Текст книги "Агата Кристи"

Автор книги: Екатерина Цимбаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Пролог
ПРЕВЫШЕ ВСЕГО – СОБАКА
(Чисто английская любовь)

1

Роман Агаты Кристи «Безмолвный свидетель», вероятно, единственный в мире, которому автор предпослал такие строки: «Дорогому другу, непритязательному спутнику псу Питеру посвящаю». Терьер Питер по врожденной и неисправимой неграмотности, увы, не смог вполне оценить оказанную ему честь, он даже никогда не узнал, что стал прообразом важного действующего лица в этой книге. Но если в каких-то странах читатели и удивились оригинальному посвящению, этого не могло случиться в Англии.

С точки зрения англичан, никто не может быть более достоин любви человека, чем собака. Разве только кошка, но не другой человек! Это убеждение не внушается воспитанием, с ним англичане уже словно бы рождаются. И Агата Кристи в полной мере отдала дань этой любви. В «Автобиографии» она немало горячих строк уделила своему первому Другу – терьеру Тони. Какими эпитетами она описывает его появление в своей жизни! «Оглушительное событие», «несусветное чудо», «обрушившееся счастье»… Куда менее пылки ее описания сделанных ей предложений руки и сердца, писательских триумфов или иных памятных моментов взрослой жизни – разве возможно сравнение!

«В пять лет на день рождения мне подарили собаку – это было самое оглушительное событие из всех, которые мне довелось пережить до тех пор; настолько невероятное счастье, что я в прямом смысле лишилась дара речи. Встречаясь с расхожим выражением „онеметь от восторга“, я понимаю, что это простая констатация факта. Я действительно онемела, – я не могла даже выдавить из себя „спасибо“, не смела посмотреть на мою прекрасную собаку и отвернулась от нее. Я срочно нуждалась в одиночестве, чтобы осознать это несусветное чудо. Кажется, насколько подсказывает память, я убежала в туалет – идеальное место, чтобы прийти в себя, где никто не сможет потревожить мои размышления. Туалеты в те времена были комфортабельными, чуть ли не жилыми помещениями. Я опустила крышку унитаза, сделанную из красного дерева, села на нее, уставилась невидящими глазами на висевшую напротив карту Торки и стала думать об обрушившемся на меня счастье.

– У меня есть собака… собака… Моя собственная собака, моя собственная настоящая собака… Йоркширский терьер… моя собака, моя собственная настоящая собака…

Позднее мама рассказала мне, что папа был очень разочарован моей реакцией на подарок.

– Я думал, – сказал он, – девочка будет довольна. Но, похоже, она даже не обратила внимания на собаку.

Но мама, которая всегда все понимала, сказала, что мне нужно время.

– Она еще не может уяснить себе все до конца.

Пока я размышляла, четырехмесячный щенок печально побрел в сад и прижался к ногам нашего сварливого садовника по имени Дэйви. Щенка вырастил один из сезонных садовых рабочих. Вид заступа, погруженного в землю, напомнил ему родной дом. Он сел на дорожку и стал внимательно наблюдать за садовником, рыхлившим почву.

Именно здесь в положенный срок и состоялось наше знакомство. Мы оба робели и делали нерешительные попытки приблизиться друг к другу. Но к концу недели мы с Тони оказались неразлучны. Официальное имя, данное ему папой, Джордж Вашингтон, я тотчас для краткости предложила изменить на Тони. Тони был идеальной собакой для ребенка – покладистый, ласковый, с удовольствием откликавшийся на все мои выдумки. Няня оказалась избавленной от некоторых испытаний».

