Текст книги "Дельфийский оракул"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Страх объял Лето. Хотела она бежать от несправедливого проклятья, но ноги перестали слушаться ее. Не позволил Лай жене упасть, подхватил на руки и отнес в покои. Три дня металась в бреду Лето, звала отца, клялась, что говорила лишь правду, протягивала руки к теням, подходившим к ее ложу, умоляла их забрать ее с собой или хотя бы подарить ей забвение.

Не знала Лето, что во время болезни сидел рядом с постелью ее Амфион, слушал слабый лепет чужеземной царевны, думал о многом…

И что приходила к Амфиону Ниоба, якобы желавшая помочь бедной Лето, что притворялась она ласковой и заботливой…

…и что горели погребальные огни, в дым превращая царя и царицу…

…и что плакали Фивы о внуке Кадма…

…и что звали на престол его правнука – Амфиона. Он же все чаще останавливал свой взор на гибкой темноликой Ниобе. И та краснела под этим взором. Никого не любила Ниоба прежде, но и каменное сердце ее раскололось. Синими были глаза Амфиона. Золотом отливала борода его. Кожа его была смуглой, как бронза. И руки – сильными были. Крепко обнимали они Ниобу.

– Будешь моею царицей, – шептали его губы.

Слаще меда диких пчел оказались его поцелуи. И ответила Ниоба – честно, как никогда прежде:

– Сделай меня своею женой. И рожу тебе столько сыновей, сколько врат имеют Фивы. И столько же дочерей…

Смеялся Амфион – отвечал ей:

– Роди мне сыновей. Роди мне дочерей. Подари мне себя, женщина, потому что свое сердце я тебе уже отдал.

Приняла великий этот дар Ниоба – бережно. И, страшась, что задумал Лай недоброе, поспешила к нему, вошла и говорила так:

– Убил ты брата, а я помогла тебе, и это было правильно, потому что ранил Зеф мою душу своей гордыней. Но не позволю я тебе тронуть Амфиона!

– И как же помешаешь ты мне?

Лай был зол. Он уже придумал: надо застрелить брата на охоте и обвинить во всем богов, якобы возлег Амфион с рабыней, назвал ее царицей, сравнил ее красоту с красотою премудрой Афины, чем и прогневил богиню. Покарала она святотатца. Уже приготовил Лай лук и стрелы позолоченные, но – воспротивилась Ниоба.

– Пойду я к Амфиону тотчас, упаду пред ним на колени и расскажу ему всю правду! Пусть знает, сколь коварен его брат!

– Тогда казнит он и тебя!

– Любит меня Амфион. Простит он слабую женщину, но не сильного мужчину. Отступись!

Ушла Ниоба, и задумался Лай. Не испугали его ее угрозы, скорее уж решил он, что настало время избавиться и от той, кто знает правду. Одна стрела? Нет, две! Покарает Премудрая и ее, осмелившуюся бросить ей вызов дерзкими речами своими.

Богаты были фиванские рощи дичью. Водились там дикие вепри и легконогие лани, зайцы и лисы, а также множество другого зверья и птиц. Раздолье охотнику! Рано вышел из покоев Амфион. Был он легконог и неутомим в беге. Силился Лай угнаться за братом, но не сумел, отстал, сказав:

– Иди, возле ручья ждать тебя стану, – молвил он, пытаясь отдышаться.

Засмеялся Амфион обидным смехом и унесся прочь, подобный самому Гермесу. Но стоило скрыться ему, как присел Лай у камня, который недавно появился на обочине тропы. С легкостью поднял он этот камень и вытащил из-под него лук и стрелы. Легла первая стрела на тетиву, и зазвенела она, готовая отправить в полет смертоносное жало стрелы. Но – нет, не сейчас.

Идет Лай к ручью короткой тропой, о которой, верно, позабыл Амфион. Идет тихо, крадется, словно тень ночная. С каждым шагом он все ближе и ближе к нужному месту. Вот вода журчит, и тонколикие наяды повторяют следом за морскими своими сестрами:

– Убийца, убийца…

Что Лаю до песни их? Он ждет, скрытый в сени огромного дерева. Прежде Лай приходил сюда с братьями мериться силой, играть в глупые детские игры, ссориться, мириться… прежде.

Хорошее слово.

Ныне он ждет. Но отчего-то медлит Амфион. Что задержало его? Неужто встретил он свирепого зверя и тот оборвал жизнь нового царя? Нет, не настолько милосердны боги, не избавят они Лая от его тяжкой участи.

