Текст книги "А может, все это приснилось?"

Автор книги: Екатерина Варнава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Кашмирская шаль

– Да, я вас понял! Понял! Сообщу через два дня! Послезавтра! Думаю, что будет готова на следующей неделе. Не слышу! Все, до свидания! – Никита повесил трубку и вытер пот со лба.

– Ну что?

– Заказали статью, которая, кстати, тебя очень заинтересует. И в прямом, и в переносном смысле. Про кашмирские шали, если я правильно понял.

– В Кашмир поедем?

– Времени нет. Просили в конце той недели уже готовую статью продиктовать. Собирайся, поедем сейчас же в Кашмирский торговый центр. Чего тянуть?

К вечеру, когда солнце едва виднелось за деревьями, его присутствие все равно чувствовалось повсюду. Каждый дом, нагревшись за день, дышал жаром, словно печка. Разморенные и усталые от зноя люди шли медленно и осторожно, не ускоряя шага даже перед едущими машинами. И водители вели машины не так быстро, как утром, а будто бы по инерции, чтобы лишний раз не нажимать на тормоз.

Добраться до улицы импориумов – улицы торговых центров всех индийских штатов – было нелегко через всю эту вечернюю жару, едкую раскаленную пыль, толпы людей, идущих с работы или ожидающих вечно переполненные автобусы. В такие часы все магазины обычно пустынны. Импориумы тесно жались друг к другу и в то же время старались перещеголять один другого богатыми витринами и необычными входными дверьми-воротами, огромными для таких маленьких магазинчиков и удивляющими своей росписью, чеканкой, резным деревом и литыми медными украшениями. Такая дверь должна вести во дворец, замок или по меньшей мере в тронный зал. Но за массивной дверью кашмирского импориума оказался довольно скромный и уютный, отделанный мягким серым ковром магазинчик. Большая закругленная лестница вела наверх. От нафталиново-сандалового запаха хотелось чихать. Продавцы, шумно обсуждавшие что-то, тотчас замолкли, увидев возможных покупателей, приветливо поздоровались и встали по своим местам.

– Добро пожаловать, мадам, сэр, мы очень рады, что вы зашли к нам, – пропел улыбающийся низенький человечек, сверкая зубами. – Мадам, наверное, желает приобрести шубу из рыжей лисы? Лучший мех идет из Кашмира. Мадам, конечно, это знает.

Прежде чем я успела открыть рот, Никита уже ответил:

– Мадам это знает, но лиса ей не нравится.

– Тогда, вероятно, мадам хочет посмотреть прекрасный ковер из шелка? – «Сэр» явно в расчет не принимался. – У нас большой выбор шерстяных и шелковых ковров. О, это как картина великого мастера – можно вешать на стенку и любоваться... – Человечек восхищенно зажмурился и опять улыбнулся во весь рот.

– Нет, спасибо, мы предпочитаем оригиналы великих мастеров, – заявил Никита.

– Тогда я знаю, за чем вы пришли, – догадался продавец. – Мадам, вероятно, хочет приобрести великолепную кашмирскую шаль. У нас, как вы изволили заметить, только оригиналы. В любом другом магазине в Дели я не смог бы вам гарантировать подлинность кашмирской шали. Не хотите ли посмотреть? – вежливо спросил он.

– Да, шаль я посмотреть могу, – вставила я свое слово.

– О, – глубоко вздохнул продавец, – прошу наверх. Эти шали на втором этаже. Такое сокровище мы просто не можем держать внизу.

Весь второй этаж занимали прилавки с шалями и одеждой с кашмирской вышивкой. Индиец указал нам на круглые плетеные стулья, а сам встал на маленькое возвышение, как на сцену, перед прилавком.

– Вы желаете что-нибудь конкретное – стиль, цвет, рисунок – или хотите просто посмотреть? – поинтересовался продавец.

– Покажите сначала, что у вас есть, – попросила я, взяв инициативу на себя.