Даже горячо любимая Няня отошла на второй план! Позднее терьер Питер стал явной заменой второму ребенку, против рождения которого выступал ее муж Арчи, а чуть погодя он заменил и самого ушедшего Арчи… И если развод переживался тяжелее, чем неизбежная смерть собаки, зато и жизнь без собаки представлялась невозможной, тогда как существование без мужа на поверку оказалось совсем неплохо. Новый муж отнюдь не требовался, новая собака была нужна вне всяких обсуждений. На смену Питеру пришли Тринкл, Бинго, которые сопровождали свою хозяйку повсюду и лаяли во время ее интервью на весь мировой эфир. При этом пристрастие Агаты Миллер-Кристи-Мэллоуэн к собакам казалось ее соотечественникам вполне умеренным: она не занималась всерьез их разведением (естественно, на некоммерческой основе), подобно ее дочери Розалинде, не посвящала им всю себя. Она просто их любила. А любила ли она кого-нибудь столь же сильно?

Конечно, в детстве для нее очень много значили канарейки, особенно незабвенный Голди, чьи исчезновение и возвращение потрясли ее душу так, как не потрясли ни мировые войны, ни семейные проблемы. Повзрослев, она стала большой поклонницей конного спорта и после войны даже учредила приз «Мышеловки» на скачках в Эксетере, который до последнего года жизни лично вручала победителю. Сама недоброжелательность не отыщет здесь даже следа саморекламы, ибо ее пьеса «Мышеловка» не только не нуждалась в рекламе, но напротив, своей неувядаемой славой поддерживала престиж этого не самого значимого спортивного трофея.

К огорчению части человечества, Королева детектива была равнодушна к кошкам. Обычно любителями кошек у нее выступают малосимпатичные персонажи, хотя в романе «Объявлено убийство» кот Тиглатпаласар принадлежит очень привлекательной семье викария и даже помогает мисс Марпл разгадать одну загадку.

2

Помогает, разумеется, случайно. Агата Кристи не придает животным волшебной значимости, вплоть до роли настоящих детективов-расследователей в духе, например, Лилиан Джексон Браун. И при всей своей любви к ним не вводит их в сюжеты просто ради сентиментального умиления или развлечения читателей. Питер в «Безмолвном свидетеле», как и Тиглатпаласар, нечаянно способствует прояснению одной тайны. Ту же роль выполняет кот Пух в романе «Убить легко». А гибель канарейки, в убийстве которой взаимно и бездоказательно обвиняют друг друга два персонажа в том же романе, становится катализатором решения о их роли в гораздо более важных происшествиях: тот, кто смог свернуть шею беззащитной птичке, способен на все! Однако разодрать на части петуха – безвредный и незначащий проступок!! Ведь канарейки, собаки, кошки и лошади в глазах англичан психологически несопоставимы с обычными сельскохозяйственными животными.

Да разве может быть иначе? В романе «Одним пальцем» великолепный щенок становится единственным свадебным подарком любящей сестры своему брату, вполне сопоставимым с дарами других родственников и друзей. А в рассказе «Превыше всего – собака» леди целиком подчиняет свою жизнь интересам собачки, расстаться с которой для нее немыслимо даже при перспективе голода. Англичане убеждены, что важнее собаки может быть разве только вопрос жизни и смерти. А может быть, и не важнее…

В романе «Объявлено убийство» любительское воссоздание атмосферы преступления, проводимое двумя старыми подругами, прерывается звонком со станции железной дороги, где обретается их пропавший пес.

«– Что? – зло прокричала в телефонную трубку мисс Хинчклифф. – Он там с утра? Со скольких? Черт побери, и вы только теперь мне звоните? Я натравлю на вас ОБЖОЖ. Недосмотр? И это все, что вы можете мне сказать?

Она швырнула трубку.

– Звонили по поводу той собаки, рыжего сеттера. Он у них с утра на станции… с восьми утра! Без глотка воды, представляешь? А эти болваны позвонили только сейчас. Поеду заберу его».

И она умчалась, игнорируя слабые попытки подруги прояснить наиважнейшее обстоятельство преступления, вдруг всплывшее в ее памяти. Этот поспешный отъезд стоил нерасторопной подруге жизни, и Хинч, конечно, позднее горько корила себя:

«– Если б я подождала!.. Если б выслушала!.. Дьявол! Собака могла проторчать на станции еще четверть часа».

