Текст книги "Барабашка - это я: Повести"
Автор книги: Екатерина Мурашова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Обалдеть! – сказал Васька, задумался, а потом спросил с надеждой: – Ну, хоть посуду-то били?
Я честно вспоминала и обрадовалась, вспомнив:
– Ага! Один раз. Зато во-от такущую вазу. – Я широко раскинула руки. Вазы такого размера я видела только в Эрмитаже.
– Дорогая небось?
– А то! Чешский хрусталь! – гордо объяснила я. – Осколков было – не сосчитать. И все переливаются. Я их потом во дворе раздавала. На солнце смотреть здорово.
– Ой, Жар-Птица идет! – пискнул вдруг появившийся Жека и, раскинув руки, побежал по тропинке.
Навстречу ему, радостно улыбаясь, шла совсем еще молодая девушка. У нее были страшно длинные ноги в черных чулках (казалось, они растут прямо из подмышек), коротенькая зеленая юбка с вышитым на ней золотым цветком и широкий ярко-красный пиджак. В ушах висели пластмассовые лиловые серьги в тон нарисованному на скулах румянцу. Ресницы у нее были такие огромные, что видны даже мне, издалека.
«Точно, Жар-Птица!» – восхитилась я.
Девушка присела перед Жекой на корточки, поставила между колен большую яркую сумку на «молнии» и принялась выгружать из нее прямо на землю какие-то свертки.
– Кто она? – тихо спросила я у Васьки.
– Повариха! – шепотом объяснил он. – В железнодорожной столовке работает. Жеку любит. Прикармливает. Он ее Жар-Птицей зовет. Ей вроде нравится.
Сунув напоследок пластмассовый красный автомобильчик, Жар-Птица потрепала Жеку по волосам, издалека помахала рукой нам с Васькой и пошла дальше, раскачиваясь на высоких каблуках.
Я решила, что, когда вырасту, обязательно куплю себе черные чулки. В них не видно синяков и ссадин, и тогда ноги у меня будут такие же гладкие и красивые, как у Жар-Птицы. Потом я опустила глаза и рассмотрела свои ноги. Они были страшно тонкие, а коленки торчали вперед, как нашлепки. Я вздохнула и подумала, что мне, пожалуй, и черные чулки не помогут.
* * *
Назавтра на уроке алгебры я спросила Наташу Громову, свою соседку по парте:
– Наташка, как ты думаешь, сейчас беспризорники есть?
– Да ты что? – изумилась Наташка. – Какие сейчас беспризорники? Раньше были, до революции… и после… немножко…
– Ну ладно, не беспризорники, – поправилась я, – а просто так… чтобы дети… сами по себе…
– Нет! – твердо и уверенно сказала Наташка. – У нас все дети живут с родителями. А у кого родители умерли, тех воспитывает государство.
– Воспитывать-то оно воспитывает… – вздохнула я и, отвернувшись, решила: нет, Наташка не знает. Точно.
На перемене я подошла к Надежде Николаевне, учительнице истории, и вежливо спросила:
– Надежда Николаевна, скажите, пожалуйста, кто такие «лишенцы»?
Надежда Николаевна удивленно посмотрела на меня, а потом зачем-то открыла классный журнал девятого класса, который она держала в руках, и заглянула в него.
– Это, Оля, очень сложный вопрос, – медленно сказала она, и я сразу поняла, что ей не хочется мне отвечать.
– Хорошо, – быстро согласилась я. – Тогда скажите, пожалуйста, есть ли сейчас беспризорники?
– Нет, конечно. – Надежда Николаевна вздохнула с облегчением и даже улыбнулась мне. – Детей, которые по тем или иным причинам остаются без родителей, у нас воспитывает государство. Раньше, до революции, тоже существовали государственные учреждения для сирот, так называемые «сиротские дома»… Но условия в них были таковы…
– А какие это «те или иные» причины? – перебила я.
Надежда Николаевна опять поглядела на меня с удивлением – никогда раньше я не перебивала учителей. Потом снова заглянула в журнал девятого класса.
«У вас там что, все ответы записаны?» – хотела спросить я, но удержалась.
– Ну, в первую очередь это, конечно, трагические случайности, – объяснила Надежда Николаевна, – может быть, смерть, может быть, тяжелая болезнь родителей, когда они сами не могут воспитывать своих детей…
– А если жить негде? – спросила я.