Человечек доставал шали с разных полок, расстилал перед нами, мял материал в руках, показывая, что он практически не мнется, набрасывал на себя, будто опытная манекенщица, прохаживался по «сцене», завернувшись в шаль, как в сари, цокал языком и щелкал пальцами, а главное – улыбался.

– У вас одни шерстяные шали? А есть шелковые? – спросила я.

– О, мадам, вероятно, забыла, что настоящие кашмирские шали только из шерсти, – тактично сказал продавец. – И то не из любой шерсти, а из особенной, которую дают центрально-азиатские горные козы. Есть всего два типа кашмирских шалей – один называют «кани», когда шаль сшита из отдельных кусочков, а другой – «амликар», когда на шерстяной основе каждой кашмирской шали – «пашмине», как она называется, – иголкой вышивается определенный рисунок. Вот шаль амликар. – Продавец достал белую– тонкую шаль с изящным рисунком бежево-зеленых тонов по краю. – А на самых уникальных образцах можно различить более пятидесяти оттенков!

– Но ведь такой рисунок можно вышить и на машине, – заявил Никита.

Продавец даже перестал улыбаться, удивившись невежеству иностранцев. Сказать такое о настоящей кашмирской шали! Но Никита все подначивал словоохотливого продавца, чтобы тот рассказал как можно больше.

– Наверное, такую шаль вышивают за несколько дней, – предположил Никита.

– Сэр, вы не совсем правы. Если шаль вышивается машиной даже в Кашмире, совсем не значит, что это кашмирская шаль. Хорошая, добротная, но не лучшая кашмирская шаль требует работы трех человек в течение целого года! Причем сбор шерсти, ручная сортировка, чистка и обработка рисовой пастой, то есть вся «черная» работа, выполняется только женщинами. А за ткацкий станок и вышивание уже садятся мужчины, – объяснял индиец.

– Почему же такая несправедливость? – возмутилась я. – Ведь шали делаются для женщин! Почему они должны выполнять самую тяжелую работу?

– О, мадам, так повелось исстари. Кашмирские шали ткались исключительно мужчинами и для мужчин. А первыми женщинами, кто стал носить кашмирские шали, были отнюдь не индианки, а римлянки при дворе Цезаря. Вы знаете Цезаря? – вдруг спохватившись, спросил продавец.

– Да, припоминаю, – ответил Никита.

– Кстати, эта шаль, – продавец осторожно развернул во всю ширину белую с вышивкой шаль и бережно накинул мне на плечи, – самая лучшая, что мы имеем сейчас в магазине. О, мадам, вы похожи сейчас на махарани со старинных индийских фресок!

Шаль действительно была красивой. Белый тон так оттенял вышивку, что, казалось, лучшего цвета подобрать нельзя. По краю шел характерный кашмирский шалевый рисунок чуть удлиненной капельки.

– О, мадам, неужели вы сможете уйти без этой шали? – с придыханием и очень нежно спросил человечек.

– Никита, как ты думаешь, я смогу уйти без этой шали? – в свою очередь, поинтересовалась я. – Я думаю, когда ты будешь писать статью, образец кашмирской шали тебе не помешает, а?

– Подожди минутку, надо разобраться до конца, – сказал Никита и спросил продавца: – Это самая лучшая шаль, а есть ли у вас дороже?

– О, несомненно, – восхищенно улыбнулся продавец. – Мы можем вам предложить удивительные образцы. Музейные. Вы подождете сорок минут? Что вы пьете – чай или кофе? Может, что-нибудь холодненькое? Подождите, вы не пожалеете. Самые ценные шали лежат в банке. Но какие! Я вижу, вы настоящие ценители! Я это понял сразу. Всего сорок минут – и настоящая пашмина будет лежать здесь, у ваших ног! Кольцовые шали! Тонкие, мягкие, согреют вас в любую зиму, даже в самую холодную, если на улице ноль градусов! – Индиец угрожающе поежился, представляя себе самую холодную делийскую зиму.

– А сколько стоят такие шали?

