Текст книги "Забывший имя Луны"
Автор книги: Екатерина Мурашова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 9. Кошачье счастье
(Вадим, 1996 год)
С некоторых пор Вадим терпеть не мог слово «рефлексия». Оно представлялось ему похожим на огромного рака с разноразмерными клешнями, которыми тот стремится грубо отхватить что-то мяконькое, тонкое, беззащитное. От самой ассоциации тоже ощутимо мутило, а самым противным казались даже не опасные клешни, а маленькие выпученные глаза на стебельках, которые гибко вращались и целлулоидно поблескивали в полутьме.
За окном второй час подряд с унылой безнадежностью падают мокрые крупные хлопья ноябрьского снега. Если смотреть из окна наверх, то на фоне неба хлопья кажутся черными. Как будто бы там, наверху, сгорело что-то очень большое, и теперь вниз хлопьями сыплется влажная сажа. Открыв форточку, можно послушать, как снег, падая, тихо шуршит. Вместе с шуршанием в форточку вползает тяжелый холодный воздух и почему-то запах огурцов. Полосатый Скотт встает на подоконнике на задние лапы, нюхает огурцовый снег и царапает когтями оконную раму.
Сквозь танец снежинок мерещится гибкая танцующая фигурка. Об этом думать нельзя.
За стеклом книжных полок тускло проблескивают корешки книг, пушистый плед свернулся на кресле-качалке, словно еще одна, клетчатая, кошка, над серебряным подстаканником благородно чернеет крепчайшая заварка и поднимается едва заметный дымок.
Главное, это убедить себя , что во всем этом есть какой-то смысл. Пусть он не слишком очевиден сейчас, в данную конкретную минуту, но вообще-то он, безусловно, имеется. И будет отыскан, возвращен, помещен в отведенное место, снабжен соответствующей биркой…
Мужчины не воют и не бьются в истерике. Тем более, что никакого повода для истерики на горизонте не наблюдается. Серый треугольный нос Скотта энергично двигается из стороны в сторону, мощные полупрозрачные когти шелушат старую краску. В осеннем снеге он предчувствует мартовскую круговерть. Зима для него – всего лишь прелюдия к весенним безумствам. Ежедневный двадцатичасовой сон на пуфике в прихожей – накопление сил перед решающим броском, где каждый день решается гамлетовский вопрос, и гибель отделена от победы всего лишь минутами спрессованного в вечность экстаза. Если Скотту опять повезет, и он переживет грядущую через полгода весну, то, истерзанный, но торжествующий, он снова приползет к знакомым дверям, залижет раны, сожрет четыре банки «вискаса» и гордо возляжет на свой пуфик, в клочья изодранный когтями. Счастливец!
* * *
Отвернувшись от окна, Вадим поднял трубку и по памяти набрал номер. Многие ровесники жалуются на память, мол, стали все забывать. Вадиму пока везет – он все помнит. Но – везение ли это? Не лучше ли тем, кто может – забыть? Прочь, проклятая клешнястая рефлексия!
Голос в трубке молодой и наигранно энергичный, похожий на только что испеченный дрожжевой пирожок. Интересно, от чего его оторвали? Кроссворд? Телевизор? Девушка?
– Ну, что там у нас?
– Я все проверил, Вадим Викторович. Папки точно взял кто-то из своих. Иначе – невозможно. Днем, часов до пяти-шести там постоянно толчется народ. Когда в классе никого нет, он заперт. Чтобы взять ключ, нужно зайти в учительскую. Даже если сделать слепок – чужого человека, открывающего класс, всегда заметят. Завхоз посмотрела по своим записям: в ближайшее время в кабинете истории не работал ни сантехник, ни электрик, не делали ремонта – вообще никого со стороны не было. Черный ход всегда заперт. Парадная дверь ведет в холл. С него видны обе лестницы. Туда же выходит каморка сторожа. Я вам все покажу, у меня есть план. Старик ночной сторож – бывший военный, тоже свой, до выхода на пенсию много лет работал в этой же школе военруком. Пьет умеренно и никогда – в рабочее время (все опрошенные подтвердили информацию). Страдает бессонницей. По ночам дежурит вместе со старым брехливым фокстерьером. На меня собачонка лаяла все время нашего разговора, я чуть не оглох. Бывший военрук решительно утверждает, что незаметно попасть в школу вечером или ночью – невозможно. Конечно, в принципе возможно все, но я лично ему поверил, потому что выдумку подобной сложности (учитывая фокстерьера) нелегко себе представить. Проще предположить, что папки у всех глазах взял «свой» человек…
– Но кому они понадобились? Твои предположения?
