Текст книги "Ржавчина"

Автор книги: Екатерина Леткова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Ницца, 27 декабря 187… года.

Какъ ты должна удивиться, Вѣра, получивъ это письмо изъ Ниццы! Какъ я сюда попала, зачѣмъ, съ кѣмъ, ты все это сейчасъ узнаешь.

Прежде всего я должна сказать тебѣ, что я счастлива, счастлива такъ, какъ и не воображала никогда; кругомъ тепло, свѣтло, хорошо, а главное – есть человѣкъ, который любитъ. Для меня это главное. Какъ давно я добивалась этого! И за то какъ я цѣню теперь любовь моего Ѳеди.

Я уѣхала изъ Петербурга должно-быть навсегда. Тотъ вечеръ, послѣ котораго я, глупая, такъ много плакала, устроилъ мое счастье. Ѳедя полюбилъ меня сильнѣе и больше сталъ вѣрить въ меня. Но меня убивала эта ложь, которой мы должны были окутывать нашу любовь. Ты вѣдь знаешь, какъ я не люблю лгать. Для меня была страшнымъ мученіемъ эта постоянная маска холодности, которую я должна была надѣвать при чужихъ. Но пока Никсъ былъ за границей, – все еще было сносно. Онъ пріѣхалъ въ началѣ ноября, веселый, довольный и ласковый, какъ никогда. Привезъ мнѣ множество подарковъ, просилъ прощеніе, что долго заставилъ меня скучать, и сталъ больше прежняго сидѣть дома. Что съ нимъ сдѣлалось – я не понимаю. Я видѣла хорошо, что онъ не полюбилъ меня больше прежняго, но въ немъ говорило что-то въ родѣ раскаянія. Жаль, что немного поздно. И чѣмъ ласковѣе онъ былъ со мной, тѣмъ тяжелѣе мнѣ становилось. Къ тому же свиданія съ Бѣжецкимъ стали невозможны. Я запутывалась во лжи все больше и больше, и въ одинъ прекрасный вечеръ рѣшила все сказать Николаю, хотя Ѳедя былъ, почему-то, противъ этого. Теперь онъ и самъ въ восторгѣ, что мы устроились здѣсь, вдали отъ людей, отъ сплетенъ и грязи… Ему было жаль оставить Петербургъ, – у него тамъ живетъ мать, къ которой онъ очень привязанъ. А мнѣ некого было жалѣть. Моя милая мамаша не хочетъ и знать меня; она теперь блаженствуетъ гдѣ-то на водахъ съ тѣмъ баритономъ-французомъ, котораго ты видѣла у насъ тогда, въ Парижѣ, два года назадъ.

Сколько воды утекло въ эти два года! Какъ я тогда любила Никса! И странно сказать, теперь во мнѣ не осталось ни капли чувства къ нему, я о немъ даже и не вспоминаю никогда. Это потому, что я теперь всю любовь отдала Ѳедѣ. За что, когда, какъ я его полюбила, я ничего этого не знаю. Я чувствую одно, что люблю его, какъ только могу любить, люблю не размышляя, не анализируя. Если одну одну минуту я взгляну на него какъ на monsieur Бѣжецкаго, – того Бѣжецкаго, котораго я знала столько лѣтъ, – мнѣ немыслимо, чтобъ я полюбила его: все, начиная съ наружности, мнѣ было въ немъ антипатично. Теперь же онъ для меня сталъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ, дороже его для меня не было и не будетъ.

Мы живемъ въ Ниццѣ, не знакомясь ни съ кѣмъ, въ отдѣльной маленькой виллѣ, окруженной садомъ апельсинныхъ деревьевъ. Вдали видно спокойное, синее море. Къ намъ даже почти не доносится шумъ экипажей, мы живемъ какъ въ оазисѣ, за нашими владѣніями тоже пустыня для меня и Ѳеди. Мы нигдѣ не бываемъ, никого не видимъ, даже ничего не читаемъ. Еслибы можно было такъ прожить всю жизнь! Я только боюсь за Ѳедю, – боюсь, чтобъ онъ не соскучился въ нашемъ раю. Онъ два раза ѣздилъ въ Monte-Carlo, но не игралъ; разсказывалъ мнѣ, какъ разнообразны выраженія лицъ играющихъ, какъ интересно смотрѣть на нихъ. Вчера опять былъ тамъ; я хотѣла ѣхать съ нимъ, но ему этого не хотѣлось, а вѣдь ты знаешь, какая я упрямая, – если я захочу что-нибудь, то должна непремѣнно добиться. Я настаивала ѣхать съ нимъ. Онъ вышелъ изъ себя и закричалъ на меня. Я въ первый разъ видѣла его такимъ злымъ. Онъ позеленѣлъ весь, затрясся… Я простить себѣ не могу моего упрямства. Онъ вернулся изъ Монако поздно, блѣдный, взволнованный; я даже подумала, что онъ проигрался. Мнѣ и въ голову не пришло, что такъ разстроила его эта ссора со мной. Мы вчера же и помирились. Конечно, этого не повторится. Я должна сдерживать свой гадкій, своенравный характеръ. Сегодня Ѳедя такой тихій, ласковый, какъ будто бы самъ виноватъ. Утромъ мы вспоминали, какъ намъ трудно было уѣхать изъ Петербурга; онъ выдумывалъ всякіе предлоги, чтобъ остаться. Теперь оказывается, что у него было мало денегъ. У него какой-то управляющій очень нечестный человѣкъ; онъ запуталъ его дѣла и намъ нечѣмъ было бы жить, еслибъ я не запаслась деньгами. Мнѣ предстоитъ возня съ перемѣной попечителя, – я не хочу, чтобы мой мужъ оставался имъ. Ѳедя мнѣ все устроитъ. Я такъ и сказала ему, что грѣшно грустить о деньгахъ, когда мы такъ счастливы. Господи, какъ я люблю его!