Но как бы то ни было, комфорт собаки был оплачен человеческой жизнью, и мисс Марпл, как и другим персонажам, это не показалось несоразмерно высокой ценой. А грозное ОБЖОЖ – самое старое в мире британское Общество борьбы против жестокого обращения с животными – в детективах Агаты Кристи обрушивается не на мучительство (против него оно как раз не проявляет себя), а на избыточную любовь к питомцам, наносящую им вред. Кошатница из романа «Часы», наполнившая свой домик двумя десятками питомиц, радостно встречает инспектора Скотленд-Ярда, расследующего убийство по соседству:

«– Надеюсь, вы пришли по поводу того ужасного человека, который приходил ко мне из ОБЖОЖ. Какое безобразие! Я написала на него жалобу. Подумать только, он заявил, что мои кошки содержатся в условиях, не подходящих для нормального здорового существования! Форменное безобразие! Я живу только ради моих кисок, инспектор. Они – моя единственная радость. Для них делается все, что возможно».

И до соседских ли убийств тут?

3

Но почему кошки или собаки становятся «единственной радостью» не только чудаковатых старых дев, но вполне здравомыслящих матерей семейств? Сами англичане подтрунивают над этой своей особенностью в известном анекдоте. Гость видит на почетном месте в гостиной роскошную кошку и спрашивает хозяйку:

– А дети у вас есть?

– Дети есть, но у кошки оказалась на них аллергия и их увезли.

Было бы несправедливо утверждать, будто англичане любят своих домашних питомцев сильнее, нежели детей или возлюбленных. Но верно то, что животных любят открыто, не тая чувств ни от себя, ни от окружающих. Самые пылкие проявления этой любви не встречают неодобрения общества, тогда как родительская, детская или супружеская любовь требует решительного обуздания внешних проявлений.

В начале XIX века в книгах первой великой английской реалистки Джейн Остин отношение к детям описано поразительно современно: их любят и балуют, с ними возятся и играют, им позволяют изводить взрослых и скакать по мебели в гостиной. Викторианская эпоха все принципиально изменила. Она отправила детей наверх, в детскую, откуда от силы раз в день они чинно и благопристойно являлись под присмотром нянь и гувернанток пред очи родителей, дабы те не вовсе позабыли облик своих чад. При этом проявления чувств влюбленных или супругов и во времена Джейн Остин так сдержанны, как только могли бы пожелать викторианцы.

Однако холодность и равнодушие отнюдь не в натуре англичан! Им свойственны глубокие эмоции и страсти. Подавленные самоконтролем, загнанные вглубь общественным мнением, искореженные викторианским семейным кодексом, они искали выхода – и выплеснулись на домашних любимцев. Собачки и кошки заменили дочку для мамы и маму для дочки, доказывая, что «и англичане любить умеют». Им просто не дозволяется любить друг друга по-человечески.

Здесь же лежат корни известного пристрастия взрослых англичан к играм, игрушкам, детским стишкам и полудетским забавам. В соответствующем возрасте им не давали вволю забавляться тем, чем они желали, даже запрещали привозить домашние игрушки в школы-пансионы, – и они начинали играть тогда, когда выходили из-под власти старших. Такой порядок казался им вполне правильным, они без колебаний подвергали тем же душевным мукам собственных детей – и тянули и тянули злосчастную традицию воспитания британской сдержанности и британской скрытости, британских комплексов и британских неврозов.

Агата Кристи была англичанкой. Но только в личной жизни. Как писательница она поднималась над национальной культурой чувств в такой мере, что умела не шокировать чувства представителей других, по крайней мере европейских, культур. Ее произведения пронизаны детскими считалочками и песенками, чьим шуточным строчкам подчинялся мрачный ход сюжета. Но то был продуманный творческий ход, а не проявление бессознательной эмоциональной инфантильности. Насколько заслуженно называют Агату Кристи Королевой детектива, настолько несправедливо величают ее Герцогиней смерти. В ее книгах как раз совершенно отсутствуют живописания всех видов смерти или даже страха смерти на манер столь любимых детьми и подростками «страшилок» и «ужастиков», приверженность к которым выдает во взрослом человеке невзрослое восприятие действительности.

