Текст книги "Поверженный демон Врубеля"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Он потер переносицу.

– Нас всех изуродовала любовь… меня к Мире, ее – к сыну… а его… он быстро освоился. Стал лидером. Ему нравилось… все-таки, несмотря на его нежелание учиться, Гоша был куда более образован, чем большинство сверстников, и это добавляло ему авторитета.

Людмила покосилась на Стаса.

Сидел ровно, руки на колени положил, спина прямая. Слушает. Серьезный такой… а у него дети есть? Вряд ли, Мишка бы о племянниках упомянул… и обручального кольца Стас не носит. Но это ни о чем не говорит, потому что многие мужчины полагают обручальное кольцо – лишним украшением. Людмиле ли не знать… в тот раз она и вправду понадеялась, что сложится.

Серьезные отношения.

И мама в кои-то веки помалкивает, не спешит доказывать, что выбор Людмилы неудачен. Правда, упомянула, что затягивать со свадьбой не след, возраст-то не девичий… двадцать два уже, старость не за горами. Она почему-то всегда боялась этой старости, не своей, а Людмилиной, как будто свадьба могла ее отсрочить.

Влад же о свадьбе заговаривать не спешил.

Он был деловит и постоянно занят, но все одно находил время для Людмилы… звонки, цветы… иногда – дни, проведенные вместе. Но чаще – часы. А она, дурочка, размечталась, нарисовала себе идеальную совместную жизнь с домом и двумя детьми. Кошку еще, потому что кошек Людмила любила, но у мамы на кошачью шерсть аллергия была…

Все вскрылось, когда на работу к Людмиле пришла женщина в роскошном вязаном пальто. Помимо пальто и очаровательной сумочки, явно немалой стоимости, у женщины было обручальное кольцо и визгливый голос. Скандал, ею учиненный, слышали многие. А кто не слышал, тому пересказали…

Стыдно.

И сейчас стыдно, стоило вспомнить, как Людмила краской залилась.

А Влад тогда исчез, не стал ни извиняться, ни объясняться, только буркнул, что не стоит ему больше звонить. Людмила и не собиралась.

– …Классная руководительница как-то сказала, что Гошенька притих, и это не к добру. А Мирочка, конечно, решила, что он уже вырос, осознал, что его поведение неприемлемо, а классная дама просто относится к Гошеньке предвзято, – Егор Станиславович вздохнул. – Месяца не прошло, как нас вызвали в милицию… тогда еще милицию. Гошку задержали. За ограбление ларька. В составе группы, кажется, это так называется… он и не отпирался. Сказал, что это прикольно… скучно жить ему стало, видишь ли… собрал банду… эта банда всю школу терроризировала. Оказывается, Мирославе жаловались, но она мне о том не рассказывала. Боялась, что я Гошку отправлю… и надо было бы, но… у нее вновь сердце прихватило.

…У мамы Людмилиной сердце тоже прихватывало время от времени, как правило тогда, когда Людмила собиралась совершить очередную глупость. Естественно, глупость по маминому мнению. И поначалу Людмила верила этим приступам.

Пугалась.

Да и потом, когда поняла, что все эти болезни – лишь игра, все равно чувствовала себя неудобно, словно отказывала маме в праве действительно заболеть.

– Она попала в больницу. Вопрос с Гошкой пришлось улаживать… представили хулиганской выходкой, да так оно по сути и было. Он поклялся, что никогда больше не сделает ничего подобного… Мирочка поверила. Я же стал названивать в школу. Чувствовал, что не все так гладко, хотя на некоторое время и вправду воцарились тишь да благодать.

Он фыркнул и снял очки. А ведь взгляд у него молодой.

Сколько ему лет?

Спрашивать неудобно, да и зачем? Какое отношение возраст Егора Станиславовича имеет к нынешнему делу?

