Текст книги "Слезы Магдалины"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Четыре и пять – домохозяйка и заводчица декоративных такс. Первая удавилась на шнуре от утюга, вторая использовала поводок. И ни ту, ни другую не оставили в покое после смерти.

Серафима Ильинична была шестой в этом списке.

Шесть самоубийц, шесть актов вандализма, шесть жертв. Теперь, в совокупности, дела не казались такими уж ясными или пустяковыми. В них Димычу виделась система.

Кто-то сознательно, умело доводит женщин до самоубийства, чтобы потом реализовать свои фантазии. И даже Самухин не станет отрицать очевидного.

Осталось выяснить, при чем тут ведьмы.

Магазин «Серафима» блестящим коробком прилип к серой стене многоэтажки. Белое кружево нижнего белья за черным атласом витрин. Вязанки бус, мятая фольга, манекены в меховых манто на голое пластиковое тело.

Колокольчики на двери, которые звякнули, предупреждая о появлении Димыча.

Внутри сияло, блестело, переливалось всеми оттенками роскоши, кутало посетителей ароматами сандала и свежего кофе, дразнило взгляд и пробуждало к жизни фантазии.

– Чем могу вам помочь? – наперерез Димычу кинулась девушка в форменном наряде. – Ищете подарок? Для кого? Жена? Подруга? Родственница?

Она говорила, улыбалась и в то же время ощупывала взглядом, определяя, стоит ли тратиться на Димыча. Не стоит – мелькнуло в глазах и исчезло.

– Нет. Я по поводу Серафимовой. Евгении Петровны. Бывшей хозяйки.

Продавщица моргнула. Выражение лица ее не изменилось.

– Милиция, – вздохнул Димыч, предвидя бесполезность усилий. – Дело вновь открыто в связи с новыми обстоятельствами. С кем я могу поговорить?

Оказалось: ни с кем. За прошедший год магазин сменил троих хозяев, и последний понятия не имел ни о какой Евгении Петровне. Ничего не дал разговор с соседями: Серафимова оказалась женщиной замкнутой, необщительной и неинтересной. Ее уже почти забыли, квартиру перепродали. И теперь новые жильцы капитальным ремонтом затирали остатки памяти о самоубийце.

Со студенткой Димычу повезло больше. Вот уж у кого было много контактов, вот уж кого помнили и говорили охотно, пусть и не слишком хорошее.

– Да стервочкой она была! Обыкновенной стервочкой. Тупой и жадной, – злопыхала ванильным дымом блондинка в длинном кашемировом шарфе. – Мы с ней сначала дружили. Ну как дружили, обе иногородние, обе без связей, блата и вообще... сошлись, квартирку сняли... нормал вроде. А она потом... я понимаю, что красивым больше позволено, но чтоб вот так... нет, вы не думайте, что я обрадовалась, мне от ее смерти ни жарко ни холодно. И вообще к тому времени наплевать было.

Врет, до сих пор не наплевать, а тогда тем паче. Мотив? Мотив. А Серафимова тогда?

– И что она вам сделала?

Димыч нарочно не стал присаживаться рядом, хотя девчонка махнула, приглашая. Стоять удобнее: лицо видно. И руки, особенно пальчики, анемично-бледные, дрожащие пальчики, что разминают фильтр сигареты. Неприятен разговор? Или не разговор, а воспоминания.

– Да что она могла сделать? Обычное. Жениха отбила. Просто, смеха ради... повозилась с неделю, потом послала. Она вообще легкая была. Ну серьезно, легкая. Без балды. Я прямо в шок ушла, когда мне сказали, что Настька повесилась.

Мнет губы, раскатывает остатки помады, запирает слова, которые ему, чужаку, вдруг вздумавшему прошлое копать, нельзя говорить. И все-таки говорит:

– Ее убили.

– Кого? – переспрашивает Димыч. Не потому, что не понимает: она должна сказать, и тогда будет ясно, верит ли она в сказанное.

– Настю. Я тогда говорила, а не поверили. И Настькина мама, когда приезжала, тоже не поверила. Никто не поверил, а ведь правда! Ну некрасиво вешаться. А Настька никогда бы не сделала некрасивого. Да и зачем?

Слушай, Димыч, внимательно слушай. У тебя ведь тоже подозрения были? Были, не отрицай. Уж больно гладко все складывалось у Охотника, без осечек. А так бывает, только когда сам убиваешь.

