Текст книги "Барабашка - это я: Повести"
Автор книги: Екатерина Мурашова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Правда, – согласился Васька и грустно взглянул на радостно улыбающегося Жеку. – Я уж давно думал – весна. Чего ж ему – все лето в ватнике ходить?
Я догадалась, что Ваську примирила с ситуацией именно Жекина кофта, и порадовалась своей предусмотрительности.
– Я еще на антресолях ботинки старые видела. В следующий раз принесу, – сказала я и, заметив, как поехали к середине лба Васькины брови, добавила: – Да не тебе, не тебе. Тебе мои и не влезут. Жеке.
– Почитай мне еще, пожалуйста, – попросил Жека. Он здорово чувствовал Васькины критические состояния и по-своему старался предотвращать срывы. Если мы с Жекой действовали сообща, то это нам почти всегда удавалось. Я с удовольствием взяла книжку, а Васька облегченно вздохнул и, отвинтив крышку, с сомнением понюхал мазь Вишневского.
Этот и все последующие вечера я читала Жеке Иркины книжки. Слушал Жека прекрасно. Не перебивал, не вертелся, не задавал вопросов. Сидел окаменев, приоткрыв рот, и смотрел в одну точку. Точка эта находилась где-то у меня на шее, там, где застегивается верхняя пуговица у кофты, и я первое время все спрашивала, что он там такое увидел. Жека молчал, отводил глаза, а потом снова начинал смотреть на пуговицу. Я подумала, что ему, наверное, так удобней, и перестала к нему приставать.
Сначала мне очень нравилось, что Жека так внимательно слушает, но потом я заметила, что ему все равно, какую книжку я читаю. Сказки, «Денискины рассказы» или даже «Серенький козлик». Спросила у Васьки.
– Да он не понимает ничего, – с какой-то взрослой усталостью сказал тот.
– Как это – не понимает? – изумилась я.
– Вот так и не понимает. Слушает тебя, голос твой, а что там в этих книжках делается, так это так… через девять слов на десятое…
– Но почему? Я же стараюсь как раз для его возраста подбирать. «Денискины рассказы» – как раз из жизни его ровесников…
– Да не знает он ничего, не знает – поняла?! – закричал Васька. – Откуда ему знать-то?!
– успокойся, Вась, – попросила я. – Объясни, я понять хочу.
– Чего тут объяснять-то? – хмуро, но уже не зло сказал Васька. – Кое-чего, конечно, и он соображает. Серенький вон козлик или в сказках там. А остальное – просто слова слушает. Ему ведь ты первая читаешь. Ну, для всех-то читали, когда в инкубаторе… А чтоб вот так, для него одного – первая ты. Вот он и балдеет. А что до его жизни, так для Жеки твои «Денискины рассказы» – чище всяких сказок. Он там любит, когда они все вместе за стол садятся: отец, мать, Дениска этот… Остальное-то не соображает… А ты все-таки, знаешь, не читай их больше. Сказки лучше…
– Почему?
– Плачет опосля по ночам шибко…
– Плачет?! Что же ты мне раньше-то не сказал?!
– Да он просил, – неохотно объяснил Васька, – как-то ревел всю ночь, спать не давал, ну, я ему и пригрозил: вот скажу, мол, Ольге, чтоб не пудрила тебе мозги книгами ентими… Так он аж затрясся весь, руки мне, ровно щенок, лизать пытался… «Васечка, миленький, не говори Оле ничего, я тебе все-все сделаю…» Ну, где уж тут… Не без сердца ведь…
– Вась, я не знала, – тихо сказала я. – Я больше не буду это, Вась…
– Да ладно, – отмахнулся Васька, – про ентого, про Маугли читай. То и мне занятно. И Жеке нравится. Знаешь, в позатот день он мне вдруг и говорит: «Давай, Вась, пойдем в лес жить, к волкам. Тараса тоже возьмем. Ты Маугли будешь, а я так, с тобой. С людьми дюже плохо жить, может, с волками лучше?» Чуешь как, да? Соображает! – Последнее Васька произнес с гордостью, не замечая, наверное, что противоречит сам себе, и добавил все с той же взрослой усталостью: – Глупый еще. Несмышленыш.