– Тогда-то и начало выплывать всякое… про их банду… братство, так Гошка это называл… пятеро пацанов, возомнивших себя крутыми. Они травили одноклассников, отбирали деньги, заставляли воровать, некоторых избивали… и даже учителя боялись с ними связываться. Тогда, разобравшись, я все-таки отослал Гошку. Всего на год… собирался сначала на пять лет, но Мира… Да и я тоже… постоянные упреки, скандалы… я, видите ли, виноват, что он вырос таким. Мальчику просто не хватало мужского воспитания. Я же слишком занят был, чтобы заниматься им. И не поверите, но постепенно я и вправду начал чувствовать вину. Гошка вернулся на каникулы тихим-тихим, вежливым. Будто другой человек. Я и решил, что хватит с него, что он все понял, осознал и не повторит ошибок.

Егор Станиславович тяжко вздохнул:

– Он окончил школу. Поступил… точнее, Мирочка устроила ему поступление, спасая от армии. Некоторое время он учился даже, а на втором курсе его задержали. Распространение наркотиков. Срок грозил немалый, и… не стану говорить, во что нам обошлось замять это дело. Естественно, из университета Гошку выставили. Мирочка тут же устроила в другой… Гошка клялся и божился, что наркотики – не его, что приятель попросил подержать у себя пакет, а он знать не знал, что в пакете. И он так правдоподобно рассказывал о приятеле этом… так каялся…

– Вы поверили? – Стас подал голос.

– Да. Я… я хотел верить.

Второй раз Егор не попался.

Он полагал себя умным, куда умней, чем считал отец, который, по мнению Гошки, не видел ничего дальше собственного носа. Мать он вообще полагал существом на редкость бестолковым, готовым поверить всему, что Гошка скажет.

Правда, при этой бестолковости она, следовало признать, была куда полезней отца.

Как бы там ни было, но Гошка намеревался жить собственною жизнью.

Красиво.

Правда, на красивую жизнь требовались деньги, и, конечно, мать совала, понимая, что у молодого человека имеются свои потребности, но ее подачки были ничтожно малы. У папаши бабки водились, но он проникаться Гошкиными нуждами не спешил. И в единственный раз, когда Гошка заговорил о деньгах напрямую, отец хмыкнул и сказал:

– Если деньги и вправду нужны, иди работать.

– Куда? – удивился Гошка, которому мысль о необходимости работать казалась совершенно невозможной. Наработается еще, жизнь-то большая.

– Не знаю. Если хочешь, устрою к себе на кафедру.

Идейка эта поначалу показалась удачной. А что, работенка – не бей лежачего. Ходи. Показывайся, щеки дуй, типа ты ученый, а тебе за это платят… еще и за границу возят. Вон, папаша каждый месяц куда-то катается…

Правда, отец разом разрушил наивные Гошкины представления, уточнив:

– Лаборантом.

– Чего? – Лаборантом Гошке быть не хотелось.

– А кем еще я могу тебя устроить, если у тебя образования нет?

На папашу Гошка обиделся.

И мамке нажаловался, зная, что она всенепременно встанет на Гошкину сторону, и тогда папаша мнение переменит. Вечером разразился скандал, которые в профессорском семействе стали происходить с завидной регулярностью.

– Но это же действительно удачная идея, – мать, как и ожидалось, встала на защиту Гошкиных интересов. – Мальчик очень талантлив, и это найдет выход, но лаборантом, Егорушка… это как-то… неприлично.

А вот отец уперся.

– Неприлично занимать чужое место. Кем я, по-твоему, должен его устроить? С его двумя курсами коммерческого экономического…

Мать задумалась.

И думала долго.

– А если учиться… параллельно… заочно…

– Вот пусть сначала выучится, а потом на кафедру лезет, – жестко повторил отец и добавил: – Мне бездельники не нужны.

Сам он, типа, урабатывался… в общем, учиться Гошка пошел, потому как учеба в очередном, мамкой найденном вузе особых усилий не требовала, зато позволяла гордо назвать себя занятым человеком. Да и дома никто больше с работой не приставал.

И с вопросами, на которые в ином случае Гошке было бы сложно ответить… а так, не на тусовке он, в библиотеке, или с однокурсниками к коллоквиуму готовится… или еще чего, столь же невинное творит… мамаша верила, а отец предпочитал не вникать в этакие тонкости.

И правильно.