– Кому жить негде? – не поняла Надежда Николаевна.
– Извините. Спасибо. – Я присела, защепив пальцами края платья.
Надежда Николаевна потрясла головой, как бы проверяя, не привиделась ли я ей. Да если честно, я и сама себя не очень-то узнавала. Чувствовала, что становлюсь какая-то не такая.
Еще в школе можно было проверить старшеклассников. На следующей, большой перемене я прошла по четвертому этажу, где обычно толпились старшие классы, и в рекреации выбрала группу девятиклассников.
Я пристроилась на том же подоконнике, раскрыла учебник географии и сделала вид, что внимательно читаю его. Уши у меня растопырились, шея вытянулась, и я слышала почти каждое слово, сказанное девятиклассниками.
Одна из девочек, зажав уши пальцами, твердила скороговоркой:
– «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог…»
– Да прекрати ты зубрить, Юлька, – сказала ей другая. – Все равно тебя сегодня не спросят. Ты ж на прошлом уроке отвечала.
– А почем ты знаешь? Валентина – вредная тетка. Возьмет и спросит… «Потолковать об Ювенале, в конце письма поставить vale…»
– Вот ведь чертовы «лишние люди», – задумчиво проговорила девочка с пушистой косой, перекинутой через плечо. – К восемнадцати годам все знали, все видели, во всем разочаровались…
– Хотела б я так разочароваться, – мечтательно сказала Юля, оторвав глаза от книги. – Балы каждый день, театры, за границу можно поехать, когда захочешь… Париж… Италия…
– Но ведь разочаровывались же, – заметила девочка с косой. – Не врут же классики…
– Не имели трудового воспитания, – твердо, пряча в углах губ улыбку, сказал высокий мальчик с пробивающимися над верхней губой усиками. – Вот попробовали бы с первого класса макулатуру собирать или металлолом… или слесарить в учебном комбинате на станках 1896 года – скуку бы как рукой сняло…
– Ну, ты всегда скажешь, Боб! – кокетливо улыбнулась Юля. – Макулатуру собирать… Зато они образованные были. Языки знали…
– Да уж, – серьезно, без улыбки согласился Боб. – Не чета нам. И даже учителям нашим…
– Не говори: «учителя»! – прервала Боба девочка с пушистой косой. – Говори: «преподаватели». Мы с вами учителей только по телевизору видим. Да в книжках. Вот недавно… смотрели?
– Да ладно тебе всех хаять, максималистка несчастная! – возразила Юля. – Кира-физичка чем тебе плоха? А Наталья Олеговна?
– Вот в Лицее… – вздохнула девушка с косой.
– Лицей – это да! – сказал Боб. – Они там языки изучали, философию… А мы ни черта не знаем… Теоремы какие-то, законы… на хрена они… Выучил – забыл, забыл – выучил… А насчет учителей… Я вам сейчас расскажу… большая хохма… Я специально проверить решил. Подкатываюсь к нашей историчке после обществоведения, скромненько так, руки по швам, глаза в землю и спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, Надежда Николаевна, а правда ли, что вся философия Гегеля есть не что иное, как качественное развитие идей Шеллинга?» Видали б вы, как у нее челюсть отвисла…
Юля рассмеялась, а девочка с косой презрительно оттопырила нижнюю губу и спросила:
– А ты-то сам откуда это знаешь?
– А, это просто! – почему-то обрадовался Боб. Мне показалось, что все, что он говорит, предназначено только для девочки с косой. – К нам в гости батин одноклассник часто приходит. Когда-то учились вместе, а теперь – так случилось – в одном доме живет. Он, этот одноклассник, университет кончил. И говорит одни сплошь умные вещи. Как заведется – не остановишь. У матери тарелки из рук сыплются, у бати от зевоты скулы сводит… Но не выгонишь же… Друг детства все-таки. Сидят в шахматы играют. Но он и тут не умолкает: «Понимаешь ли, Петр, какой тут интересный разворот проблемы…» – Боб смешно передразнил папиного одноклассника. – Я раньше тоже во двор убегал от этой скучищи, а потом как-то прислушался и… вы не поверите – интересно. То есть я, конечно, ни черта почти не понимаю, но… складно и… красиво как-то… И еще… понял я, сколько есть всего в мире интересного для человеческих мозгов… А то даже обидно как-то было. Для чего человеку – ну, к примеру, бате моему – мозги? Неужели только для того, чтобы на заводе рацухи придумывать? Для всего остального вроде хватит челюстей, рук, желудка… ну, и прочих там… рефлексов… Обидно как-то…
– Ишь, расфуфырился! – усмехнулся незаметно подошедший парень с падающей на лоб косой челкой. – Рефлексов ему, вишь, мало… Силен ты, Боб, перед девицами выставляться… Завидую! А вот скажи лучше – тросик газа достал? Обещал на той неделе, между прочим…
Дальше, до самого конца перемены, ничего интересного в их разговоре не было.
