Текст книги "Детдом"
Автор книги: Екатерина Мурашова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 3
– Скажите честно, Владимир, вы любите русский народ?
– Простите, как? Весь народ сразу?… Я боюсь, что мне будет крайне трудно ответить на ваш вопрос…
Оба собеседника сидели в креслах в просторном холле гостиницы. На вид они были приблизительно одного возраста, может быть, спрашивающий постарше года на два-три. Позы же их различались весьма существенно. Старший свободно развалился в кресле, раскинув руки по подлокотникам и положив одну ногу в тяжелом кожаном ботинке на колено другой. Тот, кого назвали Владимиром, напротив, сидел на самом краешке кресла, выпрямив спину, сдвинув ноги и сложив руки на коленях. Одна кисть при этом прикрывала другую. То есть, если судить по популярным психологическим книжкам, в изобилии раскинутым на прилавке находящегося неподалеку книжного ларька, то старший являл собой максимальную степень открытости и раскрепощенности, а младший, наоборот, находился в состоянии полной закрытости и несвободы.
– Ладно, давай спрошу по-другому: чьи интересы для тебя важнее – русского народа или какого-нибудь другого, ну, например, казахского или еврейского?
Владимир честно задумался, и одновременно медленно и необидно разглядывал своего визави. Так дети смотрят на экспонаты не интересного для них музея. Визави ждал, нетерпеливо постукивая пальцами по подлокотнику кресла. На его открытом горле взад вперед ходил выступающий кадык. Черная рубашка промокла под мышками.
– Наверное, вы имеете в виду Курильские острова? – наконец спросил Владимир. – Надо ли отдавать их японцам? Простите, но я плохо знаком с историей вопроса…
– Да причем тут японцы! – воскликнул старший, не в силах справиться со своим раздражением. Видно было, что ему очень хочется коротко и емко охарактеризовать и ситуацию в целом, и человека, с которым ему приходится беседовать. Но почему-то он не может себе этого позволить. – Я же тебе совершенно о другом толкую. Вот ты знаешь, на кого вы, ну, я имею в виду ваша группа, похожи?
– Да, знаю, – с облегчением кивнул Владимир, радуясь тому, что хотя бы на один вопрос собеседника может ответить положительно. – Те, кто постарше нас, много раз говорили, что ни на одну из теперешних групп мы не похожи, зато очень похожи на ансамбль революционеров из Чили, которые ездили по миру и пели свои песни. Удивительно, что вы, Антон, тоже их помните.
– Да не помню я никаких чилийских революционеров! – огрызнулся Антон. – Че Гевару знаю – и все. А вы похожи на певца русской свободы – Игоря Талькова. С тех пор как его подло убили враги русского народа…
– Простите, но вы уверены? – осторожно перебил собеседника Владимир.
– В чем это?
– Может быть, Талькова убили именно враги Талькова?
– Ты что, издеваешься, что ли? – подозрительно спросил Антон, вглядываясь в безмятежное лицо Владимира, в котором, несмотря на чистую кожу и относительную правильность черт, как будто бы чего-то не хватало.
– Разумеется, нет. Прошу простить, если вам так показалось. Просто, я заметил, обычно именно так и бывает – всякие личные неприятности следуют человеку от его собственных врагов. И… я, разумеется, слышал песни Игоря Талькова в записи. Мне кажется, что мы играем и поем совершенно в другой манере, и в другой тональности…
– Да нет! Ты опять не понял! – загорячился Антон.
Его миссия явно проваливалась, вязла в зыбучем песке тусклых мозгов этого тупого… Ну он же, этот Владимир, явный дегенерат, это же очевидно! Впрочем, его об этом заранее предупреждали, да чего и ждать, если человек вырос в интернате для умственно отсталых…
– Ты смотри в суть! – Антон ткнул пальцем в выложенный разноцветной керамической плиткой пол, потом передумал и тем же пальцем указал куда-то наверх, где расположились скрытые от прямого взгляда светильники. – Вы же все вылезли из самой грязи, что-почем на своей шкуре знаете, а кто вас туда спихнул? Кто виноват в том, что всякие сволочи абрамовичи жируют, а русских детдомовских детей продают на запчасти буржуям, а?