– О, мадам, это не вопрос. Речь идет об уникальных образцах. Шали такие, что им цены нет! Причем вы можете выбрать согласно вашему бюджету – от четырех до пятнадцати тысяч рупий одна шаль. А если вы предпочитаете что-нибудь дороже, то можно сделать запрос в Кашмир. Так что вы будете пить – чай или кофе?

Тревожить ценные шали в банке, а тем более в Кашмире не имело смысла. Никита постарался убедительно объяснить, что сорок минут мы, деловые люди, ждать не можем, хотя, конечно, хотелось бы купить кашмирскую шаль тысяч эдак за десять.

– А сейчас мы возьмем вот эту, белую, – сказал Никита.

– Спасибо, – ослепительно улыбнулся продавец. – Будем счастливы видеть вас еще. Заходите. Скоро нам завезут партию чудесных шелковых ковров. Ковры для знатоков – шестьдесят узелков на одном квадратном дюйме! Уверен, что они вам понравятся!

–... «Чем тоньше и легче была ткань, тем богаче и знатнее ее владелец. А одно из первых упоминаний о кашмирской шали можно найти в «Махабхарате», эпической поэме древней Индии, написанной в IV тысячелетии до нашей эры...» – Никита диктовал громко, надрывая голос. – «Но шали наивысшего класса, которые нельзя сравнить ни с чем, ткутся из шерсти «шах туе», которую собирают не летом, а зимой, высоко в горах. Именно эти кашмирские шали известны тем, что их можно пропустить сквозь женское обручальное кольцо, поэтому их еще называют «Кольцовыми шалями». Первые кашмирские шали были не так ярки и красочны, как сегодняшние. Они были скучного натурального бело-серого цвета, иногда в черно-белую полоску. И так до середины XVI века. Рассказывают, что однажды у ткача, который делал обыкновенную серую шаль, пошла носом кровь, и он, испугавшись, что испортил шаль, хотел спрятать ее. Но управляющий кашмирского визиря увидел эту шаль и, вместо того чтобы наказать, наградил испуганного ткача. А сам приказал на сером фоне отныне вышивать красные, а затем зеленые рисунки. Так несчастный ткач с разбитым носом, сам того не зная, стал основателем одного из направлений кашмирских шалей – «кани» ...»

– Тебе долго еще? – шепотом спросила я.

– Минут десять. Да, да, я продолжаю! Секундочку! – Никита глотнул воды и снова взял текст.

Тадж Махал

Мне редко удавалось поездить с Никитой по стране. Билеты на самолет и поезд стоили довольно дорого, а платить приходилось бы из своего кармана. Я сидела дома, терпеливо ждала мужа из очередной командировки в Калькутту или Мадрас, а потом жадно слушала рассказы Никиты и пыталась увидеть то, о чем он говорил, – пройти пешком несколько километров через джунгли, чтобы сфотографировать какой-нибудь праздник полудикого племени, расположиться в шикарном номере гостиницы и всю ночь гоняться за огромными шуршащими тараканами, потолкаться на чайном аукционе и нанюхаться восьмьюдесятью сортами чая, побывать в храме, в котором почитают крыс, и увидеть там откормленные экземпляры величиной с огромную кошку.

Никита хорошо рассказывал, а я любила его слушать. Иногда, если мне было трудно представить что– то, я задавала ему вопрос, спрашивала о какой-нибудь детали, и сразу все становилось на свои места.

Когда он вернулся из Морадабада, города, где изготавливают только разную утварь и украшения из меди, то, слушая Никиту, я долго не могла представить себе комнату, в которой выплавляли медные подсвечники. Прямо в полу, в небольшом закрытом углублении, рассказывал Никита, горел огонь....

– А какого цвета был огонь? – вдруг спросила я.

– Зеленого, – сказал Никита, и сам удивился своему ответу. – Надо же, действительно зеленого.

И я сразу же увидела маленькую темную комнатку с каменным полом и двумя горящими и мигающими зелеными глазами, из которых вылетали оранжевые брызги. И двух мальчиков – взрослые в этой комнате не поместились бы, – делающих механически тяжелую работу, трудно дышащих в белесом дыму и сидящих в полутьме, как два маленьких колдуна около груды только что родившихся, тускло поблескивающих, еще не отполированных медных подсвечников.