– Пока никаких, Вадим Викторович. Только одно… скажите, сама учительница не могла сделать такой ход, чтобы отвлечь от себя внимание, направить по ложному следу?
– Нет!… Хотя… Пожалуй, это тоже надо обдумать. Этим я займусь сам… А что с мальчиком?
– Ни-че-го. Как в воду канул. Увы! Жизнь на улицах мегаполиса опасна, скорее всего, его уже нет в живых. Он слишком экзотичен, чтобы где-нибудь не засветиться. Но… никаких следов. Я думаю, эту ниточку следует считать безнадежно оборванной…
– Наши коллеги из Могилева уже извещены об этом?
– Извещены и очень расстроены.
– Ну что ж, – вздохнул Вадим. – Продолжаем работать.
Скотт поднялся на задние лапы, передние поставил на колени к хозяину. На его усатой морде было отчетливо и незамысловато написано: меня пора кормить!
– Ну как тебе не позавидовать! – вздохнул Вадим и послушно направился в кухню.
Хроника обороны Могилева
(1941 год)
Страничка из исчезнувших папок Анжелики Андреевны
25 июня. Немцы впервые бомбят город.
1 июля. В лесу западнее города, в штабе Западного фронта, состоялось совещание с участием маршалов Ворошилова К.Е. и Шапошникова Б.М., где был принят план обороны города. Согласно плану началось строительство, с помощью местного населения, инженерных оборонительных сооружений.
До 10 июля немцы особой активности здесь не проявляли, хотя еще 2 июля 3-я танковая дивизия вермахта вышла к Днепру, а через два дня первые танки 4-й дивизии появились в Быхове.
11 июля. Утром передовые отряды 4-й немецкой танковой дивизии и 10-й моторизованной дивизии 46-го танкового корпуса форсировали Днепр у д. Боркалабово и захватили плацдарм.. Одновременно высажен немецкий десант у д. Костинка и д. Махово. После непродолжительного боя с отрядом 747 и 507 стрелковых полков немцы заняли д. Следюки и д. Сидоровичи. Немецкие танки двинулись по шоссе в сторону Могилева и по проселочным дорогам в сторону Чаус. В тот же день немецкая 17-я танковая дивизия и 29-я моторизованная дивизия беспрепятственно форсировали Днепр между Шкловом и Копысем и двинулись на Горки. Немцами занят Шклов.
От Шклова до Могилева 30 км на юг по железной дороге.
Бои на подступах к городу
13 июля. Немцы захватили Витебск. Т.е. фактически немцы вышли на меридиан Могилева. От Витебска на Юг идет к городу шоссе.
15 июля. Немецкие танки появились в Чаусах (40 км восточнее Могилева), где на ж/д станции разгромили все еще прибывающие эшелоны 172-й и 110-й стрелковой дивизий. (Которые должны были оборонять город) Утром получен приказ командира корпуса на отход 172-й дивизии из города. Вечером, на совещании у командира дивизии принято решение продолжать оборону города.
Т.е немцы окружили город с Севера и Востока
16 июля. Немцы заняли Кричев и Смоленск.
Т.е. город полностью окружен, немцы продвинулись на восток до 150 км (Смоленск на северо-востоке и Кричев – до 100 км на юго-восток) от Могилева.
19 июля. Немцами захвачен Гомель (Южнее Могилева)
Фактически с 10 до 20 июля блокировав город, немцы переправляли свои танковые и моторизованные части через Днепр севернее и южнее города . Пехотные дивизии подошли к 22 июля и начали штурм.