Владимир промолчал и растерянно оглянулся на большую монстеру за своей спиной, как будто бы надеялся прочесть ответ на ее резных кожистых листьях.
– Да ты посмотри вообще, что делается! – продолжал Антон. – Русский народ в своей же стране оказывается шестой номер. Торговля, наука, искусство то же – все нерусские заполонили. И сказать об этом – не моги. Если там кого-то другого гнобят, то пожалуйста – вот тебе трибуна, говори что хочешь. А если за русских вступишься, что тебе скажут? Националист проклятый, в тюрьму тебя! Ты думаешь, я против евреев, да? Так я тогда тебе вот что скажу: евреи – молодцы! Они у себя там, в Израиле, всех поименно переписали, кого и как гои замучили, и на этом своих детишек смолоду воспитывают. Вот и нам так же надо! Чтоб ни одной слезинки русского ребенка зря не пропало, как Достоевский говорил. Тогда никому не обидно будет! Вот – правое дело, вот идея, за которую жизнь отдать не жалко! А ты говоришь: какие-то там чилийские революционеры. Да хоть бы и на эстраду взгляни: ни одного нормального человека нет – все либо старые перечники и переченицы, из которых прямо на сцене песок сыплется, либо – педерасты с лесбиянками. И деньги, деньги, деньги… А где духовность? Где святая русская Православная церковь? А из вас, если вас немножко отшлифовать, конечно, отличный рупор русского движения получился бы. Ты «Боже, царя храни» спеть можешь?
– Могу, наверное, – неуверенно согласился Владимир. – Я в фильме «Корона российской империи» слышал, там пели. Смешной фильм… А зачем это надо?
– Господи, о чем он говорит! – картинно воздев к потолку обе руки, воскликнул Антон. – Ты просто представь, как вы будете потрясающе смотреться! Ты – руководитель ансамбля, настоящий славянин, высокий, русоволосый. Тебе, между прочим, очень пойдет черная рубашка, и такие стильные, высокие ботинки на шнуровке. И всем твоим тоже… Один у вас только подкачал, тот, который чернявенький, в кучеряшках. Он, часом, не еврей?
– Женя? – уточнил Владимир. – Не знаю, не могу сказать. Когда ему было два с половиной года, его подбросили к комнате милиции на вокзале. Никто не знает, кто это сделал. Может, конечно, евреи…
– Нет, – вздохнул Антон. – Евреи своих детей на вокзалах не подбрасывают. Это уж скорее цыгане… Тоже, конечно, ничего хорошего…
– Увы! – вздохнул Владимир. – Мы потом узнавали. Цыгане тоже не очень-то отказываются от своих детей. Поэтому Женя всю жизнь думает, что то, что его забыли на вокзале – трагическая случайность, и надеется, что его родители найдутся. И вы знаете… – Владимир доверительно подался к собеседнику. – Мне кажется, что он совершенно не против евреев, цыган и даже канадских лесорубов, если вдруг окажется, что на вокзале его потеряли именно они.
Канадские лесорубы должны были бы насторожить Антона, но инерция предыдущего разговора оказалась сильнее и он передернул плечами.
– Ерунда какая-то! Кто теперь, через двадцать лет, найдется!
– Надеюсь, ваши родители, Антон, живы и здоровы? – вежливо спросил Владимир, и что-то в его тоне вдруг промелькнуло такое, отчего по спине русского националиста внезапно пробежал холодок.
– Да, – рассеянно подтвердил он. – Живы, здоровы. Правда, живут давно врозь. Да я с ними и не общаюсь почти… К чему это я? Да. Так что, вы согласны?
– Вы имеете в виду, согласны ли мы стать рупором русского народа? – уточнил Владимир. – А что, собственно, для этого нужно будет от нас? Я имею в виду, кроме приобретения черных рубашек и высоких ботинок?
И опять Антону на мгновение показалось, что этот чертов детдомовский дегенерат над ним издевается. Он помотал головой.
– Ну, это мы с тобой потом поконкретнее перетрем. Так, разом, все и не расскажешь, конечно. Я же пока предварительно…
– Я понял вас, – кивнул Владимир. – Разумеется, вы понимаете, что прежде, чем дать вам какой-то ответ, я должен буду посоветоваться с нашим продюсером и остальными членами группы.
