Текст книги "Удивительный заклад"

Автор книги: Екатерина Боронина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава пятая

Я проснулся, когда отец уже обедал. Вид у него был расстроенный. Шёпотом он сказал мне, что доктор выхлопотал для матери место в городской больнице – и завтра придётся её туда отправить.

Больница! Мать отвезут в больницу! Я понял, Что отец решился на это только потому, что дело очень плохо. Ведь мать всегда со страхом думала о больнице.

– А может быть, не надо отправлять? – спросил я. – Разве маме плохо дома лежать?

– Матери нужны лечебные ванны, а где же здесь устроить! В мезонинчике живём… – отец невесело улыбнулся. – Вот был бы собственный дом, как у Порфирьева или у Стрекалова, там – пожалуйста…

Порфирьев и Стрекалов были самые богатые люди в нашем городе. С каждым годом лесопилка Порфирьева всё расширялась, и каждое лето нам, мальчишкам, приходилось всё дальше и дальше бегать от дома купаться и рыбачить. Завод отнимал у нас лучшие и любимейшие места. Порфирьев вёл торговые дела с заграницей – отправлял в Англию большие партии досок и баланса. Стрекалов держал у нас в городе три лавки – торговал мануфактурой, обувью, готовым платьем. Оба, и Стрекалов и Порфирьев, были членами городской управы и попечителями начального училища и гимназии.

Дома Порфирьева и Стрекалова были каменные, двухэтажные, на лучшей улице города – Садовой. У порфирьевского дома был разбит парк на манер английских. Здесь было и маленькое искусственное озеро, и лужайки, и небольшие холмы с красивыми группами деревьев на них. В глубине парка стояла белая беседка, а около неё – высоченная мачта. На мачте развевался флажок. Каждое утро его поднимал сын Порфирьева Ник, тот самый, который не удостаивал учеников городского начального даже драки, когда происходили стычки с его товарищами по классу. Один раз он ездил вместе с отцом в Англию, и рассказывали, что на будущий год он уедет туда учиться в колледже.

Как не похож был дом, где жил Ник, на наш – покосившийся, со скрипучей лестницей, как не похож был порфирьевский парк на наш, замусоренный стружкой, двор!

Когда я услышал, что завтра мать отправят в больницу, мне мучительно захотелось поступить в гимназию, сделаться образованным человеком, выучиться на доктора и вылечить мать. В мечтах я уже снимал для неё квартиру, в которой обязательно должна быть ванна. Эти мечты заставили меня на время забыть о судьбе бедного Снежка. Немедленно я принялся за уроки. «Я должен кончить первым учеником. Тогда, может быть, я попаду в гимназию», – твердил я себе.

Хотя отцу было не до меня – он нервно ходил по комнате, что-то обдумывая, – я всё-таки спросил его:

– Как вы думаете, папа, меня примут в гимназию?

Отец рассеянно посмотрел на меня.

– Примут в гимназию? – повторил он. – Не знаю. Обе бесплатные вакансии заняты. Если раскошелится Порфирьев, – будет ещё одна. Но имей в виду: кончать на пятёрки, и ни одного замечания по поведению, Алексей! Порфирьев наводит справки лично. Случись что – в нашем городе слухи расходятся быстро. Узнает и этот «вершитель судеб»… – раздражённо сказал он и опять заходил по комнате.

Вскоре он пошёл к матери. Туда же пошла и бабушка. На душе у меня было тяжело, тоскливо… Я спустился во двор. Но как будто все нарочно сговорились то и дело напоминать мне о Снежке. Едва я оказался во дворе, как ко мне подбежала сестрёнка.

– Лёша! – сказала она. – Пойдём поищем Снежка!

– Говорю, найдётся твой Снежок! – крикнул я, оттолкнул сестрёнку и пошёл к Сёмкиной хозяйке узнать, приедут ли сегодня Сёмка и столяр.

Сёмкина хозяйка сказала, что сегодня утром приезжал из усадьбы подмастерье за лаком и предупредил, чтобы раньше субботы их не ждали: заказ оказался большой и выгодный. Всё безнадёжно запутывалось. Я впал в самое чёрное отчаяние.

Как мне хотелось, чтобы именно в этот вечер, пока мать ещё не отправили в больницу, Снежок оказался дома! Бесцельно я бродил по улице, мне не хотелось возвращаться домой. Я мучительно боялся, что мать опять спросит, не нашёл ли я Снежка.