* * *
Бывают такие дни, когда все кажется обыкновенным. Обыкновенные серые дома, обыкновенные троллейбусы с пыльными окнами, по обыкновенным грязным улицам ходят некрасивые люди в обыкновенной одежде и говорят друг другу обыкновенные слова. И все в эти дни как всегда. Как всегда, ругаются в автобусах, как всегда стоят в очередях, как всегда спят в школе на уроках, как всегда не замечают друг друга на улицах. И ничего необыкновенного в такие дни ну просто совсем произойти не может. И увидеть ничего необычного нельзя, как ни старайся.
А бывают дни – наоборот. Совсем другие.
Я раньше думала, что это и правда сами дни такие. Делятся где-то и кем-то на обычные и необычные, а потом к нам приходят. Но потом, когда подросла, поняла, что все это у меня внутри и мой самый обыкновенный день для кого-то может оказаться самым-пресамым необыкновенным.
То воскресенье, когда мы с Васькой и Жекой собрались на прогулку, было необыкновенным. Все дома были розовыми, желтыми, белыми и голубыми, все люди – красивыми, а когда мы проходили по аллее вдоль Университета, то вдруг услышали музыку. Подняли головы и увидели, что в глубине сада у раскрытого окна стоит женщина в широком халате и играет на трубе. Что-то такое радостное и печальное одновременно.
– Чего это такое? Больница, что ль? – спросил Васька.
– Нет, роддом, – ответила я, взглянув на вывеску.
– Вот это да! – не то удивился, не то восхитился Васька и, подумав, добавил: – Должно, музыкантом будет…
Мы шли по городу, вокруг было полно всяких памятников. Я как-то никогда не задумывалась над тем, как их много, и сейчас прямо поразилась. Куда ни глянь – везде памятники или здание какое-нибудь историческое. Жека шел задрав кверху голову, постоянно спотыкался и везде в лепных украшениях домов видел каких-то зверюшек, которых мы с Васькой не замечали.
– Ой, смотрите, какой лев!.. Ой, орлы какие страшные! А это кто такие – на задние лапки встали? Кошки, да? Куницы? А чего это они держат?
Я, как могла, объясняла и видела в этот день гораздо больше, чем обычно. Благодаря Жеке и тому, что был такой день.
Проходя по улицам, я все время пыталась вспомнить, что я слышала про эти дома и памятники от мамы, во время экскурсий, на которые таскала меня бабушка, и что читала в книге «Знаешь ли ты свой город?». И мне было очень стыдно, потому что оказалось, что я не помню почти ничего, а если что и помню, то все какие-то мелочи, не имеющие к делу никакого отношения. Самое главное – кто и когда построил – я забыла начисто. На всякий случай я перечислила Ваське всех известных мне архитекторов, а Васька спросил, был ли среди них хоть один русский. Я поднапряглась и вспомнила, что был, – Захаров. Васька очень обрадовался и спросил, что этот Захаров построил. Я наугад сказала, что Адмиралтейство.
Васька несколько секунд, сощурясь, смотрел на блестящий адмиралтейский шпиль, потом сплюнул сквозь щель в передних зубах и сказал:
– Ничего! Подходяще!
На площади Декабристов я вспомнила, что Медного всадника делали целых два скульптора – мужчина и женщина.
– Представляешь, все – мужик, а голову – женщина, – сказала я Ваське. – Жаль только, фамилии забыла.
– Ничего, – сказал Васька. – А чью голову, лошади или этого – Петра?
Я смутилась, потом подумала и честно сказала:
– Не знаю. Но, наверное, лошади. Она, наверное, специалистка была по лошадям. А Петра – что ж, если все остальное сделал, чего голову-то кому-то другому отдавать?.. А еще знаешь, – почему-то вспомнила я, – есть такая картина – «Мишки в сосновом лесу». Так там тоже два художника рисовали. Один, Шишкин, лес, а другой – мишек. Видно, Шишкин мишек рисовать не умел.
– Шишки в сосновом лесу, – сказал Жека и засмеялся.
Мы с Васькой тоже улыбнулись.
Про Медного всадника я вспомнила еще, что он стоит на трех точках опоры, третья – хвост, но никто этого не замечает и все думают, что на двух. Про здание двенадцати коллегий – нынешний Университет, что Меншиков вместо двенадцати отдельных домов построил один большой, а на сэкономленные деньги отгрохал себе шикарный дворец.
– Молодец! – восхитился находчивостью Меншикова Васька. – Ловкий мужик!