– А кто это у вас продюсер? – подозрительно спросил Антон. – И откуда он взялся? У вас же вроде никого не было…
– Наш продюсер со времени основания ансамбля – Клавдия Петровна Прокопенко.
– Это та толстая тетка в кофте, которая тебе платочек на шее поправляла, что ли? – усмехнулся Антон. – И теперь вон там под пальмой журнал «Лиза» читает?
Владимир сухо кивнул. Антон посмотрел на него внимательно, что-то понял, сменил тон и произнес доброжелательно и серьезно.
– Вот что я тебе напоследок скажу, друг Владимир. Ты не думай, что я ничего не понимаю. Вы все без родителей росли, и эта тетка, я так вижу, вас считай что усыновила и в люди вывела. Вы ее в обиду никогда не дадите, какая б она не была – и это правильно. По-мужицки, по-человечески и еще как угодно. И пусть она при вас остается мамкой на всех, организатором быта на гастролях и прочее. Но только, договоримся мы с тобой или нет, но если вы хотите пробиться, то у нормальной группы сегодня должен быть нормальный, современный продюсер, и бухгалтер, и хореограф, и преподаватель вокала и прочее всякое, в чем я и сам не очень-то хорошо разбираюсь. И ты обо всем этом подумай. А если ты решишь, что вы – с нами, то знай, что тебе обо всем этом заботиться будет не надо, потому что партия всегда найдет для вас нужных людей, которые сумеют обеспечить достаточный уровень и все такое. Благо России все-таки еще не всем по барабану, ты это понимаешь, надеюсь?
– Конечно, понимаю, – так же серьезно ответил Владимир. – Вот вы же тут сидите, со мной разговариваете, и о ней заботитесь.
– О ком – о ней? – не понял Антон.
– О России, конечно, – удивился в свою очередь Владимир. – О ком же еще?
У девушки была странно, как будто бы ножницами перед зеркалом обрезанная челка. Черные свободные джинсы и светло-сиреневый свободный джемпер, в рукава которого она то и дело втягивала кисти, словно все время мерзла или чего-то боялась. Где-то внутри всего этого пряталась как будто бы неплохая по современным меркам фигура, из тех, которые в некоторых кругах принято пренебрежительно называть «вешалками». При наличии доброжелательности можно было бы вспомнить и о моделях – девушка была достаточно высокой, худой и длинноногой. Единственное, что у нее явно подкачало, так это размер груди, едва ли превышающий скромную единичку. В ушах девушки виднелись крошечные сережки-гвоздики – позолоченное серебро с каким-то прозрачным недорогим камешком. Светлые глаза казались невыразительными, возможно, их имело бы смысл подвести контурным карандашом или хотя бы обозначить и удлинить тушью ресницы.
Сидящая напротив девушки дама выглядела значительно «богаче» во всех смыслах. Все, что можно было подчеркнуть в ее зрелой красоте и многолетней ухоженности, было подчеркнуто, все, что следовало замаскировать и затенить – затенено и замаскировано. Косметические швы от недавней пластической операции были аккуратно прикрыты двумя изящными завитками идеально зафиксированной прически.
На девушку дама смотрела с любопытством и одновременно с легкой брезгливостью. Видно было, что ей хочется обратиться к ней «послушайте, милочка», но она не решается позволить себе быть настолько вульгарной.
Девушку звали Ольгой и ей недавно исполнилось девятнадцать лет.
Даму звали Мария Алексеевна Огудалова и ее действительный возраст нигде не афишировался. Она была талантливой и достаточно известной эстрадной певицей со своим репертуаром и своим кругом почитателей. Но в последнее время ей неоднократно намекали, что, если она хочет и далее удерживаться «в обойме», прыгать на сцене в умеренно короткой юбке уже недостаточно. По образу и подобию других «звезд» ей следует запустить какой-нибудь авторский проект, желательно с привлечением молодых исполнителей, в идеале – не слишком бездарных. Теоретически она была не против. Практическая проблема заключалась в том, что около эстрадная молодежь обоего пола Марию Огудалову совершенно не возбуждала и не привлекала. Все они казались ей недалекими, самонадеянными дилетантами. Какой была она сама в их возрасте – Мария Огудалова категорически позабыла.