Гошка и сам не заметил, как подсел. Вот честное слово, он не собирался ширяться, потому как был человеком разумным, как ни крути, понимал, что наркота – опасная игрушка… так, принял разок за компанию… и другой… травкой небось многие балуются и ничего, живут. А Гошка не хуже других.

Лучше.

И значит, все у него будет ништяк.

Так он говорил себе, и не только себе… торговать больше не приторговывал, из опасения, что во второй раз соскочить не выйдет. А удача – девка ветреная, сегодня с тобой, завтра с другим… сидеть Гошке точно не хотелось.

Он жил себе потихоньку, притворяясь студентом, а после, вспомнив о былом своем, детском, увлечении, художником. Гошка быстро просек, что сия профессия – аккурат самое оно. Рисовать ему нравилось, а современное искусство не требует точности. Чувством цвета он обладал врожденным, более того, стыдно признать, но занятие это доставляло Гошке немалое удовольствие, он будто становился собой… и мамка радовалась.

Комнату под студию оборудовали.

Красок накупила. Холстов. Грунтовки и прочих прибамбасов, без которых настоящему творцу никак. Правда, картины получались не такими, чтоб их покупали. Гошка однажды интересу ради вышел на набережную, выставился. Люди, правда, останавливались, смотрели, но покупать не спешили.

– Не обращай внимания, – сказал тогда веселый парень, вынесший три натюрморта. – Не стоит рассчитывать, что здесь оценят абстракцию или примитивизм. У тебя неплохо выходит…

Так Гошка познакомился с Мишаней.

Мишаня ему нравился, он разительно отличался ото всех прошлых Гошкиных знакомых. С ним было даже интересно… и пожалуй, встреть Гошка его чуть раньше, все бы сложилось иначе.

Мишаня не пил.

Не курил.

И о наркоте только слышал.

– Бросай, – сказал он Гошке, когда понял, что тот крепко на игле сидит. – Пока мозги в кашу не превратились.

– Брошу, – Гошка дал обещание легко, потому как не сомневался, что у него-то хватит сил бросить. Он – человек волевой и вообще балуется исключительно для куражу. Он честно продержался сутки… и вторые… и все-таки не смог. Дорвавшись до дозы, Гошка вкатил себе полную.

Очнулся в больнице.

– Его Мирочка нашла, – Егор Станиславович развернул кресло. – Видите?

Он указал на стену, вернее, на картину.

Примитивизм?

Экспрессионизм? Людочка плохо во всем этом разбиралась. Мама пыталась научить, но, видно, с чувством прекрасного у Людочки были нелады.

Но картина была хороша.

Поначалу казалось, что на холсте нет ничего, кроме цветных пятен. Синих. Зеленых. Желтых. Множество оттенков… а стоило чуть отвести взгляд, и пятна складывались в картинку.

Картину.

Пузатая ваза и цветы. Ромашки? Или другие какие-то? Главное, что яркие, кажется, будто букет этот пронизан солнцем.

– Он и вправду был талантлив. И если бы я спохватился вовремя… – Егор Станиславович смотрел на картину с тоской. – Если бы сделал то, что должен был, а не то, что мне хотелось, побоялся лишить себя душевного комфорта… Мирочка решила, что он отравился. «Скорую» вызвала. А врачи ей… знаете, порой врачи бывают предельно откровенны. Они сразу поняли, что никакое это не пищевое отравление. Передоз. А она верить не хотела. Но главное, Гошку спасли… он признался… он плакал. Кажется, Гошка впервые понял, что некоторые игры – это чересчур, что он может умереть. Он хотел бросить, и, конечно, мы нашли клинику…

Егор Станиславович вздохнул.

– Сначала одну, потом другую… третью… это было бесконечным кошмаром. Его страхи. И слезы. И просьбы о помощи… клиника… ярость… пусть говорят, что виной тому не он, но ломка, однако когда ваш сын в глаза вам говорит, что ненавидит, такое сложно выдержать.

Людмила кивнула.

Она понимала.

Сколько ей случилось перевидать таких вот мальчиков, перепуганных после первого передоза, еще сохранивших остатки разума и саму способность бояться. Они готовы на все, лишь бы соскочить, но когда доходит до дела… снять ломку медикаментозно можно, но медикаменты не избавят от неизбежной тоски, которая наступает без искусственной стимуляции.