Для Жеки я рассказала, как разводятся мосты и для чего зажигают факелы на Ростральных колоннах. Больше всего Жеку поразила колонна Александрийская. Он долго ходил вокруг нее и все спрашивал:
– Это андел, да?
Про колонну я уж совсем ничего приличного не помнила, только смешное: будто в одном из старых путеводителей по Петербургу было написано, что ангел на колонне изображен в натуральную величину. Я рассказала это Жеке и Ваське, и они оба совершенно одинаково пожали плечами – не поняли, что тут смешного.
Тогда я наконец вспомнила, что колонну поставили в честь победы русской армии над Наполеоном.
– Слушай, – спросил Васька. – А ты чего, когда вырастешь, этой будешь, которые экскурсии водят?
– Экскурсоводом, что ли?
Васька кивнул.
– Да нет, не собиралась вроде.
– Жаль! – сказал Васька.
– Чего это?
– А так… – Васька смотрел куда-то в сторону. – Я себе так представил: вот приехал я из Сибири. Ну, взрослый уже. Сажусь, на ентом, на пароходике покататься. А там – ты. Тоже, ясно дело, взрослая. «Посмотрите направо, посмотрите налево…» Потом все уже разошлись, а я сижу. Тогда ты мне говоришь: «Гражданин, немедленно покиньте пароход!»
– Ну, а ты? – заинтересовалась я.
– А я и говорю: «Неужто не признала меня, Ольга?»
– А я говорю: «И чего это я вас должна признавать?» – включилась в игру я.
– А я и говорю: «Эх, Ольга, как была дурой, так дурой и осталась… То ж я, Васька!»
– Ну я, конечно, сразу обрадуюсь, расспрашивать начну: «Как ты? Где ты?»
– И мы с тобой опять на ентом пароходе поедем. И ты все опять будешь рассказывать. Мне. Вот как сейчас… А у меня к тому времени в Сибири уже работа дельная будет и от людей уважение… И дом там… И огород…
– И жена, и двое детей, – щедро дорисовала я, – Мальчик и девочка.
Внезапно Васька нахмурился.
– Не будет у меня никакой жены, – мрачно сказал он.
– Почему? – удивилась я.
– Не будет, и все.
– Ну и как хочешь. – Я даже обиделась немного. – А только ничего в этом такого нет. Все женятся, когда вырастают.
Васька зло сощурил глаза и хотел было что-то сказать, но тут в наш разговор вмешался Жека, до сих пор внимательно прислушивавшийся.
– А я где тогда буду? – с каким-то даже испугом спросил он.
– Ну вот мы встретимся с Васькой, покатаемся на пароходе, а потом пойдем вдвоем к тебе в гости, – придумала я. – Твоя мама испечет пирог, а ты напоишь нас чаем…
– И мы пойдем в гости к Родьке! – быстро докончил Жека.
– Ага, – с удовольствием согласилась я, украдкой наблюдая за Васькой – злится он еще или нет.
Но Жека, к моему удивлению, не кончил.
– …В Невскую лавру, – продолжал он. – А Родька к тому времени станет главным попом и будет ходить в золотом плаще, и все другие попы, и кто в церковь приходит будут его слушаться. А тут он увидит нас и как закричит: «А! Вот и вы пришли! Наконец-то и вас Бог принес!»
Рассказать, что будет дальше, Жеке не удалось, потому что мы с Васькой захохотали и повалились на ступеньку у подножия Александрийской колонны.
У эрмитажного крыльца я остановилась и, протянув руку, сказала:
– Вот! Атланты! Те самые.
– Сила! – прошептал Васька, задрав голову.
Жека долго молчал, потом погладил огромный блестящий палец и сказал тихо и задумчиво:
– Какие они… прекрасные…
И я почувствовала, что после Жекиных слов мне говорить ничего не надо.
У Адмиралтейства Жека долго не хотел уходить от фонтана, стоял как зачарованный и смотрел наверх, туда, где переламывалась и рассыпалась в бесчисленные брызги прозрачная холодная струя.
– Он чего, фонтанов никогда не видел? – спросила я у Васьки.
– Откуда ж ему? – Васька пожал плечами.
– Летом в Петергоф съездим, – пообещала я Жеке. – Там фонтанов этих… ну, как поездов на вокзале. И все разные.
На Невском было столько народу, что Жека крепче вцепился в мою руку, а Васька вжал голову в плечи и тревожно оглядывался по сторонам. Прямо на тротуаре сидели художники и рисовали портреты со всех желающих.
