Текст книги "Забывший имя Луны"
Автор книги: Екатерина Мурашова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– А ваши «исторические познания и увлечения»? Откуда они? – вклинился в мой монолог Вадим. Я внимательно посмотрела ему в лицо. Мне показалось, что мой рассказ почему-то действительно важен для него. Я удивилась и продолжала.
– Я действительно увлекалась историей еще со школы. Но никогда не собиралась заниматься ей профессионально. Что-то вроде хобби. Помните, на излете «эпохи застоя» это слово некоторое время было весьма популярно? У всех было хобби. Геологи писали стихи, кочегары рисовали картины, филологи занимались реставрацией, а писатели – столярным делом… Ну вот, а я интересовалась историей. Потом, когда я уже училась на биофаке, я познакомилась со студентами-историками. Отец Антонины был одним из них…
– А вы интересовались каким-то определенным периодом? – спросил Вадим, и его вопрос опять удивил меня. Согласно логике, на текущий момент он должен был направить разговор в русло моей бывшей личной жизни. Или уж вообще свернуть…
– Да, пожалуй, можно сказать и так… Еще в школе я побывала на экскурсии в Полоцке, и мое воображение буквально пленил Всеслав Брячиславич, полоцкий князь из XI века. Вы, Вадим, вряд ли слышали о нем, но в свое время и позже он был очень известен. При нем наступил расцвет полоцкого княжества. Его считали чародеем. Восставший народ посадил его на киевский престол. О нем писал автор «Слова о полку Игореве»…
– Очень интересно, – пробормотал мой спутник, явно листая в голове странички все той же записной книжки.
«Да что же, черт побери все на свете, у него там записано?!» – подумала я.
– И что же, Анджа, на этом многолетнем пути вашего увлечения у вас были какие-то… находки?
– Находки? – слегка оторопела я. – Какие находки? Вы имеете в виду нечто, достойное публикации в серьезных научных журналах? Нет, конечно! Разве что материалы для спекуляции. Например, я всегда была убеждена, что Всеславов было два, и именно этим объясняется все приписываемые ему легендой способности. Два брата-близнеца, понимаете?
Одиннадцатый век. В общем-то, очень интересное и насыщенное историческое время. Становление и могущество Киевской Руси. Могучие личности и исторические персонажи. Князя Всеслава современники считали колдуном, так как он родился у бездетной до того матери в результате волховства, мог появляться сразу в нескольких местах, да и вообще чрезвычайно быстро перемещался по бездорожной Руси. Числилось за ним множество воинских подвигов, несомненный дар внушения, и даже, как я уже упоминала, кратковременное правление на Киевском Столе (изгнав собственного князя, киевляне достали из поруба Всеслава, где он в это время сидел в плену, и посадили править. Всеслав поправил несколько месяцев, потом ему это все не то надоело, не то стало в тягость, и однажды в ночь он попросту исчез вместе со своей дружиной). Надо отметить, что, несмотря на воинские увлечения и показную легкомысленность, собственное (Полоцкое) княжество Всеслав всячески холил и лелеял, и оно во все долгое время его правления безусловно процветало. Так вот, моя собственная гипотеза объяснения колдовских особенностей летописного Всеслава заключалась в том, что Всеславов на самом деле было два – близнецы. Гипотеза биолога. Я знаю, что такая ситуация довольно часто встречается в случае какого-либо фармакологического стимулирования организма женщины для возникновения беременности – а что иначе делали древнерусские волхвы? – но весьма неудобна для разрешения проблем престолонаследия.
– Ага, значит, два Всеслава? – откровенно развеселился Вадим. – Один в Полоцке княжит, а другой, предположим, Новгород атакует? А бедные замороченные русичи думают: колдовство! Ловко!
– А сами-то, сами?! – загорячилась я. – Сергей Радонежский как агент розенкрейцеров! Я же все помню!