Прости меня, дорогая Вѣра, что я надоѣдаю тебѣ разсказами о моей любви. Я преисполнена ею, и каждый разъ, когда меня наполняетъ какое-нибудь чувство, я должна дѣлиться съ тобой. Вѣдь ты мнѣ позволила это.

Пиши мнѣ: Nice, poste restante. Цѣлую тебя такъ же крѣпко, какъ люблю, а люблю я тебя очень.

„Твоя Анна“.

P. S. Еслибы ты хоть на минуту перенеслась въ нашъ милый уголокъ: какой контрастъ съ петербургской, модной, мрачной квартирой! Я только устроила кабинетъ Ѳеди въ родѣ кабинета Никса, – очень много пріятныхъ воспоминаній связано съ нимъ…

„А. С.“

Парижъ, 15 февраля 187… года.

Какъ видишь, мы переѣхали уже изъ Ниццы въ Парижъ, моя милая, дорогая Вѣра! Я никогда не забуду этихъ двухъ мѣсяцевъ, проведенныхъ на берегу моря, среди удивительной природы, вдвоемъ съ Ѳедей. Но теперь туда наѣхало очень много семействъ изъ Петербурга и почти всѣ они знаютъ меня и Ѳедю. Мы не могли выйдти на шагъ изъ виллы, чтобы не встрѣтить знакомыхъ. Меня это не очень стѣсняло, но Ѳедю злило. Мы рѣшили переѣхать въ Парижъ, въ этотъ океанъ страстей всякаго рода. (Я, кажется, становлюсь поэтомъ.) Послѣ нашего монастырскаго уединенія мы съ удовольствіемъ стали посѣщать всевозможныя зрѣлища, постоянно бываемъ въ театрахъ. Для меня они доставляютъ громадное удовольствіе, а Ѳедя въ нихъ скучаетъ. Парижъ вообще на него подѣйствовалъ раздражающе, но я надѣюсь, что это только на первое время. А то, иногда, я при немъ не могу даже высказывать собственнаго мнѣнія; сегодня утромъ онъ надулся и не говорилъ со мной до тѣхъ поръ, пока не пришелъ одинъ нашъ пріятель, маркизъ Раффо, мой давнишній знакомый. Мы случайно встрѣтились съ нимъ въ театрѣ, я представила его Ѳедѣ, и онъ теперь бываетъ у насъ каждый день. Это премилый итальянчикъ, съ обыкновенной итальянскою бородкой, съ черными глазами, съ моноклемъ, почти съ его лицо величиною. Онъ бойко разговариваетъ, остритъ, и, надо отдать ему справедливость, на десять остротъ одна попадается удачная. Вообще же онъ славный товарищъ въ обществѣ. Другой нашъ знакомый поинтереснѣе. Можетъ-быть самая обстановка нашего перваго свиданія сдѣлала это знакомство такимъ интереснымъ.

Ты вѣдь знаешь, какъ я мало склонна къ роману, какъ мало вѣрю въ этотъ „coup“, который зажигаетъ сердца… Но тутъ, будь мое сердце свободно, пожалуй, я бы не устояла противъ этого „coup“.

Дѣло было такъ. Я пріѣхала изъ театра одна. Ѳедя вышелъ на дорогѣ и отправился въ кафе ужинать съ пріятелями. Я входила по ярко освѣщенной лѣстницѣ отеля, опустивъ низко голову. На второй площадкѣ я столкнулась съ какимъ-то бариномъ и хотѣла пройдти дальше. Но меня удивило, какъ онъ заглянулъ мнѣ въ лицо. Я думала, что это кто-нибудь изъ знакомыхъ, и обернулась. Онъ стоялъ на площадкѣ и точно собирался сказать мнѣ что-то. Понятно, вышла совершенно невольная остановка и съ моей стороны. Но черезъ нѣсколько секундъ я уже подымалась дальше; я не обертывалась больше, хотя слышала, что онъ все стоялъ на томъ же мѣстѣ.