Чувство обреченности.

Серый мир.

Желание сделать все, лишь бы вырваться из этой серости.

И снова ломка.

– Он выходил после очередного курса тихим, смирившимся, и Мирочка уверялась, что на этот раз точно все, что он справится. Она окружала его такой заботой, вниманием… не оставляла ни на секунду. И Гошка терпел. Потом уходил в мастерскую, запирался. Работал. Это были минуты просветления. Он мог сутками не выходить… Мирочка волновалась.

Егор Станиславович вновь вздохнул.

– Она умоляла его выйти. Гошка слушался… начиналась тихая семейная жизнь, только мы все знали – это ненадолго. Рано или поздно он сорвется. И оставалось только ждать, когда… я не знаю, где он брал наркотики. Он почти не выходил из дома, а если и выходил, то Мирочка повсюду следовала за ним. Но вот… наркоманы и вправду изобретательны. Потом наступал период, когда Гошка срывался. К сожалению, вскорости о наших проблемах узнали соседи… с ним ведь случались приступы клаустрофобии. Или галлюцинации… однажды он выбрался голышом на крышу, решил, будто он – птица, собирался взлететь. В тот раз их с Мирой забрали в больницу обоих. Понимаете, я знал, что рано или поздно с Гошей произойдет… непоправимое. Он был обречен. Слишком слабый, чтобы бороться, слишком избалованный…

Егор Станиславович замолчал и молчал несколько минут. Затянувшаяся пауза нервировала Стаса, который явно думал услышать что-то иное.

– Когда он прыгнул с крыши, я, признаться, испытал огромное облегчение… я потерял сына, но я потерял его давно, наверное, еще в Гошкином детстве. А то существо, за которое боролась Мирочка, к Егору отношение имело слабое. Оно и вовсе почти не было человеком… так легче думать… во всяком случае, я именно так себя успокаивал. Да, я горевал по Гошке, но… наверное, я очень черствый человек, если горе мое не было всеобъемлющим. Более того, – Егор Станиславович потер подбородок. – Я был рад, что… что все закончилось. Это невыносимая пытка. Лечебницы. Реабилитация. Мирочкина надежда, что уж на этот-то раз все будет иначе… ее нежелание смириться с реальностью. Моя неспособность сделать хоть что-то… и ожидание очередного срыва.

– Значит, вы думаете, что Егор сам…

– Возможно, – Егор Станиславович на вопрос не обиделся. – В его крови нашли целый коктейль запрещенных препаратов. Насколько я понял, этого хватило бы… да ему для рецидива немного нужно.

– До этого он был чист? – Стас явно решил, что просто рассказа ему недостаточно.

– Вероятнее всего. Мы… не контролировали… этот период растянулся на полгода. Раньше Гошки хватало на месяц, от силы – на два… а тут полгода. Мирочка не могла нарадоваться, расцвела просто, уверилась, что проблема решена. Я говорил, что не следует расслабляться, но… она назвала меня престарелым пессимистом… пускай. Главное, он действительно увлекся живописью… и речь даже зашла о персональной выставке.

А вот это уже очень и очень интересно.

Стас тоже так решил, прямо подался вперед.

– Где?

– Какая-то местная галерея… что-то такое… название очень пафосное… «Эверест»?

– «Олимп»?

– Похоже на то… да, определенно «Олимп». Странная история… Гошка выходил с картинами на набережную. Мирочка… в последние месяцы стала отпускать его одного. Доверяла. Я не препятствовал, все равно в ее присутствии не было никакого смысла. Как бы там ни было, однажды он вернулся в очень возбужденном состоянии… рассказал, что ему предложили выставку.

– Кто?