– А ну пойдем поглядим, – решительно сказал Васька и, схватив меня за руку, потащил в самую толчею. – В жизни живых художников не видал.
Васька с Жекой долго разглядывали портреты и картины, выставленные для продажи. Я разглядывала людей. Вдруг один из художников, молодой и длинноволосый, дернул другого за полу полосатого пиджака и сказал, указывая пальцем на Ваську:
– Мить, ты глянь, какой типаж! Ты глянь, Мить!
Второй художник рисовал портрет крашеной блондинки с лиловыми губами. Наверное, ему было очень трудно, потому что лично я ни за что бы не разобралась, что у нее на лице свое, а что поверх нарисованное.
– Пошел ты со своим типажом, – равнодушно сказал второй художник первому и нарисовал блондинке три длиннющие черные ресницы.
– Да нет, ты посмотри, Мить, – не унимался первый. – Какое лицо! Какие страсти! Ну, я понимаю, если бы ему было лет девятнадцать, ну, семнадцать, на худой конец. Но ему же и четырнадцати нет! Чистый Вертер!.. Мальчик! Мальчик! – позвал он Ваську. – Поди сюда, я тебя нарисую.
Васька внимательно осмотрел художника с головы до ног и спросил:
– За пятерку, да? Сам себя рисуй!
– Да нет, нет! – Первый художник с досадой махнул рукой. – Я тебя даром нарисую. У тебя, понимаешь, очень интересное лицо…
– Не надо меня рисовать, – отмахнулся Васька и, ткнув в меня пальцем, спросил: – А ее задаром нарисуешь?
– Не, – рассмеялся художник. – Тебя – задаром, а ее – за пятерку. Ты – интересный тип, а она – миленькая, но совершенно обыкновенная девочка.
– Пошли отсюда! – резко сказал Васька и, не глядя больше на художника, начал продираться сквозь толпу.
Мы с Жекой поспешили за ним. Некоторое время шли молча. Потом Васька сжал левой рукой пальцы правой и сказал, глядя в сторону:
– Ты, это, его не слушай. Ты, если хочешь знать, самая необыкновенная… Взять хотя бы и то, что с нами возишься. А я пятерку достану, и твой портрет чтоб нарисовали. Я его себе заберу.
– Зачем тебе мой портрет, Васька? – удивилась я.
– Значит, надо! – отрезал Васька.
– С ума сойти! – улыбнулась я. – Сколько тебя знаю, ничего, кроме ругани, не слыхала. И вдруг что-то хорошее мне сказал. Я прямо балдею…
– Смейся, смейся, – зло прервал меня Васька. – С чего это я буду всякие хорошести говорить, если мне в жизни никто никогда доброго слова не сказал? А? Вот только художник ентот – типаж, говорит. Дак то еще тоже неясно – похвалил или обругал?..
– Вась! – с чувством сказала я. – Хочешь, я тебе много-много слов хороших скажу? Я так сразу не могу, но ты чуть-чуть подожди, и я придумаю. У меня фантазия богатая…
– Пошла ты со своей фантазией! – окончательно обозлился Васька и надолго замолчал.
– Я устал, – сказал Жека и потянул меня за рукав. – Пойдем вон там посидим, на скамеечке.
– Пойдем, – согласилась я, сворачивая к Казанскому собору.
Жека, конечно, вполне мог устать, но, скорее всего, он просто хотел вволю насмотреться на фонтан. Мрачный Васька плелся следом за нами.
Я присела на краешек скамейки и огляделась. Почти все скамейки были заняты. На них сидели разноцветные люди и все что-то ели или пили. Мне тоже захотелось есть. Но денег у нас не было. Я отвернулась от жующих людей и посмотрела вбок и назад. Там два мальчика-грузина фотографировались в игрушечном старинном автомобиле. Они толкали друг друга – наверное, спорили, кто сядет за руль. Поодаль стояла высокая женщина в темном платье, наверное их мать, и с улыбкой смотрела на них. Улыбка у нее была грустная и такая мудрая, как будто она видела насквозь все, что было, и все, что будет. Мне вдруг захотелось подбежать к ней, упасть на колени и просить ее помочь мне, то есть Жеке и Ваське. Это было страшно глупое желание, и я заставила себя не смотреть в сторону грузинской семьи.