Единственно непреходящая мечта – поездка в Тадж Махал. На ее осуществление никак не хватало времени, а довольствоваться на сей раз рассказами Никиты я просто не желала.

– Ведь это так близко, несколько часов на машине от Дели. Я понимаю, у тебя работа, но устрой себе хоть раз выходной, – пыталась я уговорить Никиту.

Тот всегда обещал. А выбрать для этого день никак не мог. Нужно брать шофера-индийца, расстояние все-таки порядочное, да и с ним спокойнее. Заказывать номер в гостинице, чтобы ночью увидеть Тадж Махал при свете луны. И все хлопоты, хлопоты. Не до этого сейчас.

Но я дождалась.

Добрались к полудню, в самую жару. Въехали в старую Агру, некогда столицу великой империи, а ныне разбитую, обветшалую и задымленную большую деревню, живущую единственным своим доходом – Тадж Махалом. Люди называют его по-разному – «памятник любви», «музей», «чудо света», «усыпальница Мумтаз Махал», «мавзолей», – и можно всему этому верить, это правда. Но верить издалека, не видя Его, не почувствовав глухого биения сердца, когда дотрагиваешься рукой до прозрачного мрамора надгробья, где покоится Любовь; верить издалека, не вздрогнув от неестественного крика женщины, пришедшей за тридевять земель молиться именно сюда, в Тадж Махал, совсем не религиозный храм. Верить понаслышке. Человеку, увидевшему Тадж Махал своими глазами, и слепому, дотронувшемуся рукой до прохладного мрамора, не нужно ни одно из этих названий. Потому что каждый увидит его по-своему. А потом, возможно, и удивится, узнав, что мавзолей возводили всего двадцать лет, и не поверит, что так быстро построили это чудо. А другой ухмыльнется, прочитав где-то, что Тадж Махал был построен Шах Джаханом в память о его любимой жене Мумтаз Махал, умершей во время ее четырнадцатых родов. «Тоже мне любовь, – скажет он. – Четырнадцать родов! Представляю, на что она была похожа!»

Людей много, все разные.

Тадж Махал стоял перед нами, как сказочный ледяной дворец, чуть подтаявший сверху, отчего купола его сделались еще более округлыми, и, казалось, был перенесен сюда только-только, по чьему-то чудесному волшебству, и скоро его не станет совсем, он весь растает... Вровень с его куполами плыли белые, такие же, как и он, облака – он парил над землей, будто так и не нашел себе ни опоры, ни пристанища, парил, искрясь белизной сахарного мрамора, и никуда не исчезал, лишь слепил глаза. На него трудно было смотреть, как трудно и больно смотреть на жгучее солнце, но солнце висело высоко в небе и было таким маленьким и блеклым по сравнению с ним.

Больно было смотреть, но невозможно отвести взгляд. Кто бы раньше предположил, что горячее индийское солнце станет среди бела дня таким же незаметным, как дневная луна, а храм, построенный когда-то людьми, будет затмевать светило своей красотой и блеском? Длинный, вытянувшийся бассейн, будто лунная дорожка в море, отражал светлые, чуть подрагивающие в воде купола и солнце, казавшееся маленькой далекой звездой. Водная дорожка, наверное, предназначалась для святых – рядом с Тадж Махалом можно поверить во что угодно.

Люди все шли и шли, но никто не замечал друг друга, все смотрели вперед. И каждый взгляд, а их были тысячи, оживлял мерцающий камень, и тот начинал дышать. И приблизившись, можно было услышать его дыхание – глубокое, усталое, чуть с хрипотцой. Может, так дышала Мумтаз Махал? Или человек, построивший для своей любимой этот храм? Или камень, обыкновенный мрамор, отдающий звук человеческих шагов?.. А может, это было мое дыхание, услышанное вдруг так остро, или дыхание старого индийца, стоящего рядом с закрытыми глазами и беззвучно шевелящимися губами? Или, слившееся в одно, дыхание всех – единое, захватывающее и такое живое?