Такъ эта встрѣча и прошла бы незамѣченною. Первые полчаса я подумала о немъ; мнѣ особенно понравились его черные глаза, съ висковъ опущенные внизъ. Я тогда же подумала, что это не можетъ быть французъ: по цвѣту лица, по чернымъ какъ смоль волосамъ, по общему типу, я рѣшила, что онъ испанецъ. Онъ и въ самомъ дѣлѣ оказался испанцемъ. Ѳедѣ я не сказала ни слова о немъ. Съ чему заставлять его ревновать безъ всякой причины? Хоть онъ уже здѣсь, въ Парижѣ, довольно мучаетъ меня, – я ревнива ужасно и знаю, какой онъ увлекающійся, – но его спокойствія я все-таки не хотѣла нарушать, а потомъ и забыла объ этой встрѣчѣ. Какъ-то на дняхъ Ѳедя приходитъ ко мнѣ и говоритъ, что онъ пригласилъ къ намъ обѣдать своего давнишняго знакомаго по Парижу, нѣкоего графа Альзаро. Ѳедя постоянно приводилъ съ собою кого-нибудь обѣдать изъ прежнихъ друзей, а онъ „доканчивалъ свое воспитаніе въ Парижѣ“ и прожилъ здѣсь два года, – можно себѣ вообразить, сколько у него друзей… А потому я и не обратила вниманія на то, что онъ сказалъ мнѣ. И вдругъ, въ половинѣ седьмаго, входитъ въ залу тотъ испанецъ, котораго я видѣла на лѣстницѣ. Онъ не подалъ вида, что когда-нибудь встрѣчалъ меня, я же переконфузилась страшно и тоже не сказала ни слова. Итакъ, совершенно нечаянно мы придали нашему знакомству какой-то романтическій характеръ.

– Я радъ, что вы еще живы, – сказалъ онъ мнѣ, какъ только мы сѣли за обѣдъ. Онъ сказалъ это громко, но такъ, что никто не слышалъ кромѣ меня.

– Развѣ у меня такой болѣзненный видъ? – удивилась я.

– Нѣтъ, но у васъ въ тотъ вечеръ было такое лицо, что я былъ увѣренъ, что вы рѣшились на самоубійство… Меня поразила ваша складка между бровей. Она и сегодня есть у васъ… О, вы въ состояніи рѣшиться на важный шагъ!

Я разсмѣялась. Разговоръ продолжался весело, но со страннымъ оттѣнкомъ мистицизма. Теперь, когда, я больше узнала Альзаро, я могу точнѣе опредѣлить его. Онъ, въ сущности, добрый малый, очень красивый, избалованный женщинами, поэтому самоувѣренный, съ апломбомъ и при всемъ этомъ суевѣрный, какъ старуха. Мнѣ въ первый же разъ бросился въ глаза громадный коралловый рогъ, который онъ носитъ на цѣпочкѣ. Потомъ я стала замѣчать, что при нѣкоторыхъ именахъ онъ сейчасъ же дѣлаетъ на правой рукѣ рога. Такъ Оффенбахъ, композиторъ Оффенбахъ, прослылъ почему-то за „джетаторе“. Альзаро не можетъ слышать даже про „Belle Hellène“, чтобы не показать подъ столомъ рога. Согласись, что это смѣшно. Я постоянно поддразниваю его; онъ мнѣ пророчитъ ужасное будущее… Но мы съ нимъ большіе пріятели. Мое общество здѣсь состоитъ исключительно изъ мужчинъ и я съ ними со всѣми обращаюсь по-пріятельски. Это не нравится Ѳедѣ, – онъ ужасно цѣнитъ женственность, – и повторяетъ мнѣ постоянно, что я съ моими мальчишескими ухватками не буду имѣть никакого успѣха. А мнѣ его и не надо. Я хочу быть любимой только Ѳедей, отъ остальныхъ же я ничего не желаю кромѣ дружбы. У насъ здѣсь знакомые все иностранцы, есть впрочемъ одинъ русскій, но настолько офранцузившійся, что почти не говоритъ по-русски. Мои сорокъ папиросъ въ день ихъ всѣхъ изумляютъ. Но я пріучила ихъ къ этому.

На дняхъ, вообрази, что я сдѣлала. Я съ дѣтства еще чувствовала страсть наряжаться мальчикомъ. Здѣсь я заказала себѣ мужской костюмъ и одѣлась мальчикомъ. Ѳедя самъ хохоталъ страшно. Вчера утромъ я знала, что Ѳедя поѣхалъ кататься въ Bois. Я послала за Альзаро и Раффо и поѣхала съ ними въ мужскомъ костюмѣ на встрѣчу Ѳедѣ. Меня очень занимала эта прогулка; одно стѣсняло: это ноги, – я не знала, куда дѣть ихъ, какъ положить. Вчера было воскресенье; въ Булонскомъ лѣсу народу множество и все это такъ оживлено, нарядно… Мнѣ захотѣлось выйти изъ экипажа и пройтись пѣшкомъ. Но Альзаро не пустилъ меня. Ѳедю мы не встрѣтили, а когда онъ пріѣхалъ домой, я не могла увѣрить его, что я ѣздила въ этомъ костюмѣ въ Bois. Я себя гораздо лучше чувствую, когда я одѣта мужчиной, а моихъ иностранцевъ это ужасно занимаетъ. Я даже увѣрила маркиза съ громаднымъ моноклемъ, что у насъ въ Россіи принято одѣваться такъ. И вообрази, онъ повѣрилъ. Вѣдь не глупый человѣкъ, образованный, много читалъ, много путешествовалъ (конечно, только не по Россіи), а скажи ему про русскихъ что хочешь, онъ повѣритъ. Что это такое – наивность? Я дурачу его постоянно. Его поражаетъ, что я такъ много курю, такъ громко смѣюсь, сижу нога на ногу, цѣлую мужчинъ въ лобъ, когда мнѣ цѣлуютъ руку. Ему это все кажется ужаснымъ, но занимательнымъ…