И вместе с тем она не страдала институтской боязнью хоть чем-нибудь травмировать чувствительные души. В то время как ее коллеги по детективному жанру Джоржетт Хейер или Дороти Сейерс (а до войны и Д. Диксон Карр) проводили расследование гибели лиц, впервые появлявшихся на страницах только в виде трупов и, соответственно, незнакомых читателям и не вызывающих жалости, Агата Кристи бестрепетно убивала персонажей не просто хорошо знакомых, но нередко очень симпатичных читателям, исключительно по сюжетным основаниям, а не из желания пощекотать нервы.

Такая зрелость ее творческой натуры вызывает удивление именно потому, что ни в малейшей степени не была сформирована тем миром, среди которого она жила всю жизнь. Она выросла такой дочерью и такой матерью, такой женой и такой собачницей, какой и следовало ожидать, но она не стала такой писательницей, какой ей положено было бы стать. Как же ей это удалось?

Глава первая
ТАЙНА ЛЮБОПЫТНОЙ СВЕЧКИ

1

«Самое большое счастье, которое может выпасть в жизни, – это счастливое детство. У меня было очень счастливое детство. Милые моему сердцу дом и сад; мудрая и терпеливая Няня; мама и папа, горячо любившие друг друга, сумевшие стать счастливыми супругами и родителями».

С этих слов начинается «Автобиография» Агаты Кристи. Всю жизнь память снова и снова возвращала ее в незабываемую пору детства. Эти воспоминания всплывали в ее романах и стихах, в книгах под псевдонимом Мэри Уэстмакотт, в письмах, дневниках и интервью. Агата Кристи и ее творчество непонятны без истории ее детства. Но впрямь ли это детство было безоблачно счастливо, или она постаралась себя в этом убедить? Ведь идиллическая картина, которую рисуют автобиография и поздние высказывания и записи, приходит в разительное противоречие с подчеркнутым горьким одиночеством ее маленьких героев, ведущих совершенно тот же образ жизни в родном доме. Каково же в действительности жилось девочке, родившейся в последнее викторианское десятилетие, 15 сентября 1890 года?

Родители…

«Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что в нашем доме в самом деле царило благоденствие и главной его причиной была необыкновенная доброта моего отца. В наши дни доброта не слишком ценится. Людей гораздо больше интересует, умен ли человек, трудолюбив ли, приносит ли пользу обществу, вписывается ли в принятые рамки поведения.

Сейчас мой отец вряд ли заслужил бы одобрение. Он был ленив. Но в его времена никто не работал, имея постоянный доход, никто и не ждал этого. В любом случае я решительно склоняюсь к тому, что из папы не вышел бы работяга.

Только позднее я поняла, как любили его окружающие. После смерти папы нас засыпали письмами – местные лавочники, извозчики, старые рабочие; то и дело ко мне подходил какой-нибудь старичок со словами:

– Ах, я отлично помню мистера Миллера. Никогда его не забуду. Теперь таких людей не бывает.

Между тем он не обладал ни какими-то особыми достоинствами, ни редкостным умом. У него было простое и любящее сердце, и он действительно любил людей. Выделяло его отменное чувство юмора, он легко мог рассмешить кого угодно. В нем не было ни мелочности, ни ревности, он отличался фантастической щедростью, вплоть до расточительности. Счастливый и безмятежный».

Воистину счастлив отец, которого дочь вспомнит на склоне лет так по-доброму. Но многими годами ранее, в пору зрелости, ее отзыв звучал иначе. Он посвящен не реальному мистеру Фреду Миллеру, а отцу героини «Неоконченного портрета», и принадлежит не самой героине, а рассказчику Дж. Л., но всё же…: «Отец Селии, думается мне, был добродушным малым, всеобщим любимцем – пользовался бо́льшим успехом, чем Мириам (мать героини. – Е. Ц.), – но не было в нем ее обаяния».

