Текст книги "Забывший имя Луны"
Автор книги: Екатерина Мурашова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Довольно быстро Кешке удалось вычислить то, что больше всего напоминало городские норы. Ежедневно сразу после рассвета большое количество людей спускалось по ступенькам куда-то под землю в длинные не просматриваемые с поверхности коридоры. Другие люди в это же время выходили оттуда, поднимались наверх и отправлялись куда-то по своим делам. Вместе с людьми поднимался на поверхность теплый ветер, пахнущий резиной и железными коробками. Все это продолжалось до самого конца человеческого дня, а потом прекращалось и всю ночь подземные коридоры оставались гулкими и пустыми, и даже ветер вроде бы как-то затихал и укладывался спать.
Все это выглядело крайне любопытным и вместе с тем опасным. Загадочным оставалось главное: что делали люди в подземных коридорах? Они там жили? Кое какие Кешкины наблюдения вроде бы подтверждали этот вывод. Наблюдая несколько дней подряд за одним таким входом под землю, он обнаружил что в одно и то же время из него выходят люди, которых он уже видел здесь вчера и позавчера. Получалось, что они живут под землей, и утром выходят в наземный мир… Но люди Города живут в больших каменных домах – это Кешка усвоил твердо. Есть еще и подземные люди?
Поверить в существование таких людей Кешке было легко – мало ли странностей в Городе – но сразу же возникал вопрос: как подземные люди отнесутся к появлению среди них, на их подземной территории чужака, его, Кешки?
Понаблюдав еще и убедившись, что подземных людей слишком много и вряд ли они все знают друг друга в лицо или хотя бы по запаху, Кешка отважился вступить на ступеньки, ведущие в подземный мир. Запахи, доносящиеся оттуда, были и успокаивающими и пугающими одновременно – пахло едой, мочой, опилками, резиной, железными коробками, и еще чем-то таким, специфически подземным. Было и еще одно: кешкины развитые одинокой лесной жизнью чувства улавливали какие-то странные подземные шумы и сотрясения, как будто бы под землей жили и передвигались невиданно огромные звери.
Говоря откровенно, подземная нора здорово напоминала ловушку, и если бы не количество людей, безбоязненно входивших туда и поднимавшихся наверх, Кешка ни за что не решился бы туда сунуться.
Внизу было отменно интересно. Кешка сразу же нашел небольшой каменный приступочек, уселся на него, обхватив руками колени и стараясь стать как можно меньше и незаметней, и принялся наблюдать. В подземном коридоре было светло, тепло и сухо. Запахи, как и во всех местах скопления людей, были раздражающе острыми, но Кешка уже привыкал к этому неизбежному злу и потому – терпел.
Люди меняли разные вещи на разноцветные бумажки-деньги. Это было захватывающе интересным (Кешка страшно хотел бы научиться этому, тем более, что бумажки, которые он выменял на бутылки, все еще лежали в кармане куртки), но увы, совершенно непонятным. Еще несколько людей, прислонившись к стене, дергали проволоку, натянутую на деревянные ящики с ручкой и пели протяжными голосами. Их песни нравились Кешке меньше, чем зимние песни Друга, но все же слушать их было приятно. Перед людьми стояла картонная коробка, в которую некоторые из проходящих бросали все те же деньги. У нескольких людей, стоящих на ступеньках у выхода, высовывались из-за пазухи котячьи и щенячьи мордочки с молочными, еще не проясневшими глазами. Подумав, Кешка решил, что и они хотят на что-то обменять маленьких зверьков.
– Обмен занимает в жизни людей очень большое место, – задержался на поверхности сознания первый из сделанных Кешкой выводов.
Осень словно приклеилась к Городу, легла на него, придавив душным, моросным боком, и не желала уходить. Даже Кешка, привыкший к северным долгим ночам, устал от нерождающихся тусклых дней, не освещенных где-то залеживающимся, словно простудившимся солнцем. Не хотелось просыпаться, не хотелось никуда идти, не хотелось даже есть и пить. Город, и без того казавшийся Кешке больным и некрасивым, совсем потерял свою сумрачную привлекательность и жался и сопливился, зияя облупившимися стенами, как расковыренная болячка.
