Текст книги "Ржавчина"

Автор книги: Екатерина Леткова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

XI.

Хоть Шатовъ и не вносилъ большаго оживленія своимъ присутствіемъ, но безъ него маленькое общество Нагорнаго совсѣмъ расклеилось. Никсъ скучалъ страшно, – хорошенькая сосѣдка перестала занимать его. Анна похудѣла, измѣнилась, стала молчалива и цѣлыми днями сидѣла запершись въ своей комнатѣ. Бѣжецкій постоянно порывался уѣхать, но Никсъ удерживалъ его.

Дни, какъ нарочно, стояли дождливые.

Разъ, послѣ обѣда, когда Николай Сергѣевичъ, по обыкновенію, отдыхалъ, Анна полулежала на кушеткѣ въ гостиной. Въ углу на креслѣ сидѣлъ Бѣжецкій и курилъ сигару. Въ темнотѣ не было видно его лица, но Анна чувствовала его пристальный взглядъ. Разговоръ постоянно обрывался.

– Анна Николаевна, – рѣшительнымъ тономъ заговорилъ Бѣжецкій, послѣ продолжительнаго молчанія, – я хочу у васъ спросить… Вотъ уже три недѣли я хочу поговорить съ вами объ одной… объ одномъ обстоятельствѣ.

– Такъ за чѣмъ же дѣло стало? – спросила Анна.

– Да… какъ вамъ сказать, – съ разстановкой проговорилъ Бѣжецкій, разсматривая ладони рукъ. – Самолюбіе должно-быть мѣшало… Мнѣ хотѣлось спросить васъ, что значитъ вашъ поступокъ со мной… тогда, когда вы велѣли придти мнѣ къ рѣкѣ? – почти шепотомъ докончилъ онъ.

Анна отвѣтила не сейчасъ. Въ комнатѣ только и слышалось стуканье капель дождя о стекла оконъ.

– Я не знаю, какъ отвѣтить вамъ, – наконецъ сказала она. – Надо говорить или все, или ничего… Лгать я не люблю, не умѣю, да и очень рѣдко нахожу нужнымъ, а говорить правду тоже не считаю возможнымъ… Скажу одно: я передъ вами виновата и прошу извинить меня.

Бѣжецкій всталъ съ кресла и пересѣлъ на маленькій табуретъ близъ кушетки. Анна никогда не говорила съ нимъ такимъ тономъ.

– Ахъ, что вы, Анна Николаевна, я не объ извиненіи говорю, – живо возразилъ онъ. – Меня только мучило, неужели въ этомъ высказалось полное презрѣніе…

Анна не дала ему договорить.

– Я сама была тогда ужасно несчастна. Мнѣ можно простить, – заговорила она. – Простите и никогда не упоминайте мнѣ о томъ вечерѣ. Вы прощаете… да? – спросила она Бѣжецкаго, протягивая ему руку.

Тотъ горячо поцѣловалъ ее. Анна быстро отдернула руку, хотѣла сказать что-то и остановилась. Опять водворилось несносное молчаніе.

– Какой скучный дождь, – замѣтила Анна.

– Да, тоску наводитъ, – подтвердилъ Бѣжецкій.

– И нигдѣ такъ, какъ въ деревнѣ.

– Еще бы… Ничего не можетъ быть невыносимѣе деревни въ дурную погоду, – соглашался съ нею Бѣжецкій.

– Меня удивляетъ, зачѣмъ же люди, которымъ нечего дѣлать въ деревнѣ, живутъ тамъ, – замѣтила Анна.

Бѣжецкій, по простосердечію, не понялъ ее.

– Отчего не поѣхать куда-нибудь на воды, за границу, – говорила Анеа.

Ея собесѣдникъ продолжалъ смотрѣть на нее, но видно было, что онъ не слышалъ, что она говорила ему. Такой его взглядъ всегда раздражалъ Слащову.

– Вотъ отчего бы вамъ не проѣхаться по Европѣ, – продолжала Анна.

– Мнѣ? – очнулся Бѣжецкій. – Вы гоните меня?…

– Нѣтъ, что вы!… Только мнѣ кажется, вы скучаете у насъ…

– Еслибы скучалъ, навѣрное не остался бы жить чуть не цѣлое лѣто.

– Такъ отчего же у васъ съ утра до вечера не сходитъ съ лица выраженіе муки? – полушутя спросила его Анна.

– Вы плохо читаете на моемъ лицѣ, Анна Николаевна, вотъ все, что я могу отвѣтить вамъ, – проговорилъ смущенный Бѣжецкій.

– Можетъ быть… Только нѣтъ, я не ошиблась, – всегда чувствуется, когда рядомъ кто-нибудь скучаетъ.

– Чѣмъ? – спросилъ Бѣжецкій. – Тѣмъ, что и самъ скучаешь съ нимъ?

Анна не отвѣтила, – она не любила лгать.

Бѣжецкій сталъ судорожно грызть ногти. Анна закинула голову на спинку и смотрѣла въ потолокъ. Въ комнатѣ совсѣмъ стемнѣло. На порогѣ показался лакей и, озираясь, искалъ кого-то.

