Текст книги "Удивительный заклад"

Автор книги: Екатерина Боронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

После рассказа Сёмки я понял, что Хранид нарочно отослал сторожа домой, чтобы тот не видел, как я буду уходить из ломбарда.

Я заснул, обнимая Снежка…

Утром я принёс Снежка с чердака и рассказал, что ночью услышал мяуканье на крыше и поймал кота.

Лена до того обрадовалась, что, схватив Снежка за передние лапы, пустилась с ним танцевать. Снежок шипел и вырывался, но сестра продолжала кружить его. В конце концов Снежок до крови расцарапал ей руку.

А бабушка побежала к Сёмкиной хозяйке одолжить чашку молока и, пока Снежок лакал молоко, всё время приговаривала:

– Пей, пей, шатун, пей, бродяжка!

Какими чудесными были и небо, и солнце, и первые листья на деревьях, такие нежные и клейкие, когда я бежал из училища домой! После ночной грозы и ливня дышалось так легко! Всё пережитое ночью мне представлялось чем-то вроде сна, неприятного, тяжёлого кошмара. Счастливая пора детства, когда быстро забываешь всё тяготящее душу!

После обеда я вытряс из копилки железные кружочки и опустил в неё разменянный на двугривенные и гривенники рубль, найденный Сёмкой. Кружочки я закинул на соседний двор. Улика была уничтожена.

Взяв Снежка на руки, я побежал в больницу, ничего никому не сказав: я боялся, что бабушка не позволит нести кота к матери.

Уже издали я увидел, что окно палаты, где лежала мать, открыто. Войдя в палисадник, я тихонько окликнул мать:

– Мама! Это я! – Я посадил Снежка на подоконник, а сам, привстав на цыпочки, заглянул в палату. Того, что произошло, я никогда не забуду!

Одним прыжком Снежок перелетел с подоконника на кровать матери и, издав что-то похожее на стон, положил совсем по-собачьи передние лапки на плечи матери – она полусидела, опираясь на подушки, – и лизнул её в лицо…

Мать вскрикнула от неожиданности, потом заплакала. Заплакал и я…

Клянусь «розой ветров», что всё так и было! Когда меня кто-нибудь уверяет, что кошки, не в пример собакам, привязываются не к людям, а к месту, я не верю.

Глава восьмая

День шёл за днём, ничего не случалось. Я усердно готовился к экзаменам. Даже с Сёмкой почти не встречался.

Экзамены длились три дня и оказались совсем не трудными. Затем нам объявили, что свидетельства об окончании училища мы получим на следующий день в торжественной обстановке – в зале городской управы.

– Там же лучшие ученики получат и награды, – сказал инспектор. – При выдаче свидетельств и наград будет присутствовать публика.

Потом инспектор подозвал меня и предупредил, что я должен буду декламировать на выпуске «Песнь о вещем Олеге».

Ещё с вечера бабушка достала из комода мою самую лучшую рубашку – я надевал её только по большим праздникам, – велела хорошенько вымыть шею, уши и сама подстригла меня. А Лена так начистила мелом мою медную пряжку на ремне, что она сверкала, как золотая.

– Алёша! Вот тебе на счастье! – сказала Лена, когда я спускался по лестнице, и, сунув мне что-то в руку, убежала.

Это была половина лошадиной подковы с шипами. С трудом я пристроил амулет сестры в кармане штанов. Я верил тогда, что подкова приносит счастье.

Уже на улице меня догнал запыхавшийся Сёмка и протянул небольшой продолговатый пакетик, обёрнутый серебряной бумажкой из-под чая и перевязанный верёвочкой.

– Клянусь «розой»! Эта вещица тебе поможет! – сказал он. – Только чур! Пока не разворачивай, а то мигом всё волшебство пропадёт!