– Думаете, она бы из-за любовничка расстроилась? Да ни черта. Ей нового найти, как два пальца... она и находила. Я вообще думаю, что это не он ее, а она его послала. К женушке. Чтобы сравнил, подумал и... – Острые локотки блондиночки сошлись на узкой коленке, спина выгнулась кривой дугой, а голова опустилась на руки. – Господи, я ж ее не люблю! Ненавижу даже ведьму этакую, а все равно жалко!

– Жалко? Да, жалко. Хоть стервь, а все человек. Живой человек, – женщина в цветастом платке и тяжелых цыганских серьгах бодро плевалась семечками и словами. – Правильная вся из себя. Приехала. В чужой-то монастырь да со своими порядками. Сорим мы. В подъезде не метем. А мне что, плотят, чтоб мела?

Димыч не прерывал монолога, лишь кивал да поддакивал.

– Я ей так и сказала, ты, коль в охотку, паши, а я не буду. Не дурная, чай. Ну семки. И что семки? Их же все грызуть, они вообще полезные.

– Значит, из-за семечек ругались?

– Из-за семок, – охотно согласилась баба. – Со мною. С Кавушкиным из-за курева, что смолит в подъезде и окурки прям-таки кидает. С Сываками из-за малых, что лазют бесприглядными. А что им станется? Бисово семя, дикое. С Тумшиным из третьей из-за друзей егоных. Парень-то молодой, понятное дело. Ну шумит, так и что? С Коневым из-за собаки, большая и лает. И гуляют туточки. Дескать, гадют на песочницу. Так какая ж песочница? Кто в ней играетца? Тьфу. А с Бабалихой из-за котов, их у ней трое, жалостивая.

Похоже, покойная успела рассориться со всеми соседями.

– Не, гражданин милиционэр. – Баба отряхнула ладони и вытащила из кармана новую горсть. – Вы тут не подумайте ничего. Обычное ж дело. Сварятся соседи? Ну и сварятся. Никто ж из-за сварок в петлю не лезет. И она не полезла б. Железного норову баба была, пусть земля ей пухом...

– ...железного? Нет, что вы. Характер у Инночки мягкий, даже слишком. Я иногда злился даже. Ее обсчитали, а она, вместо того чтоб скандал закатить, улыбается и извиняется, дескать, не будете ли столь любезны перепроверить, – гражданин с покатым лбом чувствовал себя неудобно. Он ерзал, тер платком переносицу и щеки, растирая до красноты, облизывал губы и тяжко вздыхал. – Бесконфликтная она. Никогда, ни с кем... Соседи громко музыку слушают? Она потерпит. Продавщица хамит? Проглотит. Учительница Анькина взятки вымогает? Понесет... Господи, ну кому она мешала? Ведь светлый человек... и о чем думала? Скажите, о чем? У детей стресс, до сих пор у мамы моей живут. И квартиру, похоже, менять придется. А мы в ней только-только ремонт закончили. Да и мне теперь... какая карьера? Какое будущее?

– ...будущая чемпионка, – остролицая девчонка посадила щенка на ладонь и чмокнула воздух перед его мордочкой. – Я их вижу. Ленка вот не умела, а у меня глаз-алмаз. И заказчики это признавали. А Ленка... ну с собаками ладить умела, это да. И с людьми. Какая была? Наверное, никакая. Квелая. Сонная вечно. Мы с ней давно дружим, точнее вроде как дружим, просто она хоть и не гений, но кидать не станет. Вот и дело начали. Теперь-то я одна, но ничего, справлюсь. Правда, маленькие мои? Правда... Из-за чего повесилась? Так откуда ж мне знать! Может, она вообще ненормальной была...

Было не было. Не нашлось между этими людьми ничего общего, кроме писем, которые приходили к каждой из жертв. К сожалению, ни одно не сохранилось: родственники быстро избавлялись от напоминаний о трагедии.

Этот дом он купил по случаю, хотя теперь понимал, что ничего случайного в мире не происходит. Наоборот, любое действие, любой поступок предопределены.

