таблетку выпей тогда.

– Таблетку давай.

Я пролежала ещё два или три дня. Перешла на кровать. Слабость не проходила, но температуры не было, и родители решили, что пора в школу. Папа взял в колхозе лошадь, запряжённую в сани-розвальни, в которых толстым слоем лежала солома. Я оделась, папа укутал меня поверх пальто огромным мохнатым тулупом, взял на руки и посадил в сани. Мама вынесла сумку с вещами, и мы поехали. Был солнечный зимний морозный день. Девственно чистый снег блестел на солнце так ярко, что мне до боли слепило глаза.

– Кать! Гляди-ка, заяц бежит!

– Где?

– Да вон, справа, около кустиков, видишь?

– Ага, вижу.

– Не боится, надо же.

На следующий день я потихоньку пошла в школу. Здоровье моё поправилось, зима продолжалась. Совсем недавно в деревнях провели местное радио, по которому сообщались важные местные новости. Например, если мороз превышал сорок два градуса, ранним утром сообщали, что в связи с морозной погодой занятия в школах отменяются.

– Ура!!! Уроков не будет! Пошли домой!

– Ура!!!

– Пошли!

Мы собирались и все вместе, чтобы следить, не обморозился ли кто, шагали в поле – домой! Хохотали и толкались, шли быстро. Мёрзнуть было некогда. Дома было тепло и пахло мамиными шаньгами.

– Ох! Ох! Ох! С ума сошли! С ума сошли! В такой мороз!

– Дак все пошли, мы чё там одни останемся, што ли?

– Господи! Господи! Ну-ка быстро раздевайтесь – и на печь!

– Мам, да мы не замёрзли вовсе!

– Не замёрзли они, конечно! Залазьте на печь, я вам сейчас сала гусиного принесу.

У мамы в запасе всегда было топлёное гусиное сало. Она применяла его как при ожогах, так и при обморожениях. И надо сказать, довольно эффективно получалось. Однажды старшая сестра Зоя рассказывала, как у неё загорелись волосы, уложенные на затылке в тугой узел. А волосами сестрицу Бог не обидел. Она тогда работала на свиноферме, ей было лет четырнадцать-пятнадцать. Они с подругой дежурили в ночную. Сторож, Вася Загребало, топил печь. Печь была колхозная, следили за ней плохо, и были в ней большие щели. Зоя легла вздремнуть около печки, и волосы на затылке у неё вспыхнули, как порох. Четырнадцатилетняя девчонка среди ночи в слезах от страха и боли пришла домой. Мама с причитаниями облила ей жжёный затылок гусиным салом, а потом регулярно обновляла смазку. Через неделю от раны не осталось и следа.

И вот теперь мама залезла к нам на печь и обмазала нам салом мордашки и руки.

Мы отогрелись, поели домашней пищи. А на следующее утро в пять подъём! В шесть выход на улицу в чёрную звёздную морозную ночь. И отчаянно засыпающий организм. И мамины вздохи за спиной…

Мороз ночью злее, чем днём, при солнце. Дыхание перехватывает сразу, особенно после сна. Нос и рот закрываем шалью. Дыхание от этого поднимается вверх. Через минуту ресницы покрываются инеем, начинают слипаться. А вся шаль на лице и вокруг лица покрывается куржаком. Тишина, даже собаки не лают в такой мороз. И только мы добровольно скрипим валенками по ночному зимнему полю под яркими звёздами.

В этот год Николай женился. Это было как гром среди ясного неба. Мама лелеяла мечту женить единственного сына совсем не так. Она хотела, чтобы это была девушка из местных, ну из соседней деревни в крайнем случае, из приличной семьи. Да чтобы со сватовством, да со свадебкой, да как полагается у добрых-то людей… А вместо этого Николай без предупреждения привёз несовершеннолетнюю беременную девицу и объявил, что это его жена и теперь она будет жить с нами, а Николай поедет доучиваться. Для мамы это было хуже, чем нож в спину. У неё своих четыре девки, а тут ещё пятую привезли, да ещё беременную. Мама была просто раздавлена и придавлена. Приветствовать такой брак она, конечно, никак не могла. Нина оказалась девушкой с характером, да ещё и бесприданницей. Теперь мама с папой должны были обувать и одевать ещё и её. И одевали. Продали мясо и купили ей зимнее пальто, потом осеннее, обувку, какую полагается. Не в силах выносить всё это спокойно, мама изливала душу соседкам. Они с сочувствием выслушивали, а потом философски подытоживали:

– Да-а-а… Издалека вёз, да тот же навоз.

* * *

Ну, наконец-то весна! Мощным гулом прошёл ледоход по Болгуринке, сошла большая вода, и мы стали ходить из школы домой каждый день. В этом году мама купила нам с Людкой ярко-красные плащи из кожзама. Плащи громко скрипели при каждом движении, а внутри у нас всё скукоживалось от этого скрипа. Через неделю мучений мы заявили маме, что ни за что больше не наденем эти плащи. Мама сначала удивилась и не поверила. Ей-то как раз нравилось, что плащи такие яркие и скрипучие. Но мы были непреклонны и переоделись в старые. Тогда мама сдалась, не переставая удивляться. Продала наши плащи деревенским модницам, а нам купила обыкновенные, прорезиненные. В них тогда все ходили.