Подлинная миссис Миллер – тоже личность, и личность необыкновенно яркая. Приятно ли девочке, не обладавшей внешним блеском, быть дочерью такой матери? Во всяком случае, она понимала мать – а это немало!

«Мама, урожденная Клара Бомер, в детстве была очень несчастлива. Ее отца, служившего в шотландском полку в Аргайле, сбросила лошадь, он разбился насмерть; моя бабушка, юная и красивая, осталась вдовой с четырьмя детьми на руках и, кроме скудной вдовьей пенсии, без всяких средств к существованию. Ее старшая сестра, только что вышедшая замуж за богатого американского вдовца, написала Клариной матери письмо, в котором предложила взять кого-нибудь из детей на воспитание и обещала обращаться с ребенком как с родным.

Молодая вдова, не выпускавшая из пальцев иголки, чтобы как-то прокормить и воспитать четверых детей, приняла предложение. Из троих мальчиков и девочки она выбрала девочку; то ли оттого, что ей казалось, будто мальчики легче найдут дорогу в жизни, в то время как девочка нуждается в поддержке, то ли, как всегда говорила мама, потому, что она больше любила мальчиков.

Мама покинула Джерси и поселилась в незнакомом доме на севере Англии. Думаю, нанесенная ей обида, горькое чувство отринутости наложили отпечаток на всю ее жизнь. Она потеряла уверенность в себе и стала сомневаться в чувствах окружающих. Тетя, щедрая, веселая, не имела, однако, ни малейшего представления о детской психологии. Мама получила все: богатство, комфорт, уют, заботу. Но безвозвратно потеряла беспечную жизнь с братьями в своем доме.

В газетных столбцах, отведенных для писем обеспокоенных родителей, я часто наталкиваюсь на просьбы: „Хотела бы передать на воспитание в богатую семью ребенка, чтобы он получил блага, которых я не могу ему обеспечить, – прежде всего первоклассное воспитание и образование“.

Мне всегда хочется закричать: „Не отпускайте своего ребенка“. Дом, семья, любовь и надежность домашнего очага – разве самое лучшее образование в мире может заменить это или сравниться с этим?

Моя мать была глубоко несчастна в новом доме. Каждый вечер она засыпала в слезах, бледнела, худела. Наконец она заболела, и тете пришлось вызвать врача. Пожилой опытный доктор немножко поговорил с девочкой, потом вернулся к тете и сказал:

– Девочка тоскует по дому.

Когда все вскрылось, наступило облегчение, но ощущение отверженности осталось навсегда. Думаю, мама сохранила горечь обиды на бабушку до конца жизни».

Тут нечего прибавить. Похоже, человечество так и не поймет, что разлука ребенка с матерью по любым, вроде бы наиразумнейшим причинам – путь во мрак. Единственное, о чем не упомянуто в автобиографии, – это то, что мать и тетка, столь безжалостно распорядившиеся девочкой, сами выросли на ферме в тяжелых условиях, а происхождение их было каким-то неясным, во всяком случае, нереспектабельным. И богатство досталось тетушке довольно поздно, отчего она и желала насладиться им в самой полной мере.

У теткиного американского мужа Натаниэла Миллера, также безродного и выбившегося из бедности в стиле «американской мечты», был сын от первого брака, восемью годами старше Клары. Молодой Фред воспринимал богатство как некую данность и мнил себя принадлежащим к сливкам общества. Он вырос воплощенным бездельником-рантье, но без душевной пустоты, которую «золотая молодежь» слишком часто заполняет порочными развлечениями. Фред Миллер умел радоваться жизни, находя удовольствие в обычном светском времяпрепровождении, в коллекционировании и даже в хождении по магазинам, особенно ювелирным. Но обрести действительно прочный статус путем женитьбы ему не удалось – в знатном кругу его поставили на место. И в тридцатилетием возрасте он обратил взор на племянницу мачехи, которую знал с ее детских лет и чью привязанность к себе давно подозревал. «Пока молодой беспечный повеса курсировал между Нью-Йорком и югом Франции, мама, робкая, тихая девочка, сидела дома, погруженная в мечты о нем, писала в дневнике стихи и вышивала ему кошелек. Этот кошелек отец хранил всю жизнь». Типичный викторианский роман, – только, в отличие от большинства романов литературных, со счастливым концом – нет нужды пересказывать здесь. Они поженились. Родили двух дочерей и сына.