Я же, какъ могу, выгораживаю моихъ соотечественницъ, – всѣмъ имъ заявляю, что я – исключеніе, что я уродъ. Прежде Ѳедя злился, когда я говорила это, теперь ему какъ будто все равно. Вообще я замѣчаю, что онъ точно охладѣлъ ко мнѣ. Одна эта мысль приводитъ меня въ отчаяніе. Да этого ни можетъ быть. Мы съ нимъ счастливы по-прежнему, хотя парижская жизнь не даетъ намъ такъ предаваться этому счастію, какъ въ Ниццѣ. Постоянные обѣды въ компаніи, ужины по ресторанамъ, вѣчный шумъ и суета развлекаютъ и утомляютъ. Случается, что мнѣ не удается сказать двухъ словъ съ Ѳедей въ цѣлый день. А онъ все чаще и чаще приходитъ домой усталый и недовольный. Разъ мнѣ удалось выпытать отъ него, что его заботятъ наши денежныя дѣла… Переписка попечителя оказывается не такъ пустяшна, какъ я думала. Нужно кому-нибудь изъ насъ ѣхать въ Россію. Я ни за что не поѣду. Мать мнѣ написала предерзкое и прегадкое письмо: громитъ меня за мой поступокъ, угрожаетъ лишить наслѣдства… И не надо. Я имѣю свои средства отъ отца, только я не знаю точно, сколько я имѣю и какъ бы мнѣ получить это въ свои руки… Ты навѣрное засмѣешься: въ наше время смѣшно слышать, чтобы въ восьмнадцать лѣтъ женщина была такъ наивна, что не знала бы счета своимъ собственнымъ деньгамъ. Это нелѣпо, – я сознаюсь сама. Но я прямо изъ монастыря вышла замужъ за такого обязательнаго человѣка, который ни разу не заводилъ со мной и рѣчи о деньгахъ, – всѣ его счеты были съ maman. Я написала ей недавно дѣловое, оффиціальное письмо; ея отвѣтъ долженъ намъ разъяснить наше матеріальное положеніе… Какъ это все скучно, какъ всякіе счеты отравляютъ отношенія!… Потому я и заминаю всегда разговоръ объ этихъ противныхъ деньгахъ…

Помнишь ли ты графа Виллье? Ты видала его у насъ здѣсь, въ Парижѣ. На дняхъ я встрѣтила его, проѣзжая изъ Bois de Boulongè. Онъ бѣжалъ черезъ Place de la Concorde, съёжившись въ своемъ холодномъ пальто. Я никогда не симпатизировала ему, мнѣ была противна его льстивая, заискивающая манера съ maman, но тутъ мнѣ стало жаль его, я остановилась, поговорила съ нимъ и позвала его къ себѣ обѣдать; онъ не заставилъ себя просить и сѣлъ сейчасъ же съ нами въ ландо, хоть и сказалъ на первой фразѣ свиданія, что торопится на званый обѣдъ съ какой-то княгинѣ Сенъ-Жерменскаго предмѣстья. Онъ все такой же, точно заморозился: тѣ же тщательно приглаженные волосы, тѣ же усы въ струнку, только позеленѣлъ какъ-то… Говорятъ, онъ серьезно боленъ. А все-таки всюду хочетъ попасть, вездѣ бываетъ, суетится съ утра до вечера. Вчера онъ пришелъ къ намъ обѣдать усталый, озябшій, блѣднѣе обыкновеннаго… Оказалось, что онъ наканунѣ пробылъ въ маскарадѣ Большой Оперы, сопровождая какую-то важную барыню. Я это узнала не отъ него, Виллье на этотъ счетъ – могила, а этимъ свойствомъ и пользуются здѣшнія аристократки. Говорятъ, не проходитъ маскарада, чтобы Виллье не являлся съ какимъ-нибудь таинственнымъ домино, тщательно хранящимъ свое инкогнито, – нѣсколько обѣдовъ для графа и обезпечены. Бѣдный, мнѣ и жаль его, и противно подчасъ… Я не могу слышать, какъ Ѳедя трунитъ надъ нимъ, а онъ молчитъ… Я изъ себя выхожу тогда… И всѣ-то – и Альзаро, и Раффо, и князь Данильскій (офранцузившійся москвичъ) – всѣ считаютъ долгомъ подтрунить надъ нимъ… Я невольно встала въ положеніе его адвоката. Онъ оцѣнилъ это и сталъ посѣщать насъ очень часто.