Скорее всего так оно и было.

Ночь настала почти мгновенно, как будто в жарко натопленной комнате выключили свет. Теперь уже все вокруг, даже самое обычное, было нереальным. С заходом солнца Тадж Махал медленно опускался на землю, словно небо темнотой своей давило на него, а когда солнце исчезло совсем, то храм встал, прочно и тяжело, как мощная ледяная глыба, вечная, как сама земля.

Полная луна светилась в небе беспомощным фонарем – казалось, не будь ее, Тадж Махал сам стал бы источником света. А может, если бы не было луны, то ему, чтобы ожить, хватило бы самой далекой звезды, светящей на землю. Оплывшие купола его застыли, но оставались белыми, ослепительно белыми, и опять было трудно смотреть на них, как трудно смотреть на снежное поле в яркий солнечный день.

На несколько дней, а вернее ночей в месяц Тадж Махал становится по-настоящему одушевленным существом. Это ночи полной луны. Есть много на свете чудес, связанных с луной. Одно из них – ночной Тадж Махал в полнолуние. Наверное, человеку, не видевшему его в это время, подобное утверждение покажется смешным и несерьезным. Может быть. Но, по– моему, мавзолей был построен именно ради этих нескольких ночей.

Ночной Тадж Махал в полнолуние сине-белый. Точнее, от белого, по возрастающей, до всех оттенков голубого, синего и фиолетового. Экзотические, почти черные деревья, восточное грозное небо с блестящими, как новые монетки, звездами, круглая ленивая луна с задумчивой поволокой – лишь дополнение к самому важному, самому живому. Постепенно, сантиметр за сантиметром, оживает бездушный мрамор. Белый камень с восходом белой луны становится все прозрачней и прозрачней. Инкрустированные цветы из зеленого оникса, черного агата, розового, красного и оранжевого сардоникса, разноцветной яшмы перестают быть плоскими и начинают прорастать. Они растут из глубины, из мраморных стен, пытаясь невидимыми корнями достать до земли, и не существует для них препятствий в такие ночи. Оживают каменные цветы, шевелятся от ветра, растут и оплетают прозрачный мавзолей. И рука тянется дотронуться до них, дотронуться, не сорвать, потому что сердцем чувствуешь, что перед тобой – чудо. Живой камень подсвечен, будто изнутри для каждого цветка светит своя маленькая, но вполне настоящая полная луна. И совсем вблизи живой мрамор, гладкий, с мелкими голубыми прожилками, становится похожим на кожу новорожденного ребенка.

А луна щедро обливает купола своим светом, и кажется, этот свет, как нечто вполне материальное, наслаивается наверху, густо, по-сказочному, и Тадж Махал растет, растет, растет... и делается таким прозрачным, что через него, как через чуть подтаявшую льдинку, можно взглянуть на просвет. Это странно, ведь источник света наверху, вне его. А может, там, где посредине внутреннего зала стоят два надгробья – одно, чуть поменьше, Мумтаз Махал, а другое, побольше, где похоронен человек, который бесконечно любил ее, – может, там источник света? Источник, который нельзя увидеть и у которого нельзя погреться – свет его проникает прямо в душу. Источник Любви.

К этим белым, торжественно-печальным могилам идут молиться, хотя знают, что похоронены в них не святые. Приходят ночью, в час луны, и молятся, чтобы у бездетной родился ребенок, чтобы старая мать выздоровела, а сын вернулся домой. И дотрагиваются рукой до священного надгробья. И начинают верить.

«Асенька, дорогая моя!

Только что приехала из больницы, но не волнуйся, бабушке уже лучше, врачи обещают, что все будет хорошо. Пока она еще не двигается, но взгляд стал не такой мутный, как раньше. Это было так страшно, ты себе представить не можешь. Я должна была прийти к ней в среду, звоню, никто не открывает. Спрашиваю старушек внизу, проходила ли мама. Взломали дверь, она, бедняжка, лежит на кухне, чайник весь выкипел и расплавился, слава богу, что пожар не начался. Сразу отвезли ее в больницу. Там сказали, что инсульт. Уже три недели прошло, мы тебя тревожить не хотели, чем бы ты из такой дали помогла, только разнервничалась бы. Но сейчас ей лучше, честное слово. Каждый день мы ходим к ней, читаем и перечитываем твои письма, она их так любит! Показывает глазами на тумбочку, где они лежат, и просит, чтобы ей почитали. Пиши ей побольше, она очень ждет.