– А чем же тогда объяснить, что Филипп Красивый так и не нашел казну тамплиеров, а на Руси как раз в это время…
Вдруг на какое-то мгновение мне показалось, что время повернулось вспять, и вечерний город помолодел без малого на двадцать лет, и передо мной, размахивая длинными руками, стоит Олег, и излагает свои безумные гипотезы, а я спорю с ним до хрипоты, до злых слез, а потом, когда все аргументы уже исчерпаны и примирение кажется невозможным, он хватает меня в охапку, мы вместе падаем на ближайшую скамейку и начинаем ошалело целоваться…
« Стоп! Нельзя дважды войти в одну и ту же реку!» – приказала я себе. И подчинилась мысленному приказу. Но это разорванное моей волей мгновение ошеломило меня.
Должно быть, осенний сад всколыхнул во мне что-то давно похороненное под спудом сегодняшних забот, обнажил тот слой, который казался давно забытым, исчезнувшим, стертым последующим опытом и событиями. И – вот чудо – краски почти не выцвели, и запахи также свежи и тревожны, и вкус Олежкиных поцелуев до сих пор у меня на губах… Так неужели все эти годы я обманывала себя…
– Анджа, что это с вами? – в голосе Вадима слышались тревога и любопытство. – Вы опять куда-то уходите…
Глава 4. Белка и Олег
(Анжелика, 1982 год)
— Это было давно. Это было так давно, что никто уже не помнит, когда это было, да и было ли вообще.
И все же.
Случилось это в то время, когда все без исключения люди верили в существование чертей, вурдалаков, ведьм, русалок, леших и прочей злой и кровожадной нечисти. И, конечно же, нечистью этой кишела в те времена вся земля. Ведь люди тогда еще не знали, что только поверив во что-нибудь доброе и красивое, смогут они поколебать владычество злых душегубов и добротой этой населить свой удивительный край. А край тот действительно был прекрасен. Медленные обильные реки текли среди пологих холмов, золотые поля сменялись темными борами и светлыми березняками, где нежно розовели в изумрудной траве волнушки и сыроежки, и огоньки земляники стеснительно прятались под яркой зеленью бархатистых листьев.
А в самой середине огромного векового леса стоял в те времена черный терем, сложенный неведомо кем из неотесанных камней и огромных закопченных бревен. Клоки белого мертвого мха торчали из высоких стен, а в узких оконцах терема пряталась нелюдская темнота. К терему вели три дороги, но в колеях их зеленела трава и поднимались молодые березки. Потому что даже в самый светлый полдень никто из людей не решался ступить на эти дороги.
Черный и угрюмый днем, с наступлением ночи терем оживал. Крики и вопли слышались из его окон и далеко разносились по притихшей округе. Мелькал в окнах свет факелов и те жутковатые синие огоньки, которые видят путники на болотах. Иногда вываливались из окон и дверей странные, уродливые, полупрозрачные в неверном свете факелов тени и, страшно стеная, скрывались в густом лесу. То пировала, гуляла лесная, водяная и прочая нечисть.
Никакой отдельный человеческий рассудок не выдержал бы зрелища этого кровавого пира и вида его чудовищных гостей. Только все люди разом, собрав все свои страхи и унижения за сотни и тысячи лет, могли придумать и, значит, создать такое…
К утру гости разлетались, расползались, растворялись в розовой дымке зари, оставляя после себя вонь, грязь, лужи засохшей крови на усыпанном грязной соломой полу, да обгрызенные кости на столах и в потемневших от времени деревянных мисках с застывшим, невероятно отвратительным на вид и запах жиром.
В тереме оставалась лишь ведьма-хранительница. Она, как могла, убирала покои и, поминутно ворча и ругаясь, ссыпала мусор в огромную яму позади терема, над которой круглый год кружили вороны с железными клювами и карими беспощадными глазами.
Подметая пол смоченным в воде ольховым веником, рассыпая чистую солому, горько жаловалась хромая ведьма на свою несчастную, непочетную для честной лесной нечисти судьбу. И при этом тоскливо косилась в один из углов, да злобно скалила коричневые, обкрошившиеся зубы. Там в углу, на куче шкур и тряпья, отсыпался после шумной ночи худой и грязный ребенок – единственная дочь хромой ведьмы, ее боль и позор.
Ведьма ненавидела свою дочь.