Какъ видишь, я не скучаю; я желала бы только, чтобы жизнь не проходила бы такъ въ чаду, изо дня въ день, какъ идетъ у насъ здѣсь… Некогда собраться съ мыслями. Голова всегда какъ въ туманѣ; я думаю, это отчасти отъ нашихъ постоянныхъ обѣдовъ съ тостами. Мы даже, шутя, образовали „маленькое общество тостовъ“. Чѣмъ нелѣпѣе и несообразнѣе тостъ, тѣмъ больше смѣху вызываетъ онъ, тѣмъ веселѣе обѣдъ, – а это все, что надо нашему „обществу тостовъ“. Не правда ли, полезное учрежденіе?!… И я тебѣ покаюсь: я положила основаніе ему; въ первые дни пріѣзда въ Парижъ на меня напало какое-то сумашедшее веселье, – я мертваго расшевелила бы, кажется. Теперь ужь я устала немного, мнѣ хочется пожить потише, – мы ищемъ квартиру гдѣ-нибудь близъ Avenue de l'Impératrice и поселимся тамъ съ Ѳедей. Еслибы ты могла пріѣхать ко мнѣ… Это немыслимо, но какъ бы я была рада!… Пиши мнѣ все про себя такъ же, какъ я тебѣ. Я думаю и продолжать такъ: не щадя себя и говоря только правду, одну только правду. Прощай. Цѣлую тебя.

„Твоя Анна“.

Парижъ, 27 марта 187… года.

Вотъ ужь три дня, какъ я получила одно письмо, а я только и думаю о немъ и мучаюсь страшно. Я уже давно не писала тебѣ, мой дорогой другъ.