Почти все время теперь Кешка проводил в подземном городе. Он научился проникать в него, пробегая мимо тетки в стеклянной коробочке и быстро скатываясь вниз по ступеням движущейся лестницы (сначала Кешка почти до крика испугался ее, но быстро привык и теперь находил весьма интересной, хотя и непонятной. Кто же сидит там внутри и все время ее крутит? Кешка пытался заглянуть во все щелки, но так никого и не увидел). Тетки реагировали на Кешкины пробежки до странности вяло, чаще всего попросту отводили глаза, словно не замечая. Иногда рядом с тетками стояли мужики в серой одежде, с черными палками в руках. Тогда Кешка предпочитал не рисковать и ждал, пока тетка останется одна, или неторопливо трусил к другому входу в подземный город.
В подземном городе было тепло, красиво и интересно. Кешка долго не доверял себе, но в конце концов вынужден был признать, что вся эта путаница коридоров, комнат, лестниц и полян устроена вовсе не для жилья, а для того, чтобы люди могли ездить в подземных поездах, которые со страшным грохотом вылетали из огромных черных нор, сверкали жутковатыми фарами-глазами, принимали в свое объемистое брюхо желающих куда-то уехать людей и увозили их обратно в ветренную темноту, освещенную редкими разноцветными фонарями.
Много раз Кешка вместе с остальными людьми подходил к разъезжающимся дверям, но в последний момент нервы сдавали и он отскакивал в сторону, переводя дыхание и волей унимая бешено колотящееся сердце. В конце концов ему самому это надоело. Кешка зажмурился и, замирая от страха и сжавшись в комок так, что все внутренности свернулись в один тугой узел, наощупь вошел в очередной раз раздвинувшиеся двери и открыл глаза, когда они схлопнулись, и, следовательно, отступать было уже некуда. Всю дорогу до следующей остановки Кешка дрожал и ужасно хотел писать. Когда поезд остановился, он пулей выскочил на перрон, грубо отпихнув взвизгнувшую женщину с тяжелой клетчатой авоськой. Забежал за угол, прислонился спиной к стене, перевел дух и огляделся. Никто за ним не гнался, никто даже внимания не обратил на его присутствие в вагоне. Значит, все было нормально.
Как и везде в Городе, основные трудности приходились на первый раз. Кешка быстро освоился и вскоре свободно разъезжал в гулких поездах, открывая для себя все новые и новые достопримечательности подземного мира.
Он с удовольствием слушал музыкантов, играющих в переходах на различных музыкальных инструментах. Особенно нравились ему баяны. Они завораживали его обилием кнопочек и клавиш, и еще тем, как ловко бегали по ним пальцы музыкантов. Почти любая музыка вызывала у Кешки ощущение сладкой тоски, животного томления, в припадке которого хотелось выть, стонать, кататься по земле, изгибаясь и царапая землю ногтями. Так он делал в лесу, слыша музыку в гуле прибоя, в песнях Друга и его сородичей, в изнуряющих трелях лесных пернатых обитателей, в звонах летнего медоносного луга, в весеннем реве оленей… Здесь музыка была другой. Если бы у Кешки были слова, он назвал бы ее окультуренной. Слов не было, но тренированное ухо легко улавливало в человеческой музыке привычные тоны и переливы.
– Музыка в мире одна, – так мог бы быть сформулирован второй Кешкин вывод, удержавшийся в памяти.
Находясь в подземном городе, сидя на каменных лавках или на мягких сидениях вагонов, Кешка не только глядел, но и слушал. Привыкнув к подземному гулу, он перестал бояться и замечать его, и слушал то, что люди говорят друг другу. Понимал мало, но все-таки кое-что понимал и по-детски радовался этому. Например, понял, что весь подземный город называется – метро. Или еще: самодвижущаяся лестница звалась эскалатором и механический темно-зеленый голос иногда призывал кого-то не сидеть на ее ступенях. Но так бывало редко, а чаще Кешка просто и бездумно, как некоторые породы попугаев, запоминал обрывки чужой речи и мог воспроизводить их практически без искажений, как голоса лесных или морских обитателей, доступные для его голосовых связок.