Мне, конечно, очень хотелось развернуть пакетик, но я удержался. Раз Сёмка сказал, что пропадёт волшебное действие, – значит, так и есть. По клятвам и волшебствам он был знаток! Пакетик был довольно тяжёлый, и мой второй карман тоже сильно оттянуло.

Вручение свидетельств и наград должно было начаться ровно в одиннадцать часов. Нас всех рассадили в зале управы на скамейки, которые стояли справа от большого стола, покрытого зелёным сукном. Этот стол предназначался для членов выпускной комиссии.

Мишка Торопыгин успел откуда-то разузнать, что среди членов комиссии, кроме учителей и инспектора, будут и два члена городской управы: владелец лесопилки Порфирьев и купец Стрекалов. Порфирьев был попечителем гимназии, Стрекалов – попечителем начального училища.

Вскоре зал наполнился публикой. В первый ряд сели нарядные дамы. Тут была и жена Порфирьева, та самая, которая подарила бабушке Снежка. Она то и дело приставляла к глазам лорнет и раскланивалась со своими знакомыми. Среди публики сидел и директор гимназии. Он сидел так прямо, как будто за спиной у него была привязана доска.

Инспектор, заметив, что мы всё время оглядываем публику, сказал сердитым шёпотом, что всем зевакам будет снижено за поведение в выпускном свидетельстве. Но я едва сдерживал смех, глядя на Мишку Торопыгина. Его плоское лицо лоснилось от пота и напоминало блин, только что окунутый в растопленное масло. От волнения Мишка всё время громко сопел.

Наконец появились члены комиссии и сели за длинный стол. Тут был инспектор, школьный батюшка в чёрной шёлковой рясе с крестом на груди, наша учительница Ольга Антоновна в синем платье с белым воротником. Справа от инспектора сел Порфирьев. Порфирьев был одет в чёрный сюртук и очень узкие брюки. Крахмальный стоячий воротник так подпирал его шею, что я начал опасаться, чтобы он не задохся в нем. Борода у Порфирьева была подстрижена узким клинышком. Рядом с батюшкой уселся грузный Стрекалов. Он был тоже в чёрном сюртуке, и борода была у него, наоборот, не клинышком, а широким веером.

Первым вызвали Саню Авдеева. В зале было так тихо, что инспектор услышал сопение Торопыгина и показал ему из кармана кончик носового платка, давая понять, чтобы он высморкался.

– Вручается свидетельство об окончании начального городского училища Александру Авдееву! – громко произнёс инспектор и протянул Сане белый лист плотной бумаги.

Я был четвёртый по алфавиту. Сердце моё учащённо забилось. «Получу ли я награду? Придётся ли мне читать стихотворение?» – волновался я. Половина подковы, подаренная мне сестрой, провалилась через дырку в кармане и застряла на обрывках материи где-то под коленом. Шипы её пребольно кололи мне ногу. Однако, побаиваясь инспектора и комиссии, я не смел засунуть в карман руку и вытащить обломок подковы.

Услышав свою фамилию, я торопливо подошёл к столу. Тотчас инспектор громко сказал:

– Прошу внимания присутствующих! Сейчас лучший ученик нашего училища Алексей Власьев прочтёт стихотворение великого русского поэта Пушкина «Песнь о вещем Олеге!» – И, обращаясь ко мне, прибавил: – Стань, Власьев, вот тут, чтобы тебя все слышали.

Я стал на место, указанное инспектором. Теперь я видел весь зал.

– Начинай, Власьев!

Сначала тихо (я очень оробел, заметив, что на меня смотрят все в зале), а потом всё громче и громче я читал:

 
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам:
Их сёла и нивы, за буйный набег,
Обрёк он мечам и пожарам.
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.
 

Но как только я дочитал до строк:

 
Твой конь не боится опасных трудов
Он, чуя господскую волю… —
 

что-то зазвенело, задребезжало в притихшем зале – это амулет сестры выпал из моего кармана на пол и, несколько раз перевернувшись, лёг плашмя на самом видном месте перед столом комиссии…

В зале раздались смешки, кто-то зашикал, инспектор нахмурился… У меня перехватило дыхание, и я замолчал, не зная, что делать – поднимать подкову или нет.