Отвѣтъ maman, который долженъ былъ дать намъ опредѣленныя свѣдѣнія насчетъ нашихъ средствъ, былъ коротокъ; она требовала, чтобъ я вернулась къ ней въ Петербургъ, иначе она ни на что не. согласна. Ты вѣдь знаешь ее. Развѣ я могла бы когда-нибудь ужиться съ ней? У ней всегда и во всемъ ложь на первомъ планѣ. Она лжетъ безъ всякой надобности, по привычкѣ, на каждомъ шагу, лжетъ въ пустякахъ и крупномъ, не краснѣя. Меня еще маленькую возмущало это. Разъ мнѣ и захотѣлось обличить ее, что коса, которою она хвастается, не ея, а фальшивая, и досталось же мнѣ!… Я никогда не забуду, какъ мать разозлилась на меня… И все-таки не утерплю и буду уличать ее. Затѣмъ, что еще для меня невыносимо въ ней, это – жажда лести и низкопоклонства. Наберетъ себѣ въ домъ приживалокъ, которыя изъ-за ея милліоновъ готовы увѣрить ее, что она первая красавица въ мірѣ. И maman довольна. Она мѣняетъ три туалета въ день, приживалки надъ каждымъ изъ нихъ axaютъ, дивятся вкусу maman, ея фигурѣ, ея тонкой таліи. Возмутительно слушать! И вдругъ она требуетъ, чтобъ я жила съ ней! Мыслимо ли это? Развѣ я, съ моимъ рѣзкимъ и прямымъ характеромъ, могла бы хладнокровно видѣть все это? Одна мадамъ Скрипицына сколько крови испортитъ, когда начинаетъ нахально увѣрять, что maman одного съ нею роста, а эта Скрипицына чуть не сажень вышиною. А потомъ всѣ эти фокусы: надо знать, когда сдѣлать видъ, что занимаешься чѣмъ-нибудь и не слышишь перешептыванья мамаши съ какимъ-нибудь Ферри, не видишь ихъ перемигиваній… Приживалки все это изучили, – онѣ бываютъ и глухи, и слѣпы, когда надо, за это ходятъ въ старыхъ платьяхъ maman вортовской работы и носятъ шляпы отъ Мантель и Терезъ. Нѣтъ, чѣмъ старше я становлюсь, тѣмъ яснѣе опредѣляю себѣ мою мать и прямо скажу, какъ написала и ей, что жить съ ней не могу. Ѳедя поѣхалъ въ Петербургъ; онъ все устроитъ, а я пока отдѣлала наше маленькое гнѣздышко. Отельная жизнь намъ надоѣла страшно, мы наняли квартиру, и, какъ только переѣхали и начали устраиваться, Ѳедѣ понадобилось ѣхать въ Россію. Онъ собрался въ два дня. Въ хлопотахъ, въ сборахъ, я не подумала, какъ мнѣ будетъ тяжело остаться одной. Когда онъ уѣхалъ, я поняла это и первое время съ утра до вечера хлопотала, отдѣлывая квартиру. Теперь, когда все готово, я скучаю ужасно. Но, вставая и засыпая, я постоянно думала: вотъ получу письмо отъ Ѳеди и успокоюсь. Три недѣли ждала я и на дняхъ получила. Еслибы ты прочитала это письмо!… Я не знаю, какъ тебѣ опредѣлить его… Точно племянникъ пишетъ по обязанности письмо богатой тетушкѣ… Послѣ увѣдомленія, что maman его не приняла три раза, а поэтому онъ еще не начиналъ „дѣлать дѣло“, идутъ фразы ненужныя, скучныя, плохо связанныя между собою. Ни одного искренняго слова, ни одной ласковой нотки. Отъ всего письма вѣетъ холодомъ, фальшью и натянутостью. Я придти въ себя не могла, прочитавъ его. Вечеромъ, когда пришелъ Альзаро, я не могла, чтобы не подѣлиться съ нимъ; онъ обязательно и любезно объяснилъ мнѣ, что это всегдашняя манера отдѣлаться отъ женщины, когда она ему надоѣла… Какъ это просто!!… Я хотѣла выгнать этого противнаго итальянца, – развѣ это можетъ быть, развѣ такъ дѣлаютъ? Альзаро цинично улыбнулся мнѣ на это. И я разомъ почувствовала свою полную безпомощность… Мнѣ разомъ вспомнились сотни читанныхъ мною романовъ съ подобными развязками. Вѣдь они берутся изъ жизни. Я одна изъ тысячъ… И вотъ сегодня третій день, какъ я перехожу каждую минуту отъ надежды къ отчаянію. Я брожу одна по нашимъ параднымъ, праздничнымъ, комнатамъ, весеннее солнышко такъ весело смотритъ въ окна, а на душѣ темно… Я не знаю, гдѣ себѣ мѣсто найти… Я перехожу изъ комнаты въ комнаты, безцѣльно переставляя съ одного мѣста на другое вещи, или простаиваю цѣлыми часами у окна, дожидаясь посыльнаго съ телеграммой. Я телеграфировала Ѳедѣ третьяго дня, а отвѣта все нѣтъ… Вѣдь не могъ же онъ увлечься кѣмъ-нибудь въ Петербургѣ; онъ не имѣлъ и времени еще… Дѣла задержали… Альзаро судитъ по себѣ… Да и всѣ они не лучше его. Раффо точно обрадовался, узнавъ про письмо. Хоть бы кто пожалѣлъ, успокоилъ! Сейчасъ были оба, звали меня куда-то въ театрь. Я не согласилась. Они посидѣли съ полчаса, разговоръ не клеился (съ ними надо или дурачиться, или кокетничать), они и ушли. И я весь вечеръ одна, совсѣмъ одна. Въ домѣ мертвая, тяжелая тишина. Наша квартира во дворѣ и въ безлюдномъ кварталѣ, такъ что даже не вѣрится, что живешь въ Парижѣ. Впрочемъ, я стараюсь и не думать объ этомъ. Я хоть и хорошо знаю Парижъ, но мнѣ онъ представляется какимъ-то лабиринтомъ, – я бы ни за что не согласилась жить здѣсь одной. Эта вѣчная суматоха, суета, погоня за наслажденіями, блескъ и роскошь наводятъ на меня страхъ. Я себя чувствую такою маленькою, такою ничтожною въ этомъ громадномъ городѣ. Я хочу уговорить Ѳедю провести лѣто въ его деревнѣ, гдѣ-то въ Т – ской губерніи, – мнѣ уже надоѣлъ Парижъ, хоть и тянутъ всѣ его удовольствія. Какъ объяснить это противорѣчіе? Мнѣ уже страшно, – примирюсь ли я теперь съ жизнью въ деревнѣ? Мнѣ всегда кажется, что мнѣ нужна тихая, уединенная жизнь, а между тѣмъ я никогда не бываю такъ довольна, какъ когда я вижу около себя оживленіе, когда я сама участвую въ этомъ оживленіи и чувствую, что живу. Иначе жизнь – не жизнь, а прозябаніе; а я – человѣкъ и не хочу прозябать…

Но что же Ѳедя? Вѣра, милая, неужели мы съ нимъ разстались навсегда? – Нѣтъ, это невозможно, немыслимо.

Я не могу ни о чемъ другомъ думать и писать, какъ объ этомъ… Голубушка, пожалѣй меня!

„Твоя Анна“.

Парижъ, 25 апрѣля.

Пишу тебѣ прямо отвѣтъ на твой вопросъ. Нѣтъ, Ѳедя не вернулся. Еще одинъ урокъ въ жизни. За что мнѣ, именно мнѣ суждено выносить все это? Вѣдь это ужасно. Знаешь, бывали минуты, что я думала, что съ ума сойду. Потомъ напало ужасное чувство равнодушія ко всѣмъ и вся, а это равнодушіе губительнѣе всякаго отчаянія. Оно и довело меня до очень хорошаго, навѣрное поведетъ еще дальше… Прощай, дорогая моя!

„Анна“.

Парижъ, 5 сентября.