Поздно вечером, оставшись один, он иногда проговаривал их для себя, как в зимовье пересматривал добытую из капканов и силков добычу. Катал на языке незнакомые слова, даже пытался как-то сортировать их. Слова нравились ему, как блестящие камушки, которые он когда-то любил собирать на берегу Керети. Некоторые из них казались смутно знакомыми, и смысл их будто находился где-то рядом, за плотной, но все же частично пропускающей свет занавесью, а некоторые вовсе не говорили Кешке ничего и слышались чудной блестящей головоломкой. Кешка больше любил вторые, потому что первые вызывали тупую неотвязную головную боль, и новые судорожные попытки узнать, вспомнить, сломать неоткрывающийся проржавевший замок полуутраченной памяти. В ярости от неудачных попыток Кешка скреб ногтями непослушную голову, раздирая кожу и выковыривая потом из-под отросших обкусанных ногтей окрашенные кровью чешуйки.
Но значение полузнакомых слов надежно пряталось от него. Кешка злился, но не сдавался. В своей звериной лесной жизни он соскучился по словам, по самой возможности человеческой речи, данной ему от природы и развитой в годы детства, а потом заново позабытой. Добравшись до Города, он был полон решимости вновь овладеть этим искусством. Без слов человек – не человек, это Кешка уже понял.
У подземного города был один, но очень существенный недостаток. На ночь он обезлюдевал и закрывался. Умолкали огромные звери-поезда, заползая в свои подземные берлоги, замирали бегучие лестницы-эскалаторы. Кешка пытался было притулиться где-нибудь в уголочке и остаться спать в тепле, но незлые решительные люди, чисто одетые и пахнущие резиной и подземельем, неизбежно извлекали его оттуда и выпроваживали наверх. Таким образом, проблема норы оставалась актуальной.
Разрешилась она весьма неожиданным образом.
Как уже говорилось, Кешка любил баяны и баянистов. Его поражало разнообразие звуков, которые гнездились где-то в перламутрово-гофрированных внутренностях и, послушные воле человека, вырывались оттуда, сплетаясь между собой и таинственным образом выстраиваясь в приятную для уха мелодию. Из баянистов особенно нравились ему двое.
Один был уже старенький дедушка, с седой округлой головой, и седой же, аккуратно подстриженной бородкой. Он носил черный, отглаженный костюм и жесткую, синеватой белизны сорочку, а на носу его, остром и определенном, как хребты молодых гор, всегда красовались слегка старомодные очки в золоченой оправе. Приходя на место, на котором собирался играть, он аккуратно опускал на землю (обязательно на сухое и чистое место) зеленый кожаный футляр с инструментом, потом вынимал из сумки крохотную, но добротно сделанную раскладную скамеечку, всегда справа от нее ставил небольшой, оклееный черной бумагой ящик с прорезью. Спереди ящик украшал листок снежно белой бумаги с надписью, сделанной черной тушью по трафарету. Надпись гласила «БОЛЬШОЕ СПАСИБО!». Потом старый музыкант извлекал из футляра инструмент, садился на скамеечку и только после этого ставил перед собой раздвижной пюпитр и раскрывал на нем ноты. Затем он доставал из кармашка платок и маленькую расчесочку, причесывал волосы, прочищал нос и, в качестве завершающего штриха, поверх черного ящичка наискось клал красную или белую гвоздику. Потом склонял голову к баяну, словно советовался с ним о чем-то, и только тогда начинал играть.