– Кого вамъ? – спросила Анна, обрадовавшись его появленію.

– Ѳедора Михайловича баринъ въ себѣ въ кабинетъ просятъ, – отвѣтилъ лакей.

– Сейчасъ иду, – отвѣтилъ Бѣжецкій, быстро всталъ и пошелъ къ Никсу.

Онъ засталъ Слащова лежащимъ безъ сюртука на диванѣ, съ недовольнымъ выраженіемъ лица.

– Что, выспались? – спросилъ его Бѣжецкій.

– Да. И я вамъ скажу, это самое веселое времяпрепровожденіе въ нашемъ Нагорномъ. Вѣдь тутъ чортъ знаетъ какая скука;– проговорилъ, широко зѣвая, Николай Сергѣевичъ.

– Кто же велитъ вамъ оставаться здѣсь?

– Annette хочетъ прожить въ деревнѣ до осени… Я ей предлагалъ ѣхать на море, на воды… Никуда не хочетъ, ничего ей не надо… Апатія какая-то напала послѣ болѣзни… А одну ее оставить я не могу же. Былъ бы ребенокъ, осталась бы съ нимъ и было бы не скучно. Маменьку просилъ пріѣхать, – Біаррицы разные пропустить боится; да ей и трехъ дней не прожить въ деревнѣ… Бѣжецкій, вотъ я и позвалъ васъ сюда, хотѣлъ спросить, вы еще поживете у насъ, а я бы въ Петербургъ съѣздилъ.

– Нѣтъ, не могу, – я завтра самъ уѣзжаю.

– Завтра?… Что вы! Куда?… Вы еще вчера мнѣ говорили, что у васъ цѣлый мѣсяцъ свободный.

– Да… Но мнѣ нужно съѣздить въ К…. У меня вѣдь тутъ дядя предводителемъ дворянства, хочу повидаться.

– Чудакъ вы какой, откуда вы дядю еще откопали!… Никогда про него ни слова не говорили.

– Я какъ-то на дняхъ вспомнилъ и рѣшилъ ѣхать.

– Вотъ вздоръ какой! Оставайтесь. Мнѣ необходимо въ Петербургъ съѣздить.

– Такъ что же мнѣ нянькой около Анны Николаевны сидѣть? – вышелъ изъ себя Бѣжецкій. – Я вамъ говорю, Николай Сергѣевичъ, не могу я остаться… Не приставайте ко мнѣ, а лучше поѣдемте со мной въ К…. Взглянете, что за городъ, какое общество…

– А и это хоть какое-нибудь развлеченіе. Дня на три-то можно Annette и одну оставить.

– Я рѣшилъ ѣхать завтра съ разсвѣтомъ.

– Ну, что вы, что вы! Куда заторопились? И поспать не успѣемъ.

– Мнѣ нужно какъ можно раньше.

– Да вѣдь Annette-то надо же будетъ увидать?

Рѣшили выѣхать въ десять часовъ.

Бѣжецкій не хотѣлъ прощаться или объясняться съ Анной и весь вечеръ просидѣлъ въ своей комнатѣ. Онъ что-то писалъ, потомъ долго переправлялъ, перечеркивалъ, переписывалъ, разставилъ знаки препинанія, и принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Затѣмъ, видно, что-то придумалъ и перемѣнилъ все начало письма. Пришлось переписывать снова. Къ тремъ часамъ письмо было готово, онъ положилъ его въ конвертъ и тщательно вывелъ на адресѣ, какъ будто для того, чтобы не перепуталъ почтальонъ: «Ея Высокоблагородію Аннѣ Николаевнѣ Слащовой».

На слѣдующій день, въ десять часовъ, тройка сытыхъ лошадокъ увозила изъ Нагорнаго Никса и Бѣжецкаго.

Анна сидѣла на кровати и заспанными глазами разбирала мелкій почеркъ Бѣжецкаго.

XII.

«Прежде всего я долженъ извиниться передъ вами (читала Анна послѣ обычнаго вступленія) въ томъ, что безъ вашего разрѣшенія я пишу вамъ. Но не могъ же я уѣхать, не высказавъ всего, что такъ давно хотѣлъ сказать. Я вообще не обладаю даромъ краснорѣчія, а при васъ я теряю и послѣднее.