Бои за город:
22 июля. У д. Боркалабово форсировала Днепр немецкая 78-я пехотная дивизия и при поддержке 3-й танковой дивизии и начала наступление на север вдоль шоссе Гомель-Могилев. 747-й СП ведет бои за Луполовский аэродром и Днепровский мост. Ночью с советских самолетов в район аэродрома на парашютах были выброшены боеприпасы для 172-й дивизии.
23 июля. На рассвете 78-я пехотная дивизия немцев заняла деревни Тараново и Новый Любуж к востоку от Могилева. 388-й сп отошел в район фабрики искусственного волокна.С самолетов для защитников города сброшены боеприпасы в район 7-го кирпичного завода. На участке сводного полка немцы заняли коммуну №2, д. Городщина и вышли к вокзалу. 747-й сп и два дивизиона 601-го гап оттеснены противником к станции Луполово.
24 июля. Немцы захватили предместье Карабановка.
25 июля. 388-й сп ведет бои в районе фабрики искусственного волокна, сводный полк в районе вокзала. К вечеру немцы блокировали подход к мосту через Днепр. 514-й сп прорывается из района Любуж-Шапчицы на северо-запад, но у д. Черневка Шкловского района снова попадает в окружение мотопехоты и танков противника и, не имея боеприпасов, вынужден сдаться. Вечером в штабе 172-й дивизии состоялось совещание и принято решение о прорыве из окружения на запад от Могилева, в лесной массив около деревни Тишовка .Вечером был убит немецкими диверсантами командир 388-го сп полковник Кутепов С.Ф. В 24-00 начался прорыв из Могилева остатков 388-го сп, 394-го сп и штабных частей 172-й дивизии. Во время прорыва погиб командир 340-го артполка полковник Мазалов И.С. Ночью саперами отдельного отряда заграждения взорван Днепровский мост.
26 июля. Сводный полк ведет бои в районе завода «Возрождение» и Дома Советов. Вечером немцы заняли район драмтеатра. Днем немцы обнаруживают на ржаном поле около д.Новоселки остатки 394-го сп и, окружив, уничтожают его. В бою гибнет командир полка полковник Слепокуров Я.С. 747-й сп прорывает кольцо окружения в районе станции Луполово и с боями прорывается к д.Сухари, где расположен штаб 61-го корпуса.
27 июля. Остатки сводного полка ведут бои на станции Могилев-3 , а ночью по северо-восточной окраине прорываются, через колхоз «Коминтерн», в лес южнее д. Полыковичи. Город полностью в руках немцев.
В боях за город принимали участие и практически все погибли:
Из 16 тысяч воинов Красной армии, принимавших непосредственное участие в обороне Могилева, к 26 июля, дню прорыва из окружения, в строю оставалось несколько тысяч. Большая часть их погибла при прорыве или чуть позже попала в плен. На соединение с Красной Армией вышли всего несколько сотен бойцов и командиров, в основном из состава 747-го и сводного полков. А большинство так и осталось лежать в безымянных могилах на могилевской земле. Честь им и слава. И вечная память!
Глава 10
(Кешка, 1993 год)
После смерти Блина Кешка в подвал не возвращался. Наоборот, даже квартал тот обходил стороной, как обходят звери место разоренного логова.
Голодал, холодал. Ни то, ни другое не было ему особенно в тягость – привык. Страшило другое – одиночество. Чудно, если подумать: в лесу, в море Кешка себя одиноким не чувствовал, а в Городе, где от людей не протолкнуться, и уж во всяком случае никуда не деться от их душного, нечистого запаха, – одиночество.
Разом позабыв блиновскую науку, ночевал в парках, садах, на деревьях в развилке – безопасно, в кучах опавших листьев – тепло и вкусно пахнет ушедшим, нещедрым летом. На одной из помоек раздобыл замасленную и тяжелую, но очень теплую куртку. Два дня боролся с отвращением, а потом привык к чужому затхлому запаху, который исходил от куртки, перестал замечать его. Тепло дороже.