Музыка старого баяниста была похожа на него самого. Кешка замирал, слушая ее, иногда в совершенно невероятной для городского жителя позе, вызывавшей опасливое любопытство прохожих (большинство принимало его за наркомана, но некоторые имели в виду и что-то психиатрическое). Перед закрытыми кешкиными глазами вставали чудные, зачастую ему самому непонятные видения. Вот множество людей в одинаковой одежде стройными рядами движутся куда-то, печатая шаг и повернув головы в сторону от направления движения, как будто кто-то только что посвертывал им шеи, как охотник свертывает шею попавшей в силки куропатке. Вот другие, но чем-то похожие на предидущих люди уезжают куда-то в тесных, до отказа забитых вагонах, а женщины, плача, бегут по перрону и зачем-то машут разноцветными тряпками, словно отгоняя невидимый гнус. Вот море, незнакомое, непохожее на кешкино, густое, тяжелое, но в то же время теплое, похожее на опрокинутое летнее небо, крупнозвездное, ворчливое, полыхающее далекими зарницами. И люди в светлых одеждах, как ночные мотыльки, летучими бесшумными шагами прогуливаются, носятся вдоль теплого неветренного берега. И что-то шепчут друг другу, и их слова пахнут сладко и опасно, как дикий мед, стекающий густыми каплями из переполненных сот…
Старый музыкант явно и давно приметил Кешку в числе своих слушателей. Много раз, во время перерыва в игре он смотрел на него из-под очков внимательными невыцветшими глазами, смотрел легко и необидно, взглядом приглашая к общению, но Кешка каждый раз тушевался и прятался в тень, а то и вовсе уходил восвояси, остро и болезненно ощущая вдруг свою «недочеловечность».
Однажды баянист не выдержал их молчаливого поединка и поманил Кешку пальцем. Не в силах противиться, Кешка шагнул вперед и с ужасом обнаружил, что забыл даже те немногие слова и выражения, которые были доступны ему. Непонятность этой потери испугала его еще больше – ведь с посетителями помоек он объяснялся вполне сносно, и они в большинстве случаев понимали его также легко, как и он их. Но, к счастью, старый музыкант заговорил сам.
– Я давно наблюдаю за вами, молодой человек, – сказал он, слегка покачивая головой. – Такому слушателю, как вы, мог бы позавидовать любой музыкант. Я смотрел на ваше лицо и был поражен. Вы, по-видимому, очень глубоко чувствуете музыку. Вы где-то учились?
Кешка понял, что его о чем-то спросили, и на всякий случай отрицательно покачал головой.
– Меня зовут Евгений Константинович. А как величают вас?
Кешке мучительно хотелось убежать, но он не мог этого сделать, потому что музыка седого баяниста нравилась ему, и он не хотел лишать себя возможности ее слушать. Кешка понял, что Евгений Константинович – это имя старого музыканта. А что же он спросил?
– Кешка. Придурок, – сказал он, и по выражению глаз баяниста догадался, что в чем-то попал в точку, а в чем-то непоправимо разочаровал своего собеседника.
– Вот как, – Евгений Константинович сокрушенно покачал голубовато-седой головой. – Сожалею, искренне сожалею. Но знаете, Иннокентий, у вас удивительно умные глаза. Я бы осмелился даже сказать: зверски умные, если вы, конечно, понимаете, что я имею в виду. Вы ведь не обидитесь на меня за этот эпитет?
– Нет, – сказал Кешка, опять уловив вопросительную интонацию, а потом вспомнил, что Блин тоже употреблял похожее слово. – Оби-идно, – говорил он. Но только что же это значит?
– Вот и хорошо. В вас действительно есть что-то от зверя. В необидном, сильном смысле этого слова. И лицо, и главное – выражение глаз… Вы когда-нибудь посещали школу?
– Нет, – что бы это ни значило, но здесь Кешка был почему-то абсолютно уверен – этого он не делал никогда.
– Жаль, – старый музыкант, словно устав, прикрыл глаза. – Очень жаль… Могу ли я что-нибудь сделать для вас? Поверьте, это не пустые слова, я давно наблюдаю за вами, и мне почему-то кажется, что в глубине вашей непроснувшейся души имеются некие скрытые ото всех потенции, большие, чем у других несчастных, с судьбой, аналогичной вашей. Вы понимаете меня?
Кешка улыбнулся, широко раздвинув губы, почти засмеялся, если не учитывать того, что смех его был беззвучным и оттого жутковатым для стороннего наблюдателя. Но ему и вправду было смешно. Почему-то ему казалось, что речи старого баяниста не смог бы понять даже Блин – знаток городской жизни. Поднапрягшись, Кешка решил блеснуть и проявил чудеса адекватности и сообразительности (о чем сам не подозревал, но о чем, похоже, догадался его собеседник).
– Нет. Спасибо, – по возможности смягчив свой хриплый, словно заржавелый голос, сказал он. – Ничего не надо.