„Вы какъ-то въ разговорѣ сказали мнѣ, что я привыкъ къ обществу „извѣстныхъ женщинъ“. Въ чемъ вы это замѣтки – не знаю; мнѣ кажется, – простите меня, – въ васъ говорило предубѣжденіе. Вы знали, что я провожу очень мало времени въ обществѣ такъ-называемыхъ „порядочныхъ женщинъ“. И я въ этомъ чистосердечно каюсь. Не знаю, какъ случилось (какъ и по большей части я не знаю, какъ со мной что-нибудь случается), я попалъ въ такой кружокъ, который увлекъ меня на время. Но теперь я переродился: узнавъ васъ, я увидѣлъ всю пустоту и безцѣльность моей жизни, я хотѣлъ сдѣлаться инымъ, хотѣлъ сдѣлаться достойнымъ васъ и любви вашей. Я не буду скромничать: мы можетъ-быть съ вами больше никогда не увидимся, а потому я рискну сказать вамъ: я былъ убѣжденъ, что рано или поздно вы полюбите меня. Я не буду утверждать, что всѣ женщины на одинъ покрой, но со сколькими изъ нихъ мнѣ приходилось сталкиваться, я вездѣ убѣждался въ томъ, что кѣмъ-то высказанное мнѣніе: „чѣмъ меньше женщину мы любимъ, тѣмъ больше нравимся мы ей“ – совершенный вздоръ. Напротивъ, если сильно любишь и постоянно показываешь женщинѣ эту любовь, можешь смѣло надѣяться на благопріятный исходъ этой любви. У васъ я выжидалъ и, навѣрное, достигъ бы своего, еслибы не такая неблагопріятная обстановка, въ которой мнѣ пришлось дѣйствовать. Эта неблагопріятная обстановка – деревня. Вы соскучились со мной, а это убиваетъ все. Разъ есть скука, любви мѣста нѣтъ. А въ деревнѣ, въ глуши, я не могъ доставить вамъ развлеченія.

„Я долженъ поблагодарить васъ, Анна Николаевна, за то, что вы такъ просто и откровенно сказали мнѣ, что вамъ скучно. Я сейчасъ же счелъ долгомъ оставить васъ. Что дѣлается у меня въ сердцѣ, буду знать только я… Дай Богъ вамъ не испытать ничего подобнаго. Прощайте“.

„Какой самоувѣренный мальчишка! – пронеслось въ головѣ Анны, когда она дочитала письмо и швырнула его на ночной столикъ. – Увидѣла бы, какой успѣхъ онъ могъ бы имѣть при другой обстановкѣ… Здѣсь онъ не могъ мнѣ доставить развлеченія!.. О какомъ же развлеченіи говоритъ онъ? Видно на себя не надѣется, а нужна посторонняя помощь… Какой дуракъ!“ – думала Анна, пока горничная одѣвала ее.

Потомъ она прошлась по большому старинному дому, пошла во второй этажъ, въ бывшія пріемныя комнаты прежнихъ владѣльцевъ имѣнія.

Неуклюжая, старинная мебель оставалась на своихъ мѣстахъ, какъ будто бы вросла въ полъ; множество всякихъ шифоньерокъ и этажерокъ разставлено было по угламъ; на стѣнахъ нѣкоторыхъ комнатъ оставались развѣшенныя гравюры. Ничего не было переставлено, а комнаты казались пустыми, непривѣтливыми.

Аннѣ почудилось, что она пришла на кладбище. Она сѣла въ старинное кожаное кресло съ высокою спинкой и задумалась. Ей вдругъ пришло въ голову писать романъ. Теперь она совсѣмъ одна, ей никто не помѣшаетъ, а у нея есть такая хорошая тема. Какая это тема, она не отдавала себѣ отчета, – ей просто хотѣлось вылить свои страданія, которыя она перенесла одна, не подѣлившись ни съ однимъ живымъ существомъ.

Ей разомъ пришло въ голову это желаніе описать свою нечастную любовь, и надо было сію же минуту привести его въ исполненіе. Она быстро сбѣжала къ себѣ въ комнату, достала изъ письменнаго стола почтовую бумагу маленькаго формата съ громадными буквами А. S. и сѣла писать „романъ“. Ей хотѣлось начать со встрѣчи героя съ героиней, но ея первая встрѣча съ Шатовымъ была такъ безцвѣтна, что ее описывать было нечего, и она стала „придумывать“ какую-нибудь болѣе поэтическую обстановку.

XIII.

Николай Сергѣевичъ пробылъ въ городѣ не три дня, какъ обѣщалъ, а цѣлую недѣлю. Анна съ нетерпѣніемъ ждала его. Дождь лилъ съ утра, читать ей надоѣло, да она и не любила чтеніе. „Романъ“ ея не двигался. Она или не могла ясно выразить то, что хотѣла, или слишкомъ разстроивалась, трогая старыя раны: каждый разъ она или вставала изъ-за стола въ слезахъ, или со злостью разрывала то, что написала. Дни тянулись безконечно долго. Анна начинала ходить взадъ и впередъ по комнатамъ, уставала и садилась, сложа руки и смотря вдаль. Заботиться не о чемъ, читать не привыкла, музыки не любитъ и не понимаетъ, работать никогда не умѣла, а между тѣмъ чувствуетъ массу жизни внутри себя.

Она не могла отдать себѣ отчета, почему она такая; она сознавала, что не живетъ, а прозябаетъ… Скука, одиночество и осадокъ отъ обманувшагося чувства доводили ее до отчаянія.

Мужъ пріѣхалъ, но и при немъ не стало лучше. Говорили они между собою мало, а если и говорили, то у Анны помимо ея воли прорывался какой-то раздраженный тонъ, мучившій ее не меньше, чѣмъ Никса. При такихъ отношеніяхъ оставаться вдвоемъ было тяжело.

Слащовъ познакомился съ к-скимъ обществомъ, встрѣтилъ тамъ одного изъ своихъ петербургскихъ знакомыхъ и далъ слово пріѣхать къ нему на рожденье перваго августа.