– Эй, хватит дрыхнуть, проклятое отродье! – более ласковых слов девочка никогда не слыхала. Еще бы! Ведь это из-за дочери приходилось старой ведьме терпеть унизительную жизнь хоромной холопки, из-за дочери обрушилось на нее презрение бывших подруг – вольной лесной нечисти. Да и где уж девчонке жить в лесу! Сожжет ее летнее солнце, вымочит дождь, высушат и выморозят зимние холода… А главная беда – девчонка, родившаяся черненькой, мохнатенькой и даже по своему симпатичной, с остренькими зубками и коготками, год от году все больше становилась похожей на ненавистный человеческий род. И совсем, ну совсем не походила на старую ведьму!
И все же ведьма по своему любила дочь. И однажды, упившись на пиру кровавым вином да хмельной колдовской брагой, выскочила она из своего темного угла, легко, как в молодости, вспрыгнула на стол прямо перед бывшими товарками.
– И – еэх! – взвизгнула хромая ведьма. – Гордыня вас ест, что вы, мол, человеческого рода погубивцы! А зато ни у кого из вас нет такой дочки! А коли сотворили нас боги хоть и в отвратном, да женском обличье, что-то же имели они в виду! Плюю на вас и ваше презрение! – и старая ведьма смачно плюнула прямо на стол, в миски с недоеденными кушаньями.
Ох, и завертелись же остальные ведьмы, да и прочая нечисть лесная, водяная и полевая! Ох, и повыдергали же волос из и без того негустой ведьминой косицы! Особенно усердствовали русалки, утопленницы. Ведь были они когда-то обычными девками из окрестных деревень и лесных городищ, и как все девки мечтали о женихах да детишках…
К утру гости, натешившись, разбежались, а старая ведьма еще три дня варила из семи корней целебное варево, охая, прикладывала его к своим ранам и синякам, и вымещала свою бессильную злость на ни в чем не повинной девочке.
– Ох, и изведу я тебя, проклятую! – кричала она, грозя дочери огромной суковатой палкой. – И на что ты только такая уродилась! Кому ты только сгодишься! К нам тебе дороги нет, да и к людям тоже нет. Чем скорее за смертный край отправишься, тем лучше!
Девочка понимала, что мать никогда не приведет в исполнение свои угрозы, но все же дрожала от страха и пряталась в своем углу, пытаясь хоть ненадолго забыться. После ночных гуляний, во время которых она, конечно же, не могла уснуть, у нее раскалывалась голова, все тело болело от выпадавших все же на ее долю тумаков и колотушек, а на душе было так муторно и беспросветно, что иногда думалось:
– А и извела бы она меня в самом деле! Чем так жить…
Но кроме вонючих полутемных хором был в жизни ведьминой дочери еще и батюшка-лес, стоявший сразу за порогом и всегда готовый укрыть, утешить, убаюкать своей вековой, никогда не умолкающей песней.
В лесу девочка чувствовала себя гораздо лучше и свободнее, чем дома. Каждое утро она встречала в лесу и ее утренний бег напоминал скачки беззаботного солнечного зайчика. Тенистые дубравы сменялись залитыми солнцем полянами, бегучие ручьи стекали в заросшие кувшинками и лилиями лесные пруды. Студеные ключи с тихим шелестом пробивали вековую лесную постилку и в золотом песчаном воротничке являли лесным обитателям свою маленькую хрустальную шапочку, разливая целебные воды, приносящие облегчение от всех хворей, которые только есть на свете.
В ветвях деревьев пели невидимые птицы. Девочка узнавала их по голосам и умела приветствовать каждую на ее родном языке. Лесные звери не боялись ведьмину дочь (ведь она была лишь наполовину человеком) и бесстрашно подходили к ней, обнюхивали ее, щекотали руки и босые ступни блестящими кожаными носами. Особенно интересовал их кошель на поясе, в котором девочка обычно приносила угощение.
Нечисть лесная с девочкой в разговор, по неписаному уговору, не вступала, но и не трогала ее. Лесовик не кружил, не заплетал тропинки, когда она бегала по ним, бесшумно, как зверь лесной, ступая маленькими босыми ногами. Водяной не тянул на дно, русалки не щекотали и не путали волосами, когда девочка плавала в лесных прудах, срывая кувшинки и ныряя с ловкостью выдры, чтобы руками поймать глупых, разжиревших от спокойной жизни карасей.