Этих детей никогда не отдавали никуда, кроме положенных школ-пансионов, а младшую девочку, Агату, даже не послали в школу. Но и жизнь рядом с матерью – не всегда жизнь с матерью. Для маленького Вернона из «Хлеба Гиганта» Мэри Уэстмакотт, чье раннее детство до деталей совпадает с детством Агаты Миллер, «двойное божество Мама-Папа» – всего лишь «красивые, восхитительные тени». И не становятся ближе, даже если «Мама часто наносила визиты в детскую, чтобы поиграть „со своим милым малышом“. Вернон переносил ее приходы стойко и вежливо, хотя это значило оставить игру, которой он с головой увлекся, и начать другую, куда менее интересную». И явно чем-то очень личным продиктованы воспоминания героинь романов Мэри Уэстмакотт «Дочь есть дочь» и «Бремя» о «небрежно-добродушном безразличии» родителей к детям. А между тем последний роман написан одновременно с началом «Автобиографии»! Так что слова о «счастливых родителях» в воспоминаниях Агаты Кристи стоит понимать буквально: они сами были счастливы. Но были ли счастливы их дети?

2

Если не любовь, то что получили дети в родном доме?

Дом… В Англии это слово значит столько, сколько ни в одной другой стране мира ни сейчас, ни прежде. Дом – средоточие всего, опора на всю жизнь, то, что надо любить, беречь и сохранять до последней крайности, ценою любых страданий и даже преступлений (вспомним «Загадку Эндхауза»!). Дом назывался Эшфилд и находился в Торки. Эшфилд исчез с лица земли еще при жизни Агаты Кристи, уничтоженный урбанизацией. Его сохранили лишь старые фотографии и память девочки, родившейся в его стенах.

Торки – городок на южном побережье Англии, в графстве Девоншир, слывший в ту пору модным летним и особенно зимним курортом (ибо лето почиталось слишком жарким: шутка ли? бывает порой +21!). Летние удовольствия на этой второй Ривьере связывались с купаниями в море (из купальных кабинок, завозимых в море в раздельных бухтах для леди и джентльменов), с крокетом и теннисом (в корсетах и шляпках с перьями), регатой с фейерверком и праздниками в саду. Зимние радости ассоциировались отнюдь не с горными лыжами и иным времяпрепровождением на льду и снегу, а с «дневными концертами, интересными лекциями, балами и оживленной светской жизнью». Рядом находился Эксетер с древним знаменитым собором, что также служило ко славе Торки. В самом городке накануне рождения последнего ребенка в семье Миллеров заложили новую церковь, отец внес определенную сумму на ее строительство от имени новорожденной, и мисс Агата Мэри Кларисса Миллер получила своюцерковь. А вокруг простирались еще не застроенные, покрытые цветами луга и даже остатки лесов. Бодрящий морской воздух, свежая английская зелень – завидно красивый и здоровый фон для счастливого детства. Городок состоял из прелестных вилл, широко расползшихся по очень пересеченной местности. Одной из этих вилл и был Эшфилд, особняк на вершине крутого подъема от моря, с парадными и жилыми комнатами, с помпезной оранжереей, наполненной тропическим благоуханием, с бесчисленными лестницами и переходами. Но вся эта пышность оставалась уделом взрослых. Миром девочки был Сад – еще одно святилище англичанина.

«Прекрасный, надежный и вместе с тем такой волнующий мир детства! Меня, наверное, больше всего увлекал сад. С каждым годом он значил для меня все больше и больше. Я знала в нем каждое дерево и каждому приписывала особую роль. С незапамятных времен он делился для меня на три части.