Было уже совсем темно, когда я вернулся. Бабушка недовольно взглянула на меня:

– Ты в самом деле какой-то бесчувственный. Мать с утра отправляют в больницу, а тебя носит неизвестно где! – с укором сказала она.

Я угрюмо молчал, не смея взглянуть в глаза бабушке. Её упрёк был несправедлив, но что я мог возразить! Я должен был молча сносить тяжкое обвинение в равнодушии к матери.

Уже взрослым я понял, что вот так, запутавшись, изолгавшись, человек начинает терять и чувство собственного достоинства. А это чувство – одно из самых главных в настоящей человеческой личности. Тот, кто потерял уважение к себе, тот легко может оказаться неверным другом и трусом.

Мать отвезли в больницу, когда я был в школе. Толстый доктор прислал за ней казённую пролётку, в которой ездил к дальним больным. Ни вечером, ни утром я так и не видел матери. Отец боялся, что она разволнуется, прощаясь со мной и сестрёнкой.

Какой печальной мне показалась комната, где раньше лежала мать!.. Кровать была застлана, все лекарства убраны с табуретки у изголовья. Только лёгкий запах мази с хлороформом напоминал, что она лежала здесь всего несколько часов тому назад. На одеяле виднелись белые ворсинки из шерсти Снежка. Он ведь так любил лежать в ногах у матери! Вид этих ворсинок был для меня невыносим. Уткнувшись лицом в одеяло матери, всё пропахшее лекарствами, я беззвучно плакал. Мне казалось, что мать никогда не вернётся обратно.

Если бы в это время не появился Сёмка, я не знаю, до чего бы я дошёл! Столяр отпустил Сёмку домой, в усадьбе он был больше не нужен.

Мы забрались с ним на пустырь, и там, сидя между ящиками и бочками, я рассказал Сёмке о всех событиях последних дней.

Милый Сёмка! Я знаю, что ты пал смертью храбрых под Пулковым. Ты умер как герой, ведя своих красногвардейцев в атаку против банд Юденича… Ты никогда уже не прочитаешь этих строк… Но всё равно я должен высказать тебе свою благодарность за тот вечер в нашем детстве. Ты понял меня тогда и поступил, как настоящий друг. Я помню, как ты вдруг сорвался с места и сказал, чтобы я шёл домой, и поклялся всеми четырьмя сторонами света и «розой ветров», что не позже полуночи ты разузнаешь о Снежке и, если он ещё жив, накормишь его. Тебя не испугал мой рассказ о глухонемой, хотя ты был уверен в те минуты, что она сумасшедшая, способная зарезать каждого.

– Ты не спи! – сказал Сёмка. – Залаю под окном собакой. Услышишь – выходи во двор и прямо в столярную.

Я вернулся домой немного успокоенный.

Наконец все легли спать. Даже бабушка не стала в этот вечер плести свои кружева, – так она измучилась с матерью.

Меня тоже клонило ко сну, но я перемогал себя и тревожно прислушивался к малейшему шуму под окном. Несколько раз я вскакивал, услышав, как заливается чья-то собака. Но лай явно доносился с соседних улиц. Я тревожился за Сёмку. Как он проберётся во двор ломбарда? А вдруг он попадётся и глухонемая его убьёт?

В ночной тишине слышны были взвизги механических пил на лесопилке Порфирьева (завод начал после праздников работать в две смены). Внизу кашляла Сёмкина хозяйка, в соседней комнате бормотала во сне Лена. Несколько раз она отчётливо сказала: «Мама! Мамочка!» Должно быть, ей снилась мать. Похрапывали отец и бабушка… Когда за рекой прошёл товарный поезд (у него особый стук), я понял, что уже двенадцать часов: товарный проходил в полночь.

После прохода товарного сон уже совершенно одолевал меня. Вдруг под окном три раза тявкнула собака. Надев материны туфли на войлочной подошве, я накинул на себя куртку и на цыпочках вышел на лестницу.

Пока я добирался до столярной, сердце у меня билось, наверное, так же часто, как оно билось у Снежка в ту минуту, когда я отдавал его Храниду.

В столярной было темно, и я не видел Сёмкиного лица.

– Жив, жив ваш Снежок! – прошептал Сёмка.