Однажды на берегу лесного ручья увидела дочь ведьмы маленького голубого старичка с белой пушистой бородой, похожей на пену, что скопляется у бобровых речных запруд. Старичок сидел на камне и, что-то приговаривая, кидал в ручей желтые опавшие листья.
– Ты кто? – спросила девочка, бесшумно подкравшись почти к самому камню. Старичок испуганно вскочил, заморгал голубыми глазами.
– Не бойся, – успокоила его девочка. – Я не человек. Я – дочь хромой ведьмы из черного терема.
– Ах, вот как, – старичок успокоился и принялся собирать рассыпанные листья. Девочка помогала ему. – Так вот ты какая, – медленно сказал он, разглядывая ее. – Я слышал о тебе, но представлял тебя иной… А тебя не отличишь от человека. Разве что волосы…
Девушки окрестных сел и городищ почти сплошь были белолицы, румяны, светлоглазы, белобровы, с русыми, в цвет прелой соломы волосами. У дочери же ведьмы падала на узкие плечи тяжелая копна смоляных нечесаных кудрей, а огромные глаза смотрели мрачно и пронзительно, презирая чужие тайны и запреты и не обещая добра.
– Эка, какая ты… серьезная… – протянул старичок и снова опустился на камень.
– Кто ты? – нетерпеливо повторила девочка и притопнула босой ногой.
– Я-то? Ручейник. К этому вот ручью приставлен. А тебя как зовут?
– Как зовут? – девочка задумалась, поскребла затылок грязной рукой. – А, вот – отродье проклятое!
– Ну, то ж разве имя! – огорчился старичок. – То прозвище бранное.
– А где ж его найти, имя-то? – простодушно поинтересовалась девочка.
– А вот я сейчас тебе придумаю имя, – воодушевился Ручейник. – Если никто до сей поры не озаботился, то почему не я? Будешь ты… будешь ты… Враной, вот так. Волосы у тебя воронову крылу в цвет – потому так. Врана. Нравится имя-то?
– Врана, – повторила девочка. – Ничего, жить можно. По-любому, так куда лучше выходит, чем «отродье проклятое». Спасибо тебе, Ручейник, за имя, – девочка поклонилась старичку. Тот смущенно потупил глаза и пощипывал пенную бороду.
– А что это ты делал? – девочка кивнула на уплывавшие по ручью осенние листья.
– На осень колдую, – охотно пояснил старичок. – Какая, значит, осень будет и скоро ли заморозки первые лягут.
– А как это?
– Э-э-э! – старичок погрозил девочке тоненьким пальчиком. – То наша колдовская тайна, никому, кроме нас, не ведомая.
– Ну и ладно! – притворно обиделась девочка. – Оставайся со своей колдовской тайной! – она повернулась, собираясь уходить.
– Погоди! – спохватился Ручейник. – Не уходи! Поговори со мной еще. Сюда редко кто заглядывает. Только звери глупые на водопой спускаются… Соскучился я по разумному слову…
– Ладно, – смягчилась девочка. – Я сейчас пойду, а потом еще к тебе загляну. Хорошо?
– Да, да, приходи, пожалуйста, Врана, в любой день приходи!
Девочка подняла плечи и свела густые брови – новое имя было непривычно, как новая одежка. Казалось, что старичок обращается к кому-то другому, стоящему рядом. Но рядом никого не было.
– Мама, – сказала девочка, вернувшись домой. – Не зови меня больше отродьем, зови Враной. Это имя мое.
– Эт-то что еще за чудеса?! – изумилась старая ведьма и тут же прыгнула вперед, вцепилась крючковатыми пальцами в худенькие плечи дочери. – С людьми снюхалась, тварь?! Говори, все равно узнаю!
– Н-нет! – побледнев, выкрикнула девочка. – Это голубой старичок, Ручейник…
– Ладно, коли так! – разом поверив, ведьма отшвырнула дочь. Та упала на кучу шкур и затряслась в беззвучных рыданиях.
– Врана! Это ж надо такое выдумать! – бормотала старая ведьма, ворочая чугуны у огромного очага.