«Нет, и эти не знают, – решила я, сидя за своей партой на уроке географии. – Разве что Боб. Нет, и он вряд ли».
Дома я в первую очередь обследовала бабушку (не все же ей меня обследовать). Здесь у меня была серьезная надежда на успех. Бабушка – старая и к тому же сама говорила про беспризорников.
– Бабушка, – осторожно спросила я, – а вот помнишь, ты рассказывала про беспризорников… Ну, что они курили… А вот сейчас беспризорники есть?
– Да что ты, Ольга, Господь с тобой! – Бабушка взмахнула руками. – Тогда разруха была, война, голод, тиф, холера. Люди тысячами мерли, вот дети и оставались без присмотра. А сейчас – какие ж беспризорники! Войны нет, голода нет, все сыты, одеты, в школах учатся…
– Сыты, одеты… – повторила я.
– А чего это тебя вдруг заинтересовало? – насторожилась бабушка.
– Да так, ничего, кино посмотрела… – быстро проговорила я и вышла из комнаты.
«Мама! – тщательно все обдумав, решила я. – Мама должна знать. Она взрослая, работает. Боб еще школьник, бабушка – пенсионерка. А мама должна знать». Оставалось решить, как бы так осторожно спросить у нее, чтобы не напугать и не вызвать никаких подозрений. Слово «беспризорники» годится для бабушки, но для мамы не годится. Ведь она родилась уже после войны. А какие еще есть слова? Есть еще бичи, бомжи. Это те, которые живут в подвалах шестнадцатиэтажки… Но это все взрослые… Нет, надо другое… А, вот – бродяги! Подходящее слово. Бродягами могут быть и дети и взрослые, и при этом они не воры и не преступники. Как раз то, что надо.
Когда мама пришла с работы, я выбрала момент (бабушка в это время ушла в кухню) и спросила:
– Мама, а кто такие бродяги? Они сейчас есть?
Мама задумалась, потом улыбнулась как-то очень по-молодому и сказала:
– Есть и сейчас бродяги. Только они не такие, как раньше. Другие… Сейчас, подожди… – Мама открыла дверцу серванта, вынула откуда-то из-под книг кассету, которую я раньше никогда не видела, и вставила ее в магнитофон по кличке Хрипунец. – Мы когда-то тоже были бродягами, – сказала мама. – Сейчас мне кажется, что это было не со мной. Костер, искры, еловые лапы, смола на поленьях, песни… Там я познакомилась и с твоим отцом. Он тогда неплохо играл на гитаре. Вот, это мы с ним поем. Послушай…
Мама щелкнула клавишей, что-то захрустело, а потом молодые, незнакомые голоса запели: «Люди идут по свету, им вроде немного надо, была бы прочна палатка да был бы нескучен путь. Но с дымом сливается песня, ребята отводят взгляды, и шепчет во сне бродяга кому-то: „Не позабудь!“» Я вежливо слушала и старалась не смотреть на маму, потому что на глазах у нее, кажется, показались слезы. Из коридора в комнату заглянула бабушка, удивленно посмотрела на нас, но ничего не сказала.
Когда песня кончилась, я сказала: «Спасибо, мама», – и пошла в коридор одеваться.
– Ты куда это намылилась? – подозрительно спросила бабушка.
– Да так, пойду погуляю… – ответила я и оглянулась назад. Через открытую дверь я увидела, что мама по-прежнему сидит на диване, в магнитофоне щелкает пустая пленка, а на губах у мамы – какая-то незнакомая мне улыбка.
«Странно, – думала я, наматывая на шею длинный, связанный бабушкой шарф. – Но, кажется, мама знает даже меньше, чем Боб и бабушка. Странно».