– Не врёшь?

– Клянусь «розой», не вру! В кухне на плите сидел, а глухонемая гладила его. Потом она его в чулан у крыльца заперла. И ничуть не отощал ваш Снежок. Клянусь «розой»! – уверял меня Сёмка.

От волнения Сёмка был даже не в состоянии произносить полностью заветные слова клятвы.

Потом Сёмка рассказал, как он лез через забор (под воротами ему не удалось протиснуться: он был куда плотнее меня), как он увидел освещенное окно кухни, как он подставил ящик, чтобы заглянуть в окно, но провалился в ящик и оказался весть в пуху, будто на него вытряхнули перину: в ящике были перья.

– А у чулана лапки гусиные валяются. Ох, и испугался я, когда ногой наступил! Думал, это чёрт меня царапнул! – рассказывал Сёмка.

Всё стало мне ясно: глухонемая тогда резала гуся.

– А ты-то вообразил – убивица! – поддел меня Сёмка.

– Тебе хорошо рассуждать! – обиделся я, – На тебя никто ножом не замахивался!

– Ну ладно, чего там! Кто старое помянет, тому глаз вон, – великодушно заявил он. – Давай лучше думать, как поскорей Снежка выручить.

В конце концов мы решили, что в субботу я пойду к Храниду, упрошу его сохранить кота в живых. Выкупить же Снежка мы собирались в понедельник: ведь в воскресенье Костя должен был вернуть деньги.

Глава шестая

И вот наступила, наконец, суббота. В этот день в школе нам объявили, что через две недели начнутся экзамены. На большой перемене меня вызвал к себе инспектор и сказал, что есть одна бесплатная вакансия в гимназию, – пусть отец подаст прошение.

– Я не сомневаюсь, что ты кончишь наше училище первым учеником, – отпуская меня, прибавил инспектор.

Я очень боялся инспектора: он любил покричать на нас, но после того разговора он мне показался совсем не страшным. Говорил он со мной дружелюбно, и я почувствовал, что ему самому хочется, чтобы я поступил в гимназию.

После уроков я отправился в ломбард, захватив с собой еду для Снежка.

День был на редкость тёплый, пахли набухшие почки тополей, в палисадниках на солнцепёке зазеленела трава. И от весеннего воздуха, и от надежды, что скоро-скоро всё кончится, я был в радостном, приподнятом настроении. Я думал о гимназии, представлял себе, как я в шинели с серебряными пуговицами, в фуражке с гербом буду идти по улицам города, а прохожие с почтением будут смотреть на меня, как я первый раз войду в класс…

Через открытое окно отчётливо виднелся Хранид, стоявший за конторкой. Его лицо в этот весенний солнечный день, по сравнению с той нежностью оживающей природы, которая окружала меня, казалось ещё более суровым и безжизненным, чем обычно.

Наконец я опять очутился перед Хранидом. Он, как и в тот раз, приподнял очки на лоб и отрывисто спросил:

– Ты пришёл выкупить заклад?

От этого голоса, от его взгляда, пронзительного и строгого, тревога и страх охватили меня. Здесь, в комнате с окнами, забранными решётками, стоял запах старых вещей и не чувствовалось ни тепла весны, ни той радости, которая была разлита повсюду.

– Нет, – сказал я неуверенно.

– Так зачем же ты пришёл, Семёнов?

– Не убивайте Снежка! Прошу вас, не убивайте… Я его обязательно выкуплю! – выкрикнул я каким-то чужим голосом и положил на конторку кулёк с едой. – Вот… Это ему…

– Дай, Семёнов, твою квитанцию! – резко, но тихо сказал Хранид.

Когда я отдал ему квитанцию, старик опустил очки со лба на глаза и внимательно прочитал её, чуть шевеля сухими, бледными губами.

– Здесь всё в порядке! – сказал он. – Квитанция составлена по всей форме, и в ней нигде не написано, что я намерен убить кота, которого ты заложил. – Хранид протянул мне квитанцию обратно.

Невольно я отступил назад.

– Возьми! – повелительно сказал Хранид.

– Но вы же вернёте мне только его шкурку? Тут написано… белая шкурка… – Слёзы побежали по моим щекам.

Мне опять вдруг показалось, что неподвижное лицо Хранида оживилось чем-то похожим на улыбку. Но это продолжалось всего один миг, опять я не был уверен, как и в прошлый раз, что это было на самом деле.