Жека сидел на бортике бассейна и, раскрыв рот, смотрел на фонтан. Мимоходом обнюхав мои ноги, бесшумно пробежал коричневый сеттер с янтарными глазами. В сеттере было что-то ненастоящее.
– Смотри, он похож на тень отца Гамлета, – сказал кто-то рядом.
Я подняла глаза и увидела, что рядом с нами сидят Боб и девушка с пушистой косой. Они ели мороженое. Боб грыз его белыми зубами, поднимая губы, а девушка осторожно слизывала розовым язычком. Девушке, кажется, совсем не нравился Боб. Когда он сказал про сеттера, она чуть пожала плечами и отвернулась, показывая, что ей вовсе не смешно. Тогда, чтобы поддержать авторитет Боба, я громко рассмеялась. Девушка и Васька взглянули на меня с удивлением, а Боб с благодарностью.
Жека убежал за колоннаду, и мы с Васькой пошли за ним. Оглянувшись, я увидела, что девушка с пушистой косой и Боб тоже поднялись со скамейки. Они не смотрели друг на друга, но почему-то чувствовалось, что они вместе. Словно ниточка какая-то была натянута между ними…
В тени колоннады на ступенях сидело несколько парней. У одного из них в ушах висели просверленные серебряные монеты. У другого на стриженой голове была выбрита дорожка, похожая на пролив в озерных камышах.
– Чего это они? – громко спросил Жека, указывая на парней пальцем.
– А-а! Дурят! – отмахнулся Васька и покрутил пальцем у виска.
– Чего-чего?! – Один из парней приподнялся и выразительно упер руки в колени, а я подивилась Васькиной бездумной храбрости. – Чего это он нарывается?
– Хочешь, ноги на уши навешу? – почти ласково спросил парень с монетой в ухе.
– Велик почет! – нагло усмехнулся Васька. – А ты лучше серьгу подари!
– А на что тебе? – заинтересовался парень.
– А вот им, – Васька указал на нас с Жекой, – мороженого куплю.
– А чё? – сочувственно спросил парень. – Мамаша не субсидировала?
– А я детдомовский, – сказал Васька. – У меня мамаши нет. И у него тоже.
Парень внимательно оглядел Ваську, нахмурился, внезапно снял монету с крючка и на открытой ладони протянул Ваське:
– На, бери!
– А я возьму! – Васька сжал монету в кулаке.
– Только, слышь, ее пожалуй, не возьмут, – неуверенно сказал хозяин серьги. – Порченая она. С дыркой.
– Ну, это мы мигом, – вступил в разговор полубритый парень, выплюнул на ладонь жвачку, отобрал у Васьки монету и быстро заклеил дырку. – Во! Как новая! Иди, пользуйся!
– Пошли! – сказал Васька и зашагал прочь.
– Спасибо! – вежливо сказала я странным парням.
– На здоровье! – захохотали они.
Жека прыгал вокруг Васьки, стараясь разглядеть картинку на монете.
В кафе мы отстояли довольно большую очередь.
– Три по сто с сиропом, – сказал Васька и протянул пять рублей продавщице.
Она швырнула монету на тарелочку и уже почти взялась за круглый черпачок, которым достают мороженое, но что-то то ли в Ваське, то ли в бывшей серьге привлекло ее внимание, и она снова взяла в руки злополучные пять рублей. Ковырнула ногтем залепленную дырку, изумленно взглянула на вылезшую жвачку и вдруг закричала пронзительно и визгливо:
– Ой, да вы ж поглядите, люди добрые! Это чего ж такое деется! Это ж с каких лет они обманывать-то начинают?! Это что ж ты мне, аспид, подсунул?!
– В милицию надо, – нерешительно сказал кто-то в очереди.
На крик из кухни выглянула старушка-посудомойка в клетчатом переднике и кожаных тапках, в каких ходят в школе мальчишки-первоклашки.
– Истинно распустились, – закивала она. – Истинно. И милиция тоже распустилась. Совсем не глядит за порядком-то…
Васька выхватил из рук продавщицы монету и выбежал из кафе. Мы с Жекой вышли за ним, стараясь не привлекать ничьего внимания.
Парни по-прежнему сидели на ступенях и курили. Мне показалось, что они даже не изменили позы.
– На, получи обратно. – Васька сунул серьгу хозяину.