Шли годы. Вековой лес не замечал и не считал их, как не считали их и все его дети. Только люди, отгородившись от леса бревенчатыми стенами своих городищ, пытались как-то отмечать облетевшие дни, весны, зимы, но часто сбивались и путались, потому что жизнь человеческая коротка, а случившееся при отцах или дедах мнилось такой немыслимой далью, что казалось глупым верить немногочисленным зарубкам.
Но годы все же шли. Ничего не менялось в черных хоромах. Все также хороводилась в них по ночам лесная нечисть, все также ворчала, убирая грязь и вынося объедки, старая ведьма.
Но незаметно для всех, как гриб красноголовик в лесной подстилке, подросла в темном углу, да на глухой опушке ведьмина дочь. Подросла, расцвела, и стала такой красавицей, что даже старая ведьма смотрела иногда с удивлением и не решалась больше тронуть ее, а только грозила издалека все той же суковатой палкой.
И как-то средь шумного пира, высоко подняв голову, прошла девушка по самому краю покоев, и вдруг замерли крики, смолкли вопли и стоны. И хоть не было на ней никаких украшений, и прикрывала ее только грубая холщовая рубаха, да густые, ниже пояса кудри, онемела нечисть лесная и водяная от такой невозможной, неправильной красоты, а потом заворчала, завизжала, застонала на разные голоса… И схватила хромая ведьма за руку свою дочь, подтолкнула ее в спину и шепнула:
– Беги! В лесу схоронись и до утра сюда не приходи!
Врана ничего не поняла, но мать послушалась, и больше на пирах не являлась…
Красоты своей она не знала, вечно хмурым и мрачным оставалось ее лицо, и вечно сведены были над тонким переносьем соболиные брови. По прежнему диким зверем рыскала она по лесу, бесстрашно взбиралась на самые верхушки вековых деревьев и часами качалась на тонких, грозивших обломиться ветвях. Или, сбросив рубаху, прямо с ветвей прыгала в пруд и долго, задержав дыхание, сидела на дне, широко раскрытыми глазами разглядывая суматошную водяную жизнь. А то, зажав в руке тлеющую головешку, цепляясь босыми ступнями, взбиралась на дупляные стволы и, засунув в древесную сердцевину тонкую смуглую руку, извлекала на свет душистые, сочащиеся темным медом соты.
Так текла ее жизнь, и она не знала ей края, не ведала ее цели и смысла. Старичок Ручейник, да незаметный, похожий на мшистый пенек лесовичок Онеша были ее единственными друзьями и собеседниками.
Люди редко заходили в лес. Собирали грибы и ягоды по закраинам да на старых вырубках, вязали хворост, торопясь уйти из леса до темноты. Дурной славой был славен лес, и лишь изредка залетали в него шальные охоты на пенных конях, со звонкими рогами. Возвращались иной раз с богатой добычей, и тогда долгими зимними вечерами, переиначивая и добавляя для красы, вспоминали и смаковали охотничьи подвиги, а то и терялись в лесных глубинках и закраинах, и тогда даже на погребальный костер нечего было положить неутешным родичам.
К людям, так походившим на нее, Врану не тянуло. Ей казалось, что она все знает про них. Иногда она выходила на окраину леса, к деревням, и наблюдала за людьми. Они целыми днями копались на своих клочках земли, ухаживали за скотиной, возились во дворах. Изредка собирались на улицах, пели, плясали, водили хороводы.
– Скучно у них, – думала Врана и только тоскливые, протяжные девичьи песни чем-то тревожили ее.
Как-то ранней осенью шли большие дожди и небывалый осенний паводок размыл-затопил прибрежную нору, укрывшуюся под корнями могучей старой ивы. Четверо большелобых сосунков-волчат жили в ней. Прислушиваясь к гулу дождя, они поднимали мягкие еще, бархатные уши и со страхом смотрели на воду, медленно, но неотвратимо вползавшую в их убежище. Загремел гром, полыхнула молния, завизжали от страха волчата, рванулись к выходу. Закружила, понесла их взбесившаяся река, заглушила их крики.