– Скажите, Ольга, вы видели мой последний клип? – спросила Огудалова. Она хотела выбрать какую-нибудь подходящую тему для начала разговора. В конце концов, самой подходящей темой показалась, естественно, она сама и ее творчество.
«Если я сразу начну хвалить их группу, – объяснила себе Мария Алексеевна. – То она либо зазнается (и тогда с ней будет сложнее договориться), либо, если она умнее, чем кажется, догадается, что я сама не верю тому, что говорю, и просто им льщу.»
– Да, – ответила девушка, глядя на носки своих кроссовок. – Я видела. Он сделан… очень… на очень высоком профессиональном уровне.
«Эт-то что такое?! – слегка опешила Огудалова. – Комплимент или оскорбление? Или она просто по-другому разговаривать не умеет? Все-таки надо же помнить, что мне про них говорили… – успокоила она себя. – Что-то здесь, конечно, для имиджа придумано, для скандала, но что-то ведь и правда, должно быть…»
– А скажите, милочка, – не удержалась-таки Мария Алексеевна. – Вы лично действительно воспитывались в детском доме?
– Да, – девушка кивнула светловолосой головой и челка прикрыла выражение ее глаз. – Только он назывался «интернат».
– Сочувствую, искренне сочувствую, – на мгновение Огудалова действительно ощутила внутри себя некоторое размягчение и умилилась собственной (оказывается, сохранившейся!) сентиментальности. После стольких лет в дебрях дикого постсоветского шоу-бизнеса… – Кстати, вот о чем я хотела с вами поговорить. Как вы, Ольга, видите перспективы своего развития, как певицы?
– Да, – сказала Ольга и добавила полностью в разрез с предыдущим. – Никак не вижу. Мне это не надо. У нас перспективами занимается Владимир и Клавдия Петровна.
– Отчего же так? – искренне возмутилась Огудалова. В свое время ей пришлось долго доказывать бывшему мужу, музыканту и продюсеру, что у нее тоже есть мозги и собственное видение эстрадной карьеры. – Обычная песня! Но как вы, Оля, это позволяете? Ведь вы же должны понимать, что вся ваша лавочка держится на вас и вашем милом голоске (у Ольги был мощный, грудной голос очень широкого диапазона, и Марии Алексеевне это было прекрасно известно, но все-таки она не смогла удержаться от уменьшительного суффикса). Без вас они ничто, и практика и история эстрады сто раз это подтверждала. Где сейчас муж Эдиты Пьехи – Броневицкий? Где мой собственный муж? Кто о них помнит? Да возьмите примеры и поновее! В любом ансамбле главное – певица, а вовсе не музыканты и не подпевка…
– Да, – сказала Ольга. – Но наши мужчины тоже поют соло. Все. Кроме Егора, который стесняется. Мы надеемся, потом…
Мария Алексеевна почувствовала какое-то неудобство и лишь пару мгновений спустя осознала его происхождение. Ольга назвала своих согруппников-недоносков – мужчинами. Вот уж слово, не принятое на эстраде! Где-то даже неприличное, вульгарное. «Мужчина, вас тут не стояло!» За кулисами и на пятом десятке все называют друг друга «мальчики», «девочки», «пацаны», «ребята»… Если кто хочет выпендриться, говорит «коллеги по цеху». И сколько лет тем Ольгиным «мужчинам»? – Смех один! Нет, девчонка явно не в себе, как ее и предупреждали. И это «да» в начале каждой фразы. Наверное, ее какой-нибудь пробегавший мимо имиджмейкер-психолог научил: сначала соглашайтесь, милочка, со всем, так, дескать, будете производить хорошее впечатление, и разговор пойдет легче. Она и слушается. А что одно с другим согласовывать надо, этого понять не в состоянии…