– Я всё тебе сказал! – Хранид вышел из-за конторки. – Ступай, Семёнов! Я всё тебе сказал! – повторил он и подтолкнул меня к двери.

Слёзы всё ещё текли у меня из глаз, когда я очутился на улице. Не замечая ничего вокруг, брёл я к дому.

На следующий день, в воскресенье, Сёмка отпросился у хозяйки якобы к сапожнику, которому он отдал в переделку сапоги (на самом деле, как вы помните, он сапоги продал), и мы пошли к долговязому Косте за деньгами.

– Отдаст, вот увидишь! – уверял меня Сёмка. – Он хоть и замахивался на меня, я видел – трусит. Боится, что папаша или мамаша узнают. На окна всё поглядывал.

Но я уже ни во что не верил.

Скоро мы подошли к Костиному дому. Ещё издали я увидел пролётку больничного доктора у парадного крыльца. У распахнутой двери стояла горничная в белом передничке и разговаривала с докторским кучером. «Так болен, так болен, что мамаша третью ночь не отходит от него!» – рассказывала она кучеру.

– Известно, скарлатин! – зевая, сказал кучер. – Болезнь страшенная.

– Пришёл из гимназии, а у самого жар в сорок градусов. И горло перехватило… – продолжала горничная.

Я уже понял, что случилось: болен скарлатиной был Костя…

Сёмка молча повернул обратно.

– Идём! – мрачно сказал он. – Шесть недель болеть будет. Знаю! У меня мать от скарлатины померла.

В это время на крыльцо вышел доктор, и горничная бросилась подсаживать его в пролётку.

– В больницу, Матвей! – сказал «доктор, и кучер задёргал вожжами. – Постой! Постой! – вдруг приказал доктор. – Мальчуган! – закричал он и поманил меня рукой.

Я подбежал к пролётке.

– Вот хорошо, что я тебя встретил! – сказал доктор. – Поедем сейчас к твоей матери, скучает она по тебе. Тебя Алёшей зовут?

– Алёшей.

– Ну, значит, тёзки мы с тобой! – засмеялся доктор. – Поезжай, Матвей.

Лошадь тронулась. Сёмка растерянно смотрел нам вслед.

По дороге в больницу доктор шутил и уверял, что скоро ему придётся припрягать в пролётку вторую лошадь, так как одной уже тяжело возить такого толстяка, как он.

Пролётка остановилась у длинного двухэтажного дома, отгороженного зелёным палисадником. Из больничных окон выглядывали какие-то больные в серых и жёлтых халатах. Увидев доктора, они мигом исчезли.

– Вот как меня боятся! – засмеялся доктор. – Не люблю, когда на подоконниках виснут. Словно галки на заборе.

Мы вошли в больницу не с главного входа, а со двора, через квартиру доктора. В прихожей доктор снял пальто, шляпу и надел белый халат с тесёмочками на спине вместо пуговиц.

– Пошли, тёзка!

Через маленькую дверь мы вышли прямо в больничный коридор. Сразу налево я увидел небольшую палату, всю залитую солнцем. На кровати, под зелёным шерстяным одеялом, лежала мать.

– Проходи! Проходи! – шепнул доктор. – А я пока по другим палатам обход сделаю.

Я бросился к матери…

Мать гладила меня по голове и шептала: «Алёша! Пришёл, пришёл!» А я стоял как каменный и не мог сказать ни слова. Я отводил глаза в сторону – боялся, что вот она сейчас спросит, нашёлся ли Снежок.

Но она начала расспрашивать о школе, и я обрадовался этому и принялся подробно рассказывать, как Кеша Самсонов написал шпаргалку у себя на ладонях и как его уличила учительница. В другое время я не стал бы посвящать мать в такие подробности школьной жизни. Потом я стал сам расспрашивать мать, как её лечат, хоть мне почти всё уже было известно со слов отца.

– Доктор говорит – поправлюсь. Такой он заботливый, по два раза в день заходит, – сказала мать.

– А когда вы домой вернётесь, мама? – спросил я и испугался своего вопроса. Он мог навести мать на мысль о Снежке.