Холодно в Городе. От каменных стен, от мостовых, от железных столбов и движущихся железных коробок веет морозом, опасностью, нежитью. И люди по большинству какие-то не совсем живые, замороженные. Смотрят, а не видят, слушают, а не слышат, идут куда-то, словно муравьи по своим тропинкам, а встань на дороге, обойдут не глядя, глаза не подняв. Только маленькие – другие. Тычут пальчиками, глазенками зыркают, лепечут чего-то… Ну, да они сами не ходят. Их взрослые за руку волокут, не дают с тропинки сойти. Другая жизнь. Непонятная. Опасная.
И еще есть момент. Может, самый страшный. Его Кешка просек не сразу, а у Блина спросить не успел. Город – он нигде не кончается. Как-то раз всю ночь Кешка шел, а потом и бежал по безлюдным улицам, ориентируясь по Звезде, чтоб не сбиться с направления, и везде видел только каменные громады, встающие на его пути одна за одной. И переплетенье железных веревок между ними. Скалы, источенные ветром и временем, неправдоподобно похожие одна на другую, заселенные городскими людьми-муравьями. Когда небо по левую руку зарозовело полосатым морозным рассветом, Кешка не выдержал, сдался, повернул назад, понесся изо всех сил, торопясь до света покинуть незнакомые места. Когда оказался среди знакомых улиц-ущелий, присел в закутке, отдышался, сделал вывод: выйти из Города нельзя. Одна мысль удержала от тоскливого безнадежного воя: выйти нельзя, но можно уехать на большой железной коробке-поезде, которая быстро бегает по железным полоскам-рельсам. Где в случае чего отыскать поезд, Кешка знал. Это утешало, да что там – спасало от отчаяния.
И еще одна догадка. Не страшная, забавная, даже в чем-то согревающая озябшую кешкину душу. Город, как и прошлый кешкин мир, стоял на островах. Островов было много, и все они были плотно упакованы в каменную одежку. Протоки между ними были узкими, грязными и совсем неглубокими, как определил Кешка наметанным глазом. Между собой острова соединялись… мостами – с трудом вспомнил слово, слышанное от Блина, но так и не наполненное при его жизни содержанием. Сперва Кешка боялся идти по мосту, хотя и хотелось перебраться на тот берег, взглянуть – что там. Хотел даже отойти от тропы, броситься в воду, переплыть. Так казалось безопасней. Потом перерешил – вон все люди идут, и никто не боится. Чего же ему-то? Двинулся крадучись, держась по краю, в случае чего – перемахнуть через огородку и в воду. Вода – черная, грязная и холодная, но своя, понятная – не выдаст, укроет. Но ничего не происходило, мост стоял крепко, никто не обращал на Кешку никакого внимания, и он осмелел: пошел вдоль протоки, переходя с берега на берег по каждому встреченному мосту, а на третьем или четвертом по счету даже остановился, перегнулся через оградку и плюнул вниз, стараясь попасть в медленно плывущую пузатую оранжевую банку. Не попал, но сам собой загордился. Экий я смелый. Но тут протока влилась в другую, не в пример шире и просторней. Посреди ее даже какие-то барашки под порывистым осенним ветром кучерявились. Кешка даже вздохнул легко, полной грудью, как в путанице улиц-ущелий не дышалось, и запах какой-то отдаленно знакомый почудился – морским простором откуда-то повеяло. И тут увидел – над всем этим водным богатством повисли – ну конечно, тоже мосты, но какие… Огромные железные чудовища на кривых хищных лапах, и брюхи их отражаются в быстро текущей воде (прилив, что ли? – мимоходом подумал Кешка). Нет, на эти не полезу – быстро решил он. – Или полезу, но потом, – смягчил тутже, оставил путь для продолжения исследований. – На сегодня хватит. По берегу узкой протоки нырнул обратно, почувствовал дрожь от только что увиденного. Огляделся в поисках убежища, и сразу же увидел направо через протоку шикарный лес без подлеска, с огромными черными деревьями, которые с достоинством кутались в лохмотья летнего наряда. Прикинул, как удобнее попасть в лес. Мост есть, но уже за лесом, и там – ограда и люди. Ограда – это от «оградить». Коз и овец здесь нет, как нет и огородов. Значит, оградить от него, от Кешки.