Он вернулся, чтобы избавиться от кошмаров. Он прошелся по центральной улице, по которой когда-то бегал пацаном. Постоял у колодца, потрогал треснутую, съехавшую набок крышу, заглянул внутрь – в лицо дыхнуло плесенью и вонью. Вспомнил, как когда-то таскал ведра. Вниз летело весело, со звоном. Плюхалось, пробивая водяную гладь, и тонуло. Наверх шло тяжело. Скрипел ворот, на рукоять, отполированную до блеска, приходилось налегать всем телом, а бабы, стоявшие в очереди, не спешили помочь. Косились, шептались да хихикали, когда он, ухватившись за ручку ведра, тянул его, вываливая на себя холодную колодезную воду.

Твари. Ведьмы. Они все, жившие здесь, ведьмы. И не только они. Мир полон, мир стонет и, как некогда, требует очищения. Великая битва для одного человека.

Человека, который однажды вернулся в прошлое, чтобы изменить будущее.

Его дом стоял на прежнем месте. Стены в зеленый перекрасили, подоконники сняли и крыльцо развалили. А черепица почернела не то от сырости, не то от пыли.

Пока он стоял и разглядывал, пока боролся с воспоминаниями, из дома выбралась старуха. Уже позже он понял, что женщина не так и стара, но выглядела она древней – морщиниста и неопрятна.

– Тебе чего? – просипела она, кутая горло драным шарфом.

– Купить хочу, – неожиданно для себя сказал он.

Дом обошелся на удивление недорого, дороже вышло порядок навести, ремонт сделать. Не для того, чтобы стало лучше, но для того, чтобы стало так, как было. Почти так. В отличие от себя прошлого человек был старше. И точно знал, как ему жить.

И Господь, милостью своей, отдал наследство в руки его.

Алена не имела представления о том, как расследуются преступления. Воображение рисовало сыщика, который идет по следу с лупой наперевес и револьвером, лихо заткнутым за пояс. Он бодро находит улики, складирует в ячейках гениального разума, чтобы потом, разложив по полочкам, назвать имя злодея.

Но сыщика не было, ни с револьвером, ни без оного. Не было и свидетелей, которых можно было бы опросить, и уж тем паче улик.

Одни разговоры под брюзжание огня, запертого в печи.

Влад допрашивал ее с пристрастием, вытаскивая из памяти буквально все.

Детство. Летние каникулы. Бабушка-ведьма.

Смерть. Посылка. Вот оно, украшение. Не снимаю. Привыкла. Оно мой амулет.

Учеба. Новая школа. Танька. Дружба. Первое лето в городе. Скука. Потом привыкла. Взросление. Первая любовь. Поступление и снова учеба.

Родители переезжают в Штаты. Ссоры. Алена ехать не хочет. Доказывает самостоятельность. Истерика. Не потому, что самостоятельная, а потому, что влюбленная. Насмерть. Навсегда. До гроба и даже больше. Уступают. Уезжают.

Третий курс и беременность. Расставание. Упреки. Обиды. Смерть любви в стерильном кабинете. Почему не стыдно рассказывать об этом?

Потому что давно. Было-сплыло-прошло, травой поросло, в землю ушло... откуда слова? Память подсказывает. Слезы. Уговоры родителей, решивших, что теперь-то она точно подчинится. Упрямство: не хочу, чтобы жалели.

Госы. Диплом. Надо же, доучилась. Защита. Выпускной. Пьяная, и случайный секс с незнакомцем. У него квадратный подбородок со шрамом. И родинка на шее. Больше ничего не запомнила, а вот родинку до сих пор как наяву – черное пятнышко, грибок на ножке.

Поиски работы. Бесполезно, но если очень захотеть... хождения по мукам. Опять уговоры. Мысль, а может, и вправду переехать? Но удача, фирма, и снова любовь. Уже сдержанная, осторожная, с терпким привкусом разлуки.

Встречи. Связи. Скрытность. Он глубоко женат и недоступен. Мучительные вечера и слезы. Робкая надежда: с женой у него не ладится. И постепенная безнадега: расходиться не будут. Ради дочери. Сердце разваливается на куски и остывает.

Звонок: родители разбились. Насмерть. Прилетай. Прилетела. Растерянная и ошалевшая от внезапного одиночества. В последний звонок снова поссорились. Ее обозвали дурой. И стервой, которая чужую семью разрушает. А она плакала, что тоже хочет немного счастья. Разве это запрещено?

Теперь да. Похороны. Траур. Адвокаты. Дела. Незнакомые люди со знакомыми лицами со снимков, которые мама присылала. Спешат сочувствие выразить. Спасибо. Да, я в порядке. В полном порядке.