Ты пишешь, что ничего не поняла изъ моего письма. Вѣрю. Но развѣ легко рвать себя на клочки, развѣ возможно написать про себя то, что покраснѣешь сказать про чужаго? Вѣра, милая, я ужасно несчастлива! И это чувство въ такой острой формѣ охватываетъ меня, что я пользуюсь всякимъ маленькимъ случаемъ, чтобы заглушить его. Какъ пьяницу тянетъ къ бутылкѣ, такъ и меня затягиваетъ та жизнь, которую я веду здѣсь: боязнь остаться одной, оглянуться назадъ, задуматься побольше надъ своею судьбою – заставила меня искать постоянно новыхъ и новыхъ развлеченій. Обѣды, ужины, шатанье по ресторанамъ отуманили меня, но спокойствія не дали.

Я рѣшила не писать тебѣ ничего, чтобы не вдумываться, – все равно, возвращаться некуда. Въ Россію ѣхать я не могу, – мужъ проситъ меня не пріѣзжать, мать чуть ли не прокляла… Ѳедя не хочетъ и знать… Неужели онъ никогда не любилъ меня? А какъ я вѣрила!… Теперь ужь любить я больше не могу, а главное – не могу вѣрить. И это ужасно, ужасно потому, что даетъ къ самой себѣ какое-то противное, унизительное чувство. Бываютъ минуты, что я ненавижу весь міръ, ненавижу всѣхъ и все, а больше всѣхъ ненавижу себя… Тогда веселый, праздничный Парижъ для меня невыносимъ. А между тѣмъ я не могу выѣхать отсюда. Ко всѣмъ прелестямъ жизни примѣшивается матеріальная невзгода, я задолжала всюду, а писемъ и денегъ изъ Россіи нѣтъ, какъ нѣтъ. Я начала уже закладывать вещи. А каждый вечеръ проѣдаются и пропиваются сотни франковъ!… И сказать правду, только и живешь что въ эти вечера и для этихъ вечеровъ, когда самолюбіе заснетъ, а прошлое подернется какимъ-то туманомъ, или совсѣмъ исчезнетъ…

Какъ это все должно тебѣ казаться чудовищнымъ въ твоей благочестивой глуши!…Хуже всего то, что видишь, какъ идешь съ крутой горы, а остановиться или вернуться не мыслимо.

Это должно быть мое послѣднее письмо къ тебѣ. Быть съ тобой неискренной – я не могу. Писать же все, какъ есть, бичевать себя – нѣтъ силъ. Одинъ Богъ знаетъ, чего мнѣ стоило написать это письмо. А я и безъ этого слишкомъ много страдаю. Прощай. Я должна умереть для тебя. Ты, чистая и добрая Вѣра, можетъ бросишь въ меня грязью, можетъ-быть съ негодованіемъ отвернешься отъ меня, – я привыкла даже и къ этому, или должна бы привыкнуть. Прощай.

Любящая тебя все такъ же искренно

„Анна“.

Парижъ, 2 октября 187… года.

Зачѣмъ ты не отвернулась отъ меня? Мнѣ въ тысячу разъ легче было бы прочитать твои негодующія фразы, чѣмъ видѣть, сколько жалости и горя дала я тебѣ! Не жалѣй меня, родная, а презирай. Я не достойна твоего сожалѣнія. Пощади меня и не пиши мнѣ больше ничего подобнаго. Вѣдь возврата мнѣ больше нѣтъ. Зачѣмъ же мнѣ сулить его? Какими безпомощными, каюши горькими слезами я плакала, читая твое письмо! Что же мнѣ дѣлать, куда идти? Я голову теряю.

„Анна“.

Парижъ, 3 ноября 187… года.

Мой единственный другъ! Совершенно случайное обстоятельство точно пересоздало меня. Я продрогла на одномъ катаньи, простудилась и заболѣла. Болѣзнь продержала меня недѣлю въ постелѣ. Это прервало тотъ запой наслажденій, который не переставая длится уже болѣе полгода. Я за все это время въ первый разъ имѣла возможность одуматься, взглянуть на себя со стороны. И къ какимъ ужаснымъ выводамъ пришла я! Я вижу, что дошла до каменной стѣны. Сзади – глубокій ровъ: идти впередъ – разобьешь голову; вернуться назадъ – свалишься въ пропасть. Что дѣлать?… Какъ зачеркнуть все прошлое и начать снов жить? А жить такъ хочется!… Я съ изумительной ясностью могу нарисовать всю свою жизнь. Лежа одна въ скучномъ номерѣ, я перебираю малѣйшія подробности моего существованія. А какъ только стану отыскивать причины того, что я теперь изъ себя представляю, мысли начнутъ путаться. Я лежу здѣсь истерзанная физически и нравственно, одна, никому во всемъ мірѣ ненужная, и голову ломаю себѣ, кто виноватъ въ этомъ… Неужели сама я?

Я даю себѣ сотни отвѣтовъ на этотъ вопросъ.

Иногда мнѣ кажется, что моя гадкая натура довела меня до этого. Такъ я развѣ виновата въ ней? Кто не зналъ въ Т – ской губерніи моего отца? При крѣпостномъ правѣ на него смотрѣли какъ на чудака, а потомъ онъ сталъ притчей всей губерніи. А мать? Ей ужь за сорокъ, а она и до сихъ поръ разъѣзжаетъ по водамъ съ разными баритонами.