* * *
Чем больше думаешь, тем меньше понимаешь. Это я тоже только сейчас поняла, а раньше считала, что тот древний мудрец, который сказал: «Я знаю только то, что я ничего не знаю», – просто кокетничал. Пока ничего не знаешь, думать не о чем и все кажется ясным. Как только начнешь – потянется нитка из клубка. И хорошо бы обратно смотать, да не получается: конец потерялся.
И тогда я решила поехать к отцу. Может быть, хоть он сможет объяснить мне то, чего я сама не понимаю. Ехать хотелось и не хотелось одновременно. Хотелось увидеть отца, поговорить с ним… но видеть его новую квартиру, новую жену, новые рубашки, тапки, галстуки… Этого не хотелось.
Дома была только Зинаида Георгиевна. Она сделала вид, что обрадовалась и удивилась моему приходу. На самом деле только удивилась – за два года я пришла первый раз, хотя папа часто приглашал меня.
– Проходи, Олечка, проходи, – сказала Зинаида Георгиевна. – А папа сейчас придет. Он только вниз за хлебом вышел.
– А у нас за хлебом я ходила, – брякнула я. – А папа ковер пылесосил и полы мыл.
– Вот как, – сказала Зинаида Георгиевна, открыла буфет и зачем-то стала переставлять в нем чашки.
– А у вас моет? – спросила я.
Зинаида Георгиевна молча кивнула.
Она меня прощала, и я это видела. А мне не нужно было ее прощения. Когда два года назад отец с мамой разводился, мама говорила подругам, указывая на меня: «Такту и выдержке этого ребенка может позавидовать любой взрослый…» И я тогда, помню, гордилась собой и была безукоризненно вежлива с Зинаидой Георгиевной. Что это со мной теперь? И Надежде Николаевне чуть было не нагрубила…
В коридоре щелкнул замок, Зинаида Георгиевна выпорхнула в прихожую и что-то зашептала папе. Я встала с кресла и вдруг отчего-то почувствовала, что я высокая и худая, что школьное платье мне коротко, а на правой пятке на колготках спущена петля. Как это ощущение было связано с папой, я не поняла, но не удивилась ему. Потому что уже привыкла к тому, что у меня последнее время одно с другим плохо связывается. «Сейчас он войдет и скажет: „Здравствуй, дочка! Как ты выросла!“» – подумала я и отвернулась к окну.
– Здравствуй, дочка! Как ты выросла! – донеслось от двери.
Мне вдруг захотелось выбить стекло и выпрыгнуть на улицу. С пятого этажа.
– Здравствуй, папа! – сказала я. – Ты, конечно, не вырос, но тоже очень хорошо выглядишь. У тебя очень красивый галстук.
Папа покраснел, а Зинаида Георгиевна вышла из комнаты. Мама говорила: «Вообще-то Зина – женщина со вкусом, но у нее есть одна странная привязанность. К ярким и совершенно диким по сочетанию цветов галстукам. Она считает, что они оживляют костюм мужчины». Сейчас на папе был желтый галстук с зеленой полосой наискосок.
– Я вижу, что ты пришла не просто так, навестить меня, – сказал папа. – У тебя есть какие-то проблемы? Садись, поговорим… Зина! У нас есть что-нибудь к чаю? Я купил только хлеб…
– Я сейчас схожу… – откликнулась из кухни Зинаида Георгиевна.
– Спасибо! Не стоит! – громко сказала я. – Я совершенно сыта и скоро уйду.
– Ну зачем ты так, Оля? – Голос у папы стал мягким, как диванная думочка. – В этом доме ты не чужая…
– У меня есть свой дом, – ответила я и тут же вспомнила Ваську и Жеку.
– У тебя, я вижу, начинается переходный возраст, – грустно сказал папа.
– Возможно, – согласилась я. – Я хочу спросить у тебя вот о чем. Могут ли быть несчастны люди, которые сами по себе ни в чем не виноваты? Маленькие дети, к примеру?
– К сожалению, да, Оля. Например, болезнь. Кто в ней повинен?
– Хорошо, болезнь – это я понимаю. А если болезни нет?
– Тогда поясни конкретным примером, что ты имеешь в виду.
Я села в кресло и закрыла лицо руками.
– Понимаешь, – сказала я, – я думала, все хорошо, а оказалось – все плохо.