В самую грязную пору нас, всю школу, выстроили на линейку на улице. Анна Фёдоровна громовым голосом стыдила нас за грязную обувь, рассказывала, что надо уважать труд уборщиц, выбирала самых нерях и выводила их перед строем. В их число попал Шурка Оралов. Это был тихий, высокий, бледный парень в плохой одежде. Все знали, что он из многодетной семьи. Детей у них было семь или восемь. Родители выпивали. Поэтому Шурка стоял перед строем не в школьной форме, а в старом пиджаке с худым локтем. Анна Фёдоровна громила его с пылом и жаром, а Шурка сутулился, закрывал дыру на локте рукой и что-то невнятно отвечал. Тогда я впервые в жизни поняла, что учитель может быть не прав. До этого я даже мысли такой не допускала. Анна Фёдоровна прекрасно всё знала, а стыдила Шурку перед всей школой. Года через два Шурка умер от туберкулёза. Я не заметила, чтобы родители сильно убивались с горя.

Весной мы, школьники, давали в гришановском клубе концерт на немецком языке. Анна Фёдоровна готовила его с нами долго. Задействованы были все классы. Старшие ставили пьесы, а младшие пели песенки и рассказывали стихи. Волнений перед выступлением было море! Мы оживлённо бегали за кулисами, что-то спрашивали друг у друга, смотрели, всё ли у нас в порядке с одеждой. Анна Фёдоровна отдавала приказы коротко, громко и строго. Все моментально приходили в чувство и выполняли приказы быстро и беспрекословно. Народу было, как всегда, полный клуб. Концерт прошёл на ура. Так пролетел шестой класс. Людка закончила восемь классов, в Гришанках больше не было. Надо было определяться, куда идти учиться дальше.

Приехали в гости Зоя с мужем Борисом. Борис громко рассказывал:

– Ох, и напугала меня недавно тёшша.

– А чё такое?

– Дак сидим с братом ночью на крыльце, потихоньку выпиваем, разговариваем. А тут по улице машина прошла. На ухабе тряхануло её как следует, и чё-то выпало. Потом тут же другая машина прошла, и тоже выпало. Ну, мы выходим посмотреть, а там – мать честная! Брёвен здоровенных штук десять, если не больше! Мы, конечно, без лишних слов давай их затаскивать во двор. Вдруг, слышим: кто-то идёт и тихонько покашливает. Мы перепугались, думаем: всё, застукали нас. Притаились. Гляжу – тёшша! В три ночи в Воткинске! Откуда?!

Мама негромко смеялась:

– Дак Паска. Я на всенощной была. Вот из церкви и шла…

– Ага! Дак, видно, твоими молитвами нам Бог-то подал на половину дачи.

– Смейтесь, смейтесь. Время придёт, дак вспомните Бога-то.

* * *

Летом мама сказала нам с Людкой:

– Поезжайте в Гришанки, заберите документы из школы, повезёте в Июльское, там будете учиться.

– А мне-то зачем? Мне ещё два года в Гришанках учиться.

– Я, што, вам ещё в разные места котомки собирать буду? Вместе в Июльское перейдёте.

– Мам, я не хочу из Гришанков уходить! У меня там подружки!

– Подружки! В Июльском будут подружки, ещё лучше даже.

– Ма-ам! Я не хочу!

– Мало ли что ты не хочешь! Поедете и заберёте.

На следующий день мы с Людкой пошли в Гришанки. В школе было непривычно пусто и тихо. Поднялись по винтовой деревянной лестнице на бывшую колокольню.

– Здравствуйте, Анна Фёдоровна, мы приехали за документами.

– Здравствуйте, девочки. Куда собираетесь?

– В Июльское. Я в десятый класс, а она вместе со мной.

– Да, ну конечно, вам лучше в одной школе учиться.

Она выдала нам документы, и мы тут же поехали в Июльское. Это оказалось огромное по сравнению с Гришанками село, широкое и пыльное. Школу мы нашли быстро. Приняла нас завуч – Антонина Ивановна, очень полная и властная женщина. Посмотрела наши бумаги и сказала:

– Хорошо, девочки, приходите первого сентября, там узнаете, в какой класс мы вас записали.

* * *

У меня начиналась новая жизнь. Школа в Июльском была совсем другая. Это было деревянное одноэтажное здание, построенное изначально как школа. Оно было гораздо больше, чем бывшая церковь в Гришанках.

Первого сентября оказалось, что и учеников здесь гораздо больше. Я, например, оказалась в седьмом «В» классе, а Людка – в девятом «Б». А в Гришанках каждый класс был один.