Раньше, чем старый баянист успел сказать еще что-нибудь, Кешка, как всегда не оборачиваясь (он чувствовал обстановку за своей спиной – лесная привычка, условие выживания), шагнул назад и мгновенно расстаял, смешавшись с толпой в полутьме перехода. Музыкант потряс головой, достал платочек и вытер неизвестно отчего вспотевший лоб.
Другой баянист, который также нравился Кешке, был совсем мал. Детеныш – так мысленно называл его Кешка. Он играл в длинном светлом коридоре между двумя станциями, и казался непропорционально маленьким рядом с огромным инструментом, который величаво сидел на его острых коленях. Детеныш играл громко и отчаяно, прижавшись щекой к баяну и склонив набок светло-русую коротко остриженную голову. Глаза его во время игры были полузакрыты и, казалось, что каждое усилие, которым он раздвигает матово-черные тугие меха, может оказаться последним в его жизни. Кешка чувствовал в детеныше родственную душу, и совсем не боялся его, но никогда не подходил близко, и тем более не заговаривал с ним. Магия музыки надежно разделяла их миры с точки зрения Кешки, а сам Детеныш, в отличие от Евгения Константиновича, никогда Кешку не замечал.
Таковы были нехитрые удовольствия кешкиной жизни, и именно с ними оказались связаны очередные перемены в его судьбе.
Однажды, полускрывшись за ларьком, Кешка слушал умиротворяющую музыку Евгения Константиновича, и ему казалось, что небольшие вечерние волны качают его тело невдалеке от мыса, а лучи неяркого солнца мягко гладят сомкнутые веки, создавая в мозгу причудливые оранжево-лилово-багровые картины. Вдруг музыка смолкла на полутакте, и Кешка ощутил это как удар. Чувство опасности было у него таким же отчетливым, как зрение, слух и осязание у нормальных здоровых людей, поэтому раньше, чем он открыл глаза, его тело уже само приняло приняло позу, соответствующую как возможности обороняться, так и возможности немедленного и стремительного бегства.
Рядом со старым музыкантом стояло двое людей-самцов, из числа чистых и опасных (в них присутствовало еще какое-то усугубляющее опасность отчаяние, как будто еще недавно они были грязными и сейчас не очень уверенно чувствовали себя в нынешнем статусе). Лиц их Кешка не видел, но спины нашел весьма выразительными. Прислушиваясь, Кешка легко исключил из сферы своего внимания посторонние переходные шумы и сосредоточился на интересующем его разговоре (он часто делал так во время охоты в лесу, и из множества лесных и морских звуков умел слышать именно тот, который был ему нужен в данный момент. Большинство людей в той или иной мере обладают этой способностью, но для своего проявления она нуждается в развитии и тренировке).
Разговор оказался малопонятным (Кешка ожидал этого) и вполне спокойным (этого Кешка не ожидал, потому что интуиция недвусмысленно говорила об опасности).
– Ну что, дед, гони капусту, время, – вполне мирно сказал один из самцов, тот, что был пониже ростом и вел разговор.
– Вы, мальчики, все-таки обратили бы внимание на свою общую культуру, – спокойно ответил старый музыкант, что-то перебирая в пальцах. По особенностям движений Кешка догадался, что он перебирает бумажки-деньги. Живя в Городе, он много раз видел и уже запомнил этот жест. – Вы же еще молодые, вам же детей растить. Музыка – она субстанция тонкая, это вам не гудок, не сирена, ее где угодно нельзя…
– Не та сумма, дед! – оборвал старика низкий и квадратный.
– Как не та? – удивился музыкант. – Все пересчитано. Проверяйте сами.
– Инфляция, дед. Слышал такое слово?
– Как же так, мальчики? Мы же с вами договаривались… Я со своей стороны…
– А теперь передоговоримся. Гони еще пятьдесят.
– Но мальчики, помилосердствуйте! Подумайте, в конце концов. Вы же сами рубите сук, на котором сидите. Если некая деятельность становится нерентабельной…
– Ты нам зубы не заговаривай. Деньги на бочку – и все!