– А чего? Не взяли? – огорчился тот. – Ну вот, я же говорил… Да оставь себе. На память.
– На хрена мне от тебя память? – грубо спросил Васька и повернулся, чтобы уйти.
– Эй, пацан! – позвал один из парней. – Постой! Возьми настоящую пятерку!
– Пошел ты со своей пятеркой! – крикнул Васька.
Я виновато улыбнулась парням, смягчая Васькину грубость.
* * *
Я сидела на кухне у окна и ковыряла вилкой в тарелке с винегретом. Рядом с тарелкой лежала раскрытая книга – «Идиот» Достоевского. Я уже прочитала ее и теперь перечитывала понравившиеся места. В общем-то, книга мне понравилась, особенно конец. Сильно написано. Но только я подумала, что если бы все эти герои ну хоть что-нибудь делали, хоть где-нибудь работали, то им, может быть, было бы легче во всем разобраться.
Есть не хотелось, и в школу не хотелось тоже. За окном было серо и пустынно, только в углу двора яростно рыла землю бродячая трехцветная кошка. Приглядевшись, я заметила человека, сидящего под грибком на углу песочницы. Он сидел совершенно неподвижно и, казалось, спал.
«Интересно, что он тут делает?» – лениво подумала я и в тот же миг не то чтобы узнала, а просто как-то поняла, что этот человек – Васька. Я уколола вилкой язык, вскочила и поперхнулась винегретом. Чтобы Васька сам пришел ко мне и ждал меня, должно было случиться что-то такое… такое… Я схватила несобранный портфель, впрыгнула в уличные туфли и кинулась к выходу. Из ванной выглянула мама в бигуди и в махровом халате.
– Ты куда? – удивленно спросила она.
– В школу… забыла… классный час… – забормотала я, силясь открыть дверь и от волнения проворачивая ручку вечно неисправного замка.
«Хорошо, что бабушка ушла в поликлинику!» – подумала я, прыгая через три ступеньки.
Во дворе я сразу бросилась к Ваське, хотя была почти уверена, что мама смотрит в окно. Он медленно поднялся мне навстречу.
– Что?! – шепотом крикнула я. – Что случилось, Васька?!
– Жека заболел, – хрипло сказал Васька.
Я несколько раз моргнула и вдруг почувствовала, что растерянность и страх куда-то подевались. Внутри все собралось в один большой комок.
– Симптомы какие? – быстро спросила я.
– Чего? – Васькины тонкие губы болезненно перекосились.
– Ну, признаки… Болит у него что?
– Горит весь. И кашель.
– Горло не болит?
– Нет вроде.
– Может, в больницу?
– Я тоже думал… Он плачет, просит: «Не отдавай меня. Я там помру…»
– Ладно, жди здесь. Я сейчас. – Я бросила портфель к Васькиным ногам и побежала домой.
Я рылась в аптечке. Мама удивленно и встревоженно сопела за моей спиной. Кашель и температура… Либо грипп, либо бронхит, либо воспаление легких… С верхней полки в ладонь вывалился бабушкин фонендоскоп. «Идиотка!» – обругала я себя. Когда-то бабушка предлагала мне научиться пользоваться им, но я отказалась. Слушать человеческие внутренности почему-то казалось мне неприличным. Как бы мне сейчас пригодилось такое умение! Скрипнув зубами, я запихнула фонендоскоп на место. Так… В любом случае – антибиотики… Пенициллин – только для инъекций. Канамицин – отлично, сойдет… Аспирин, амидопирин – жаропонижающие, димедрол – тоже пригодится… Что еще? Я оглянулась, заметила на столе лимон, сунула его в карман.
– Может быть, ты объяснишь мне наконец, что происходит? – произнесла мама, стараясь придать своему голосу железные бабушкины нотки.
– Потом… когда-нибудь… может быть… – неопределенно пообещала я.
В дверях мама сделала слабую попытку остановить меня. Я с ходу нырнула под ее руку и как снаряд вылетела на лестничную площадку.
– Значит, так. Запоминай. – Я по очереди вкладывала в Васькину ладонь шуршащие пакетики. – Это вот по одной трети таблетки через каждые три часа. Это – по четвертинке того и другого – один раз. А это – на ночь, без меня не давай. Вот лимон, давай ему с чаем, как можно больше… Все понял? Да… время… Вот, возьми! – Я сдернула с руки часы и сунула их Ваське. – После уроков я сразу сюда, к вам. Жди!