Жить и учиться в такой школе оказалось гораздо интереснее, чем в Гришанках. К тому же в Болгурах те, кто учился в Июльском, считались вообще взрослыми. С ними и разговаривали-то по-другому. Оказалось, что я только выиграла от перевода в другую школу. Но одна проблема оказалась общей. Мест в интернате на всех желающих не хватало, поэтому здесь тоже чередовали их через год. Мы с Людкой, как ученицы невыпускных классов, да к тому же вообще новички, мест не получили. Пошли искать квартиру. Нашли недалеко от школы. Хозяева жили на втором этаже, мы на первом, полуподвальном. Хозяева были люди весёлые, но пьющие, поэтому часто сверху слышались шум и гам, а бывало, что баталии разыгрывались перед нашими окнами.

Новыми подружками я и правда обзавелась быстро. Вообще, жизнь в июльской школе была интенсивнее и интереснее, чем в Гришанках.

Июльское находилось в двенадцати километрах от Болгур, поэтому пешком мы уже не ходили. Выходили на тракт и ехали на попутках: либо на автобусе, либо на грузовых, в кабинах. Ни разу за время учёбы я не слышала, чтобы какой-нибудь шофёр хоть как-то обидел школьницу или школьника. Остановка была на середине затяжного крутого подъёма. Несмотря на это, шоферы останавливались, сажали нас в кабину и выползали дальше в гору. Везли бесплатно.

* * *

– Мам, давай телевизор купим!

– Телевизор?.. На што он тебе?

– Как на што? Смотреть. У всех уже есть, только у нас нету.

– У кого у всех-то?

– У Дьячковых есть, у Ходыревых есть… Ну чё, купим?

– Надо с отцом поговорить…

– Па-ап!

– Купим, купим!

– Ура!!!

Купили чёрно-белый небольшой телевизор марки «Снежок». Вызвали для настройки мастера из Воткинска. Пришли почти все соседи:

– Гляди-ка, как ятно показыват. Нет, у нас гораздо хуже, надо тоже мастера позвать.

– Дак у нас сперва-то тоже плохо казало.

– Ну щас-то, погляди-ка, Лиза, каждую ресничку отдельно видно, куда уж лучше-то.

Под шумок я настояла, и купили по дешёвке ещё шифоньер, комод и диван. Одна молодая семья уезжала в Нижний Тагил, у них и купили. Из зала вынесли огромную старинную лавку, стоявшую вдоль стены. На её место поставили диван и шифоньер. Напротив дивана поставили комод, а на него – телевизор. Был год тысяча девятьсот шестьдесят седьмой. Теперь я себя чувствовала девушкой из приличной семьи, и чувство это было очень приятным.

Моё удовольствие от жизни подпортил Борис. Однажды мы с ним вскапывали грядки в огороде и разговаривали «за жизнь». Я рассказывала, что нынче вступила в комсомол, что меня даже на месяц раньше срока приняли.

– А вот на што ты в комсомол вступила?

– Как на што? Чтобы быть в центре жизни. Я же не таракан запечный – сидеть и ничем не интересоваться.

– Да чё он тебе даст, этот комсомол? Вот вы взносы сдаёте?

– Ну сдаём.

– Вот для этого вас, дураков, в комсомол-то и заманивают. Начальники в дома отдыха ездят на ваши взносы, а дети их – в пионерлагеря.

– Чё болтаешь-то?

– Чё болтаю? У вас в школе практика была?

– Ну была.

– И чё вы делали?

– В школьном саду работали.

– Ага. А кто потом ягодки собирает в этом саду?

– Не знаю.

– Дура ты, Катька! Ты вот тут ворочаешь лопатой, как мужик, да ещё и радуешься, что тебе взносы позволяют платить. А ты в пионерлагере была хоть раз?

– Нет, не была.

– Ну ты копай глубже, кидай дальше! А в лагерь за тебя съездят, не переживай! И ягоды соберут!

Ответить мне было нечего. Настроение как-то завяло. Я впервые задумалась, а так ли уж хорошо я живу, как мне рассказывают.

К этому времени папа начал сильно пить. Дома разгорались нешуточные скандалы. В такие периоды дома было не только скандально, но и грязно. Папа, как взбунтовавшийся школьник, вёл себя вызывающе. Ходил в грязных сапогах, курил махорку без вытяжки, всё разбрасывал.

В один из таких дней, летом, когда учёба уже закончилась, перед нашим домом остановился «запорожец». Я выглянула в окно и увидела, как из него выходит Людмила Николаевна – моя учительница по литературе. Боже мой! Принимать её в такой грязи?! Стыд-то какой! Я пулей выскочила из дома и юркнула в огород. Пришла домой только вечером. Мама сообщила мне:

– Приезжала с Июльска учительница твоя. Ты чё спряталась-то? Она говорит, видела, как ты в окошко выглядывала.

– Ничего я не выглядывала, я на угорах была.

– Ну, в общем, она велела передать, что самых лучших учеников из школы в Москву повезут. Ты тоже есть в этом списке.

– Не поеду я.

– Как это ты не поедешь? Ты што, Кать? Москву тебе покажут бесплатно, расскажут всё! Поезжай, Катенька. А если тебе стыдно, что дома грязно было, дак ты на это не смотри. Учительница твоя, наверно, ещё и не такое видала. Уж не самые же мы плохие.