Анна передъ его отъѣздомъ между прочимъ сказала ему:

– Привози съ собой Бѣжецкаго…

– Да онъ не поѣдетъ къ намъ, – его тамъ дамы рвутъ на части…

– Кого это, Бѣжецкаго? – какъ бы съ недовѣріемъ спросила Анна.

– Да, Ѳедора Михайловича… Онъ уже и самъ готовъ…

– Какъ готовъ? – не поняла Анна…

– Въ тетушку влюбился… Я думалъ – пожилая женщина, а оказалось лѣтъ тридцати…

– И красивая? – быстро спросила она.

– Да, да… аппетитная… Ѳедоръ Михайловичъ совсѣмъ растаялъ… Ужь тамъ катанья въ лодкѣ съ музыкой, поѣздки на охоту устраиваетъ… Нѣтъ, онъ въ нашу глушь не заглянетъ теперь.

– Ты должно-быть недѣлю просидишь тамъ вмѣсто двухъ дней, – раздраженно замѣтила Анна.

Онъ ничего не отвѣтилъ.

Когда Никсъ садился въ тарантасъ, Анна закричала ему изъ окна:

– Передай Бѣжецкому, что я прошу его пріѣхать… Такъ и передай.

– Скажу, скажу… Прощай, Annette… По вечерамъ не выходи, – сыро…

И онъ покатилъ.

* * *

Анна рѣшила встрѣтить Бѣжецкаго какъ ни въ чемъ ни бывало, какъ будто она и не получала его письма. Но чѣмъ больше она думала, какой тонъ ей взять, тѣмъ труднѣе ей было.

Бѣжецкій пріѣхалъ веселый, спокойный. Анна его встрѣтила смущенная, какъ будто сконфуженная. Бѣжецкій по-прежнему говорилъ мало, отвѣчалъ отрывисто, но бойко и иногда рѣзко. Анна чувствовала, что говорить съ нимъ какъ прежде – подтрунивать надъ нимъ – становится невозможно, а иначе она не умѣла.

Разъ она поддразнила его, онъ обидѣлся, ушелъ въ себѣ въ комнату и не выходилъ весь день. Анну это вывело изъ себя. На слѣдующее утро она подняла его на смѣхъ при мужѣ. Бѣжецкій взялъ шляпу, распростился и уѣхалъ.

Черезъ двѣ недѣли Слащовы перебрались въ Петербургъ.

XIV.

Въ ясный осенній день, по Гагаринской набережной, быстро шла дѣвушка, закутанная въ длинное пальто и платокъ. Она не смотрѣла на катающихся, не замѣчала проходящихъ… Впереди ея шла дама маленькаго роста, въ короткой, узкой темносѣрой юбкѣ, въ такой же кофточкѣ мужскаго покроя и полумужской фетровой шляпѣ. Рядомъ съ ней лѣниво ступала громадная сенбернардская собака. Дама шла заложивъ лѣвую руку за бортъ кофточки, а правую положивъ на ошейникъ собаки.

Дѣвушкѣ пришлось обогнать ее.

– Вѣра! – услышала она сзади себя.

Она быстро обернулась и увидала передъ собой Анну Слащову. Съ тѣхъ поръ, какъ онѣ разстались, прошло полтора года. Первое время онѣ переписывались; вначалѣ Анна писала искренно и просто про себя и про мужа, потомъ письма дѣлались короткими, отрывочными, наконецъ она совсѣмъ не отвѣтила на одно письмо Вѣры.

Тѣмъ переписка и кончилась. Теперь, пріѣхавъ въ Петербургъ, Вѣра не хотѣла отыскивать Анну и еслибъ не эта встрѣча на набережной, она можетъ-быть такъ бы и упустила ее изъ виду.

Въ первыя минуты фразы сыпались съ обѣихъ сторонъ безсвязно, отрывочно. Анна отъ души обрадовалась этой встрѣчѣ и упросила Вѣру зайти въ ней.

Слащовы жили тутъ же на набережной. Они имѣли квартиру въ бель-этажѣ съ зеркальными стеклами, со швейцаромъ, квартиру отдѣланную роскошно и съ большимъ вкусомъ.

Онѣ быстро прошли длинную амфиладу гостиныхъ разныхъ стилей и вошли въ будуаръ Анны.

Это была очень большая комната, обитая вся чернымъ атласомъ, на которомъ рельефно выдавались свѣтлыя пано съ амурами и севрскія кенкеты. Съ потолка спускалась люстра севръ; каминъ чернаго дерева съ севрскими украшеніями. Мебель обита также чернымъ атласомъ съ легкой вышивкой свѣтлыми шелками, очень мягкій коверъ и тяжелыя темныя портьеры. Веселый огонекъ камина привѣтливо смягчалъ мрачную обстановку комнаты.

Вѣра съ Анной сѣли у камина. Сбогаръ занялъ мѣсто въ углу на большой атласной подушкѣ.

– Вотъ мой единственный другъ, – сказала Анна, указывая на него.

И она нервно, несвязно разсказала Вѣрѣ свою жизнь въ эти полтора года.