– Власьев, подними и продолжай! – сказал инспектор.

Совершенно красный от смущения, я бросился за злополучным амулетом счастья и, засунув его в карман, уже не дырявый, а в тот, где лежало волшебное средство Сёмки, стал на прежнее место.

– «Твой конь не боится опасных трудов»… – уже совсем строго подсказал мне инспектор. Но я молчал…

В зале, в самом последнем ряду, сидел не кто иной, как сам Хранид! Он в упор смотрел на меня. На нём был сюртук с шёлковыми отворотами, тот самый, в котором я видел его когда-то в церкви.

Я молчал. Зал закачался, и я, чтобы не упасть, опёрся рукой о край стола, где сидели члены комиссии.

Зачем он сюда пришёл? Теперь он знает – я не Николай Семёнов, а Алексей Власьев… Сейчас Хранид встанет и про всё расскажет…

– Власьев, тебе нехорошо? – услышал я, как сквозь сон, голос инспектора.

Я кивнул головой. Мне в самом деле было нехорошо, тошнота подступила к горлу.

– Пойди сядь на место. Мы тебя вызовем потом, когда ты оправишься! – сказал инспектор.

Я сел на скамью, кто-то дал мне стакан с водой. Зубы мои лязгали по стеклу, пока я пил.

Когда я снова решился поглядеть туда, где только что сидел Хранид, его уже не было. Стул был пуст. Меня же назойливо разглядывала в лорнет жена Порфирьева. Смутившись, я слегка повернул голову и увидел в окно переходившего улицу Хранида.

Хранид шёл наискосок, так, что я видел его лицо. И оно глубоко поразило меня, такое оно было печальное и страдающее… Хранид, которого я всегда видел таким прямым, шёл сгорбившись, как очень дряхлый старик. И мне стало жалко его; я понял вдруг, что он глубоко несчастен! Какое-то особое чувство подсказывало мне, что он никому ничего не скажет и ушёл он, чтобы не смущать меня…

После Торопыгина меня вызвали снова.

– Можешь прочитать стихотворение, Власьев? – улыбаясь, спросил инспектор.

– Могу, господин инспектор! – сказал я громким и твёрдым голосом.

– Начинай, пожалуйста. Только не теряй больше своих подков!

Все засмеялись, но я даже не покраснел. На душе было как-то легко и радостно.

С чувством я продекламировал всё стихотворение. Мой голос звучал отчётливо и звонко в насторожённой тишине зала. Когда я кончил, инспектор сказал:

– Отлично, Власьев! Не зря носил с собой подкову! – и протянул мне свидетельство. – Вручается свидетельство об окончании с отличием начального городского училища Алексею Власьеву! – произнёс инспектор торжественно. – Ему же присуждена и первая награда!

Порфирьев привстал и передал мне большую толстую книгу в переплёте с золотым узором. Я услышал, как Ольга Антоновна негромко сказала:

– Поздравляю тебя, Алёша! Поступай в гимназию и учись там так же отлично, как и в нашем скромном народном училище.

Я понял, что Порфирьев уже дал согласие принять меня в гимназию. Невольно я посмотрел туда, где так недавно сидел Хранид. Стул по-прежнему был пуст.

Только когда я очнулся на скамье рядом с Торопыгиным, я разглядел, что подаренная мне в награду книга была сочинениями Пушкина, однотомник, как говорят теперь. В моём свидетельстве были одни пятёрки и было написано, что я кончил училище с отличием.