– Поверьте моей долгой-долгой жизненной практике, Оля, – Мария Алексеевна постаралась придать своему красивому голосу максимальную задушевность. – Вам надо самой думать о себе и не ждать, когда о вас будут думать мужчины. Они ничем не хуже, но и не лучше нас, женщин. Тоже думают только о себе. О своей популярности, чаще – о своих деньгах, машинах, жизненных удобствах. Им удобно иметь карманную женщину-певицу, раскрученную и приносящую доход на блюдечке с голубой каемочке. А их обычный довод: «Ты мне всем обязана! Где бы ты была без меня?» Ваша главная задача, Оля, – не попасться на эту удочку. И я готова вам в этом помочь. Я уверена, – оценив навскидку «деревянность» своей визави как «очень высокую», Мария Алексеевна решила играть жестко. – Что вы уже получали или еще получите другие сходные предложения. Мое главное для вас преимущество перед другими: я – женщина, и потому не слишком склонна к рабовладению. Да, я знаю, на этом поприще подвизаются и другие… гм-м… артистки, но они, видите ли, любят молоденьких мальчиков и, наоборот, очень ревниво относятся к женщинам-певицам. Как бы не затмили их собственной славы. Я же к мальчикам равнодушна. Меня всегда, даже в молодости, привлекали мужчины зрелого возраста, с сединой на висках и жизненным опытом в чемоданчике. Мне интересны именно вы, Ольга, – здесь Мария Алексеевна решила все-таки перейти к комплиментам. – У вас очень хорошие голосовые данные и очень интересный, уже сформированный имидж. Руфина, с ее образом никак не вырастающего, малосимпатичного трудного подростка, всем уже надоела. Ты, кстати, не под нее челку обстригла? Зря! Твой сценический имидж гораздо круче, как теперь принято говорить. Эти простые платья и туфли-лодочки – великолепно. Сразу отсылает к Эдит Пиаф и Мирей Матье. У них ведь тоже было трудное детство. Эдит пела на улицах, а Мирей была старшей из семнадцати детей в семье. Разумеется, мы не будем все сразу менять. Но ты у нас будешь развиваться – вот в чем соль. Меня не интересуют проекты-однодневки, где все построено на одной-единственной песне, клипе или строчке в контракте. Ты понимаешь меня? На развитие сценического имиджа способны только действительно большие артисты. И этим театр в корне отличается от эстрады. Великий артист полностью проживает на сцене всю свою жизнь, от мальчишки-слуги «кушать-подано» до глубокого старца в «Короле Лире». Его роли меняются вместе с ним, с естественным течением времени, понимаешь? Вечность и мгновение… А на эстраде? О, эстраде подавай только молодых, она не прощает человеку его возраста! Взгляни на Валерия Леонтьева: ведь талантливейший же человек, многогранный, умница. И вот уже тридцать лет без перерыва скачет по сцене, как молоденький козлик, весь в поту и в этих дурацких блестках… И ведь никуда не деться! Либо продолжай скакать, либо уходи…
Мария Алексеевна вдруг спохватилась, сконцентрировала взгляд и увидела, что Ольга откинула назад послушную челку (она легла надо лбом мягкой волной), смотрит на нее и слушает с вниманием и подлинной, как будто, заинтересованностью.
– Ну, что скажешь? – отчужденно спросила Огудалова. Ей было почти стыдно. Неловкость еще усиливалась тем, что она не могла понять причины своей недавней откровенности. За кулисами она много лет слыла человеком сдержанным и не склонным к экзальтации.
– Да, – ожидаемо ответила Ольга. – Вы хотели в театре играть? Я видела. Это красиво, только жутко очень. Когда занавес поднимается, а там… все другое, другой мир. Как будто бы подглядываешь туда, куда вообще-то нельзя. Мне нравится, когда сначала кто-нибудь выходит и говорит, что – можно.
«Ну и ничего ж себе!» – мысленно воскликнула Мария Алексеевна Огудалова, несостоявшаяся театральная актриса, когда-то, по настоянию первого мужа, ушедшая с театральной сцены на эстраду за славой и большими деньгами. А вслух сказала:
– В средневековых постановках перед представлением, еще до поднятия занавеса, к зрителям всегда выходил один из артистов. Он кратко рассказывал содержание первого акта, благодарил зрителей за то, что они собрались, и приглашал их войти в то самое пространство, о котором ты говорила.