Собственной рукой выпадет ему – лишить брата жизни.

Знает Лай об этом. Ждет.

Затаил он дыхание, и притихли наяды, испугавшись, что измарает Лай воды ручья человеческой кровью. Умолкли птицы. И лишь деревья шумят грозно, желая упредить Амфиона.

Легки его шаги.

Ближе и ближе подходит брат. И стрела уже готова слететь с тетивы, ужалить брата в грудь, в самое сердце. Вот и показалась тень меж деревьев. Более не медлит Лай. Отпускает он стрелу. Взвизгнула та, рассекая воздух, сбила в полете зыбкий зеленый лист и вонзилась в тело.

Закричал человек – страшно, упал на берег, как срезанный колос.

Выдохнул Лай, отпуская страх. И дрожь в коленях смирил. Умер брат? Свободен отныне престол! Встретит город нового царя, как встречал и прежнего – с радостью, с надеждой. Опустил лук Лай, вышел из кустов, подошел к лежащему и отпрянул: не Амфион лежал на берегу, но – незнакомый какой-то человек в царских одеждах. Стрела вошла в самое его сердце, только вот не для этого сердца она предназначалась.

– Стой, где стоишь, брат, – раздалось рядом.

Обернулся Лай, уже зная, кого сейчас увидит.

Стоял в тени старого дуба Амфион. Черным было его лицо – от гнева и горя, а за плечом могучего воина виднелась тень Ниобы. Коварная! Не стала ждать она, что сдержит Лай слово, знала его, как знала самое себя. И поспешила упредить убийство.

Вышли из укрытия и воины, окружили царя, готовые защитить его, если вздумает Лай броситься на брата.

– Кто этот человек? – спросил Лай, вынимая из его тела свою стрелу. Не боялся он Амфиона, потому что – пусть и силен он, но и добр. Не решится он пролить кровь родича.

– Раб, которому я дал свои одежды и велел идти этим путем. Не верил я словам моей Ниобы, но мольбам ее – уступил. И что я вижу? Правду говорила она! Ты, мой брат, мой друг, с которым я готов был разделить все, что имел, вздумал убить меня, как убил кроткого Зефа? Ты сочинил историю о его предательстве, хотя предателем был сам!

Так обвинял Амфион Лая, и гнев, и горечь точили душу его.

– Когда пришла моя Ниоба в слезах и, упав на колени, умоляла выслушать ее, я слушал – и не верил. Разве мог брат убить брата? И многих иных людей, которые не желали ему зла? А после – принес он лживую весть отцу и остановил ею его сердце? Чего ради?

Правда в словах Ниобы смешалась с ложью. Знала она, как трудно бывает отделить одно от другого. И не боялась обвинений Лая, понимала, что не поверит отныне Амфион ни единому слову брата.

– А теперь ты и меня убить задумал. Что сделал я тебе, Лай?

– Что сделаешь ты со мной, Амфион?

Помрачнел Амфион сильнее прежнего. Не мог он простить брату предательство. Но не мог и казнить Лая.

– Забирай свою жену, – сказал он после долгого молчания. – Ту, ради любви которой решился на ужасное преступление. Забирай – и уходи прочь.

– Куда?

– Куда пожелаешь. Но если вздумаешь вернуться в Фивы, не рассчитывай на мое милосердие. Быть тебе тогда мертвым!

Так сказал Амфион, и воины стали свидетелями слов царя.

Снова путь. Дорога бесконечна. Серые скалы, редкие птицы и жаркое солнце, что, гневаясь на людей, шлет к земле стрелы жаркого света. Тяжко дышать, но – дышит Лето, хоть и с трудом.

Больше не плачет она.

– Решила Ниоба царицей стать, – шепчет Лай, держа за ее руку. Бледна эта рука, и едва-едва стучит сердечко Лето, которая вовсе растерялась. Вновь отняли у нее дом, обретенный ею совсем недавно. Чем же так провинилась она?

– Поднесла она Амфиону тайное зелье, и воспылал он к ней безумной любовью. Ослеп, оглох, лишился сердца мой несчастный брат. – Лай шел рядом с серым осликом. Его одного дозволили ему взять, поскольку слаба была Лето после болезни. – Коварна Ниоба. Она не желала делить любовь Амфиона ни с кем. Она придумала, что я решился на убийство брата, что я лишил жизни Зефа, что я… я во всем виновен. И ты.