Одиночество волнами, одна выше другой.

И волнорезом – бумаги. Подписать. И еще подписать. И вот здесь тоже. Вы понимаете, о чем речь? Конечно. Скоро возвращаться. Домой. Там он. Каким бы ни был, но утешит. Он ведь понимает, насколько ей важна поддержка...

Расставание. Жена опять беременна, а врал, будто давно не спит. Прости, пойми, у нас все было замечательно, и ты ни в чем не виновата.

А какая разница, кто виноват, если было хорошо, а теперь плохо? Не разбить, не исправить, так зачем искать виновных? Казнить нельзя помиловать...

Время как вода. Работа по инерции, с каждым днем все хуже. Уволят? Пускай. Деньги есть. Американское наследство, на сколько-то да хватит. Простите, мама-папа, ваша дочь и вправду дура.

Танькина свадьба. Вымученное веселье и краткая связь, которая немного оживила. Никакой любви, чистая физиология. Пусть так, но... удержаться не вышло. Увольнение.

Письмо.

Еще письмо. Страшно и жить хочется. Именно сейчас, когда уже на краю, очень хочется жить.

– Правильно, – Влад, обнимая, гладит по спине. – Для того край и нужен, чтобы понять: жить хочется. Всем хочется. Тебе и мне, и...

Не договорил, но понятно: даже ему. Тому, который убивает.

– Н-наверное, – только сейчас Алена поняла, что охрипла. Слишком много всего сказала, и ненужного тоже, но сожаления нет. – Наверное, я ему должна сказать спасибо. Он же меня спас. Иначе я сама попыталась бы...

– Скажешь. Обязательно.

Обыкновенная девчонка с обыкновенной жизнью, полной обыкновенных проблем, которых вдруг стало слишком много.

Алена, заплаканная и некрасивая, с пятном сажи на щеке и грязными, забранными в хвост волосами, вызывала жалость. А еще раздражение оттого, что позволила довести себя до подобного состояния. Вот с Наденькой такого бы не случилось.

Наденька идет по жизни, смеясь. Прямо, к цели, однажды пойманной в прицел черных глаз. Вскрывая защиту с ловкостью опытного хакера. Устраняя соперниц.

Плохо это? Хорошо? Она не будет плакать и жаловаться. Не станет рассказывать о неудачах, а слабость проявит лишь затем, чтобы в этой слабости увязла сила.

Настоящая ведьма. Мелькнувшая мысль заставила встрепенуться. Ну конечно, Надька упоминала о ведьмах! О знакомой своей, к которой письма приходят.

Черт, как он мог пропустить настолько прямую подсказку?

Нужно срочно переговорить с Надькой. Телефон? Нет. Не пойдет. Влад должен видеть ее лицо. А еще хорошо бы встретиться с этой ее пострадавшей подругой. Значит, нужно в город.

– Ты куда? – В Алениных глазах полыхнуло страхом.

– В город. Вернусь. Сиди здесь. Никуда не выходи, никому не открывай.

– Но...

– Если хочешь, чтобы я помог, слушай, что говорю, – Влад повысил голос, опасаясь сорваться. Спокойнее. С чего это он настолько завелся? Подумаешь, разговор. Или в город хочется? Но его-то никто в деревне не запирал. Дорога свободна. Садись и езжай.

Влад так и сделал.

Вопрос 4 : Но где же он набрался такого опыта? И почему его не набрались другие?

Ответ : Ему не пришлось далеко ходить за опытом, ибо в марте 1644 года в городе, где он жил, обнаружилась секта из семи или восьми ужасных созданий, называемых ведьмами. Город этот находится в Эссексе и носит название Манингтри. В округе тоже обитали ведьмы, которые встречались со своими городскими товарками каждые шесть недель по ночам (и всегда то была ночь пятницы) неподалеку от его дома, где торжественно приносили жертвы дьяволу. Однажды обнаружитель услышал, как одна ведьма разговаривала со своими помощниками и велела им отправляться к другой ведьме, которую накануне задержали, обыскали в присутствии женщин, поднаторевших в поиске дьявольских отметин, и нашли на ее теле три соска, каких у честных женщин не бывает. После этого по приказу судьи они не давали ей спать три ночи, ожидая, что помощники придут к ней во время бодрствования, и действительно, на четвертую ночь она перечислила их по именам и рассказала, как выглядит каждый из них, за четверть часа до того, как они пришли в комнату. Первого она назвала:

1. Холт, который явился в облике белого котенка.