Что у вас? Как здоровье? Пишите.

Крепко вас целую.

Твоя тетя Маша».

У тибетки

– Говорят, она лечит все. Гималайская медицина, травы, это же потрясающе! – Никита говорил возбужденно. – Она врач в пятнадцатом поколении. Представляешь? У них в семье не было ни одной другой профессии, и это целительство передавалось по наследству только женской половине. Мужчины не в счет. Поедем к ней, возьмем лекарства, я уверен, что поможет.

– Но ей нужен диагноз, причем точный, или выписка из истории болезни. Нельзя же просто прийти и потребовать лекарство от инсульта. Наверное, и инсульт бывает разный, – слабо возразила я, не веря уже ни в какую медицину.

– Да она диагноз по пульсу узнает! – заявил Никита.

– Тем более, ей пульс не твой нужен, а бабулин.

– Все равно поедем, – решительно сказал Никита. – Мы ничего не потеряем. Мало ли что, вдруг поможет? Мне ее очень хвалили, тем более что она не делает ничего сверхъестественного. Поедем, а?

– Ты меня так упрашиваешь, будто я не хочу. Когда поедем?

– Завтра в восемь утра, с ней Шарма договорился. Помнишь, мы его на открытии выставки видели, корреспондент с индийского телевидения. Просил не опаздывать, а то будет много народу, – объяснил Никита.

Повернув в переулок за модерновой церковью из красного кирпича, проехав мимо стадиона с теннисными кортами, Никита уверенно повел машину по узкой улочке с одноэтажными игрушечными домами. Было рано, но почти все хозяйки уже проснулись и начали заниматься домашними делами, и прежде всего это проявлялось в огромном, едином облаке пыли, стоящей, как туман на улице, и идущей с земли, крыш и из дверей. На крышах выколачивали ковры, коврики, покрывала и одеяла. Пыли было столько, что она с каждым ударом палки вбивалась и въедалась еще глубже в избитый ковер, но запыленные и одухотворенные хозяйки этого не замечали – так начинался день. Разномастными метелками и вениками подметался маленький дворик у каждого дома-квартиры. Дворовая пыль шла вверх, ковровая – вниз, и они встречались у самых окон, заслоняя от проснувшихся обитателей дома ослепительно яркое утро. На нетвердых ногах выходили из домов старухи – это был их час. Они гордо и молча оглядывали улицу, уцепившись за ворота, ограду или калитку, и долго, кто сколько может, стояли так, глядя на мир, который в их годы обычно начинался и кончался этой пыльной улицей. Старухи следили за проходящими мимо незнакомцами, за проезжающими торговцами, бездомными собаками и висящей в воздухе пылью. Они, все такие разные и одинаковые, были похожи на птиц – крючковатыми носами, движением головы, цепкой хваткой – и с высоты своих лет оценивали все окружающее их и исполняли одну, придуманную ими самими миссию – быть стражами. Так стояли они, одинокие, утренние, немощные старухи-птицы, охраняя от злых взглядов детей, внуков, правнуков, свой дом, маленький садик, свою молодость и будущее всего того, что находилось за их спиной в этот час. Потом, глубоко вздохнув о чем-то, старухи шли в дом, тяжело переступая затекшими ногами, чтобы назавтра, рано утром, выйти опять, кто сможет, к воротам. Дожить бы, думали они...

Белый миниатюрный домик, к которому подъехал Никита, был похож на все остальные, только в садике вместо тропических растений были стулья для посетителей. На двери висела надпись: «Врач принимает с девяти утра до часу дня и с пяти до семи вечера ежедневно, кроме понедельника. Консультация бесплатная. Не забудьте взять порядковый номер», – и стрелка прямо в ящичек с номерами.