После меня вызвали ещё двоих. Вторую награду получил Толя Шевелёв – сочинение Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки». Потом нас, выпускников, повели в соседнюю с залой комнату, где был накрыт белой скатертью стол. Всем дали по кружке сладкого кофе и по два бутерброда с сыром. Распоряжалась здесь жена Порфирьева и ещё какая-то дама в голубом платье с чёрной бархоткой на шее. Эта голубая с бархоткой всё время говорила нам:

– Кушайте, малыши! Вы, наверное, устали, бедняжечки!

Голос у неё был сладкий, как тянучка, и меня сердило, что она называет нас малышами и бедняжечками. С мадам Порфирьевой она говорила на непонятном языке, но Мишка Торопыгин заявил, что говорят они по-французски.

– Комант але ву, знаешь, что значит? – шепнул Торопыгин. – Это значит: «Как вы идёте». Голубая, ей-богу, так ту, с лорнетом, спросила.

По правде говоря, я был несколько озадачен, почем: голубая задала такой вопрос. Мадам Порфирьева никуда в это время не шла, а сидела самым спокойным образом на стуле. Через несколько лет, когда я сам уже владел французским языком, я вспомнил перевод Мишки и посмеялся над ним. Он в самом деле перевёл совершенно буквально, не зная, что по-французски это значит вовсе не «как вы идёте», а «как вы поживаете».

Как только нас отпустили, я побежал в больницу и показал матери свидетельство и награду. Она смеялась и плакала от радости. Милая, милая моя мать!

Неподалёку от нашего дома меня уже поджидал Сёмка.

– Кончил первым! – крикнул я издали, размахивая книгой и свидетельством.

Тут же на улице я показал ему и то и другое.

– Говорил, что моё волшебство поможет, вот и помогло! – с серьёзным видом сказал Сёмка. – Теперь гляди, что там за вещь лежит.

Я было забыл про Сёмкин талисман и с интересом начал развёртывать серебряную бумажку. Под ней оказалась деревянная шкатулочка, покрытая лаком (такие шкатулочки Сёмка делал для долговязого Кости). А в шкатулочке лежала… тоже половина подковы. И Сёмка и сестра нашли эти сокровища на мостовой подле нашего двора.

Когда я рассказал Сёмке про встречу с Хранидом в зале управы, он окончательно уверовал в чудодейственную силу лошадиных подков.

– Говорю тебе, если бы не подкова, Хранид всё про тебя рассказал бы. А тут он – молчок! Пожалел тебя. Теперь всегда буду при себе носить подковы! – заключил Сёмка.

Тут же я великодушно подарил ему половинку уже проверенной на деле подковы – ту, которую преподнесла мне Лена. Сёмкину я оставил себе: мне казалось, что её волшебное действие особенно сильно.

По случаю окончания мною училища неутомимая бабушка испекла пирог и послала Лену к отцу на почту сказать, чтобы он привёл к обеду моего крёстного.

Крёстный, как только вошёл, потребовал копилку.

При упоминании о копилке я невольно покраснел.

– Да ты что, Алексей, смутился, как красна девица! – засмеялся крёстный. – Ну, показывай, сколько там богатства.

Отец дал мне ключ, и я открыл копилку.

– Так. Всего рубль с полтиной и жестянка без цены, – сказал крёстный.

Жестянкой без цены оказался железный кружочек Лены, который я впопыхах не успел вытрясти. Но никто не обратил внимания на эту находку. Её тайну знали из присутствовавших только я и безгласный свидетель Снежок…

– Отвернись, крестник! – крёстный повернул меня за плечи. – Раз. Два. Три. Готово!

Я обернулся. В незакрытой копилке лежала какая-то свёрнутая бумажка.

– Вот тебе на шитьё формы в гимназию, – сказал крёстный. – Три года копил.

Это была новенькая шелестящая двадцатипятирублевка! А под ней лежала ещё и пятирублёвка… Такого богатства я до сих пор никогда не видел.

– Пять рублей трать на что хочешь, а остальное – под ключ! – сказал крёстный. – Поступишь в гимназию – купишь форму. В магазине Стрекалова готовой торгуют.