– Так уж и все плохо? – переспросил папа. – Может быть, все же что-нибудь хорошее осталось?
Я молчала.
Папа стал серьезным:
– Вообще-то я приблизительно понимаю, что ты имеешь в виду… Но это очень сложный вопрос… Вопрос о несовершенстве мира… Видишь ли, Оля, я сам знаю не все ответы… Но если уж он встал перед тобой, значит, ты до него доросла… Одно могу сказать тебе. Постарайся понять. Есть в мире вопросы… явления… понятия, на которые нельзя дать однозначного ответа, обозначить каким-нибудь одним цветом. На этом стоит и от этого развивается наш мир… И это не беда. Так было и так будет всегда… Беда получается, если кому-нибудь покажется, что он уже знает ответы на все эти вопросы. Понимаешь? Ведь тогда получается, что ему уже некуда идти. И он (или они) начинает поучать других. И совсем уж большая беда, если этот он обладает каким-нибудь влиянием на других… Или властью… Ты понимаешь меня?
– Да, понимаю, – сказала я. – Мир несовершенен для того, чтобы не стоять на месте…
– Умница! – обрадовался папа.
– Хорошо. – Я снова встала. – Спасибо тебе. Я пойду.
– Как же пойдешь? А чай?! – всполошился папа.
– В другой раз. – Я вышла в коридор. – До свидания, Зинаида Георгиевна!
Папа догнал меня, распахнул дверь и уже на пороге тихо спросил:
– Ну как там… мама?
– Спасибо, у нее все хорошо, – ответила я и медленно пошла вниз по лестнице. Я не оборачивалась, но знала, что папа стоит в дверях и смотрит мне вслед.
Я шла домой пешком и думала. Пахло весной, и малыши уже рисовали цветными мелками на подсохших кусочках асфальта. Рисовали почему-то все одно и то же: принцесс в пышных юбках и домики.
С одной стороны, получалось, что папа вроде бы прав, что так все и должно быть. И тогда выходит, что делать вовсе ничего и не надо. Очень удобно выходит. Но это-то «удобство» и вызывало у меня всякие сомнения. Может быть, это все специально так придумано, чтобы ничего не делать? Может такое быть? По-моему, вполне может. Кому-то лень было хоть что-нибудь делать, вот он лежал на диване и думал. И придумал. Снаружи все вроде гладко, а на самом деле что получается? Чтобы мир не стоял на месте, выходит, нужно, чтобы папа бросил мою маму, Жекина мама – Жеку, чтобы злой и больной Васька кричал про свою маму всякие нехорошие слова и жил в полуразвалившемся сарае… Странно, однако, получается. Не лучшим образом, как говорит моя мама.
Настроение у меня от этих мыслей стало совсем паршивым. И вдруг я вспомнила, что сегодня бабушка будет делать мое любимое вишневое желе в жестяных ванночках. Точнее, уже сделала. И сейчас оно стоит в холодильнике на верхней полке и застывает. А на дне каждой ванночки – вишенка или долька лимона. Для красоты и для вкусноты тоже. Я представила, как мне сейчас будет вкусно, и обрадовалась, потому что от этого-то мое плохое настроение, конечно, пройдет.
После обеда бабушка, таинственно улыбаясь, заглянула в холодильник и спросила:
– А что у нас сегодня на третье?
– Желе! – ответила я и облизнулась.
Мама посмотрела на меня и улыбнулась точно так же, как бабушка. И я как-то впервые заметила, что они очень похожи.
Бабушка торжественно поставила передо мной самую большую ванночку. Я воткнула в желе ложку и отковырнула сразу большой кусок, стараясь подцепить вишенку. Кусок сладко чмокнул и, чуть дрожа, лег на ложку.
Я ела ложку за ложкой и удивлялась. Желе было невкусным. Не то чтобы слишком кислым или слишком сладким. Просто невкусным. Никаким. Может быть, бабушка забыла туда что-нибудь положить?
– Желе сегодня очень удачное, – сказала мама, словно отвечая на мой вопрос.
«Интересно, любит ли Жека желе? – подумала я. – А ел ли он его когда-нибудь?» Тут я поняла, что дело вовсе не в желе. Желе такое же, как и обычно, то есть очень вкусное. Дело во мне. Я сама стала какая-то другая. И вижу весь мир через Жеку и Ваську… И я опять подумала, что если не расскажу кому-нибудь всего, то скоро умру прямо на месте.