– Мальчики, но нельзя же так! Давайте обсудим…
– Нечего нам с тобой обсуждать! – процедил низкий и квадратный и со злостью пнул носком ботинка черную коробку. Коробка перевернулась, а белая гвоздика упала в перемешанную сотнями ног грязь. Спутник квадратного наступил на нее каблуком. Тонкий стебель расплющился, а головка приподнялась, словно в тщетной попытке вылезти, спастись…
Кешка сжал зубы и кулаки. Злость была в общем-то не очень знакомым ему чувством.
– Ну хорошо, хорошо, но я вам все же хотел бы объяснить…
– Не надо объяснять, плати и все… Мы-то чего… Политика такая… – ощутимо остывая, почти весело сказал квадратный. Кешка физически ощутил, как исчезает, словно погасающие угли под пеплом, тревога непонятных пришельцев.
И вдруг в его мозгу полыхнула четкая, как воспоминание об уже свершившемся событии, мысль. Ни секунды не медля, Кешка сорвался с места и побежал к вестибюлю метро.
Детеныш играл как всегда, приложив ухо к баяну и прислушиваясь к чему-то, происходящему в его таинственных внутренностях. Рядом с ним никого не было. Кешка прислонился к стене чуть поодаль и принялся ждать. Ждать Кешка мог часами, не испытывая ни утомления, ни даже желания переменить позу. В сущности, ожидание для него ничем не отличалось от действия, и в этом было одно из коренных отличий его от людей Города. Сам Кешка покудова не знал об этом.
Но в этот раз долго ждать не пришлось. Знакомые фигуры показались в глубине коридора и на этот раз Кешка смог рассмотреть их лица. Лица ничего не сказали ему, но по другим каналам восприятия Кешка понял, что сейчас оба самца не испытывают практически никакой тревоги и абсолютно уверены в себе.
Их разговор с детенышем был еще короче.
– Капуста и пятьдесят сверху, – сказал квадратный, скучающе глядя куда-то в сторону.
– У меня нет! – пискнул детеныш. – Вы же говорили…
– Быстро, падла! – свистящим шепотом сказал квадратный, а его высокий спутник выразительно пошевелил плечами.
И опять Кешка понял их. Они вовсе не злились, они пугали. Так делает большой пес или волк, если хочет отнять у щенка лакомый кусок. Обычно щенок делает лужу и отползает на брюхе. Детеныш тоже испугался, но, похоже, у него действительно не было того, что они от него требовали. Второй, высокий, который не произнес ни слова, вытянул клешнястую руку и щелкнул детеныша по лбу. Детеныш тихонько взвизгнул и отпрянул, едва не уронив баян.
И тогда Кешка прыгнул. Молча. Одним прыжком преодолев разделяющее их расстояние и никого не задев по дороге.
Кешка не умел драться. Совсем не умел. И он никогда не смог бы объяснить, что именно он делал. Он ЗНАЛ. Знал, куда именно нужно ткнуть человека (и зверя) выпрямленными и напряженными пальцами, чтобы человек никому больше не мог причинить никакого вреда. Он и на своем теле знал такие места, и не раз пользовался ими, чтобы не чувствовать боли, преодолеть ее. Вот, например, тогда, когда он подвернул ногу и сломал лыжу в лесу, а мороз крепчал к ночи, и нога распухла так, что даже зубами было не стащить с нее ботинок, и надо было идти, потому что иначе, к утру идти было бы уже некому… И он сумел выключить боль и шел всю ночь и все утро, которое зимой почти не отличается от ночи, опираясь на загривок Полкана (тогда еще Полкана), и ловя воспаленным ртом снежинки, вспыхивающие фиолетовыми огнями в мертвом свете луны…
Они легли как-то сразу и покорно. Потому что не ожидали, не умели, как Кешка, чувствовать запах опасности. Сзади скучно и как-то не по-настоящему визжала какая-то женщина. Кешка наклонился над ними, взглянул в мутноватые, но все понимающие глаза и сказал медленно и отчетливо, чтоб поняли и запомнили:
– Детеныш. Баян. Музыка. Трогать – нет. Трогать – нет. Забыть.