– А за пять рублей я и отчёта не буду требовать, – засмеялся отец. – Доверяю тебе, Алексей! Ты уже взрослый!

После обеда я побежал в столярную и рассказал Сёмке про подарок крёстного.

– В гимназической шинели вид у меня не хуже, чем у Ника Порфирьева будет! Прямо барский! – похвастался я. – Верно, Сёмка?

– Ну и пускай будет! – буркнул Сёмка. – Не мешай, Алексей, работать. Иди отсюда! – и Сёмка изо всех сил задвигал рубанком по краю доски, зажатой в верстаке.

Я растерялся.

– Ты что же, не хочешь со мною водиться? – спросил я.

Сёмка мрачно ответил:

– А на что я тебе нужен! Ты вот барином будешь, а я кем? Столяром…

Голос у Сёмки вдруг задрожал, и он убежал от меня.

С трудом я нашёл его на пустыре у лавки. Он лежал на земле и плакал.

– Сёмка! – сказал я, обняв его. – Клянусь четырьмя сторонами света и «розой ветров», клянусь, что буду дружить с тобой до самой смерти! Ударь меня, если не веришь!

– Розой клянёшься – значит, не обманываешь! – всё ещё всхлипывая, ответил Сёмка.

На другой день утром я пошёл в ломбард отдавать деньги. Как всегда, над дверью звякнул колокольчик, и Хранид, стоявший за конторкой, поднял голову. Так же, как и во время моих прошлых посещений, лицо его было сурово и неподвижно, как на портрете. На миг у меня замерло сердце.

– Здравствуй, Семёнов! – тихо сказал Хранид.

– Я… Я не… Семёнов, Кронид Иванович…

– Здравствуй, Власьев! – так же тихо и ровно сказал старик и приподнял очки на лоб.

– Вот… деньги, Кронид Иванович. Крёстный подарил. Вы не думайте, что… что я…

Лицо у Хранида странно, исказилось, и он отвернулся. Потом взял мои пять рублей и положил их в ящик конторки.

– Подожди! – отрывисто сказал он. – Здесь у меня нет сдачи. – И вышел из комнаты.

Он очень быстро вернулся и протянул мне рубль и восемьдесят копеек серебром. Бумажный рубль и четыре двугривенных. Теперь лицо его опять было таким, как всегда.

– Я с самого начала знал, кто ты есть, – сказал вдруг Хранид. – Видел тебя раньше в церкви с бабушкой. А мать как? Лучше ей?

– Лучше, Кронид Иванович. Спасибо вам, спасибо! Она так Снежку обрадовалась! Так обрадовалась…

– Хороший кот! – усмехнулся Хранид. – Всех мышей у меня разогнал! Ты что же так моей Дарьи тогда испугался, никогда не видел, как гусей режут, что ли? Ну, ступай домой! – он тяжело вздохнул и как-то сразу сгорбился.

Опять я почувствовал острую жалость к нему. На душе у него, видно, было какое-то большое горе…

– Ступай, Алёша, ступай! – Хранид опять отвернулся. – Желаю тебе прямой дорогой в жизни идти. И ещё запомни: человек человеку может помочь. Может! – он сказал эти слова с такой силой, как будто хотел, чтобы я запомнил их на всю жизнь.

Эпилог

Осенью я поступил в гимназию на бесплатную вакансию. Но сколько щелчков и ран было нанесено моему самолюбию теми, кто не учился на «казённый» счёт, как я! Особенно меня преследовал долговязый Костя. Ведь я был свидетелем его бесчестного поступка с Сёмкой. Деньги он в конце концов отдал, но после многих напоминаний. Как надменно держался со мной сын Порфирьева! К счастию моему, он вскоре уехал учиться в Англию. А впрочем, не стоит вспоминать дрянных людей!