– Какая-то женщина… она изредка появлялась, смотрела картины, и Гошкины ей понравились. У нее связи имеются с галереей, и она договорится, если Гошка не против. Признаться, я поначалу решил, что это очередная афера. Мошенников везде хватает… сначала пообещают выставку, потом попросят денег на организацию, а в результате не будет ни выставки, ни денег… но Гошка прямо загорелся этой идеей. Пожалуй, я никогда прежде не видел его таким. И Мирочка… деньги у нас были. Да и есть. Я и решил, что пускай… он готовился. Картины отбирал. И взялся за «Демона». Это было условием. То есть так Гошка сказал. Он создает картину по мотивам этого самого «Демона», а взамен получает свою выставку. Странное условие.

Людочка кивнула, соглашаясь.

Более чем странное.

При чем здесь «Демон»?

– Он просто-таки с ума сошел с этой картиной… несколько раз ездил смотреть… наброски делал. Понимаете, ей не нужна была копия. Требовалось свое, то есть Гошкино, ви́дение.

Зачем?

И почему именно «Демон»?

Мистическое полотно, проклятое, сведшее с ума своего создателя. В том ли суть? Или же ни при чем картина? Людмила не верит в злую волю вещей. Вот люди – дело принципиально иное.

– Эта картина полностью завладела Гошкиным воображением. Он запирался в мастерской, выходил изредка… даже спал там и ел. Мирочка пыталась что-то сделать, но… самое интересное, что Гошка до того рокового дня был совершенно трезв.

Егор Станиславович поднялся.

– Он показывал наброски и… и я мало что понимаю в живописи. Нет, я бывал во многих музеях… восхищался полотнами старых мастеров, но поставьте передо мной копию и оригинал, я не отличу. Я из тех несчастных, которые со спокойным сердцем могут держать в квартире фотографии известных картин, не испытывая при том душевного дискомфорта. Но Гошкин «Демон»… было в нем что-то невероятно притягательное. Поверженный? Скорее спящий… знаете, поза та же, что и в оригинале, но у Врубеля в ней скрыта удивительная энергия. Гошка же создал демона… отдыхающим? Утомленным? Я до сих пор помню полуприкрытые глаза… и это ощущение, будто демон следит за мной. Оптический эффект… я читал о подобном, но одно дело читать и совсем другое – столкнуться с этим самому… тогда я поверил, что из Гошки выйдет толк… не то чтобы я желал мировой славы, но грешным делом подумал, что если он получит хоть какое-то признание, то… это ему поможет. Наркотики – это лишь суррогат эмоций, а он нашел собственный способ… не знаю, хуже или нет. Тогда он спросил, что я думаю о картине.

– А вы?

– Честно ответил, что она великолепна. Я не искусствовед, я обыватель, образованный, но все-таки обыватель. Мне куда понятней цветы и приятней котята. Но даже я почувствовал, насколько эта картина необыкновенна.

– Мы можем на нее взглянуть? – поинтересовался Стас, но Егор Станиславович покачал головой.

– Увы… Егор перед смертью ее уничтожил…

Эпизод 2

Киев

…На фоне примитивных холмов Кирилловского за моей спиной стоял белокурый, почти белый блондин, молодой, с очень характерной головой, маленькие усики тоже почти белые. Невысокого роста, очень пропорционального сложения, одет… вот это-то в то время и могло меня более всего поразить… весь в черном бархатном костюме, в чулках, коротких панталонах и штиблетах[2]2
  Воспоминания Л. Ковальского.


[Закрыть].

Так уж вышло, что и мои собственные дела привели меня в Киев, тогда я увидел в том презабавное совпадение. Ныне мне кажется, что уже тогда моя собственная судьба вела меня по Мишенькиным стопам. В Киев я прибыл спустя месяц после отъезда Мишеньки и первое время был полностью занят собственным обустройством и делами, о которых ныне могу вспомнить лишь то, что они были.

С Мишенькой я встретился незадолго до той роковой встречи, которая предопределила его величие и его падение. Я сам отыскал его, зная, что реставрации проводятся в Кирилловской церкви. Была она древнею, построенною еще в двенадцатом веке, а с той поры претерпевшею немало изменений. Мишенька сказывал, как отыскали те самые фрески, для реставрации которых его и пригласили. Но открытием для меня стало то, что церквушка эта, признаться, не впечатлившая меня совершенно, находилась рядом с лечебницею.