Во-первых, огород, обнесенный высокой стеной, примыкающей к дороге. Совершенно неинтересно, если не считать клубники и зеленых яблок, которые я поглощала в огромных количествах. Кухня – все ясно. Никакого волшебства.

Потом шел собственно сад – вытянутая в длину лужайка, сбегающая по склону холма, усеянная разными интересными „существами“. Каменный дуб, кедр, секвойя (такая высокая, что голова кружилась). Две пихты, по неясной для меня теперь причине олицетворявшие моих брата и сестру. Я осторожно проскальзывала на третью ветку дерева Монти. Если же тихонько пробраться вглубь кроны дерева Мэдж, можно было сесть на гостеприимно изогнувшуюся ветку и оттуда никем не замеченной наблюдать за жизнью внешнего мира. И еще там было дерево – я называла его скипидарным – с густой и сильно пахнущей смолой, которую я тщательно накапливала: это был „драгоценный бальзам“. И возвышался бук – самое высокое дерево в саду, щедро раскидывавшее кругом орешки, которые я с наслаждением поедала. Медный бук, который тоже рос в нашем саду, я почему-то не причисляла к своим деревьям.

И наконец, лес. В моем воображении он выглядел, да и сейчас смутно вырисовывается как самый настоящий Нью-Форест. Лиственный, скорее всего, ясеневый лес с вьющейся между деревьями тропинкой. Все, связанное с представлением о лесе, жило здесь. Тайна, опасность, запретное удовольствие, неприступность, неведомые дали…

Лесная тропа выводила к крокетной площадке или теннисному корту на вершине откоса против окна гостиной. Тотчас волшебство кончалось. Вы снова оказывались в мире повседневности, где дамы, придерживая подол юбки, катили крокетные шары или в соломенных шляпках играли в теннис».

Ах, времена, когда дамы в пышных платьях с талиями в рюмочку казались унылой обыденностью! Но какое счастье для ребенка жить в таком саду! Там можно было бесконечно катать обруч, играя в железную дорогу, часами скатываться с холма на деревянной лошадке, бегать с собственным терьером Тони – и все это даже без пригляда взрослых, уверенных в безопасности девочки, надежно огражденной от мира, лежавшего за изгородью.

Но английская приморская погода не часто позволяет беззаботно гулять даже вблизи дома. Приходится возвращаться домой. А Дом – это детская, Дом – это не мама и папа, а Няня. Няня на всю жизнь осталась для Агаты существом с большой буквы. Она была рядом с маленькой Агатой днем и ночью, укладывала спать, одевала, купала, гуляла с нею, любила спокойно и ровно, без эмоций – и сердечко девочки было отдано Няне безраздельно, ибо больше любить ей было некого.

Отца она видела по утрам, когда заходила к нему в спальню пожелать доброго утра и поглядеть, сколько медяков завалялось в его карманах – из них складывались ее собственные средства: «Что судьба уготовила мне на этот раз: двухпенсовик? пятипенсовик? Однажды целых восемь пенсов! А иногда вовсе ничего. Неизвестность делала ожидание волнующим». И этим все первые годы общение исчерпывалось. Фред Миллер вел характерно английскую жизнь клубмена:

«Каждое утро он покидал наш дом в Торки и отправлялся в свой клуб. К обеду возвращался в коляске, а после полудня снова ехал в клуб играть в вист и приезжал домой как раз вовремя, чтобы переодеться к ужину. Весь сезон он коротал свои дни в Крикетном клубе, президентом которого состоял.

Иногда папа с удовольствием играл в любительских спектаклях. У него было несметное количество друзей, и он обожал приглашать их в гости. Два или три раза в неделю родители выезжали сами».