2. Фармара, толстый спаниель без ног, про которого ведьма, хлопнув себя ладонью по животу, сказала, что это она его так раскормила своей доброй кровью.

3. Уксусный Том, похожий на длинноногую борзую с бычьей головой, длинным хвостом и широко расставленными глазами, который, стоило обнаружителю заговорить с ним и приказать ему идти в место, отведенное ему и его ангелам, немедленно превратился в четырехлетнего ребенка без головы, обежал не менее двенадцати раз всю комнату кругом и исчез у дверей.

4. Сосун и Сахарок, два черных кролика.

5. Ньюз, черный хорек. Все исчезли, как только ведьма назвала нескольких других ведьм, от которых она этих помощников получила, указала других женщин, у которых были дьявольские отметины, и сказала, в каких местах их следует искать и сколько их там, а также назвала по именам их помощников, которых звали Элеманзер, Пайвакет, Пекин Корона, Гриззель Жадные Кишки, и других, каких имен ни один смертный не выдумает. И точно, когда обыскали и допросили указанных ею женщин, обнаружили у каждой точно такое количество дьявольских меток и в тех же самых местах, на которые она указала, и имена помощников они назвали те же самые, хотя и не слышали, о чем шла речь раньше, и так продолжали друг друга выдавать, пока в одном только Эссексе не набралась сотня женщин, предававшихся дьявольским занятиям, из которых двадцать девять были осуждены и привезены на казнь в тот самый город, где жил обнаружитель, и даже послали дьявола по имени Медведь убить его в его собственном саду. Вот так, посмотрев, как обнаруживают на телах ведьм противоестественные соски, и повидав сотни их, он и приобрел свой опыт и теперь убежден, что любой человек, обладая таким же опытом, мог бы определять ведьм не хуже, чем он и его помощники.

– И вы говорите, что зовут вас...

– Мэтью Хопкинс, ваша милость, – Мэтью снова вгляделся в чужие глаза, которые его, беспомощного, выворачивали наизнанку. Плыло отражение, кривилось. Кривилось и лицо его милости, графа Стаутона, вынужденного заниматься сим скучным делом. – Я, Мэтью Хопкинс, известный тем, что...

Джонни из Кимболтона не позволил договорить.

– Ваша милость, всем известно, что настоящий Мэтью Хопкинс стал жертвой дьявольского умысла! Два года тому он исчез по дороге на Грейт-Стаутон! Был унесен грозой, небывалой для этих краев, что является явным свидетельством присутствия ведьм!

– Он лжец? – графский пальчик простерся над столом, указуя на Мэтью.

– Нет, ваша милость, он не лжец. Он человек, чей разум затуманен колдовством, а душа опутана дьяволом. Не гнев, но милосердие и сострадание нужно проявить...

– Проявите.

Его светлость любил быть милосердным.

Спать. Закрыть глаза и спать. Можно с открытыми. Можно стоя. Падая. Лишь бы спать...

Укол. Выводит из забытья, заставляя встрепенуться. В лицо плещут водой, за плечи трясут. Пощечины. Он уже не чувствует ничего, а они все бьют. За что?

Потому что он, Мэтью Хопкинс, одержим.

Спасают.

Нельзя сдаваться. Нельзя поддаваться. Еще немного, и отстанут. Поверят. Успокоятся и Луизу отдадут... говорят, созналась. Конечно, она же слабенькая.

Руки в прозрачной коже, вены видны, каждую целовал. И пальчики с пятнышками-мозолями, розовыми ноготками. Раковины... жемчуг... спать.

Хватают за волосы, макают лицом в ведро. Воздуха!

– Отрекись!

Нет!

– Мэтью Хопкинс мертв!

Нет!!

– А ты просто думаешь, что ты – это он.

Нет!!!

Пузыри по воде, захлебываясь. Холодно. Больно. Боженька добрый, за что? И спать бы, спать... комната кривится, стены серые пузырями. Камень трескается улыбкой. Глаза без ресниц. Синие-серые-зеленые. Ведьмы! Всюду ведьмы! Раньше и теперь. Добрались, пробрались в бред и теперь тянут нити-взгляды, руки-грабли, когти желтые. Вот-вот ухватят!