– Мы въ половинѣ августа переѣхали изъ деревни, – продолжала она. – Что дѣлать въ Петербургѣ осенью? Никсъ предложилъ мнѣ ѣхать за границу… Я и хотѣла бы поѣхать, но меня страшило это неловкое чувство, которое мы испытывали всегда, когда долго остаемся съ нимъ вдвоемъ… Какъ будто между нами лежитъ что-то. Онъ точно стѣсняется меня, а я никакъ не могу взять настоящаго тона. Какъ бы вамъ это объяснить?…

– Говорите, говорите! Я понимаю…

– Я и не поѣхала. Мужъ отправился… А я опять осталась одна, какъ тогда въ Нагорномъ… Первое время я скучала страшно.

– Отчего же вамъ не выбрать какое-нибудь дѣло?

Анна засмѣялась.

– Что я знаю? Что я умѣю? – заговорила она нервнымъ, взволнованнымъ голосомъ. – Я даже вообразить себѣ не могу, чѣмъ бы я могла заняться… Если я читаю больше двухъ часовъ сряду, у меня заболитъ спина, заболятъ глаза и мысли начнутъ путаться…

– А знакомые?

– Дамы нашего круга?… Да развѣ я подхожу къ нимъ?… Эти постоянные разговоры о нарядахъ, объ успѣхахъ… Можно съ ума сойти… Я какъ пріѣхала изъ деревни, нигдѣ и не была… А мужчины… Вы знаете изъ моихъ разсказовъ, кто меня окружаетъ…

Она замолчала, опустила голову и долго смотрѣла на синенькое пламя, пробѣгавшее по угольямъ. Потомъ встряхнула головой, точно для того, чтобы поправить спустившуюся ей на глаза прядь, достала изъ праваго кармана своего „пиджака“ нѣсколько папиросъ, выбрала изъ нихъ менѣе помятую, расправила ее, достала изъ другаго кармана спичку и, закуривая папиросу, весело проговорила:

– Разъ я сидѣла также здѣсь у камина одна съ Сбогаромъ… Думала, думала и пришла къ такому выводу: я – уродъ, нравственный уродъ… И меня давно слѣдовало бы уморить, какъ въ Спартѣ морили физическихъ уродовъ… Въ воду бросали, кажется?… Но такъ какъ въ воду меня не бросили, то и должна я относиться проще къ себѣ и къ людямъ. Въ тотъ же день я написала Бѣжецкому, чтобъ онъ пріѣхалъ… И вотъ съ того дня собирается почти одна и та же компанія: Бѣжецкій, его два товарища… Иногда пріѣзжаетъ Шатовъ…

– И Шатовъ бываетъ?…

– Да… Мы съ нимъ остались пріятелями… Постоянно пикируемся, поддразниваемъ другъ друга и… намъ весело. Я поняла его… Онъ своею сосредоточенностью мнѣ показался серьезнѣе и выше другихъ… Ничуть не бывало. Къ нему надо прикладывать тотъ же аршинъ, какъ и ко всѣмъ имъ… Au fond, c'est un bon garèon…

Анна вскользь взглянула на Вѣру и должно-быть поняла выраженіе ея лица. Она разомъ остановилась.

– Вѣдь вотъ какъ я отвыкла говорить искренно… Непремѣнно впаду въ этотъ тонъ, какимъ я говорю со всѣми ими… Съ вами я не хочу такъ говорить. Передъ вами, передъ одной вами, я буду сама собой. И вамъ я скажу, что все еще люблю Шатова, – не могу, никакъ не могу уничтожить въ себѣ этой любви. Только ни одинъ человѣкъ не видитъ и не знаетъ этого… Передъ всѣми онъ для меня не что-иное какъ bon garèon… Но я добьюсь его любви! И какъ посмѣюсь еще…

Недобрая искра блеснула въ ея темносѣрыхъ глазахъ…

Онѣ проговорили такъ до восьми часовъ вечера. Послѣ обѣда сейчасъ же стали собираться обычные посѣтители Анны. Пріѣхалъ солдатъ-кавалеристъ изъ вольноопредѣляющихся – какой-то князь, пріѣхалъ высокій статскій и позже всѣхъ явился Бѣжецкій. Онъ пріѣхалъ съ обѣда, совсѣмъ „навеселѣ“. По разсказамъ Анны, Вѣра совсѣмъ не представляла его себѣ такимъ гладенькимъ, прилизаннымъ, такимъ жалконькимъ, какой онъ былъ съ виду.

Когда онъ пріѣхалъ, всѣ сидѣли въ кабинетѣ Николая Сергѣевича. Это была любимая комната Анны. Она была отдѣлана въ восточномъ вкусѣ: кругомъ низкіе диваны, стѣны въ коврахъ, лампы въ видѣ восточныхъ фонарей. Въ углу стоялъ рояль, надъ нимъ портретъ извѣстной пѣвицы – прежней страсти Слащова, ярко освѣщенный лампой. Въ остальныхъ комнатахъ былъ полумракъ. Бѣжецкій вошелъ, небрежно поздоровался со всѣми и еще болѣе небрежно бросился съ ногами въ уголъ широкаго дивана. Анна сейчасъ же подошла къ нему и сѣла рядомъ.