– Нам номер брать? – спросила я.

– Нет, мы так пойдем.

Никита постучал, и ему открыли сразу же, как будто ждали под дверью.

– Подождите минуточку, доктор сейчас придет, – сказал мальчик-индиец. – Садитесь, пожалуйста.

В маленькой приемной стояли стол, два кресла и лежанка. Над столом висела большая картина с зеленокожим буддой – покровителем врачей. Из-за двери, откуда-то из глубины дома, слышалась нежная китайская музыка – звон колокольчиков и гулкие удары незнакомых инструментов. Открылась дверь, и в комнату вошла молоденькая девушка в джинсах, длинной белой блузке. Она поздоровалась и протянула два желтых картонных листка.

– Заполните, пожалуйста, – имя, пол, возраст, – попросила она.

– Дело в том, что мы не сами будем лечиться, – сказал Никита. – Нам бы с врачом поговорить. Вы не знаете, она лечит инсульт?

Девушка мягко улыбнулась. Ее раскосые глаза весело блеснули.

– А я совсем на врача не похожа? Ведь вы пришли ко мне на прием. Это о вас мне говорил Шарма? – спросила она вконец ошарашенного Никиту.

– Да, – промямлил Никита, – я, простите, как-то растерялся. Вернее, я совсем не ожидал увидеть такого доктора.

– Ничего, стаж учебы и работы у меня большой – двадцать лет. Я с пяти лет ежедневно сидела около мамы, когда она принимала больных. А сейчас мама живет в горах, так у нас принято. Так что вы говорили про инсульт? – спросила она.

Пока я рассказывала о бабушке, тибетка записывала что-то на желтую картонку, изредка задавая вопросы.

– Я дам вам три разных лекарства, – наконец произнесла она, – их принимают с теплой водой. Первое – за полчаса до завтрака, второе – через час после обеда и последнее – перед сном. Курс рассчитан на два месяца. Думаю, должно помочь.

– Скажите, пожалуйста, а это правда, что вы ставите диагноз безо всяких анализов и осмотра? – не вытерпел Никита.

– Вы хотите убедиться? – спросила тибетка.

– Мне интересно чисто профессионально, я журналист.

– У меня нет никаких секретов. Сначала я вам объясню. Я слушаю пульс. Только надо делать это очень внимательно, сконцентрироваться, лучше даже закрыть глаза. – Девушка положила руку перед собой ладонью вверх. – Вот эти три пальца – указательный, средний и безымянный – дают информацию обо всем, что происходит в организме. Каждый из этих пальцев мысленно делится еще вдоль. Таким образом надо постараться прослушать двенадцать оттенков пульса. Я по очереди слушаю сигналы каждого органа – печени, сердца, легких, почек. Если есть какие-то отклонения, об этом сразу говорит пульс. Дайте-ка мне вашу руку.

Никита боязливо, как ребенок незнакомому человеку, протянул руку.

Тибетка взяла его за запястье, сильно надавила пальцами, постепенно ослабляя захват. Она прислушивалась – глаза были закрыты, губы что-то шептали, голова наклонена вперед. Потом взяла другую руку – и то же самое.

– У вас с левой ногой ничего не было? – спросила девушка.

– Было, – ответил Никита. – Я ее ломал.

– Она у вас по утрам болит, – категорично заявила тибетка. – А так вы здоровый человек, если не считать, что у вас начинается гастрит. Вам надо за желудком следить.

Никита беспомощно взглянул на меня.

– Не волнуйтесь. – Тибетка перехватила Никитин взгляд. – У вас пока все нормально, но самое слабое место у вас в организме – желудок. И тем более вам необходима диета в местных условиях. Никаких лекарств, только диета, самая простая. Теперь что касается вашей бабушки. Я дам вам лекарство сразу на два месяца. Но через месяц, пожалуйста, придите ко мне, надо знать, стала ли двигаться рука, общее состояние, как речь, в общем, все подробно, хорошо?