– Шалишь! – усмехнулся Кешка, привычным движением скатал куртку и ботинки в тугой узел, пристроил на голове, подвязал тесемку и неслышно сполз в воду. Плыть почти не пришлось, хотя дно оставляло желать много лучшего, и если бы не привычка ощупывать поверхность ступней, Кешка сто раз успел бы располосовать ноги обо всю ту дрянь, которую городские люди бросают в свои протоки. Уже выбравшись на некрутой спуск, Кешка поймал обалдевший взгляд случайного прохожего с той стороны протоки и, чтобы не привлекать излишнего внимания, встряхнулся и быстро скрылся между деревьями. Теплившаяся было надежда на костер быстро угасла, потому что все дрова вместе с подлеском городские люди, по-видимому, тутже утаскивали для своих нужд, но деревья вроде бы оправдывали ожидания – их старые сучья имели множество удобных, сулящих относительную безопасность развилок. Людей в лесу почти не было. Пробежав несколько кругов по тропинкам и достаточно согревшись, Кешка накинул сухую куртку, привычно взял в зубы шнурочный узел, перекинул ботинки за спину, обхватил руками ствол и, нащупывая опору босыми ногами, полез на ближайшее подходящее дерево, предвкушая приятный и безопасный отдых, а после рассвета новое и более подробное знакомство с необыкновенным и в чем-то родным ландшафтом. Голод почти не мучил Кешку, потому что утром он нашел в помойке большой, совершенно не заплесневелый кусок хлеба, и половинку странного, полосатого, съедобного изнутри мячика. Названия его Кешка не знал, но о съедобности догадался давно. Черноволосые люди с грачьими голосами сидели на улицах возле кучи таких полосатых (встречались еще желтые, но они Кешке на помойках пока не попадались) мячиков, и отдавали их прохожим в обмен на то, что Блин называл деньгами. Прохожие уносили их с собой, и Кешка долго думал, что они как-то играют в них дома со своими детенышами. Но однажды несколько молодых веселых людей на глазах у Кешки попросили у черноволосого нож, разрезали мячик на большие ломти (внутри он оказался розово-красным) и принялись уплетать их, смеясь и обливаясь соком. После этого Кешка всегда подбирал на помойке обломки мячиков. Иногда они были кислыми и несъедобными, но чаще – сладкими и очень вкусными.
Кешка не успел долезть и до середины пути от земли до вожделенной развилки, когда сонную, укутанную в осеннюю морось тишину леса разорвал переливчатый, срывающийся на высоких тонах свисток. Кешка мгновенно оттолкнулся от ствола и спрыгнул на землю, мягко приземлившись на все четыре конечности. Голова дернулась вперед от перекатившихся и гулко бумкнувших об землю ботинок. Разжав занывшие у корней зубы, и не поднимаясь с карачек (в таком положении он менее заметен), Кешка вздернул голову и огляделся. По дорожке прямо к нему полушел, полубежал немолодой усатый мужик.
– Ты чего это, а? Ты чего это вздумал, а? – говорил он на ходу.
Настоящей опасностью от мужика не пахло. Кешка приободрился, выпрямился, и, не особенно торопясь, обул башмаки.
– Ты чего это на дерево полез? – растерянно спросил подошедший вплотную мужик. – Нельзя же.
– Ночевать, – помедлив, сказал Кешка. Слова по-прежнему давались ему с трудом. Чтобы произнести их, приходилось делать над собой усилие и помогать губам и языку всем телом.
– Дубина ты стоеросовая, – вздохнул мужик, внимательно оглядывая Кешку. – Кто ж это на деревьях ночует! Ты откуда сбежал-то? Из интерната, небось?
Еще помедлив, Кешка кивнул головой. Он не знал, что такое интернат, но объяснить мужику настоящее положение вещей не мог, не чувствовал себя готовым к этому.
– Ты это зря, – внушительно сказал мужик. – Там, конечно, не сахар, но все равно… Кормят там, и крыша. Возвращайся. Сам, на улице, не проживешь. Умом-то тебя Бог обидел, по всему видно. Как вернуться-то, куда, знаешь?
Кешка снова кивнул. Разговаривать с мужиком оказалось неожиданно легко, он явно не таил зла, а, наоборот, судя по всему, давал Кешке какой-то дельный, по его мужиковскому мнению, совет. При таком раскладе Кешка непрочь был поговорить еще. Хотя ночевка на дереве явно накрылась. Непонятно, почему.