– Посмотри, – Мишенька спустился ко мне с лесов. Визит мой определенно обрадовал его, и, стало быть, в Киеве ему было не столь уж весело, как он то представлял. Сердечно обняв меня, Мишенька увлек прочь из церкви, не дав и глазом взглянуть на знаменитые фрески. – Посмотри, ты видишь?

Я видел зеленые поля и хмурое здание лечебницы, которое напомнило мне некий уродливый храм, быть может, языческого толку. Я видел и людей, изможденных, облаченных в одинаковые серые одежды, за которыми собственно люди и терялись. Признаюсь, сие зрелище, в совокупности с яркою зеленью холмов, произвело на меня самое удручающее впечатление.

– Идем, скорей идем, – Мишенька же, напротив, был преисполнен энергии. – Я хочу тебе показать это!

И он повел меня туда.

Он останавливался перед каждым безумцем, заглядывая в их лица жадно, и все повторял вопрос:

– Ты видишь? Ты видишь это?

– Что?! – признаюсь, я испугался, потому как старый мой приятель сам походил на безумца. Он же расхохотался.

– Прости, Андрюша, я немного увлекся. Но взгляни в их глаза… в сами лица… неужели ты не видишь в них Бога?

Этот вопрос окончательно меня запутал. А Мишенька принялся объяснять, поспешно, порой сбиваясь, как сие случалось с ним, когда он был увлечен по-настоящему.

– Безумцы. Убогие. Это люди, которые стоят у престола Бога. И вот они, те святые… правильные… фрески нужно не просто восстановить… некоторые придется воссоздать наново… и я подумал, что если возьму вот эти лица…

– Ты собираешься писать святых с…

– Именно! – воскликнул Мишенька.

Я был поражен. Не правотой его, но смелостью замысла, который, как мне показалось, был чересчур дерзок, чтобы его приняли.

– Взгляни… – К нам подошел человек в сером скучном платье, каковое выдавало в нем пациента лечебницы. Он был худ, почти изможден, и лик его бледный, как мне почудилось, имел некое отдаленное сходство с иконами. Но особо меня поразили глаза, огромные, темные, преисполненные того самого безумия, которое столь влекло Мишеньку.

– Беги, – сказал сумасшедший и вытянул тощую руку. Кожа на ней была смугла, едва ли не черна, но не как у арапа, а будто бы обуглена. – Беги! Беги, пока можешь…

Мишенька не побежал, он подался вперед, жадно вглядываясь в лицо несчастного, запоминая каждую его черточку. Тот же, смущенный этаким вниманием, отпрянул.

– Ангела зрю! – воскликнул он. – И демона зрю! За душу твою грешную воюют… ангел распростер крыла, но грешен, грешен…

Признаюсь, человек этот, говоривший с такой страстью, которой мне не случалось прежде в людях видеть, меня испугал. И я вскочил, собираясь не бежать, но удалиться, оставив безумца наедине с его безумием, но тут подбежала сестра милосердия и увела несчастного. Стоило ей прикоснуться к опаленной руке его, и человек сник, понурился.

Медсестра же неодобрительно поглядела на нас с Мишенькой, однако ничего не сказала.

– Теперь ты понимаешь меня? – шепотом спросил он, и в глазах его мне привиделся отблеск того сумасшествия. Еще подумалось, как бы не вышло так, что болезни душевные заразны, пусть бы и твердят доктора иное. – Вот он… он слышит небеса… понимает… на их молитвы Господь отзывается.

Следует сказать, что тогда и сам Мишенька, невзирая на норов свой и все модные поветрия, был человеком глубоко набожным. И потому мне было вдвойне удивительно, что набожность сия не помешала ему воплотить тот замысел.

– Твой наниматель… знает?

– Зачем ему? – Мишенька усмехнулся. – Поверь, от многих знаний многие печали… и Прахов сам говорил, что предоставляет мне полную свободу.

Я лишь покачал головой.

И что я мог сделать? Отговорить Мишеньку? С норовом его, закаленным во многих стычках с отцом, любое сказанное мною слово лишь убедит Мишеньку в правильности его решения. Знал я за ним такую особенность: чем сильней его отговаривали, тем больше убеждался Мишенька, что поступит верно. И глупое детское это упрямство не раз и не два играло с ним дурную шутку.