А далеко от реки, задыхаясь, сбивая лапы, бросив на бегу зайца-добычу, тенью неслась по грозовому лесу почуявшая беду мать-волчица. Тяжело поводя боками, клацая пастью взлетела на последний пригорок. И сразу же поняла: опоздала. Внизу кружил, ломал попавшие в него стволы и сучья мутный, безжалостный ко всему живому поток. Мать-волчица подняла к небу мокрую от дождя и слез морду и завыла, вторя реву ветра и шуму воды. И, уносимые течением, услышали ее плач два еще остававшихся в живых волчонка и ответили ей отчаянным, но никому уже не слышным визгом…
Врана сидела на берегу взбесившейся реки и кидала голыши в проплывавшие мимо бревна. Вдруг над водой показалась и снова скрылась чья-то голова. Не раздумывая, девушка выдрой скользнула в воду. Увертываясь от бревен и коряг, подплыла к тому месту, где видела звереныша, нырнула не закрывая глаз, подхватила холодный, обмякший комок…
Вернувшись домой, она обтерла волчонка тряпьем, насильно напоила горячим молоком и уложила на обрывок волчьей шкуры, поближе к очагу. Лишь после этого стащила мокрую рубаху и принялась сушить волосы.
– Что это ты еще за дрянь приволокла? – заворчала старая ведьма.
– Это мой волк, – ответила Врана, расчесывая волосы костяным гребнем.
– Хороший товарищ для тебя, – усмехнулась ведьма и больше ни о чем не расспрашивала девушку.
Белую оленуху изгнали из стада, когда она была совсем еще маленькой. Врана видела в этом не жестокость, а лишь справедливость.
– Тебя видно ночью, как огонь костра, – говорила девушка, лаская тощие бока белого олененка. – Твои сородичи не хотели рисковать жизнью других оленят и принесли тебя в жертву. Ты не должна гневаться на них.
Олененок слушал, прядая ушами и жадно подбирая губами куски ржаной лепешки, которую девушка крошила на ладонь.
Гораздо быстрее, чем подрастают и мужают человеческие дети, Белая Оленуха и Волк выросли в сильных и красивых зверей и повсюду ходили за Враной. Девушка разговаривала с ними и была уверена в том, что они понимают ее.
– Мы разные обликом, но одинаковые душой, – говорила она Ручейнику и Онеше, которые побаивались зубов Волка и копыт Оленухи. – Все мы дети этого леса.
Звуки рожков, крики людей, лай собак – все говорило о том, что в лес пришла большая охота. Волк ушел заблаговременно (иногда Вране казалось, что он чует охоты раньше, чем они начинаются). Девушка уже собралась было последовать его примеру, как вдруг до ее слуха донесся тревожный, призывный крик Белой Оленухи. Закрывая глаза от хлещущих по лицу ветвей, Врана побежала. И успела как раз вовремя. Ломая кусты, на поляну выскочила Белая Оленуха. В боку ее торчал обломок стрелы, на белоснежной шерсти расплывалось алое пятно.
«Рана не опасная, но бежать Оленуха не сможет,» – это Врана поняла сразу.
– Иди в кусты, – сказала девушка и осторожно подтолкнула дрожащего крупной дрожью зверя. – Ляг там и лежи тихо. Я все улажу.
Треск сучьев, храп коней. Лица задних всадников не видны, впереди один – с черной бородой, в красном кафтане, в длинных сапогах из мягкой кожи.
«Кажется, это – князь,» – вспомнила Врана рассказы старой ведьмы.
– Глядите-ка – чудо! Белый олень обернулся девкой-чернавкой! – услышала девушка, но говорившего не увидела. Впилась взглядом в вспыхнувшие темным огнем глаза князя и в первый раз пожалела, что толком так и не научилась волхвовать.
– Кто ты? – красные губы князя шевелятся, а глаза разгораются, словно угли в очаге. – Из какой деревни?
– Я из лесу! – твердо говорит Врана. Может быть, все еще обойдется? Они поймут, что здесь нет оленя, а есть только девушка, и уйдут…
– Ха-ха-ха! – смеется князь. Зубы у него большие и белые.
«Как у Волка,» – думает девушка.
– Из леса она! Слыхали?! Эй, чернавка, я беру тебя с собой. Будешь жить на моем подворье. Янша, возьми ее к себе в седло!
– Я останусь здесь. А вы… вы уходите отсюда!
– Что?! Перечить?! – в углах тонких князевых губ вскипает слюна. – Взять ее!