– Доктор обещает через две недели. Поскорей бы время шло… Так я соскучилась без вас всех… Вот ночью, когда не спится мне, я глаза закрою и представляю себе, как вы все за столом чай пьёте, а Снежок у Леночки на плече сидит. Всё думается, что жив он. – Мать тяжело вздохнула. – Знаешь, Алёша, я даже и во сне его видела… Будто я дома в кресле у окна сижу, а Снежок на коленях у меня мурлычет. И мне так хорошо, хорошо… Вот увидишь, он найдётся…

Должно быть, я сильно изменился в лице от слов матери, потому что она с тревогой спросила:

– Алёша! Да здоров ли ты? Такой бледный сделался! Иди скорей на воздух! – заторопила она меня.

Приход доктора спас меня от дальнейших расспросов.

– Ну, тёзка, прощайся и шагай домой! – сказал он. – А то и моя больная разволновалась, да и ты сам! – доктор шутливо погрозил мне пальцем. – А насчёт гимназии я тоже похлопочу.

Каким гадким я себя чувствовал! Обо мне так хорошо все думают, а я негодяй, лгун, трус.

Под вечер, кончив с уроками, я разыскал Сёмку, и мы, запершись в тёмной столярной, принялись обсуждать наши запутавшиеся дела. Сёмка признался, что рассчитывать на хозяйские деньги тоже нельзя. Хозяйка заподозрила, что Сёмка свои сапоги продал, и пригрозила, что, как только столяр отдаст ему жалованье, сама пойдёт и купит ему новые. Угроза была страшная. Оставалось только ждать, когда поправится Костя. Ждать полтора месяца без малого!

– Не выкупим вовремя Снежка – твой Хранид опять денег за перезаклад потребует, – озабоченно рассуждал Сёмка. – Беда какая! И на что ему Снежок? Глухонемую развлекать, что ли? – тут Сёмка вдруг схватил меня за руку. – Брось расстраиваться, Лёшка! Есть у меня думка неплохая. Заварил я кашу, я и расхлёбывать помогу. Слушай! Как совсем стемнеет – пойдём к ломбарду. Ты на страже станешь!

– Ты что задумал? – в страхе прошептал я.

– Что? Утащим Снежка от Хранида, и весь разговор. А ломбардщику записку оставим: так, мол, и так. Кота взяли, а деньги вернём, не сомневайтесь.

– Сёмка! Да разве так можно?

– Сам же говорил, что мать сегодня опять про Снежка спрашивала. Во сне его даже видит. Скучает, значит, по нему шибко… Была бы у меня мать, так я бы зубами землю насквозь прогрыз, а достал бы ей кота.

– А вдруг поймают нас? Что тогда?

– Ни за что не поймают. Хранид спать будет, глухонемая не услышит, а сторож не вечно у дверей сидит. Я вчера поздно вечером туда бегал, проверял, – убеждал меня Сёмка. – Сторож в трактире сидеть любит, знаешь, за углом. Вчера его целый час не было.

Я долго не сдавался на уговоры Сёмки. Мне мерещились разные страхи. Но Сёмка одно за другим разбивал все мои опасения. Видно было, что он заранее всё обдумал.

– Вчера я опять через забор лазил. Снежок в чулане сидел под замком. Он там, наверное, мышей ловит! Наверху оконце есть, оно не заперто… – рассказывал он. – Да мне одному не влезть, высоко больно!

Сёмка уговорил меня. Я решился. Теперь надо было только придумать, как незаметно уйти ночью из дома. Рядом с нашей квартирой был небольшой чердачок. В жару там спал иногда столяр, спасаясь от мух, которых у него в комнатах было видимо-невидимо. Ход на этот чердачок был из столярной по приставной лестнице. Очень часто и мне разрешалось ночевать на чердачке. Но я пробирался на него не из столярной, а через крышу. Вылезал через кухонное окно, огибал наш мезонинчик и через треугольное незастеклённое оконце проникал на чердачок.

Так как вечер был удивительно тёплый, совсем летний, и в наших комнатах было даже душно, мне пришло в голову попросить отца разрешить мне переночевать на чердачке.

Перед ужином я попросил об этом. Со страхом я ждал ответа. А вдруг не позволит?

– Верно, Алёша, сегодня что-то душно очень. Странная весна – деревья ещё не распустились, а вроде как гроза собирается, – сказал отец. – Хорошо, переночуй на чердачке. Вреда не будет, – согласился он.