– Держите! Крепче держите!

Отпустите, твари! Сволочи! Луиза, ты где? Пожалуйста, Луиза, не бросай.

– Одержимый!

Одержимый, соглашается тот, кто еще недавно твердо знал свое имя. Теперь его почти нет. Спать очень хочется, а Магдалина плачет. Надрывно так, на сотню голосов, пальцами дерут ослабшие струны нервов. Забираются под шкуру смехом дьявольским.

Ведьмы.

Луиза.

Абигайль.

Магдалина. Крест на горе, тело под ним. Слезы по лицу и на камень. Камень дробят, выскребывая малое, и кидают в кипящее железо. Молотом бьют-высекают. Плющат, как душу. Вешают на цепь-цепочку. Говорят, что вот он, знак веры.

Ошибаются – не веры, но прощения. Кого? Их? Тех, кто убивал? Тех, кто мучил? Тех, кто сам в жизни никого не простил? Да не бывать такому!

Плывет крест на небо, перечеркивая лик. Не уходи, Магдалина! Прощенная, научи прощать! Оплакавшая Спасителя, научи и нас оплакивать потери наши.

Останься!

Останься, чертова шлюха! Бросила? Теперь, когда больше всего нужна, и бросила?! Гореть тебе в аду!

Гореть всем.

– Не спать! – выводят из тумана новой болью. Паленым пахнет, а ногу дергает, будто жует кто. Отстанут пусть. Почему не отстают? Спать хочется. И чтобы не больно. Не мокро. Не холодно. Отпустите меня, пожалуйста, я во всем сознаюсь...

Ведь Магдалина от меня ушла. И Луиза. И Абигайль.

– Как твое имя?

– М...Марк.

Нету Мэтью, правы они, пришедшие с крестом и водой, с бессонницей и болью. Умер Мэтью Хопкинс. Два года назад умер, по дороге в Грейт-Стаутон. Гроза была. Небо хохотало и швырялось молниями. Колеса прыгали по ребрам, копыта молотили.

Разве мог бы он выжить? Нет.

Так зачем врать?

– Правильно, – ласковый голос поддакивал, а человек оставался в тумане. Шляпа вот... серая шляпа с обвислыми краями. Кап-кап дождик с полей на плащ. Под плащом ошейник стальной, который не продавить руками. Жалко. Убить бы человека.

Как такого и простить?

– Ты признаешь, что был одурманен зельями и заговорами? Ты согласен, что тебя силой заставили взять чужое имя?

Согласен. Со всем согласен, только отпустите. Здесь стены смотрят тысячами женских глаз.

– Ты признаешь, что жил с Луизой из Грэмшира во грехе и распутстве?

Признает. Жил. Был счастлив. А они пришли и отобрали. Грех и распутство? Абигайль. Его маленькая Абигайль, прекрасная, как сама жизнь... верните прошлое!

Из глаз текут слезы, ручьем, рекой, стремительным потоком. И в них, настоящих, тонут каменные.

– И видел ли ты, как она творит волшбу? Призывает демонов? Вступает в противоестественные сношения с...

Он знает правильные ответы. Он говорит, захлебываясь солеными слезами, которые уже добрались до горла. Он хочет поскорее прекратить все.

Желание было исполнено.

Ее повесили: ведьме – смерть. Его лечили. Мэтью не мог сказать, сколько это длилось: ванны с ледяной водой, дабы унять буйство. Комната без окон, но с распятием, которое кровило, хотя никто, кроме Мэтью, не видел крови. Молитвы. Работа под присмотром добрейшего викария. Еда. Сон. Скотство.

Однажды, проснувшись сам – обычно за ним приходили и будили пинками, выгоняя на работу, – Мэтью понял, что превратился в скотину.

– Это ты! – сказал он, подползая к распятию. – Ты виноват! Из-за тебя... ты говоришь, что любовь... и любовь забираешь! Говоришь, что прощение? А кого ты сам простил?

– Всех, – ответил Иисус, не произнеся ни слова.

– Луиза... другие... за что ты их?

– Я ли?

– А кто, я? – Мэтью сходил с ума. Он говорил и получал ответы, он раскрывал душу и выворачивал здесь, в грязной кладовке, где еще пахло гнилым чесноком, все, что оставалось. Немногое.