Но кому рассказать? Ленке Макаренко нельзя, это я решила. Инке Колесовой? Она за последний год стала совсем чужая, да и ехать к ней надо… Может, Наташе Громовой? Но Наташка – трепло и разболтает всему классу. Тут я вспомнила про Иру Смирнову. Вот уж кто точно не проболтается. Но, правда, ей и рассказывать не очень интересно. Ну что она скажет? Скорее всего – ничего. И, может быть, даже не удивится. Но все равно. Кому-то рассказать надо. Ире – самое безопасное. Решив так, я вздохнула с облегчением и пошла одеваться.
* * *
Когда я подошла к сараю, Васька разгребал угли и готовился засыпать туда вялую картошку с бледно-розовыми ростками. Жека неподалеку ковырял палкой землю. Заметив меня, он поднял над головой огромную картофелину.
– Смотри, чего мне Васька дал, – гордо сказал он. – Я ее сейчас посажу и буду поливать. А потом на ней картоха вырастет.
– Хорошее дело, – согласилась я. – Только сажать надо не здесь. Здесь, смотри, и земли-то нету, стекло да кирпич. Да и тень всегда. Надо вон там, сбоку. Там солнце часто и земля. Пойдем, вместе посадим.
– Пойдем! – охотно согласился Жека и побежал к указанному мной месту.
– Сначала нужно вокруг немного землю вскопать… – объяснила я и показала, как это делается.
– Эй, огородники! – крикнул Васька. – Возьмите еще пару картох. На жрачку хватит.
– Давай, давай! – согласилась я и наклонилась к Жеке, чтобы помочь ему взрыхлить землю. И почувствовала какой-то кислый и неприятный запах.
– Знаешь, – сказала я Ваське, – от него почему-то пахнет болгарской палочкой.
– Какой еще палочкой? – удивился, но не рассердился Васька. – В баню надо – и все дела. Будут гроши – сходим.
– Болгарская палочка живет в ацидофилине, – объяснила я. – Я ее терпеть ненавижу, хотя и пью каждый вечер по полной кружке.
– Какая еще цидофилина? И зачем тебе каждый вечер по кружке этих… палочек? – спросил Васька с каким-то даже сочувствием.
Я, как могла, объяснила. Все дело было опять-таки в бабушкиной медицине. Я вполне неплохо отношусь к простокваше, а ряженку так даже очень люблю и согласна пить ее по три раза в день, особенно если с сахаром. Но бабушка считает, что пить надо именно ацидофилин, потому что от него в кишках не то сразу все перегнивает, не то, наоборот, проваливается, не успев загнить. Сказал ей об этом какой-то Мечников, который, наверное, слегка того, потому что, по его словам, выходит, что если пить много ацидофилина, то и вообще никогда не умрешь. Я в это не верю, и бабушка, кажется, тоже, но по чашке ацидофилина в вечер я все же имею. На всякий случай.
Оставив Жеку сажать остальную картошку, я вернулась к Ваське и присела рядом с ним на корточки. Некоторое время мы оба смотрели на тлеющие угли костра, потом Васька протянул руку и стал палкой переворачивать картошку. Смуглая Васькина рука вылезла из рукава куртки. Чуть выше запястья она была багрово-сизой.
– Что это у тебя, Васька: – спросила я.
Проследив мой взгляд, Васька отдернул руку и сплюнул в костер.
– Чухня! – презрительно сказал он. – Чирьяк вылез.
– Может, полечить чем? – предложила я.
– Чухня! – повторил Васька. – Заживет как на собаке. Будет шибко гнить – разрежу к чертовой матери! – Он указал на нож, воткнутый в землю.
Я поежилась. Потом спросила:
– Вась! А Жеку, кроме как теми таблетками, больше ничем нельзя лечить?
– Тот врач сказал, можно еще операцию на мозгах делать. Но это не всегда. Ну, и сама понимаешь, это в доме жить надо. Чтобы семья и вообще все…
– Ну, а кроме операции?
– Вроде больше ничего. Ты вот говорила – бабка у тебя врач. Ты бы и спросила у нее, осторожно, конечно. Чтобы не объяснять ничего… Я бы уж сделал…
– Спрошу, – пообещала я.