Можетъ-быть я виновна въ томъ, что всю жизнь провожу въ бездѣльи? Такъ что же мнѣ дѣлать? Слышала ли я съ дѣтства хоть одинъ разъ, что нужно заниматься чѣмъ-нибудь? – Никогда. Да я и не умѣю ничего дѣлать. Насъ ни въ институтѣ, ни въ парижскомъ монастырѣ этому не учили. Всѣ мысли, всѣ разговоры, всѣ желанія сводились къ любви, мы создавали себѣ вымышленныхъ objets, ходили къ нимъ въ темный корридоръ на свиданіе и потомъ разсказывали другъ другу въ возможно яркихъ и даже дальныхъ выраженіяхъ подробности этихъ небывалыхъ свиданій. А потому и вся моя жизнь – одно стремленіе любить. Въ этомъ-то и мое горе. А виновата ли я въ немъ?

Первый мущина, котораго я встрѣтила по выходѣ изъ монастыря, былъ Никсъ. Его я и полюбила. И съ тѣхъ поръ только любовь и занимала меня всю: всѣ мои мысли, все счастье, все горе, всѣ надежды не шли дальше любви. Не правда ли, достойно и похвально? И теперь, когда я никого не люблю и никѣмъ не любима, я сознаю, что мнѣ не хочется жить.

На дняхъ мысль о смерти такъ ясно предстала передо мной, что мнѣ невольно захотѣлось молиться. Но меня и этому даке не научили. Я не знаю Бога. Изъ всего слышаннаго о немъ мнѣ больше всего запомнилось, какъ нянька настаивала, чтобъ я выучила наизусть „Вѣрую“, когда я не могла даже выговорить слово „Вседержителя“… Потомъ въ институтѣ я должна была учить какіе-то Начатки, не думая о томъ, что въ нихъ говорится. А въ монастырѣ я, на правахъ православной, могла не посѣщать уроковъ закона Божія, читающихся для католичекъ. Тутъ ужь я совсѣмъ отвыкла отъ Бога. Когда вышла замужъ, мнѣ некогда было и думать о немъ.

Если не дали религіи, должны бы дать твердые нравственные принципы. Мнѣ о нихъ и говорить смѣшно.

Какой же итогъ? – Сотворили на свѣтъ Божій съ чувственною натурой, поддерживали и развивали эту чувственность воспитаніемъ и, не давъ никакой опоры, никакого оружія, пустили въ жизнь. Я ли виновата въ этомъ?

Не думай, дорогая моя Вѣра, что я хочу выгораживать себя, или защищаться. Мнѣ легче сознавать себя виновной и принимать всѣ невзгоды, какъ заслуженную вару. Но мнѣ хочется истины – и не для себя, а истины для истины. Когда я лежу такъ одна, въ своей полутемной комнатѣ, и начну вдумываться во все это, мои личныя страданія уйдутъ далеко, Анны Слащовой для меня не существуетъ, а существуютъ сотни и тысячи людей, страдающихъ не по своей винѣ. Сколько я знала и знаю женщинъ, на которыхъ воспитаніе и среда точно наложили ржавчину… Какъ смыть ее, даже когда и сознаешь ея разъѣдающее дѣйствіе? Вѣдь она копилась годами, а можетъ получена ужь при рожденіи…

И какъ очнусь, да оглянусь на себя – мнѣ до злобы сдѣлается досадно, что я живу до сихъ поръ. Зачѣмъ, кону нужна я?…Всѣмъ чужая, и не только никому не принесшая пользы, но даже не съумѣвшая создать личнаго счастія. А между тѣмъ этимъ было занято все существованіе. И такой маленькой, маленькой, такой жалкой, такой ничтожной покажусь я себѣ, что моя смерть представляется мнѣ пустякомъ, о которомъ и задумываться не стоитъ. Ты, пожалуй, не повѣришь этому. Какъ хочешь, хоть я бы желала только одного, чтобы ты вѣрила каждому слову, сказанному тутъ мной. Вѣдь я не дѣлаю выводовъ, а только привожу факты. Суди меня ты сама.

Прощай, Вѣра! Прими отъ меня совѣтъ: не полагай всей жизни въ чемъ-нибудь одномъ. Если нитка оборвется, ты неминуемо слетишь въ проласть. А какъ въ ней темно…

„Анна“.

Черезъ двѣ недѣли ея уже не было въ живыхъ.

* * *

Боловцевъ сдержалъ обѣщаніе и на слѣдующій же день доставилъ Вѣрѣ письмо Анны.

– Нѣтъ, вы вотъ этимъ полюбуйтесь, – указалъ онъ на конецъ письма. – Это мило!

И онъ засмѣялся тихимъ смѣхомъ.

Письмо было короткое. Анна просила отдать Шатову какую-то коробочку. О себѣ она почти ничего не говорила, только въ концѣ прибавила:– „Я довольно страдала. Всѣ вы внесли свою долю въ эти страданія, но я всѣхъ простила“.