В мутных глазах, как курица без головы, металось ошалелое удивление. Детеныш потянул Кешку за рукав, протараторил, захлебываясь, словно слова лезли из него сами, помимо его воли:
– Здорово ты их, классно, да, круто, ты крутой такой, да, я таких по жизни не видел, нет, ты меня, спасибо, да, я ввек не забуду, классно, они прям так и легли, ты как это делаешь, а? Способ такой, да, круто, я только по видаку смотрел, думал – лажа, а ты прям так, ты их трогал вообще, нет? Я не видел, я глаза закрыл, ну круто, да, никто не поверит, а чего они, падлы, сами…Ты иди, быстро, да, тебе идти надо, щас сюда менты прибегут, вон, уже, беги, я отбрехаюсь, вокруг все подтвердят, что они ко мне, а ты – их, я – ни при чем. Они теперь не полезут, пока тебя не найдут, они тебя не найдут, да? Они такие глупые, да , а ты – крутой, они думать будут – чего ты за меня, но ты беги, меня Санькой зовут, а тебя? Беги, потом скажешь, потом еще, я тебя с дедом познакомлю, он меня играть учил, и баян его, но ты беги, я пока на дно лягу, ты не думай, ты осторожней, да, беги, вон туда, быстро, и в поезд, понял, да…
Сбивчивую речь Детеныша Кешка понял почти целиком, и сам мимолетно удивился этому факту. Потом, не раздумывая, бросился в ту сторону, куда указывал ему детеныш. Кто-то из запрудивших переход людей попытался удержать его, но он скользнул между телами, как обмылок между ладоней, неотчетливо для окружающих скатился по лестнице и окончательно материализовался уже внизу, на заполненной людьми платформе, перед разомкнувшимися, как мидии в прилив, дверями.
Вечером, свернувшись в клубок на верхней, нежилой площадке парадной, Кешка обдумывал произошедшее. Зачем он вмешался в непонятное? Детеныш мал, это так, но разве не всегда и везде большие звери едят маленьких, а маленькие прячутся или убегают? В человеческом мире такие же законы, только слегка прикрытые всякими непонятностями. Кешка жил в Городе уже достаточно, чтобы уяснить это. Он видел очень многое и в таких подробностях, какие городскому жителю просто не снились. К тому же он почти не понимал слов, и потому считывал напрямую чувства и настроения. А они не слишком-то отличались от того, к чему он привык в лесу. Тревога, страх, ревность, вожделение, умиротворенность, голод, жажда, боль, удовольствие – все это Кешка знал и понимал, хотя и не сумел бы обозначить словами. Все это было в Городе, и, как и в лесу, управляло жизнью. Но зачем он все-таки полез в драку? Откуда он знал, что должен поступить именно так? Разгадка, как всегда, пряталась где-то внутри Кешки, и не давалась в руки. Кешка сдержанно зарычал и вцепился руками в спутанные волосы. Как же вытащить наружу то, что прячется внутри, и являет себя только во снах? Каждый миг в Городе напоминал ему о многом, что хранилось где-то за порогом сознания, но вместе с тем было, было, было… Причиняло боль, но оставалось недоступным…
– Убить! – прошептал Кешка и сам испугался той злобы, которая прозвучала в его негромком голосе и словно бы повисла в вымороженном вонючем воздухе.
Более, чем когда-либо до того, он почувствовал, что Город медленно, но верно изменяет его.
* * *
– Похоже на то, что после смерти своего первого благодетеля Кешка пытался обосноваться в Летнем Саду, принимая его за лес, и некоторое время жил на Марсовом поле, возле Вечного огня… Странная, конечно, жизнь. На грани фантастики. Но физически он выжил, а его мозг тем временем потихоньку пробуждался ото сна…
– И после какого-то случайного инцидента он, разумеется, попал в поле зрения криминальных структур, – подытожила Ленка. – Что бы там не писали в газетах о борьбе с беспризорностью, но я-то доподлинно знаю. Психически и физически сохранных беспризорников годам к 13, а то и раньше действительно «призревают». Но не государство, а уличные и прочие банды. По статистике туда попадает до 80 процентов «уличных» детей.
– Эта статистика известна … ну хоть городскому правительству? – поинтересовалась я.
Ленка молча махнула изящной кистью и прикурила новую сигарету.