– Ты ложись, пока не стемнеет, а спичек там не зажигай. Долго ли до греха! – наставительно сказала бабушка. Она, как и хозяин, боялась пожара. В нашем городе иногда выгорали целые улицы.

После ужина я перенёс на чердачок свой тюфяк, подушку, одеяло. Пожелав всем спокойной ночи, я отправился туда и сам.

Примерно в полночь я спустился в столярную совсем одетым, и мы с Сёмкой выбрались на улицу.

Глава седьмая

Крадучись, мы пробирались по сонным улицам. Было так темно, что я с трудом мог разглядеть Сёмку, шедшего всего в двух шагах от меня. Стояло полное безветрие, и духота ещё более усилилась. На небе ни одной звезды – всё заволокли тучи. Только в редких окнах светились огни. Кое-где свет пробивался через щели ставен. Но большинство домов стояли тёмные. Спать в нашем городе ложились рано.

Мы шли молча. Неподалёку от ломбарда Сёмка шепнул, чтобы я постоял, пока он разузнает, где сейчас ломбардный сторож. Сёмка ушёл, а я прижался к какому-то забору.

Было удивительно тихо. Я не слышал даже взвизгов пил на лесопилке: отсюда завод был гораздо дальше, чем от нашего дома. Потом раздались шаги и негромкий разговор. По другой стороне улицы прошли мужчина и женщина. Стук каблуков женщины по деревянным мосткам был похож на стук дятла в лесу. Шаги мужчины были тяжёлые, и сапоги у него поскрипывали.

Я старался себе представить лицо спящего Хранида и никак не мог: всё время я видел только его глаза – такие пронзительные и строгие.

Ждал я Сёмку, наверное, не больше десяти минут, но тогда мне показалось, что прошёл целый час.

Наконец он вернулся.

– Сторож ушёл на другую улицу! – шепнул Сёмка. – Разговаривает с караульным из магазина Стрекалова, там, где готовые вещи продают! Идём!

Впервые после слова «идём» у меня шибко забилось сердце и во рту пересохло.

– Ты что? Трусишь, может? – Сёмка дёрнул меня за рукав. – Ты не бойся! Я первый влезу.

– Да ты что! Ничуть не испугался! – соврал я.

Когда мы были уже у самого ломбарда, Сёмка сказал:

– Услышишь, что сторож идёт, вот под неё прячься! – и показал на круглую будку для афиш, стоящую около панели. – Тут дырка есть со стороны мостовой.

Будка чуть белела в темноте, и я очень удивился, что ни разу её не заметил, когда ходил к Храниду. Таких будок в городе было несколько. На них расклеивали афиши приезжавшие на гастроли в наш город театры. Представления они давали на открытой сцене в городском саду.

Сёмка был босиком, и я не слыхал ни звука, пока он шёл к тому месту забора, где было удобнее всего перелезть. Наконец раздался лёгкий шорох – я понял, что Сёмка перелез через забор.

Напряжённо я вглядывался в темень улицы. Никого не было. Только вдалеке вдруг засветилось окно. Потом послышалось лёгкое царапанье у ворот, и, чуть скрипнув, отворилась калитка.

– Иди! Тут только на щеколду было заперто… – шепнул Сёмка.

На цыпочках мы подкрались к чулану, откуда выскочила тогда глухонемая с ножом. Из окошка кухни падал красноватый свет от лампады, слегка освещая пристройку. На двери чулана висел замок, но маленькое оконце вверху было, как и говорил Сёмка, приоткрыто.

– Глухонемая спит! – тихо сказал Сёмка.

Я встал у чулана, и тотчас Сёмка вскочил мне на плечи. Помню, что мне было совсем не страшно и только хотелось, чтобы поскорее всё кончилось.

Сёмка уцепился руками за край окошка, открыл раму настежь и боком пролез в квадратное небольшое отверстие. Я услышал, как он задел обо что-то, чуть звякнула какая-то стеклянная посуда, потом он спрыгнул на пол.

– Кис! Кис! Снежок! – позвал Сёмка.

В тот же миг вокруг всё осветилось голубым светом, настолько ярким, что я видел его даже сквозь зажмуренные веки. Затем раздался грохот, будто поблизости разорвался снаряд, Тогда я, конечно, не подумал ни о каком снаряде, я ни разу в детстве не слышал даже винтовочной стрельбы, но мне и в голову не пришло, что это просто молния и удар грома. Вскрикнув не своим голосом, я прижался к двери чулана. Дверь ходила ходуном, – это перепуганный, как и я, Сёмка ломился в неё изнутри, колотя руками и ногами.