– А так я с ним даже в церковь ходил, – сказал Васька. – В Лавру тую, что за площадью. Свечку ставил, во здравие. Чтоб он, значит, выздоровел поскорее…
– Чего это тебе такое в голову взбрело? – удивилась я.
– А-а! Так как-то. – Васька пожал плечами, словно сам себе поразился. – Старушка тут одна ходила. Бутылки промышляла. Вот она Жеку-то приметила, с сердцем к нему. А меня вроде побаивалась. Однако говорит как-то: «Сходи, милок, в церковь, поставь свечечку. Господь сирот любит, авось смилостивится». От сердца старушка говорила, глазом видно. Ну, я и…
– Какой ты все-таки темный, Васька! – рассмеялась я. – Бога ведь никакого нет. Это его люди придумали, от необразованности всякой. Вот я тебе сейчас объясню…
– Да не надо мне ничего объяснять! – с досадой оборвал меня Васька. – Я сам в Бога этого нимало не верю. Но вишь есть, однако, такие, которые верят. И не один такой, и не сотня даже. Значит, может и так дело обернуться, что все-таки есть там чего-то… А мне чё – трудно свечку поставить? Нимало не трудно. Авось поможет. Да и Жека пристал: сходим в церкву да сходим в церкву… Это он еще в инкубаторе от Родьки – Божьего человека наслышался…
– А кто это – Родька – Божий человек? – спросила я.
– А, пацан один, Жекин кореш, – охотно объяснил Васька. – Его бабка растила. И была, видать, шибко верующая. Все молилась да молилась. И Родька с ней.
– Он столько молитвов знает – ужас! – вмешался подошедший Жека. – Два часа без передыху шпарить может.
– Ну да, – согласился Васька. – А потом бабка померла, родителев не сыскалось, и отдали Родьку в инкубатор. А он все молится да молится. Спервоначалу его за это шибко ругали, в карцер сажали, среди нас агитацию делали, чтоб, мол, Родьку не слушали и, наоборот, смеялись над ним. А он смирный такой, ко всем ластится – чего ж его изводить-то? А потом тетка Марфа сказала, чтоб оставили его в покое. Чем, мол, сирота ни утешается, все хорошо…
– Я по Родьке страх как соскучился, – задумчиво сказал Жека.
– Авось когда свидитесь, – утешил его Васька. – Ну чё, посадил картохи-то?
– Ага! И полил уже! – гордо сказал Жека.
– Ну ладно, тогда давайте жрать, – решил Васька. – Я картохи выгребаю, а ты, Ольга, хлеб нарежь.
– Я, Вась, соль принес. – .Жека достал из кармана грязный мешочек.
– Молодец! – похвалил Васька, а Жека от его похвалы расплылся в широкой улыбке.
Учительница географии и наша классная руководительница вошла в класс, оглядела нас и спросила:
– Ребята! Кто хочет в пятницу пойти в детский дом и выступить там в концерте художественной самодеятельности?
Все, кто занимался своими делами, продолжали ими заниматься, а остальные, кто был ничем не занят, стали смотреть в разные стороны. В основном смотрели на крышки парт. Я подняла руку и сказала:
– Я пойду!
Нина Сергеевна очень обрадовалась:
– Молодец, Оля! Ты у нас не равнодушная девочка! Это хорошо! А что ты умеешь?
– Я могу стихи почитать, – сказала я. – Я их много знаю.
– Давайте я пойду! – вскочила Зина Лучко. – Я с лентой покажу композицию, новую. Она у меня немного не доработана, но это ничего, да?
– Конечно, конечно, Зиночка! – проворковала Нина Сергеевна.
– Я тоже, – вдруг тихо сказала Ира Смирнова.
Я страшно удивилась. И все другие, по-моему, тоже. Представить, что Ира с ее вечной молчаливостью может перед кем-то выступать, было очень трудно.
– Может быть, тебе не надо, Ирочка? – как-то нерешительно спросила Нина Сергеевна.
– Надо! – тихо, но твердо сказала Ира.
* * *
Я сейчас переоденусь и ухожу! – сказала я дома.
– Куда это? А обедать? – поинтересовалась бабушка.
– В детский дом. У нас там самодеятельность, – объяснила я.
– Это доброе дело, – согласилась бабушка. – Может, вот пряники с собой возьмешь? Свежие, с повидлом, с утра только купила, угостишь там кого…
Я вспомнила реакцию Васьки на «подачки» и, подумав, отказалась.