– Да, – сказала Ольга. – Это хорошо. Спасибо, что вы рассказали. Я запомню.
* * *
– Ну что? – спросил Огудалову человек лет тридцати пяти, поджидавший ее в машине. Несмотря на теплый, по настоящему весенний день, он был в длинном кожаном плаще на теплой подкладке. Губы у человека казались слегка подкрашенными, да и глаза, кажется, тоже… – Совсем дикая? Как и говорили?
– Коля, она замечательная! – темпераментно воскликнула Мария Алексеевна. – У нее, кажется, всего одна извилина, да и та почти выпрямлена этим их интернатом, но я ее хочу! – человек удивленно приподнял бровь. – Я хочу с ней работать, ты понял, извращенец несчастный! Лучше с ней отдельно, но можно и с этими ее… коллегами по несчастью. И я не потерплю, чтобы она досталась кому-нибудь другому. Мне все равно, слышишь? Мне все равно, как ты это сделаешь!
* * *
Теплый, нагретый электричеством и дыханием полумрак не разгоняли, а, наоборот, подчеркивали несколько разноцветных лучей, двигающихся по большой комнате в самых произвольных направлениях. В лучах плясали мириады разноцветных пылинок. Сводчатый потолок терялся где-то в вышине. Посередине всего помещения на высоте метров двух с половиной шла толстая загадочная труба, к которой было привязано несколько воздушных шариков разной степени сдутости. Иногда с нее срывались крупные капли и выразительно, блеснув в свете лучей, падали вниз. В углу, сидя на ящике огромных звуковых колонок, кто-то, отвернувшись, настраивал какой-то щипковый инструмент.
– Владимир, ну почему ты не хочешь, чтобы красный? – крикнули откуда-то сверху из темноты. Казалось, что говорящий сидит верхом на трубе. – Посмотри, как эффектно! Женя, скажи ему!
– Игорь, ну ты же знаешь, что я не могу объяснить, – спокойно ответили снизу. – Просто чувствую, что красный – не надо.
– Он очень возбудительный, – поддержал Владимира кто-то еще. – Нам так врач в детской психушке объяснял, когда мы на арттерапию ходили.
– Арттерапия – это рисовать, что ли? – спросили сверху.
– Ну да, только я больше на расческах играл. Знаете, если с «беломора» папиросную бумагу снять и склеить… Очень здорово, по-моему, получалось. Я даже Шостаковича мог. Врач не возражал, а вот остальные все побить пытались. И расческу отбирали…
– А давайте сделаем для Егора соло на расческе? – обернувшись, предложил тот, кто настраивал инструмент. – Представь, Владимир. Он выходит, стоит. Потом достает расческу, расчесывается ей. Кланяется залу, а потом играет Шостаковича.
– Точно, а на заднем плане будет как бы такое красное солнце, – воодушевленно откликнулись с трубы. – Это как бы восход. Или, лучше, закат. А Егор на его фоне будет как черный силуэт. Только ему надо будет в профиль повернуться… Хорошо бы сделать так, чтобы расческа просвечивала…
– А расчесываться зачем? – спросил Владимир.
– Как зачем?! … Хотя, да… Вроде бы и незачем… Это я не подумал… – обескуражено согласился автор идеи.
Посередине комнаты-подвала-студии стоял единственный стул, по виду – венский. На нем нервически сидел немолодой человек в аккуратных усиках, кашне и ботинках с поразительно длинными и узкими носами. Поколебавшись, он деликатно, но внушительно похлопал в ладоши.
– Господа! – призвал он. – Может быть, мы вернемся к нашему разговору?
– Да, конечно, простите, пожалуйста, – тут же откликнулся Владимир. – Игорь, займись своим делом. Женя, Егор, Дмитрий… Мы слушаем вас…
– Я говорил о том, что главное для творческого человека – это сохранить свою свободу. Вы со мной согласны?
– Возможно, – уклончиво сказал Владимир. – А от чего свободу?
– От всего, – усики насекомо пошевелились. – Я имею в виду в первую очередь свободу самовыражения.