Он глядел Лето в глаза, и она не видела ничего, кроме Лая.

Бедный, бедный… любимый.

– Что будто бы ты так сильно желала стать царицей, что повелела мне убить отца.

Как можно поверить в подобное?

– Слишком красива ты, чтобы желала Ниоба видеть тебя рядом с собой… Завистливая она. И злая.

Каждый день повторял Лай эту историю, пока не увидел, что верит Лето каждому его слову. Она, покрывшаяся пылью, с посеревшей жесткой кожей, с потемневшим от болезни лицом, уже не была так прекрасна, как прежде. И злился Лай из-за того, что ушел он с острова Кея, что отказался от маленького царства, желая большого, но не получил ничего.

И утешался он лишь тем, что недолго продлится его изгнание.

Вернется он в Фивы и отомстит Ниобе, низвергнет Амфиона… вот только бы найти того, кто согласится приютить бездомных беглецов.

Стояла Ниоба на берегу, глядела на синие-синие волны, слушая их голоса. Держала в руках чашу, со дна которой глядел на Ниобу седовласый грозный старец.

– Не боюсь я твоего безумия, Нерей, – так говорила она морю. – Нет во мне твоей крови! Но есть кровь дракона, служившего Кадму! Из зуба его, посеянного великим героем, вырос мой отец! Из семени его выросла я сама! И слышу я голос огня в моей крови!

Вставали волны на дыбы, грозные и белогривые, обрушивались на скалу, желая смыть в море дерзкую деву, но не получалось у них добраться до нее. Лишь мелкие брызги целовали стопы Ниобы.

– Видишь, стала я царицей! Получила такого мужа, которому нет равного под небом Эллады! Рожу я ему сыновей, и будут они сильны, как быки. Рожу дочерей, и станут они прекрасны, как лани. И вновь соединится кровь Кадма в этих детях! Пойдут они по земле, восславляя Фивы белокаменные!

Гремело море. И почерневшие воды его метались от края до края, от берега до берега. Дрожали далеко уплывшие корабли, и лишь дельфины не оставили радостной своей игры. Дельфины их кричали:

– Ниоба!

Она, наклонившись, зачерпнула соленой волны и поднесла ее к губам.

– И желаю увидеть я, как свершится все сказанное! А в том, что свершится именно так, не имеет сомнений Ниоба!

Выпила она из чаши уже не воду – терпкое коринфское вино, которое отдавало едким запахом лавра. Закружилась голова у Ниобы, будто ветер обнял ее, завертел, унес прочь, раскрывая один за другим дни грядущего.

Вот дети ее играют… до чего же хороши они!

Семеро сыновей у Ниобы. И каждым гордится Амфион.

Семь дочерей у Ниобы, одна другой краше. Черноволосые, черноглазые, с огнем в крови. Идет слава о дочерях Амфиона по всей Элладе, и спешат к ним женихи с дарами. Каждый желает породниться с царем.

И смеется Ниоба, радуясь, что и сама, без помощи Нерея, умеет прорицать.

Но вновь кружит ее ветер, дальше несет, и еще дальше… и видит Ниоба лук, серебряными жилами обвитый. Одна за другой слетают стрелы с этого лука. Стаей диких ос устремляются они к цели. Ниже, ниже… ближе, ближе… и падают ее сыновья в грязь. Раскидывают в стороны руки, кричат от боли, зовут отца, умоляют мать унять их мучения. Но бессильна Ниоба.

Вот крадется златовласая смерть, вот становится она у детской постели, накрывает сильной рукой рот – и давит, заглушая слабый крик ребенка.

Вот дальше идет смерть, рассыпая, словно бисер, яд. И падают одна за другой дочери Ниобы, сраженные ужасным недугом. Гаснет их красота. Страшные язвы разъедают их кожу, и блекнут черные глаза, и выпадают волосы. Плачут дочери, прося пощады. И слезы льются по щекам Ниобы. Бессильна она.

– Кто?! – шепчут ее онемевшие губы. – Кто это сделает?!

Видит она прекрасного юношу, солнцу подобного. Высок он, строен, как тростник, и силен безмерно. Лук на одном его плече, а в руке – кифара. И улыбается юноша, глядя прямо на Ниобу, и в улыбке этой видит она ту, кто принесет ей столько горя.