Всё остальное произошло так быстро, что я потом не мог даже как следует вспомнить всю последовательность событий. Помню только, как моё лицо сделалось мокрым от хлынувшего ливня, за спиной у меня что-то скрипнуло, опять всё осветилось голубым светом, и рядом со мной появился кто-то в тёмном длинном балахоне…

– Стой! – раздался голос Хранида, и старик схватил меня за руки.

Я попробовал вырваться, но он обхватил меня за плечи с такой силой, что мне стало трудно дышать.

– Идём, мальчик! – хрипло сказал Хранид.

Он втащил меня в кухню и заложил дверь на крючок. Я догадался, что Хранид не подозревает о том, что в чулане остался Сёмка.

Мы прошли через полутёмную кухню так быстро, что я едва успел разглядеть глухонемую, спавшую на плите. Она была закрыта с головой одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков.

Комната, куда меня втолкнул Хранид, была небольшая, и на простом дощатом столе, ничем не покрытом, горел маленький ночничок под зелёным абажуром. В углу комнаты была незастланная кровать.

– Сядь, мальчик! – Хранид показал на стул с плетёной из соломы спинкой и сиденьем. Сам он сел на такой же стул напротив. Я разглядел, что на нём черный суконный халат с обтрёпанными внизу рукавами. Лицо Хранида при свете ночника казалось совсем тёмным, и все черты ещё более заострёнными, чем днём.

Как ни странно это, но я опять не испытал страха, а только хотел, чтобы всё кончилось как можно скорей. Было душно, и пахло слегка нафталином. Дождь громко стучал в окно, наглухо закрытое снаружи ставнями.

Минуты три Хранид молча смотрел на меня, но лицо его не было злым, оно было только очень строгим и суровым.

Я первый не выдержал молчания.

– Я хотел взять только его… Только Снежка… Вы не думайте! Я ничего больше не хотел у вас брать…

– Ты знаешь, Семёнов, что значит попасть в полицию по обвинению в воровстве? – сурово спросил меня Хранид. – Ночью ты пойман в таком месте, где ты не должен бы быть. Я могу заявить, что ты собирался обокрасть государственный ломбард. А это очень тяжёлое обвинение. Оно грозит большими последствиями. – Хранид не сводил с меня глаз.

К горлу вдруг подступила тошнота, и меня забила дрожь, коленки у меня затряслись. «Он может меня обвинить в ограблении ломбарда! Меня заберут в полицию. Там узнают, что я не Семёнов. Меня выгонят из школы… Вор! Вор! Это убьёт мать!..»

Только теперь я понял как следует ужас своего положения. Этот старик в халате с обтрёпанными рукавами был хозяином всей моей судьбы. Я был его пленником, таким же, как и несчастный Снежок…

Закрыв лицо руками, чтобы не видеть глаз Хранида, я умоляюще шептал:

– Нет! Нет! Я не хотел обокрасть ломбард! Простите меня! Не заявляйте в полицию. Я никогда больше не буду…

Наверное, это было очень жалкое зрелище…

Потом я услышал сильный стук со стороны кухни, и Хранид тотчас встал и пошёл к двери.

– Замолчи, мальчик! Сиди тихо! – сказал он повелительно.

Хранид вышел на кухню и плотно закрыл за собой дверь. По голосу я узнал вошедшего. Это был сторож.

– Вымок весь, Кронид Иванович! – сказал он. – Надо валенки скинуть, а сапоги я тут оставил. Думал, опять ночью холодно будет! Показалось, что у вас свет горит. Вы уж не серчайте!

Что говорил Хранид, я не расслышал, он говорил очень тихо, до меня только донеслись отдельные слова: «Иди скорей», «Там переоденешь». Дверь за сторожем захлопнулась.

«Послал сторожа за городовым!» Я бросился навстречу Храниду и, схватив его за полу халата, почти в беспамятстве твердил:

– Не зовите городового! Не надо! Не надо! Не надо!

– Перестань! – крикнул Хранид. – Сядь!

Этот окрик привёл меня в чувство, и я опять сел на стул.

– Теперь расскажи, Семёнов, зачем ты заложил своего кота? – спросил Хранид уже своим обычным тихим голосом.