– Не ты, но именем твоим... твоим именем! Твоей волей! Во твою славу...

Господь, оскорбленный, замолчал, но Мэтью продолжал говорить, высыпая накопившееся. Матушка-лицемерка, притворялась доброю женой, а сама к соседу бегала, думала, что Мэтью маленький. Отец пил, а напившись, гонял чертей и Мэтью. Мать не препятствовала. Сестры старшие отбирали хлеб. Насмехались. Ведьмы! Проклятые ведьмы, от которых невозможно скрыться, даже здесь, взаперти, они...

– А потом она вышла замуж... лживая тварь! Улыбалась мне, а обвенчалась с мясником... недостоин... – Мэтью давился словами, но говорил, спешил, пока за ним не явились.

Сегодня он должен высказаться, пока Господь слушает! Пока Он рядом.

– Я всегда рядом, – сказал Иисус. И за плечом его тенью на стене стояла Магдалина. Слушала.

– Они были виноваты...

– Все?

– Да! Нет! Луиза... Абигайль. У меня дочка есть, Абигайль. Я забыл ее. Всех забыл, все вычеркнул тебя ради...

– Разве я просил?

– А теперь? Что мне теперь делать, Господи?

– Жить.

Когда дверь камеры открылась, то пришедшие увидели, что человек, называвший себя Мэтью Хопкинсом, валяется на соломе и воет, вцепившись в волосы. Поставив кувшин воды и пару ломтей хлеба, они тихо вышли.

И вечером викарий сказал жене:

– Он либо сошел с ума, либо избавился от одержимости.

Спустя три дня безумца отпустили. Он бродил по городку, растерянный и тихий, и радовал людей зрелищем спасенной души. Единственное, он никак не соглашался расстаться с амулетом – железной подвеской, на которой мутными глазками поблескивали камни. Он показывал подвеску людям и принимался бормотать глупости о Магдалине и прощении, о том, что имя Божье только для Бога, а вера бывает разной. Спустя месяц Марк – человек согласился с этим именем – исчез. Чуть позже дошли слухи, что и малолетняя девица Абигайль, определенная милосердно в сиротский приют, также пропала. Новости эти весьма огорчили доброго викария, ибо понял он: хитер враг рода человеческого.

Не всякая молитва способна одолеть его.

– Ой, Вла-а-адичка, – Наденька протянула это со смесью удивления и злости. Вот чего она не любила, так попадать в неконтролируемые ситуации, вроде нынешней. Она поднялась, потянулась, позволяя оценить изысканное сочетание смуглой кожи и белого кружева, накинула пеньюар и, плюхнувшись в кресло, поинтересовалась:

– Ты ж не станешь скандал устраивать?

Ее партнер, слишком молодой и слишком голодный с лица, чтобы быть постоянным, судорожно натягивал штаны.

– Мы же взрослые люди. И Антошка парень хороший.

– Антошка-Антошка, вали копать картошку, – проворчал Влад, забрасывая сумку на стол. Хрустнули бокалы, звякнуло, опрокидываясь, серебряное ведерко, захрустели под сапогами кусочки льда.

– Между прочим, приличные люди в чужие дома не вламываются!

Вместе со штанами парень Антошка обрел и голос. Смелый? А может, и вправду мордобой устроить? Хороший, с валянием на полу, крушением мебели и криками Наденьки. Хотя нет, эта кричать не станет, оденется и уйдет, наплевав и на победителя, и на побежденного. А Владу Наденька нужна. И ее подруга-Машка тоже.

– Иди-ка ты отсюда, – беззлобно сказал он Антону. – Пока я охрану не вызвал.

– Иди, Антончик. Я тебе завтра позвоню. Ага.

Парень убрался быстро, оставив после себя резкий запах парфюма и галстук, который Наденька бережно скатала и сунула в карман:

– Будет повод позвонить. Так зачем ты пришел? Надеюсь, не затем, чтобы предложить мне руку и сердце?

– А тебе надо? У тебя сердец не на одно ожерелье хватит.

Шутке улыбнулась, давая понять, что прощает Владову невоспитанность. Достала из кармана сигареты. Закурила.

А она ведь не молода. Сколько? Около тридцати? Еще не много, уже не мало. Достаточно для стервозности в глазах и морщинок по уголкам рта, выдающих бульдожью хватку.