Вечеръ прошелъ оживленно, всѣ хохотали, въ концу сами не понимая надъ чемъ. Высокій статскій обладалъ массой petits talents de société: лаялъ собакой, говорилъ жидовскіе анекдоты съ акцентомъ, задавалъ нелѣпыя шарады, представлялъ, катъ француженки перебираются черезъ дорогу… Къ концу вечера ему было достаточно открыть ротъ, чтобы всѣ разражались хохотомъ.

Часу въ первомъ Бѣжецкій предложилъ ѣхать куда-нибудь ужинать. Анна отказала на-отрѣзъ. Онъ сказалъ, что ему хотѣлось бы выпить. Она велѣла подать ужинать.

За столомъ тѣ же двусмысленныя остроты, показыванья фокусовъ и высокимъ статскимъ, и вольноопредѣляющимся княземъ, тотъ же гамъ безъ остановки.

Анна видимо устала, поблѣднѣла и болѣзненная складка утомленія или скуки появилась около рта.

Но къ концу ужина она опять хохотала безъ умолку.

XV.

Черезъ нѣсколько дней Вѣра опять заѣхала въ Аннѣ проститься передъ отъѣздомъ. Былъ уже часъ, но она еще не подымалась съ постели. Она лежала блѣдная, короткіе волосы сбились, глаза были какъ будто заплаканы.

– Вы нездоровы? – спросила ее Вѣра.

– Нѣтъ… Здорова… Только… – и она остановилась.

– Что только?

– Я не знаю, что со мной дѣлается, точно я преступленіе совершила…

– Да что случилось? Скажите…

Анна бросилась въ подушку и зарыдала.

Вѣра пыталась ее успокоить, но ничего не помогало. Она имѣла совершенно дѣтскую манеру плакать – съ громкимъ хныканьемъ и безъ удержу.

Когда она немного утихла, она бросилась къ Вѣрѣ, обняла ее крѣпко и все разсказала.

Бѣжецкій давно приставалъ къ ней: просилъ ѣхать съ нимъ вдвоемъ ужинать. Она шутя согласилась, но все не рѣшалась назначить день. Онъ выходилъ изъ себя, злился, а она все откладывала и откладывала. Наконецъ, третьяго дня онъ сказалъ ей, что вчера, въ субботу, у него назначенъ большой пикникъ съ прежнею компаніей.

Она упрашивала его не ѣхать, онъ говорилъ, что и такъ его нигдѣ не видятъ, что онъ всѣ вечера просиживаетъ у нея, отсталъ отъ всѣхъ товарищей, что ему необходимо быть на этомъ пикникѣ.

Всѣ упрашиванья не повели ни къ чему.

– А если я поѣду съ вами ужинать завтра?…

– Тогда, конечно, я съ ними не поѣду.

– Такъ ѣдемте.

– Рѣшено?

– Д-да…

И вотъ вчера она ѣздила съ нимъ вдвоемъ на острова въ какой-то ресторанъ. Ее давно забавляла эта таинственность, которою надо было обставить подобную поѣздку. Но тутъ ей все отравилось страхомъ: она боялась встрѣтить знакомыхъ, боялась взоровъ прислуги, боялась того, что подумаетъ кучеръ наемной кареты…

Уже съ утра она волновалась. Надо было дать швейцару приказаніе никого не принимать, надо было найти предлогъ уѣхать изъ дому въ одиннадцать часовъ: ей казалось, что и швейцаръ, и горничная догадались…

Въ счастью, съ утра дождь лилъ какъ изъ ведра. Мало кто пожелалъ бы ѣхать кутить въ такую погоду.

Анна едва дождалась одиннадцати часовъ. Ее наполняло смутное чувство: какъ будто на ней лежитъ какое-то тяжкое обѣщаніе, непріятный долгъ, который она непремѣнно должна исполнить. Теперь ей вовсе не представлялась заманчивой эта поѣздка. За цѣлый день она такъ наволновалась, что съ радостью бы легла въ теплую постель и, усталая, заснула бы спокойно.

Но Ѳедоръ Михайловичъ въ одиннадцать часовъ уже будетъ ждать въ каретѣ на углу. Надо одѣться и ѣхать… Анну пронизывала дрожь. Она хотѣла брать одно, а брала другое, хотѣла говорить одно, а говорила совсѣмъ противуположное.

Горничная только глупо посмѣивалась. Анну обидѣла эта улыбка. Она сѣла около кровати и какъ-то замерла на мѣстѣ. Ей не хотѣлось двинуть ни рукой, ни ногой.

– Барыня, вы закладывать не приказывали, за извощикомъ не прикажете ли послать? – послышался голосъ Серафимы, стоявшей въ дверяхъ и съ недоумѣніемъ смотрѣвшей на свою барыню.

– Ничего мнѣ не надо, – очнулась Анна. – Дайте скорѣй пальто и шляпу… Да скорѣе же, видите двадцать минутъ двѣнадцатаго, – нетерпѣливо сказала Анна.

Горничная въ недоумѣніи проводила ее до швейцарской. Швейцаръ предложилъ ей тоже позвать извощика, она не слышала его и быстро вышла на улицу.