В школьном вестибюле собралось человек пятнадцать, которые должны были идти в детский дом. В основном малыши-младшеклассники. Ира Смирнова сидела на низенькой скамеечке и читала. Зина Лучко подошла ко мне и спросила, тараща выпуклые зеленые глаза:
– Ты как думаешь – я вот тут печенья взяла… Наверное, нормально, да? Я хотела конфет, но ничего вкусного не было. Так я печенья… Нормально, да?
– Нормально, – сказала я.
Зина считает так, я – иначе, зачем навязывать ей мое мнение? К тому же она не знает Ваську. Чем я ей докажу?
* * *
Сначала выступали сами детдомовцы. Они все были стриженые и аккуратно одеты. Но аккуратность эта была какая-то гостиничная. Словно она, эта аккуратность, не принадлежит им самим, а взята напрокат и подлежит возврату. Не знаю, как сказать точнее…
Малыши-детдомовцы в зеленых рубашках и фуражках танцевали какой-то танец. Они ходили по кругу, хлопали в ладоши и пели: «Храбрые мальчишки, нечего тужить! Тоже вы пойдете в армию служить! Эх, левой! В армию служить! Эх, левой! Нечего тужить!» Я смотрела на них и думала: тот это детдом или не тот?
Воспитатели вместе со своими воспитанниками сидели на стульях у стены. У входа в зал толпились нянечки, повара. Все они были в белых халатах, только одна толстая, немолодая уже женщина была в халате цветном – красные розы по зеленому полю. На шее у нее висели крашеные деревянные бусы. Я почему-то решила, что это тетка Марфа.
Потом был перерыв. Наши малыши смешались с детдомовскими, и их было уже не различить. Зина Лучко кормила печеньем всех подряд, и все радовались. Старшие детдомовцы стояли отдельно и в малышачьей радости участия не принимали. Вокруг Нины Сергеевны и нашего завуча Валентины Андреевны образовались галдящие круги, из которых задавали сразу по нескольку десятков вопросов. Нина Сергеевна, смеясь, отвечала, а Валентина Андреевна растерянно оглядывалась по сторонам. Вдруг я снова увидела женщину в пестром халате. Она держала за руку мальчика лет восьми и говорила ему хриплым басом:
– И вечно ты, Родька, глупость какую спросишь! Сколько раз тебе повторять: не лезь ты к людям со своими глупостями! Стой вот здесь. Или вон с робятками повозись. Все дело…
Она отпустила мальчика и куда-то ушла, а он послушно стоял на месте и крутил коротко стриженной головой. «Родька – Божий человек», – вспомнила я и, как волны, разводя руками галдящих малышей, пошла к нему. Он заметил меня и смотрел мне прямо в глаза, не отводя взгляда.
– Тебя Родькой зовут? – спросила я.
– Ага. А ты откуда знаешь?
– А вот знаю, – таинственным шепотом произнесла я. – Я все знаю. Я – волшебница.
– Ну да? – не очень удивился Родька. – А вот скажи тогда, где сейчас моя бабушка?
«Вот черт! – подумала я. – Сфантазировала на свою голову. Ну как теперь выкрутиться?» Тут я вспомнила про Родькину веру и решила идти напролом. Во всяком случае, все сразу станет ясно.
– На небе твоя бабушка. В раю. Где ж еще? – сказала я как о чем-то само собой разумеющемся.
Вот тут уж глаза у Родьки действительно стали круглыми от изумления.
– Ты… ты, – срывающимся голосом прошептал он, – и вправду все знаешь?
– Все! – подтвердила я, гадая, какую еще проверку изобретет для меня Родька.
– А Жека Андреев тоже в раю? – вдруг спросил Родька.
Я вздрогнула от удивления.
– С чего это ты взял?! – воскликнула я. – Жив, здоров Жека, по тебе скучает.
– Правда?! – Родька даже подпрыгнул от радости. – Вот хорошо-то! А я и не верил, ни капельки не верил!
– Чему не верил-то?
– Ну, когда Вася с Жекой сбежали, нам Тамара Александровна сказала, что Жека умер. И что все умрут, кто будет бегать. А я не верил. Ни капельки. И каждый вечер за него молился. За здравие, как за живого. Вот!