– Так чего тебе надобно? Позвонил бы хоть. А если б я в гостях была? Я, между прочим, собиралась.

– Тогда бы и позвонил. Надь, а Надь, тебе не говорили, что ты ведьма?

– Такая страшная?

– Такая бездушная.

Пепел падает на ковер, шипит, утонув в лужице ледяной воды.

– Опять ты за свое, Владичка. Что тебе эти ведьмы покоя не дают, а? Ну ведьма, ну бездушная. Думаешь, была бы я с душой, далеко б ушла? Вы ж сами все как один... колдуны? Ведьмаки? Черт, не знаю, как правильно. Наверное, просто сволочи.

Отвернулась, закусила губу.

– Да ладно, я не злюсь. И договор наш прежний в силе остается.

Вздрогнула, не ожидала подобного. Но сдаваться не собиралась:

– Конечно, в силе. Я ведь позаботилась, чтобы иного варианта не было. Я предусмотрительная, Владичек. Так зачем ты пришел?

Совсем другой Влад представлял себе эту беседу. И удивлялся, не столько разговору, сколько изнанке жизни, на которую ему вдруг позволили заглянуть.

– Твоя подруга. Та, которой письма приходят. Мне нужно с ней поговорить. Сможешь устроить?

Ожидал: станет отказываться. Приготовился давить, но Наденька докурила сигарету, утопив окурок в бокале с вином, и сказала:

– Без проблем. Только ты держи себя в руках, ладно?

Она была длинной, как путь от Владивостока до Москвы. Ноги, руки, даже шея с нелепо крохотной для такого тела головой.

– Знаете, это... это просто невыносимо! – пожаловалась она, опираясь острыми локтями на стол. И длинные – конечно, какие еще могут быть на этакой девице – серьги качнулись. – Я пробовала договориться по-хорошему, но эта сволочь не желает разговаривать!

От ее дыхания качались листья пыльного плюща. От ее духов задыхались комары. А сам Димыч впадал в сонное оцепенение, не в силах ни ответить, ни хотя бы отвести взгляд.

А женщина-змея не собиралась отпускать свежеобретенную жертву.

– Я так больше не могу! – воскликнула она.

Димыч отстранился, встал было из-за стола, но поскольку вскочила и она, оказавшись на полторы головы выше, сел на место.

– Будьте добры, расскажите поподробнее, в чем проблема?

Говорить нужно вежливо. Девица не из простых, даже странно, что она пришла в участок. Эти с милицией предпочитают не связываться.

Она некоторое время разглядывала Димыча, потом, видимо решив, что отступать уже некуда, полезла в сумочку и извлекла простой белый конверт, который и протянула.

– Вот.

Неужели? Нет, быть такого не может! Чтобы на ловца и зверь... хотя такого зверя не всякий ловец завалит.

Димыч открыл конверт и вытащил сложенную вдвое бумажку. Тонкая, прозрачная, как и та, которая добыта в квартире Серафимы Ильиничны.

«Ведьма, скоро ты сдохнешь».

– Видите? Ну что я ему сделала? На картах погадала раз! Пошутила. Ну слегка выпивши была, так разве это повод? Да, одно или два там понять можно, но чтобы каждую неделю! – Она закатила очи, заморгала часто, сдерживая нахлынувшие слезы. – Ну посмотрите, разве я похожа на ведьму?

Димыч поспешил успокоить:

– Нет, конечно не похожи! Так значит, вы догадываетесь, кто вам шлет эти письма?

Кивнула.

– Очень хорошо... замечательно. А теперь уважаемая...

– Мария. Можно Машенька.

– Машенька, давайте вы мне обо всем расскажете. Подробненько и с самого начала. Идет?

Похоже, день обещал быть удачным.

После отъезда Влада стало как-то не по себе. Алена бродила по дому от стены к стене, трогала влажные, с пузырями обои. Выметала штукатурку из углов, размазывая по полу белое. Пряталась от укоризненных взглядов святых.

Зачем Владу столько икон?

Андрей Первозванный.

Католическая Екатерина с колесом и Георгий Победоносец, топчущий змия. Преподобный Серафим и несколько Богородиц с младенцами.

Алена вскочила, поняв, что не в состоянии выдержать перекрестья пресвятых взглядов, и выскочила из дому. Только во двор. Что с ней во дворе случится?

Ничего. И до первого мая время есть.