«Взять – меня? Ну нет!»
В голове у Враны вспыхнуло пламя. Виски пронзила дикая боль. Чтобы удержаться на ногах, девушка выбросила вперед обе руки. Руки стали проводником желания и приказа, и сразу полегчало.
– Уходите! Уходите!! Уходите!!! – беззвучно повторяет она.
Вот уже заплясали, закосили глазами кони. Вот уже кто-то повернул назад. Еще, еще немного!
– Ведьма! – крик пронзительный, истошный, совсем не мужской. Разве с ними были женщины?
Кони понесли. С конями справиться легче, чем со всадниками. Князь оборачивается, грозит:
– Ты еще поплатишься за это! Клянусь!
– Ха-ха-ха! – несется ему вслед.
Врана хохотала долго, с облегчением, сквозь брызнувшие слезы, уперев руки в бока. Потом вытащила обломок стрелы из шкуры Белой Оленухи, развела костер, приготовила отвар из сушильного корня, промыла рану. Все это делала словно во сне. С трудом добрела до знакомого валуна, упала на мох, под каменный козырек, и заснула, словно умерла, без снов, без движений. Рядом, чутко вздрагивая от каждого звука, дремала Белая Оленуха.
В глухой чаще, где корни сплелись как змеи в смертельной схватке, а свет солнца никогда, даже в самый светлый полдень не достигал земли, нашел Врану лесовичок Онеша. Девушка сидела в развилке замшелого орешника и костяным гребнем расчесывала густые, струящиеся по плечам волосы.
– А, мохнатый пришел! – обрадовалась она, увидев Онешу. Потом выдернула из пряди застрявший там репейник и кинула его в лесовика, приглашая поиграть.
– Погоди баловать! – отмахнулся Онеша сухонькой лапкой. – Человек в лесу, у Ручейника в лощине.
– Подумаешь, человек! – фыркнула Врана. – Мне-то что за дело? Много их сюда ходит, отвадить бы… – она встала в развилке во весь рост и выгнулась дугой, запрокинув голову назад и касаясь распущенными волосами босых ног.
– Стреляный он, кровью истекает, – с досадой сказал Онеша. – Помрет скоро.
– Стреляный? – удивилась Врана. – А как же он в лес-то попал? В деревню надо было…
– Видать, нельзя ему в деревню, – вздохнул Онеша.
– С каких это пор?! – Врана уперла руки в бока и расхохоталась. – С каких это пор человеку нельзя в деревню, а в лес можно!
– Эх ты! – поморщился Онеша. – Волос долог, а ум короток. Ничего-то ты не знаешь…
– А чего ж ты тогда за мной в глухомань приперся, а? – лукаво спросила Врана, и сразу же нахмурилась, свела в линию густые черные брови. – Ладно языком балакать, пошли!
Девушка бесшумно спрыгнула на землю и зашагала сквозь бурелом так легко, словно перед ней лежала ровная лесная дорога. Онеша семенил сзади, тяжело вздыхал, шевелил черными губами и нервно почесывал мохнатую грудь молочно-голубыми коготками.
Человек лежал навзничь на берегу ручья. Старичок Ручейник, склонившись над ним, обмакивал в ручей кленовый лист и брызгал ему в лицо холодной водой.
– Без памяти уже. Кончается, – вздохнул он, заметив Врану с Онешей.
Девушка склонилась над раненым. Белое, без кровинки лицо, русая прядь прилипла ко лбу, ворот рубахи разорван. На рубахе – кровь, алая, в тон тесьме на вороте.
– Человек! – задумчиво сказала Врана, разглядывая твердую складку у посеревших губ, темные, чуть подрагивающие ресницы со светлыми кончиками. Печальный, полупрозрачный Ручейник и сгорбленный Онеша снизу вверх с надеждой смотрели на девушку.
– Эх, нечисть лесная, уроды лохматые! – сказала Врана. – Не положено ведь вам добрыми-то быть!
– Не положено! – вздохнул Ручейник.
– А что поделать? – развел лапки Онеша.
Девушка опустилась на колени рядом с лежащим человеком, взялась за надорванный ворот и решительно рванула вниз, раскрывая грудь. Несколько мгновений расширившимися глазами смотрела на три глубокие раны, две на груди, одна пониже, на животе.