Кругомъ никого не было. Петербургская осенняя ночь непривѣтливо и жутко обхватила Анну. Съ Невы дулъ рѣзкій вѣтеръ, на тротуарахъ стояла лужа воды. Она, ничего не видя, быстро ступала до нимъ. За угломъ стояла карета. Когда она подошла, дверца извнутри отворилась и быстро захлопнулась за ней.

– Я думалъ, вы опять расхотѣли, – заговорилъ Бѣжецкій.

– Не нашли съ чего начать кромѣ упрека!…– сказала Анна.

– Не сердитесь, я вѣдь такъ… Я ужасно радъ, что вы пришли… Я боялся, что вамъ кто-нибудь помѣшаетъ.

– Кто же можетъ?

– Шатовъ, напримѣръ…

– Онъ былъ… Я не приняла.

– Не приняли?… Очень хорошо.

– Что же тутъ хорошаго? – раздраженно спросила она.

– Вы не въ духѣ? – не отвѣчая на ея вопросъ, спросилъ Бѣжецкій. – Отчего?

Она молчала.

– Во-первыхъ, мы еще не поздоровались… Снимите перчатку съ руки и здравствуйте.

Анна не дала ему поцѣловать руку.

Дорога до ресторана ей казалась длинна невозможно. Она то и дѣло протирала запотѣвшее окно, чтобы видѣть, гдѣ они… Наконецъ, вдали показалось освѣщенное зданіе. Сквозь частую сѣтку падавшихъ капель тускло свѣтили десятки фонарей ресторана. У воротъ два извощика дремали, спрятавшись въ пролетку. Лошади, точно пришибленныя дождемъ, стояли понуривъ голову.

Они въѣхали во дворъ. Швейцаръ ловко отворилъ дверцу кареты. Свѣтъ отъ фонарей ворвался въ нее и освѣтилъ Анну; ей хотѣлось исчезнуть.

– Я не пойду, – сказала она по-французски.

– Что за ребячество… Я вамъ ручаюсь, никто не увидитъ.

Анна выскочила изъ кареты и, низко наклонивъ голову, вся съежившись, быстро вошла на крыльцо.

Въ отдѣльныя комнаты надо было проходить корридоромъ. Дверь въ общій залъ была отворена. За столиками сидѣли цыганки и, въ ожиданіи посѣтителей, пили чай, курили, зѣвали, а нѣкоторыя дремали, положивъ голову на столъ.

Анна не видала ихъ. Передъ ней промелькнула отворенная дверь въ залу; тамъ сидѣлъ кто-то… Ей стало еще страшнѣе. Она быстро вбѣжала но лѣстницѣ и тамъ остановилась въ корридорѣ, не зная куда идти.

– Ѳедору Михайловичу кабинетъ, – громко сказалъ провожавшій ихъ человѣкъ.

Лакей, дремавшій на стулѣ, быстро вскочилъ и повелъ Анну и Бѣжецкаго. Онъ ввелъ ихъ въ темную комнату и поспѣшно сталъ зажигать люстру и канделябры.

– Нѣтъ, не стоитъ все это! – невольно вырвалось у Анны, какъ только они остались одни.

– Что это? – не понялъ Бѣжецкій.

– Не стоитъ такого волненія и страха то, что я пріѣхала съ вами сюда, – раздраженно проговорила Анна.

– Мнѣ остается только кланяться и благодарить, – обидѣлся онъ.

Оба замолчали. Дождь мѣрно и монотонно колотилъ по крышѣ и въ стекла.

Не разгорѣвшіяся свѣчи тускло освѣщали большую комнату, обитую красными обоями съ золотыми разводами, съ красными кретоновыми занавѣсями и такою же мебелью. Дешевые канделябры блестѣли во всѣхъ углахъ.

Въ корридорѣ слышались шаги и шепотъ прислуги. Аннѣ этотъ шепотъ казался оскорбительнымъ. „Они говорятъ обо мнѣ“, – думалось ей. Вошелъ лакей татаринъ съ гладко припомаженными волосами и равнодушнымъ до тупости лицомъ. Ей показалось, что онъ нарочно дѣлаетъ такое безстрастное лицо, чтобы не выдать, что онъ все понимаетъ.

Бѣжецкій отдалъ приказанія. Лакей удалился.

Анна продолжала сидѣть неподвижно.

Бѣжецкій подошелъ къ ней.

– Вы точно сердитесь на меня, – сказалъ онъ, садясь рядомъ съ ней.

– Я на себя сержусь, – отвѣтила она, – зачѣмъ я пріѣхала сюда… Къ чему?…

– Стоитъ говорить о такихъ пустякахъ.

– Хороши пустяки…

– Конечно… Что вы преступленіе какое-нибудь сдѣлали, что ли? Пріѣхали тихо, скромно поужинать… Не все ли равно, еслибы мы съ вами сидѣли вдвоемъ у васъ въ комнатѣ, или здѣсь? – Рѣшительно все равно.

– А что скажутъ, если увидятъ?