Маму девочка видела тоже единожды в день, если не считать тех минут, когда она восхищалась ею издали, видя из верхнего окна, как та в роскошном туалете садится в коляску, или следя с площадки лестницы, как та встречает оживленных гостей. Мать вставала поздно, поэтому общались они с дочкой ближе к вечеру: «После чая меня наряжали в накрахмаленное муслиновое платье и я спускалась в салон, чтобы поиграть с мамой». Если же мать пила чай у подруг, если родители отправлялись в гости, в театр, на концерт, если они уплывали за океан к американским родным, если проводили зиму в Египте… тогда и такие недолгие встречи с матерью прекращались. Все это было в порядке вещей, и подчиняясь законам природы, дети все-таки любили родителей. Но не любимую ли маму и всех милых викторианских леди жестко клеймит диалог дочери-подростка с матерью из романа «Разлука весной»?

«– Мама, а что ты, собственно говоря, для нас сделала? Может быть, ты нас купала собственными руками?

– Нет, я не купала вас, но…

– Может быть, ты готовила нам обед или причесывала нас? Нет, все это делала Нэнни. Она укладывала нас в кроватки, а утром будила. Ты не чинила нам одежду, потому что это делала Нэнни. Она водила нас на прогулку…

– Да, моя дорогая. Просто я наняла Нэнни, чтобы она присматривала за нами. Я хочу сказать, что я за это платила ей жалованье.

– Нет, это папа платил ей жалованье… Но ведь ты, мама, не ходишь на работу каждое утро, а ходит папа. Почему ты не ходишь на работу?

– Потому что я веду домашнее хозяйство.

– Неправда, это делают Кэти и повар, а еще…

– Замолчи сейчас же, негодница!»

Впрочем, в семействе Миллеров и отец не работал, и мама участвовала в светских увеселениях лишь по желанию супруга, помнила о детях и оказывалась рядом тогда, когда они особенно в ней нуждались. Впервые маленькая Агата почувствовала это в ужасный день, когда пропала любимая канарейка Дики (или более официально Голди):

«До сих пор помню, как нескончаемо долго тянулся тот мучительный день. Он не кончался и не кончался. А я плакала, плакала и плакала. Клетку выставили за окно с кусочком сахара между прутьями. Мы с мамой обошли весь сад и все звали: „Дики! Дики! Дики!“ Мама пригрозила горничной, что уволит ее за то, что та, смеясь, сказала: „Должно быть, его съела кошка“, после чего я заревела в три ручья.

И только когда я уже лежала в постели, держа за руку маму и продолжая всхлипывать, где-то наверху послышался тихий веселый щебет. С карниза слетел вниз Мастер Дики. Он облетел всю детскую и потом забрался к себе в клетку. Что за немыслимое счастье! И представьте себе только, что весь этот нескончаемый горестный день Дики просидел на карнизе.

Мама не преминула извлечь из этого происшествия урок для меня.

– Смотри, Агата, – сказала она, – до чего же ты глупенькая. Сколько слез пролила впустую! Никогда не плачь заранее, если не знаешь точно, что случилось.

Я уверила маму, что никогда не буду плакать зря. Но кроме чуда возвращения Дики что-то еще случилось со мной тогда: я ощутила силу маминой любви и ее сочувствие в момент моего горя. Единственным утешением в тот миг полного отчаяния была ее рука, которую я сжимала изо всех сил. В этом прикосновении было что-то магнетическое и успокаивающее. Если кто-то заболевал, маме не было равных. Только она могла придать вам силы и жизнестойкость».

Канарейка снова вернулась в клетку над кроваткой. Эту птичку ее хозяйка не забывала никогда. И до последних дней помнила как «самое острое ощущение: Голди, слетающий с карниза для штор после целого дня наших безнадежных, отчаянных поисков»…

3

Няня внушала мисс Агате основы пуританской морали и веру в незыблемость социальных устоев Британии. Она разрушила горделивую мечту девочки стать в один прекрасный день «леди Агатой»: «Этого не случится никогда. Никогда. Чтобы стать леди Агатой, вы должны родиться ею». Но не просто разрушила, а научила смиряться перед неизбежным – «недостижимое существует, важно осознать эту истину как можно раньше, и она сослужит вам хорошую службу в жизни».