Васька стоял передо мной вытянув руки. На одной ладони лежали мои часы, на другой – лекарства. Я осторожно загнула пальцы на обеих ладонях. Пальцы были холодные и влажные. Васька опустил сжатые мной кулаки и смотрел куда-то в сторону. Потом повернулся и пошел. Я подхватила портфель и побежала в школу.
Часов у меня не было, и на последнем уроке я то и дело спрашивала у Наташки, сколько времени осталось до звонка. Наташка сначала отвечала, потом молча задирала рукав и, наконец не выдержав, спросила:
– Ты чего, на пожар, что ли, торопишься?
– Да, на пожар! – ответила я.
Едва дождавшись конца урока, я помчалась в «полосу».
* * *
Жека лежал на спине и смотрел в потолок широко открытыми глазами. В каждом зрачке отражалась керосиновая лампа, пристроенная Васькой в изголовье.
– Ну как? – спросила я.
– Все так же.
– Температура спала?
– Вроде. Весь мокрый был.
– Переодеть есть во что?
– Уже переодел.
– Хорошо. Но к вечеру опять будет подниматься… Антибиотики даешь?
– Чего это?
– Ну большие таблетки, через три часа…
– А… Те… Те даю.
– Нормально. На, пожуй. – Я сунула Ваське одно из двух яблок, которые дала мне Ирка. Обычно он припрятывал все, что я давала ему, а потом скармливал Жеке, но сейчас я смотрела на него, и он, нахмурившись, надкусил яблочный бок.
– Жеке еще есть, – сказала я. – Хорошо бы пюре сделать.
– Можно, – согласился Васька. – Прямо внутрях.
– Как – внутрях? – удивилась я.
– Запросто. – Васька снисходительно усмехнулся. – Мы в инкубаторе часто так делали. Яблоки там хоть и давали, а не укусишь. А помнешь – и пойдет. Дай покажу… – Васька положил надкушенное яблоко на ящик, забрал у меня второе и принялся быстро вертеть его в пальцах, аккуратно, но сильно надавливая на бока. На белой мякоти надкусанного яблока я заметила кровь.
– Отчего это, Васька?
– А! Пасть кровит, – равнодушно объяснил Васька, продолжая вертеть в пальцах яблоко. – И зубы шатаются. Но не болит нимало. Чухня!
«У Васьки цинга», – подумала я и сама удивилась тому, как спокойно я это подумала.
Еще совсем недавно эта фраза была бы для меня с тремя, нет, с десятью восклицательными знаками. Потому что цинга – это что-то из позапрошлого века, из экспедиции Колумба и капитана Кука… А сейчас мне вполне хватило одной точки. И еще почему-то вспомнились голодающие дети из Африки. И именно в этот момент я отчетливо поняла, что они действительно есть. Раньше я смотрела на фотографии в газетах и картинки в журналах, но вроде бы не понимала, что это на самом деле. Хотя какая связь между Васькой и африканскими негритятами?
– Надо иголки еловые заваривать и пить это, – посоветовала я. – Тогда пройдет.
– Была нужда! – фыркнул Васька.
– Знаешь, а в Африке каждый год миллион детей умирает. От голода, – сказала я.
Васька внимательно посмотрел на меня, задумался, почесал ногтем за ухом и серьезно сказал:
– У нас меньше, наверное.
Мне отчего-то вдруг стало холодно, по спине поползли мурашки. И еще я четко представила себе этот миллион голодающих детей, которые умрут в этом году.
– Брось, – сказал Васька, внимательно наблюдавший за выражением моего лица. – Не думай. Нимало не думай. А то крыша поедет. Если обо всем думать, что видал, да еще и про Африку, то обязательно поедет. Брось!
– Не могу! – пожаловалась я.
– Ну тогда вот картохи почисти. И пюре енто соскреби. Оченно помогает! – усмехнулся Васька, протягивая мне яблоко.
После Васькиных манипуляций оно стало мягким, как вата, а внутри явно прощупывался стержень.
– Здорово! – удивилась я и, надорвав кожицу, стала счищать пюре в подставленную Васькой кружку.
– Темно уже. Домой иди. Хватятся, – сказал Васька, вернувшись с улицы.
– А вы?