– Кто стрелу вытащил?
– Он сам, наверное. Иначе ползти бы не смог…
Девушка протянула руки. Человек дернулся и коротко застонал.
– За метелью весна, за березой – сосна, за лесом река, за рекой – облака, за смертью жизнь, вернись – торопись, стань кровью густой, как травы весной, как ветер в полях, как луна в облаках, как пчелы в дупле, как зерна в земле…
Онеша с Ручейником внимательно прислушивались к бормотанию Враны и со страхом глядели на ее закрытые глаза, под веками которых ошалело метались глазные яблоки, на скрюченные дрожащие пальцы.
Кровь из ран текла все медленнее и, наконец, перестала течь совсем. Лицо лежащего человека постепенно розовело. Врана открыла глаза и деловито вытерла об траву испачканные в крови пальцы.
– Кукушкина льна соберите! – приказала она лешему. – А ты, Ручейник, подумай, куда мы его теперь денем-то? К нам, сам понимаешь, нельзя, вмиг сгубят, здесь бросить – тоже пропадет…
– Избушка, однако, есть, – сказал вернувшийся с охапкой мха Онеша. – Развалюшка, конечно, но крыша-стены стоят. Очаг есть.
– Далеко? – спросила Врана.
– Да нет, не шибко. Однако… – Онеша с сомнением взглянул на рослого парня, распростертого у его ног.
– Ничего, авось дотащим! – усмехнулась Врана. – А ну, берись за ноги, нечисть лесная!
В покосившейся замшелой избушке Врана набросала на сырой топчан еловых веток, скинула плащ, оставшись в одной рубахе, и, уложив вместе с Онешей раненного, подложила ему под голову охапку слежавшегося, гниловато-теплого сена. Потом согнала с потолка нетопырей, расчистила очаг, вымела ольховым веником пол, развела огонь и подвесила на огромный крюк почерневший, ощетинившийся синеватой окалиной котел с ключевой водой. Онеша с Ручейником принесли по охапке кукушкина льна и куда-то исчезли.
Врана разорвала остатки рубахи незнакомца на длинные льняные полосы, и хотела уже приступить к промыванию ран и перевязке, когда он открыл синие, как осеннее небо глаза. Землистое лицо его сразу осветилось, а губы скривились от боли. Потом раненный пересилил себя и улыбнулся. Заглянул в сверкающие черным огнем очи Враны и тихо спросил:
– Кто ты?
И вдруг, впервые в жизни, дочь ведьмы смутилась и опустила пылающие глаза.
« Что сказать ему? – подумала она. – Что ответить? Кто я?»
Не найдя ответа, спросила сама:
– Кто ранил тебя? Если бы Ручейник не нашел тебя, Онеша не позвал меня, а я не остановила бы кровь, ты бы уже умер там, у лесного ручья. Как это получилось?
– Меня ранили люди князя. Хотели убить. Ты спасла меня. Почему? Кто это – Ручейник? Я шел по лесу, потом полз, потом ничего не помню… Где я? – раненный осторожно, почти не поворачивая головы, огляделся. – Погоня нашла меня? Это поруб? Княжье подворье? Но почему меня не убили? И – кто ты? Дворовая девушка? Но ты слишком красива. Наложница князя? Но твоя рубаха… Тебя тоже наказали? Почему ты молчишь?
– Я не знаю, что говорить. Я тебя почти не понимаю. Ты в избушке в лесу, недалеко от того ручья, где упал без памяти. Ручейник – это ручейник, а меня зовут Враной. Я живу вдали от людей, хоть и похожа на человека.
– Я – враг князя. Укрывая меня, ты подвергаешь опасности себя и тех, с кем ты живешь…
– Я лесной житель, но с князем у меня тоже есть свои счеты…
– Спасибо тебе, Врана. Я не хочу знать твои секреты, равно как и отягощать тебя своими…Что ты будешь делать теперь?
– Вообще-то я собиралась почистить и перевязать твои раны, – проворчала девушка. – Но тут ты пришел в себя… Делать это все равно надо, иначе может начать гнить, и я, пожалуй, опять тебя усыплю. Тебе не будет больно, да и мне спокойнее…