– Да нас как-то никто пока не угнетал, – пробормотал невысокий чернявый юноша. – Мы уж как-нибудь, наверное, заметили бы…
Владимир бросил в сторону чернявого укоризненный взгляд и тот, усмехнувшись, прикрыл рот узкой ладонью.
– Вы еще новички, неофиты и не все знаете, – усмехнулись в ответ Усики. – Мир эстрады – это непрерывное состязание амбиций. Вы знаете, например, что ВСЕ артисты прочитывают ВСЁ, что о них пишут? У самых известных даже выделен для этого отдельный человек…
– Зачем? – удивился даже Владимир. – Ведь пишут-то чаще всего ерунду!
– Совершенно верно, – человек со стула выразительно поднял длинный указательный палец. – Но по валовой массе этой ерунды эстрадные дивы и мены судят о своей популярности, об ее взлете или падении. Никто из них не заинтересован в том, чтобы о них писали правду…
– Почему?
– Потому что правда всегда скучна и никому неинтересна.
– Так пусть тогда ничего не пишут. Пусть просто песни слушают, – предложил бывший исполнитель Шостаковича на расческах.
– Господи, молодой человек, как вы наивны! – с досадой воскликнули Усики. – Даже не знаешь, как с вами и разговаривать! Вы что же думаете, что свои колоссальные, в миллионы долларов гонорары эстрадные, киношные и прочие голливудские звезды получают – за что? – неужели за свои актерские, певческие и прочие танцевальные таланты?!
– А за что же еще?
– Да при современных технических средствах звездный дуэт можно сделать из мартышки и аллигатора! И даже не слишком дорого встанет. Вы чего, правда не понимаете, что ли?
– Не понимаем, – за всех ответил Владимир. – Если вас это не очень затруднит, объясните, пожалуйста.
– Пожалуйста! – фыркнули Усики. – За те самые тысячи у нас и миллионы у них они продаются – все, целиком, с потрохами. Биография и предки, родные и близкие, друзья, любовь, секс и свадьбы, ссоры, разлуки и разводы, дети, престарелые родители, любимые болонки, любимые развлечения, пороки и пристрастия, хобби и болезни. Короче – всё. В прежние, до шоу-бизнесные времена, это называлось «продать душу» и всегда оплачивалось довольно хорошо. Причем, заметьте, и тогда, когда во все это была примешана, кроме денег, еще и всякая мистика, – регулярно, если верить литературе, находились желающие. Ну, а теперь от желающих просто отбою нет. Красивую звездную жизнь все видели по телевизору, так что… Извольте! Все на потребу публике, все на потребу журнальчикам, замасленным от жадных и потных пальчиков своих читателей… Почему, вы думаете, все эти журнальчики делают глянцевыми, то есть – водоотталкивающими? И ведь, поверьте, читатели журнальчиков прекрасно разбираются в сути: пусть они сами не живут так, как эти великолепные, длинноногие небожители, но зато именно они, читатели-налогоплательщики, купили этих самых звезд с их звездными потрохами, и их слезы, и их аборты, и их любознательно наблюдаемое толпой старение, – все заранее проплачено, все станет им известно с любым количеством подробностей, как только они того захотят. Без зрителей и слушателей, без читателей скандальных журнальчиков, без папарацци и фанатов их просто не существует в природе. Они – ноль, дым, фикция. Они как античные и индийские боги, которые просто умирают, когда им перестают курить фимиам… Но, увы! – людям нужны не только и не столько их таланты, сколько их болячки, которые, будучи умножены на миллионные тиражи журнальчиков, тиражируются на всех и примиряют толпу с ее собственным, отнюдь не звездным, но зато приватным и уютным существованием… Вот только не надо никого жалеть – потому что насильно никто никого не покупает, и кроме десятков пробившихся наверх, всегда есть сотни и тысячи тех, кто неустанно мечтает, спит и видит, молится о том, чтобы именно к нему пришли и сторговали его «душу».
Никакой певческий или там актерский талант не стоит таких гонораров. Если не верите мне, то сами узнайте о зарплате артистов театра, или прочтите в каких-нибудь недавно вышедших мемуарах о том, сколько платили популярным артистам кино и эстрады в советское время, когда никто, ничего и нигде не писал об их личной жизни, а редчайшие интервью с ними напоминали передовицы в советских же газетах.