За это время, что я учился в гимназии, я всего два раза встретил Хранида. Ничто не изменилось в нём за эти годы – ни наглухо закрытый чёрный сюртук, ни очки в железной оправе, ни самое его лицо, такое неподвижное и суровое. Оба раза Кронид Иванович, насупившись, прошёл мимо, не узнавая меня или не желая узнать. Это внушило мне робость, и я не посмел ни поздороваться с ним, ни тем более подойти к нему. Отец мой, по-прежнему служивший на почте, всё продолжал удивляться тому, что Хранид, живя столько времени в нашем городе, никогда не получает никаких писем. Три раза в году, как и раньше, Кронид Иванович уезжал куда-то и каждый раз отсутствовал ровно три дня. В эти дни на дверях ломбарда неизменно можно было видеть объявление: «Ломбард закрыт».

Сёмка некоторое время ещё собирался убежать в Америку, но потом раздумал. «Боязно мне ехать. Здесь всё своя земля, а там… шут её знает… Да и с тобой жалко расстаться!» – говорил он.

Весной девятьсот тринадцатого года я кончил с золотой медалью гимназию и уехал в Петербург. Тут я поступил в университет на юридический факультет. Отец уже не мог помогать мне, и я должен был зарабатывать на жизнь уроками и перепиской на пишущей машинке бумаг у известного столичного адвоката. Это он и его сыновья-студенты ввели меня в круг тех людей, которые подготавливали революцию.

И здесь судьба неожиданно снова столкнула меня с Хранидом. Как-то вечером я сидел в кабинете адвоката и разбирал дела в его архиве: он попросил меня найти дело, касающееся одного революционера, который был его подзащитным на большом процессе.

Перебирая папки, я внимательно вчитывался в надписи на них, чтобы не пропустить нужного мне дела. И вдруг я натолкнулся на выцветшую от времени синюю папку с пометкой красными чернилами: «1896 год. Дело Ковалёва Андрея Кронидовича. Уголовное».

Ковалёв – это была фамилия Хранида. Возможно, я не обратил бы внимания на пометку (Ковалёв – фамилия частая), если бы не отчество – Кронидович. С волнением я открыл папку. Дело было о тяжёлом уголовном преступлении, за которое виновник (я не сомневался в том, что это сын Хранида) был приговорён к двадцати годам каторжных работ. В конце дела я нашёл несколько писем.

Одно из них, написанное сыном Хранида адвокату, я до сих пор помню наизусть: «Отчего отец не пожалел меня тогда?! Не дал мне трёх рублей, которые я задолжал под честное слово? Если бы он поверил мне, я, может, не запутался бы, не пошёл бы по этой дороге!»

«И он начал с этого!» – вспомнил я фразу Хранида, подслушанную когда-то в ломбарде. Теперь-то я понял её значение!

Из разговора с адвокатом я выяснил, что Хранид после позора, который постиг его сына, навсегда уехал из родных мест, где всё напоминало ему о его несчастье и где каждый спрашивал, за что его сын попал на каторгу. По словам адвоката, Хранид регулярно посылал сыну деньги – сначала на каторгу, а потом на вольное поселение.

Но вот что было странно. Адвокат уверял меня, что Хранид после своего несчастья переехал в Вологду. Но я-то ведь знал, что именно в это время Хранид поселился в нашем городке. В доказательство того, что он не ошибается, адвокат показал мне письмо Хранида с обратным адресом: «Город Вологда. До востребования». В письмах упоминалось о деньгах, которые Хранид переводил сыну.

И тут только я понял, куда так таинственно исчезал Хранид три раза в году, в те самые дни, когда на ломбарде висело объявление: «Закрыт для дезинфекции». Не желая, чтобы кто-нибудь в нашем городке знал о его несчастье, Хранид переводил сыну деньги из Вологды. Оттуда же он посылал и письма адвокату.

Взволнованный своим открытием, я сейчас же написал родным: я просил их сообщить о судьбе Хранида. Из ответного письма я узнал, что около полугода тому назад старик умер…