– Ну вот и топай туда, – решительно сказал мужик. – Да скорее, пока совсем не стемнело. А то не найдешь после. Да и у вас закроют. Иди, иди, – увещевающе повторил он и махнул рукой в сторону выхода. – В интернате тепло, светло, жрать дают. Там жить будешь, а здесь – пропадешь ни за что. Ты хоть и придурок, а тоже ведь – душа. Иди, Бог с тобой…
Кешка не увидел никаких резонов спорить, да и возможности у него такой не было, а потому послушно потопал в указанном мужиком направлении.
И на ночь устроился вовсе даже неплохо. Густющие кусты росли на огромной ухоженной поляне. В кустах – вроде шалаша охотничьего, а посреди его – лавка. Спать на ней тепло, от земли не дует. А самое чудное – посреди поляны горит костер. Поначалу Кешка хоть и хотел, но подойти боялся, больно место открытое, в случае чего и бежать не поймешь куда. Но смотрел из своих кустов час, другой, третий, задремывал и просыпался раз пять – никто к костру не подходит, никто в него дров не кладет, а он горит себе и горит, как ни в чем не бывало. С вечера еще люди были. Постоят шагах в пяти, поглазеют и отойдут. Вроде и не греются, не поймешь чего. Потом стемнело – вовсе никого. Тут и Кешка отважился. Уж больно по огню в городской хмари соскучился, намерзся изнутри. Прошел сначала вдоль стенки каменной, в тени, потом боком-боком стал к огню подбираться. Подобрался чуть не вплотную, согрелся. И от жара, и от волнения. Костер странный, дров в нем и вовсе нет, идет пламя из какой-то трубы, а что в ней – не разберешь. Никто не бежит, не свистит – нет никого. Кешка расслабился, сел на теплую каменную плиту, обхватил руками колени, скинул куртку – пусть одежка попарит, просохнет, задумался, вспомнил родную избушку, очаг в ней…
В чем суть его, Кешкиного пребывания здесь, в Городе, в месте, где все чуждо, непонятно и опасно для него? Что он здесь делает?
«Узнать» – возникло отдельное, окрашенное в рассветные тона слово, повисло перед глазами, покачалось, слегка взмахивая полупрозрачными крылышками, как бабочка в летний выморочно-жаркий день, когда не хочется уходить с берега лесного озерца, а огромный розово-лиловый язык Друга словно не помещается в зияющую жарко малиновым светом пасть… «Узнать» – Кешка покатал слово на языке, сравнил с возникшей картинкой, сделал вывод: «Узнать – это хорошо.» Так Кешка думал. Почти также думал Друг, но Кешка не знал об этом.
Согревшись, вернулся на укрытую в кустах скамейку, заснул, видя сквозь сплетенье ветвей одинокую звезду. Спал хорошо, хотя и просыпался по лесной привычке каждые четверть часа. Но это не мешало. Так он спал всегда, сколько себя помнил. А помнил немногое. И теперь уже знал об этом.
Проснулся как всегда на рассвете, чувствуя себя отдохнувшим, с удовольствием погрелся у давешнего костра (когда же он погаснет-то? – и не хотелось этого вовсе, а все же точило любопытство), и понял, что нуждается в отдыхе, в осмыслении всего накопленного, и случайно натолкнулся на то место, где этот отдых будет если не безопасным, то, по крайней мере, комфортным.
В кустах на поляне прожил Кешка несколько дней. Днем, когда по поляне бродили непонятно чем занятые люди, он промышлял съестное (одно неудобство – ближайшая к поляне уловистая помойка находилась весьма далеко, но привыкшего к лесной охотничьей жизни Кешку не смущали городские расстояния), потом, наевшись, а иногда и прихватив что-нибудь на вечер, возвращался «к себе», и завернувшись в куртку, укладывался спать, если, конечно, скамейка не была занята какой-нибудь компанией.