Чего мы? – Васька пожал плечами. – Маленькие, что ль? – И тут же губы его некрасиво сморщились и, словно бы против воли выталкивая из себя слова, он спросил: – А если худо совсем будет, что делать?
– «Скорую» вызывай, – твердо сказала я.
– А поедет сюда?
– Конечно, поедет. Встретишь только.
– А его как же оставить?
Я задумалась. Одному Ваське и вправду не справиться с больным Жекой. Значит, надо либо сейчас вызывать «скорую», либо…
– Я остаюсь, – сказала я и поплотнее уселась на ящике, демонстрируя серьезность своих намерений.
Чего – остаюсь? – глупо улыбнувшись, спросил Васька, но по его лицу было видно, что он все понял.
– Здесь остаюсь, на ночь. Сегодня тяжело будет. Если обойдется, то дальше легче. Ты справишься.
Улыбка медленно сползла с Васькиного лица, сменившись «предкриковой» мрачностью.
– Ты чего, совсем, что ли?! Твои предки милицию на ноги подымут! Заложить нас хочешь, да?! Катись отсюда!
– Вали! – поправила я и улыбнулась. Сказать по правде, через силу. – Я им сейчас позвоню, скажу, что все в порядке и чтобы не искали. Подожди.
Я набрала номер телефона, слушала гудки и смотрела, как дрожит в моих руках телефонная трубка.
– Мама! – быстро сказала я, услышав знакомый голос. – Я сегодня не приду ночевать. Так нужно. Есть люди, которым нужна моя помощь. Не ищите меня и никуда не звоните. Я приду завтра, после школы. До свидания. – Я быстро положила трубку и мокрой ладонью вытерла мокрый лоб.
Всю ночь Жека бредил. Васька бегал за водой, я меняла компрессы и поила Жеку чаем с лимоном. К утру Васька тоже начал нести какую-то чушь, а я сидела и вспоминала, заразная ли болезнь воспаление легких. Спать мне почему-то совсем не хотелось.
Когда рассвело, Жека затих, температура упала, и дыхание стало почти нормальным.
– Смотри, кажется, кризис был. Теперь на поправку пойдет, – весело сказала я Ваське.
Васька как-то странно и сумрачно на меня поглядел, повалился на матрац и почти мгновенно уснул. Я поправила на Жеке одеяло, взяла портфель и пошла в школу.
* * *
После уроков я на минутку забежала в «полосу», хотя и была почему-то уверена, что там все нормально. Все и было нормально. Жека улыбался мне, Васька раздобыл где-то стакан густого, как лимонный сироп, бульона и теперь взбалтывал в нем начинку из двух принесенных им же пирожков с мясом. Я выгрузила из портфеля три морковки, два Иркиных яблока и, спотыкаясь на каждом шагу, поплелась домой.
Черные сараи, серый асфальт, бензиновые лужи, коричневые мокрые деревья… Я вспомнила, что вот уже много дней ни во что не играла.
– Какие уж тут игры! – вслух, немного любуясь собой, вздохнула я и посмотрела на низкое серое небо.
Начинал накрапывать дождик. И мне вдруг страшно захотелось, чтобы уже была весна, чтоб на земле росла трава – влажная и упругая. Чтоб деревья шелестели листвой и прятали от дождя, а на этой вот помойке выросли лопухи с бархатной изнанкой листьев и лиловыми цветами расцвел чертополох. Я представила себе, как Жека делает из репьев корзиночки и складывает в них желтые солнышки одуванчиков. «Если не умеет – научу!» – подумала я, подходя к своему парадному. Поднимаясь по лестнице, я старалась вспомнить, как пахнут одуванчики. И пахнут ли они вообще?
Дверь мне открыла мама. Она была в испачканном мукой переднике, руки держала на весу, а под длинные ногти забилось тесто. Вообще-то мама умеет печь пироги, хоть делает это очень редко, но сейчас явно пекла. Зачем? Наверное, чтобы успокоиться. Я, когда нервничаю, тоже иногда пол подметаю.
– Я спать пойду, ладно? – сказала я маме. – А уроки – с утра… И, пожалуйста, не расспрашивай меня ни о чем. Я все равно ничего не скажу.
Главное – это лечь до того момента, когда на сцене появится бабушка. Хотя в кровати от нее, конечно, не спрячешься… Может быть, закрыться в ванной? Нет, не годится: начнут стучать, шум, крики… Я поежилась и как-то вдруг почувствовала, что очень устала.