У меня так стучали зубы и дрожали губы, что я не мог говорить. Хранид протянул мне кружку с водой.

– Выпей!

Пока я пил воду, старик снял с лампочки стекло и счистил нагар с фитиля. Когда он снова надел на горелку стекло, в комнате стало гораздо светлее.

Мой рассказ был бессвязен. Я перескакивал от самоучителя «американского» языка к болезни матери, от гимназиста Кости к истории с копилкой. Но как я ни волновался, я ни разу не упомянул, что всего десять минут тому назад нас было во дворе ломбарда двое. Выдать Сёмку я ни за что не хотел. Умолчал я и о своей настоящей фамилии.

Наконец Хранид прервал меня.

– Я всё понял!

Подойдя к окну, он распахнул его и открыл ставни. В комнату ворвались предутренний неяркий свет и тёплый сырой воздух. Я услышал щебетание и возню птиц на деревьях.

– Залоговая квитанция с тобой, Семёнов? – вдруг спросил Хранид.

– Со мной! – у меня снова задрожали коленки. «Ну, вот! Начинается…»

Хранид взял от меня квитанцию и вышел из комнаты, но не в кухню, а через другую дверь. Раздался стук отворяемого окна.

Он очень быстро вернулся и молча протянул мне квитанцию. Красными чернилами внизу её было написано, что сумма, выданная закладчику, полностью внесена.

– Но я же не внёс! У меня ещё нет денег! – испуганно бормотал я.

– А я не требую, Семёнов! – тихо сказал Хранид и взял от меня квитанцию. – Теперь пойдём!

Когда мы вышли на кухню, Хранид открыл дверь во двор и снял с гвоздя на стене небольшой ключ.

«Запрёт меня в чулан! – подумал я. – А вдруг Сёмка ещё там!»

На дворе стояли лужи. С крыши капало.

Хранид отпер замок на чулане и распахнул дверь. Сёмки в чулане не было. В ящике, полном птичьих перьев, лежал, свернувшись клубком и прикрыв лапкой морду, Снежок.

– Возьми, Семёнов, своего кота! Деньги отдашь, когда вернёт гимназист! – сказал Хранид, и я впервые увидел на его суровом лице добрую, хорошую улыбку…

Ещё не веря, ещё боясь обрадоваться, я стоял перед раскрытой дверью чулана.

– Бери своего Снежка! Не бойся!

Я осторожно взял Снежка на руки. Он мяукнул и потёрся головой о мою щёку. Бедный пленник ломбарда узнал меня…

– Ступай скорей домой! – сказал почти шёпотом Хранид.

Молча он пошёл к воротам. А я шагал за ним с котом на руках, растерянный и счастливый.

Открыв щеколду, Хранид пропустил меня вперёд и повторил:

– Ступай скорей домой!

– Спасибо, Кронид Иванович! – сдавленным голосом сказал я, и слёзы закапали на белую шёрстку Снежка.

Лицо Хранида было опять сурово и неподвижно, как на портрете.

Калитка закрылась.

Едва я свернул за первый угол, как передо мной, будто из-под земли, появился Сёмка. Всё это время он прятался под деревянными мостками, настланными в этом месте очень высоко. Молча он побежал рядом со мной, с удивлением глядя на Снежка.

– Отдал? И в полицию не заявит? – наконец решился спросить он.

Я кивнул головой. Под моей ладонью билось сердце Снежка.

– А я под мостками рубль нашёл! Закатился туда, должно быть! – Сёмка разжал кулак, и я увидел серебряный рубль.

– Не фальшивый! На зуб пробовал. Ты, Лёша, завтра разменяй на мелкие и в копилку положи, – сказал Сёмка.

Когда мы добрались до дома, уже совсем рассвело. За рекой была видна полоска весенней зари.

На чердачке я шёпотом поведал Сёмке обо всём, что произошло со мной. Сёмке же и рассказывать было почти нечего. Он благополучно вылез из чулана и убежал. Пока лил дождь, он стоял напротив ломбарда, а как только начало светать и гроза пронеслась, спрятался под мостками, где и нашёл рубль. Как приходил и уходил сторож, он видел. Сперва он тоже подумал, что Хранид послал сторожа за городовым, но, проследив за ним, убедился, что тот пошёл к себе домой.