На компании Кешка не злился, а терпеливо ожидал поодаль, карауля свою выгоду, завещанную ему многомудрым Блином. Кроме бутылок (их Кешка сдавал в ларек, но полученные деньги тратить не решался и складывал в карман куртки, потому что не очень улавливал закономерности их обмена на сласти и булки. Во время их совместного бытия Блин всегда делал это сам, а считать, и тем более читать, Кешка, разумеется, не умел) от компаний зачастую оставалось что-нибудь съестное и очень вкусное, например, огрызок небольшой булки, политой красным соусом, внутри которой иногда лежал очень вкусный кусок необыкновенно мягкого, как будто уже прожеванного мяса. Иногда Кешку даже чем-нибудь угощали. Он никогда не отказывался, но всегда подходил к скамейке с подветренной стороны (чтобы люди не учуяли и не запомнили его запаха) и останавливался на расстоянии, достаточном для того, чтобы успеть удрать в каком-нибудь непредвиденном случае. Он даже начал подозревать, что непонятное слово «придурок» – это еще одно его имя, потому что совсем разные люди не раз обращались с этим словом именно к нему. Не видя в таинственном слове ничего дурного, он охотно откликался, что вызывало явную радость и одобрение в рядах посетителей скамейки. Материально одобрение выражалось в лишнем оставленном на скамейке куске или даже в нескольких глотках невкусной, но приятно согревающей жидкости, которые оставлялись в бутылке специально для Кешки.
К ночи поляна окончательно пустела и тогда Кешка просыпался, подъедал дневные запасы, а потом грелся у костра, смотрел на звезды и думал. Думал о том, что он уже успел узнать и понять в Городе.
Слов у Кешки пока было совсем мало, и все его мысли ворочались в голове в виде цветных, звучащих и слабо мерцающих конгломератов, с которыми он сам управлялся с большим трудом. Многие (почти все) мысли основывались на позабытом им опыте детства, и оттого представлялись сознанию мальчика незнакомыми зверями, медленно и жутковато всплывающими из темных и таинственных морских глубин. Сам мозг его был подобен глубокому океану, в котором он видел только поверхность, и только на поверхности мог жить и дышать. В принципе, таков мозг всех людей, но Кешка, разумеется, не мог знать об этом.
Ночи становились холоднее, и хотя Кешка пока еще не особо мерз, он понимал, что надвигается зима. Как-то на одной из помоек он повстречал дедка с авоськой в руке, который копался в мусоре толстой, хорошо оструганной палкой с гвоздем на конце. Дедок в клетчатом пальто долго разглядывал Кешку подслеповатыми, но добрыми и внимательными глазами, а потом спросил, шепелявя и пуская пузыри с правого, как-то неловко опущенного угла рта (присмотревшись, Кешка заметил неловкость всей правой стороны дедка, и палку он держал в левой руке…):
– Нора-то на зиму у тебя есть?
– Не-ет, – Кешка неуверенно покачал головой, прикидывая, что же может считаться норой в Городе. А может быть, она у него есть?
– Ищи, милай, ищи, – дедок перекинул палку в бессильную правую руку и назидательно потряс скрюченным пальцем перед Кешкиным носом. – Без норы у нас в северной столице зиму не прожить. Понял, что говорю-то? Зовут-то тебя как?
– Кешка, – сказал Кешка и, подумав, добавил. – Придурок.
– Эк как! – дедок огорченно покачал головой и в сердцах шуранул палкой в помойном баке. Тощая полосатая кошка прыснула из-под ржавой кромки. – Но ты, Кешка, все равно ищи, ищи. Схорониться надо, понимаешь? – дед сделал свободной рукой такое движение, как будто не то плывет, не то заползает куда-то. – Холода пережить.
– Зима. Да, – сказал Кешка, желая принять участие в разговоре.
– Вот-вот, – обрадовался дедок. – Понял, значит? Молодец! Тебе бы скооперироваться с кем. Ты вроде парень-то здоровый, сильный. Может и сгодился бы кому. В струю какую вышел. Я-то стар уже, кое-как себя могу прокормить, а тебе с меня толку чуть. Тебя бы к молодым, бритым… Ты, знаешь, чего? Ты где кантуешься-то? Живешь где?