– Это поистине удивительно, то, что вы сейчас говорите! – сказал Владимир после довольно продолжительного молчания. – Боюсь, что мне придется долго думать над вашими словами…
– Тогда, если так, мы вообще не будем продаваться! – решительно заявил чернявый Женя.
– Во! – воскликнули Усики, и дальше обращались только к чернявому, обрадовавшись уже тому, что хоть кто-то в этой странной компании соображает с приблизительно нормальной скоростью. – Я же именно об этом вам уже битый час и толкую. Смотрите, все просто как дважды два. Я от вас ничего не скрываю и, значит, мне ни к чему вас обманывать. Предупрежден, значит вооружен – есть такая старая русская пословица. Предупреждены и вооружены – это вы, – поспешно добавили Усики, сделав внутреннюю поправку на умственное развитие своих собеседников и тот неоспоримый факт, что любая пословица является, по сути, метафорой. – Вы можете и хотите петь и играть – так? И, естественно, хотите получать за это деньги. Достаточно денег, чтобы можно было жить, покупать нужные вам вещи, аппаратуру, снимать клипы, записывать диски и все такое. Может быть, вы хотите повидать мир или поехать в зарубежные гастроли, потому что обычно на вашем месте все этого хотят. Может быть, вы хотите купить наряды и украшения для ваших девушек и вашей солистки. Наверняка, вы хотите иметь какое-нибудь более приличное жилье, чем те три комнаты в коммуналке, которые выделило вам на всех наше родное государство. Для вашего нежного возраста и прочих привходящих вы неплохо разбираетесь в том, как петь и как нравиться публике. В остальном же вы, простите, не разбираетесь ни шиша. Сейчас я говорю даже не об организации гастролей или правильной рекламе. Я говорю о том, что вы ни шиша не разбираетесь в том, что, как и почем продается. И потому – вас, талантливых птенчиков, которым каким-то чудом удалось пробиться своими силами (а точнее, опираясь на свойственную нашему народу сентиментальную любовь к сирым и убогим), вот-вот купят со всеми потрохами, а вы даже и не поймете, что с вами случилось, и потом годами не сможете даже мизинцем пошевелить без одобрения больших и (уж поверьте!) вовсе не сентиментальных дядь и теть. Я же предлагаю вам честную сделку.
– Какую? – спросил внимательно слушавший монолог Усиков Женя.
Егор, снова отвернувшись, продолжал настраивать инструмент, а по-прежнему невидимый осветитель Игорь, вероятно в знак протеста, сделал все бегающие лучи красными, отчего внутренность помещения стала похожей на преисподнюю накануне совершения недавно описанной Усиками сделки. Иногда Игорь проводил лучом вдоль трубы и тогда она миражом возникала прямо в воздухе, похожая на влажную, кровоточащую царапину.
– Очень простую, Женечка, очень простую. Вы продаете мне свою легенду, существующую на сегодняшний день. Все это – несчастное детство, брошенные дети, интернат для умственно-отсталых, гуру-шизофреник, концерты на молкомбинате и макаронной фабрике и детдомовцы, объедающиеся потом макаронами с сыром, огромное количество слюнявой жалости, вываленное на ваши стриженные головы нашими добрыми гражданами, которые просто горючими слезами заливаются, когда видят, что кому-то еще хуже, чем им, а если кому-то вдруг лучше, то тут же готовы и глотку перегрызть… В общем, весь набор в одном флаконе. Я сначала даю вам деньги, так сказать, аванс, а уже потом беру эту историю и делаю из нее по всем правилам конфетку, которую и представляю вам на окончательную подпись и одобрение. Если вам там что-то конкретное покажется оскорбительным или еще каким, вы это сможете поправить или вовсе убрать. А после того, как вы эту конфетку одобрили, вам вообще ничего делать будет не надо, кроме того, что вы и так умеете – петь и музыку играть. Обо всем остальном я и мои люди позаботимся. И, заметьте, никаких больше продаж и покупок. Вы вольны делать все, что вам заблагорассудится, вольные, как птицы в полете. Наоборот, это мы будем к вам приспосабливаться…