– Во-первыхъ, никто не увидитъ… А во-вторыхъ, еслибъ и увидѣлъ, не все ли вамъ равно, „что скажутъ“, если вы сами сознаете, что не дѣлаете ничего дурнаго… Повѣрьте, если захотятъ, и ничего не зная, ничего не видя, скажутъ… Про кого только не говорятъ… Про старухъ – и про тѣхъ сколько сплетенъ… Анна Николаевна, неужели васъ это можетъ волновать и безпокоить?

– А вотъ эти люди… лакеи, что они обо мнѣ подумаютъ.

– Повѣрьте, что этотъ народъ такъ привыкъ ко всему здѣсь, что и не обратитъ ни малѣйшаго вниманія на насъ съ вами…

А шампанское въ бутылкѣ все убывало. Съ каждымъ бокаломъ уголъ зрѣнія Анны измѣнялся.

Самый пріѣздъ въ ресторанъ показался дѣломъ обыкновеннымъ. Въ самомъ дѣлѣ чего бояться?… „Что скажутъ“ – велика важность! Про всѣхъ говорятъ. Будь хоть святая, въ покоѣ не оставятъ.

Сначала казалось „позвать цыганъ“ – невозможно. Они увидятъ, залопочутъ что-то про нее по-цыгански, – отъ одного этого провалиться можно… Ну, и пусть лопочутъ… Пріѣхала, ужинаетъ… Пусть осуждаютъ… Пусть приходятъ…

Лакей пошелъ звать цыганъ… Ей какъ будто опять стало неловко: столько паръ чужихъ глазъ увидятъ ее… Она залпомъ допила бокалъ. Бѣжецкій подлилъ ей еще.

Пришли цыганѣ. Мужчины серьезно и даже угрюмо поклонились и стали шумно разставлять стулья полукругомъ. Цыганки привѣтливо улыбались Бѣжец5ому и мелькомъ глядѣли на Анну.

– Забыли вы насъ совсѣмъ, Ѳедоръ Михайловичъ, – сказала одна изъ старыхъ цыганокъ, подавая Бѣжецкому руку.

Зашумѣли, задвигали стульями. Цыганки сѣли въ рядъ, басы стали сзади. Теперь всѣ почти въ упоръ смотрѣли на Анну. Двумъ молоденькимъ она видимо понравилась: „Явхи, явхи“, – слышала она и, въ смущеніи, опускалась губами къ бокалу.

Потомъ запѣли. Надтреснутые голоса и фразировка заставляли пробѣгать морозъ по кожѣ.

Бѣжецкій не спускалъ своихъ красивыхъ синихъ глазъ съ Анны.

Затѣмъ все спуталось… Старая цыганка пѣла низкимъ контральто какую-то пѣсню, гдѣ упоминалась „сущность бытія“, за ней другая, помоложе, спѣла что-то о „глянцѣ“ въ глазахъ.

Аннѣ было и смѣшно, и хорошо. Когда цыганѣ ушли, въ воздухѣ осталось что-то дикое и горячее.

Она уже не отнимала своихъ рукъ изъ рукъ Бѣжецкаго. Онъ сѣлъ на диванъ рядомъ съ ней.

Анна, какъ будто, не замѣчала этого.

Разговоръ шелъ отрывочно и, наконецъ, совершенно замолкъ.

– Когда я проснулась сегодня, – закончила она свой разсказъ, – я не разомъ вспомнила все это, а потомъ стала собирать по кусочкамъ… И вотъ теперь вы застали меня, я лежу и терзаю себя этимъ воспоминаніемъ. Я измучила себя, и мало еще… По дѣломъ мнѣ…

– Да вы любите его?

– Въ томъ-то и дѣло, что я не знаю этого… Иногда мнѣ кажется, что я очень, очень люблю… Вотъ тогда, какъ онъ сказалъ, что поѣдетъ на этотъ пикникъ, мнѣ стало такъ страшно потерять его, что я не знаю, на что бы рѣшилась, только остановить бы его… Мнѣ казалось, втянется онъ опять въ этотъ омутъ и для меня будетъ потерянъ… А вотъ теперь, когда я говорю съ вами, или сама спокойно подумаю, онъ представляется мнѣ такимъ пошленькимъ, такимъ мелконькимъ… Кажется, его совсѣмъ не за что любить… И вотъ это меня и мучитъ. Вы правду сказали мнѣ, что я вся – одно противорѣчіе, начиная съ внѣшней моей обстановки и кончая любовью…

* * *

Вѣра уѣхала въ этотъ же вечеръ въ свое захолустье. Весь день она провела съ Анной и много говорила съ ней. Анна удивительно объективно съумѣла охарактеризовать себя. Вѣра замѣтила ей эту особенность умѣть взглянуть на себя со стороны. Анна обѣщала ей писать такъ же безпристрастно и искренно обо всемъ, что съ ней ни случится.

За обѣдомъ онѣ перешли на „ты“ и Вѣра разсталась съ ней, унося съ собой тяжелое чувство жалости къ этому восемнадцатилѣтнему созданію.

Прошло два мѣсяца. Вѣра не знала, что сдѣлалось съ Анной. Наконецъ она получила большой коленкоровый конвертъ съ тремя печатями и заграничною маркой.