– Где костер, – сказал Кешка, подумав, что дедку, наверное, негде жить, а лавку в кусты можно и еще одну приволочь.
– Какой костер? – удивился дедок и тут же захихикал, хлопнув себя ладонью по шафранно-желтому лбу. – Ну, бывает же!.. Так вот, милай, послушай деда – там в холода не проживешь. Хорошо еще, сейчас осень стоит божеская, затяжная… В тот год осенняя погода стояла долго на дворе, зимы ждала, ждала природа… – вдруг сказал он каким-то новым, воющим голосом, и тутже снова перешел на обычный. – А ты вот чего сделай. Ходи вдоль ларьков, да на вокзалах, будто гуляешь, а сам по сторонам смотри. Может, и приглядит тебя кто. Я тебе сейчас пару мест скажу… Ты адреса-то понимаешь?
Кешка помотал головой. Дедок, вначале показавшийся забавным, начинал надоедать ему. Однако раздражения Кешка не испытывал.
– Вон, – сказал он, указывая на блеснувший в баке коричневый стеклянный бок. Дедок нагнулся, приглядываясь, а Кешка тем временем отступил назад и мягко и бесшумно растворился в серой мороси наступающего осеннего дня.
На следующий день он закончил осмотр окрестностей и как бы параллельно, сами собой исчерпались темы для ночных размышлений. Почти без страха поднимался теперь Кешка на крутобокие широкие мосты, с высоты смотрел, как разбивались об их каменные и железные ноги коричневые водяные струи. Одного не мог понять – вода всегда текла в одну сторону и пахла морем. Прилив и отлив исключались. Что же тогда? Всем чутьем выросшего на морском берегу существа Кешка знал: то, что течет внизу под мостом – не река, точнее не просто река. Как понять?
Можно было просто пойти по берегу в ту сторону, откуда пахло морем. Он обязательно сделает это, но сейчас существовали задачи более неотложные: надо было искать нору.
Попрощавшись с неугасимым костром, как с живым существом, Кешка отправился назад вдоль уже знакомой протоки. Отыскал знакомые улицы, почти обрадовался им, отыскал и свою котомку в нише за водосточной трубой. Все было цело, только нож слегка покрылся ржавчиной от сырости. Кешка отчистил его на ближайшем булыжнике и задумался о конкретном, насущном. Именно сейчас ему очень не хватало Блина. Может быть, вернуться в подвал? При мысли об этом Кешка по-звериному передернулся. Но есть же и другие подвалы… А в них живут другие Блины?
Мир Города снова требовал от Кешки практических знаний, исследования, накопления информации. Встряхнувшись и перекинув за спину котомку, Кешка бодро зашагал вперед.
Дальнейшие действия, предпринимаемые Кешкой в течении некоторого времени, можно было назвать весьма просто: он узнавал.
Узнавал все, что мог узнать, используя свой скудный словарный запас, никак не организованную память и весьма низкую способность к адекватному практическому общению с другими людьми.
Само по себе добывание пищи больше не представляло для него проблемы, но боли в животе и расстройства желудка мучили его все чаще. Он догадывался о том, что все его недомогания – следствие непривычной, холодной и некачественной пищи, но не знал, как изменить ситуацию.
Память же его представляла собой явление в чем-то уникальное. Очень немногое из того, что Кешка видел и слышал в Городе, он мог понять и, как следствие этого, сознательно запомнить. Но, с другой стороны, громадные незаполненные кладовые его цепкой лесной наблюдательности улавливали тончайшие оттенки происходящего, недоступные пресыщенным информацией городским людям. Все это, непознанное и непереработанное, но увиденное, услышанное, почувствованное и унюханное, невредимо опускалось на дно океана Кешкиных мозгов, почти не колебля поверхности, и там накапливалось, суля совершенно непредвиденные неожиданности в будущем.
Люди слишком редко общались с ним, чтобы он мог позволить себе забыть хоть что-нибудь из того, что они ему говорили. Все советы Блина слышались в его памяти так, словно были произнесены вчера. Слова клетчатого перекошенного дедка тоже были восприняты Кешкой как руководство к действию. Искать нору. Нора в лесу – это понятно. Но что такое «нора» в Городе?