Да и, положа руку на сердце, ничего-то не мыслил я в искусстве.

Скажу наперед, что, лишь взглянув на сотворенные Мишенькины фрески, я осознал и признал его правоту. С потолка церкви на меня взирали вовсе не безумцы, но люди, осененные высшею благодатью. И даже я, человек далеко не набожный, ощутил в них сокрытое величие, силу божественного духа…

Так столь ли важным было, с кого он писал апостолов?

Главное, что и Мишенька, и заказчик этою работой остались довольны. Пожалуй, следует сказать пару слов о человеке, сыгравшем в Мишенькиной судьбе немалую роль. Адриан Викторович Прахов, историк, археолог и художественный критик, мнение которого многое значило в тех кругах, куда Мишенька желал попасть, был личностью своеобразного толку. Объездивший половину мира, он скорее существовал в прошлом, нежели в настоящем. И на Мишеньку долгое время взирал снисходительно, словно бы в опыте своем, мудрости великой, понимая все порывы мятущейся его души…

Другое дело – Эмилия…

Об этой женщине можно рассказывать многое. И ничего-то не будет правдой. Но историю сию надлежит сказывать по порядку.

После той встречи мы с Мишенькой вновь разлучились, ибо у каждого из нас имелись свои неотложные заботы… да и, выросши, мы утратили ту душевную близость, которая связывала нас в далекие детские годы.

Однако третьего дня Мишенька самолично явился в мою квартирку.

– Я влюблен, – заявил он с порога.

Я же, утомленный работой, которая не была сложною, однако же требовала сосредоточенности и немалой кропотливости, лишь вздохнул. Влюбленности с Мишенькой случались постоянно. Неспокойная душа его требовала новых и новых впечатлений, которые он находил и в светлом чувстве, каковым являлась любовь. Впрочем, длились его влюбленности недолго. Мишенька, полыхнув, что осенний костер, сгорал, разочаровывался в объекте своей страсти и впадал в меланхолию. К счастью, столь же недолгую, как и сама любовь.

– Нет, теперь все иначе… совершенно иначе… – Он метался по моей комнатушке, будто бы дикий зверь, запертый в клетке. – Она… она тот ангел, который осенит крылом… она сама явилась ко мне!

Он вновь захлебывался словами, принимаясь то описывать неземную красоту женщины, то свет, озарявший ее… то сбиваясь на вещи приземленные, к примеру, на то, где взять денег, чтобы поразить ее… или что надеть, ведь Эмилия пригласила его в дом.

– Она сама явилась! Сама…

– Погоди, – попросил я, совершенно запутавшись, – кто она?

– Эмилия, – Мишенька произнес это имя с придыханием, и в глазах его вновь мелькнуло то безумие, столь смутившее меня в прошлую нашу встречу. – Она пришла, чтобы пригласить меня на вечер… я был представлен ей, конечно… был, когда приехал… но там – иное… обыкновенная женщина… какая глупость! Как я мог быть так слеп, что принял ее за обыкновенную женщину?! Она ангел…

Он вновь принялся рассказывать о встрече.

О том, как работал в церкви, и работа эта наполняла смятенную Мишенькину душу небывалым покоем. Появлялись даже мысли навсегда остаться, не в Кирилловской церкви, естественно, но в Божьей обители, небось много таких на Руси, в которых сохраняется особый ее дух. Конечно, Мишенька понимал, что вряд ли сия жизнь придется ему по нраву, но понимание не мешало рисовать ему в красках картины будущего своего смиренного существования.

Он всегда отличался немалою склонностью к фантазиям.

Нынешние были прерваны появлением женщины, которой в храме делать было совершенно нечего. Работники, занимавшиеся реставрацией церкви, и те избегали появляться в ней, когда Мишенька творил, столь он был нетерпим к чужому присутствию, которое, по словам его собственным, отвлекало несказанно. Но вот ее он не почувствовал.

И только когда женщина окликнула его по имени, Мишенька осознал, что находится в церкви не один. Поначалу он вспылил, ибо настроение, именно то настроение, которое требовалось для работы, рухнуло, но после…

– Я вдруг увидел ее сверху… с лесов, – Мишенька, потеряв силы, рухнул в креслице. Он говорил, глядя перед собой, улыбаясь ласково собственным мыслям, для меня недоступным, и это вновь же пугало. – С лесов… такую маленькую… такую невыразимо хрупкую… овеянную светом. Она сама, поверишь, будто бы источала сияние…

– И ты спустился, – все же этот рассказ не произвел на меня особого впечатления, поскольку, будучи натурой крайне приземленного свойства, я к любови и иным эмоциям, застилающим разум, относился скептически. Да и то, повторюсь, Мишеньке случалось влюбляться и прежде.

– Конечно, спустился. И если ты думаешь, что это что-то изменило… Эмилия… она… особенная… на ней лежит Его печать… Его благословение…

– Погоди, – все же имя особы, произведшей на Мишеньку такое сокрушительное впечатление, показалось мне знакомым. – Ты не говоришь случайно о той Эмилии, которая…

– Его жена, – Мишенькино лицо потемнело от гнева. – Она – жена этого скучного бестолкового человека… этого старика!

И тут он был несправедлив. Прежде если Мишенька и отзывался о своем нанимателе, то с немалым почтением, но ныне его ослепляла ревность.

– Это несправедливо! За что ему досталось подобное сокровище…

Признаться, после той беседы я подумал, что эта страсть погубит его. Пусть Адриан Викторович до сих пор относился к Мишеньке снисходительно, поелику полагал, что таланту простительно многое, то вот роману с законною супругой он не потерпит.

Я пытался образумить Мишеньку.

Говорил… многое говорил.

И что Эмилия старше его. Взрослая женщина, мать троих детей, особа, в чьем благонравии не было и тени сомнения… и не след бросать эту тень, поелику Мишенькина страсть не принесет ей ничего, кроме горя.

Видит бог, я оказался прав, хотя и не желал этой правоты!

– Скучный ты все же человек, Андрей, – Мишенька выслушал меня тихо, покорно даже, чего за ним прежде не водилось. – Мне жаль тебя.

Я вот не видел причин для жалости.

Моя жизнь была спокойна и размеренна, меня не терзали ни страсти, ни страхи. Я не был богат, но и не был беден. Любовь? Ее я полагал глупостью, намереваясь, когда придет время, сочетаться браком с девушкой достойной, спокойного нрава… нет, порой мне хотелось испытать что-нибудь этакое, но желание сие быстро проходило.

В тот раз я вспылил, пусть бы и не было для того ни единой причины.

– Жаль? Ты себя пожалей! Что ты будешь делать, если Прахов выставит тебя?

– Не выставит. Я ему нужен!

– Ты самонадеян!

– Быть может… но лучше уж самонадеянным прослыть, чем жалким… а ты, мой друг, жалок…

– Чем же?

Признаюсь, эти слова оскорбили меня до глубины души. Я жалок? Я, который всего достиг собственным трудом? И пусть знаю, что никогда мне не стать великим, однако и не желаю я величия! И то сказать, сколько раз Мишенька приходил ко мне в поиске утешения? Сколько раз выручал я его деньгами, когда оказывалось, что ведет он слишком уж роскошную жизнь? Сколько раз выслушивал жалобы… а теперь выясняется, что я жалок!

– Тем, что слеп, – Мишенька поднялся. – Тебе кажется, будто ты все-то знаешь, будто один ведешь жизнь правильную, а кто желает иного – глупцы. И что это может вызывать, как ни жалость?

Тогда он ушел, оставив меня в смятенных чувствах. Впрочем, я знал, что Мишенька вернется. А еще я, грешным делом, надеялся, что болезненная его влюбленность пройдет. Ведь Эмилия Прахова, как по мне, не отличалась ничем особенным от прочих женщин.

Увы, я ошибся.

С Мишенькою я повстречался спустя месяц, и встреча эта была случайною. В первое мгновенье мне даже показалось, что Мишенька сделает вид, будто бы не знаком со мною, но нет, он подошел и поприветствовал меня весьма любезно.