– Лето! – кричит Ниоба. Вторят голосу ее волны и чайки. Смеется Нерей.

Знает он, что невозможно изменить будущее.

Кинулась Ниоба к супругу, упала ему в ноги, умоляя послать скорее стражу, чтобы настигли они Лая и Лето, пока не покинули они земли Фив. Рыдала Ниоба, царапала свою белую грудь, кровью своей клялась, что видела, как придет беда, порожденная Лето.

Что унесет она всех детей Амфиона, и саму Ниобу, и царя – в небытие.

Слушал он. Велел снарядить погоню, да только поздно. Исчезли путники, как будто и не было их.

Их новый дом в славном городе Писатиды был скромным, но радовалась Лето, что осталась позади дорога, что есть у нее отныне крыша и хлеб и что муж ее рядом с нею. Пусть горечь и не отпускает его, но время, могучее время, залечит раны. Много ли надобно двоим?

Только тот, кем ты дышишь.

Лето дышала Лаем.

Она оправилась, как-то сразу и вдруг, и вновь расцвела, подобно цветку, вырванному жестокой рукой из земли, но в землю же возвращенному. И пусть самой приходилось ей отныне готовить, и стелить постели, и заниматься иной работой, которую прежде исполняли рабыни, но разве это – беда?

Есть на земле место для Лето.

Начала она улыбаться ручью, и весело зазвенел он, приветствуя сестрицу. Понес он воды к финиковым пальмам, к оливковым деревьям, и те воспрянули, ожили. Запела Лето однажды, и птицы слетелись послушать чудесный ее голос.

– Ах, как хорошо мне здесь, – говорила она мужу по ночам и целовала его, желая убедиться, что любит… а любит ли?

Смотрит он на нее, но – словно слепыми глазами.

Говорит, но другим, осипшим голосом.

Прикасается, но чужой, жесткой рукой.

Нелегко ему, утешала себя Лето. Потерять и братьев, и дом. Тоскует он на чужой земле, но – свыкнется. Вот появится на свет сын, возьмет его Лай на руки и станет прежним. Поймет, что не стоит больше бродить по земле, желая несбыточного, что дом их прекрасен, и сам этот край, пусть не столь благодатный, как град Фивы, добр к ним. Приняли беглецов царь Пелоп и царица Гипподамия. Выслушали горестную повесть Лая и предложили им остаться здесь – столько времени, сколько того пожелают несчастные изгнанники.

Добра была Гипподамия. И часто улыбался Пелоп, особенно детям своим, среди которых особой красотой отличался Хрисипп. Рожденный не от царицы, но от нимфы Аксиохи, юноша обладал мягким сердцем и проникся чужой бедой. Часто случалось Лаю беседовать с ним, и всякий раз поражался изгнанный царевич уму Хрисиппа. А тот желал быть рядом с ним, видя в Лае героя.

И как-то так вышло, что принялся Лай учить Хрисиппа. Показывал ему, как управляться с копьем, с коротким мечом, со щитом или же колесницей. Смеялись его братья, говоря, что юн царевич, тонок он и хрупок, как драгоценная статуя, что ему бы мудрость ученых мужей постигать, а не воинскую науку. И гневался Хрисипп, желая быть не хуже прочих, не зная, что видят его не худшим, а лучшим, и потому – берегут.

Лето тоже полюбила Хрисиппа всем сердцем, как любят дорогого брата.

Но и у добрейшего Хрисиппа имелся тайный враг. Не сумела Гипподамия смириться с изменой мужа и с тем, что другая родила ему сына. Тревога жила в ее сердце, и чем сильнее была любовь отца к Хрисиппу, тем тревожнее становилось Гипподамии. А если отречется Пелоп от прочих своих детей? Возведет на трон младшего сына, а прочие… останется им одно – служить ему до окончания дней…

И однажды явилась во дворец женщина. Была она смуглой, темноволосой; одета в простой наряд, и лишь мягкие руки и ноги ее, не знавшие тягот долгих дорог, выдавали непростое происхождение незнакомки.

– Зовут меня Ниоба, – сказала она Гипподамии, которая не смела сама спросить ее имя, ведь случается, что и боги ходят по миру в человеческом обличье. А богам не следует задавать вопросы.

Но Ниоба была человеком.

– Я жена царя Фив, могучего Амфиона, человека достойной души и мягкого сердца.

– Уж не того ли Амфиона, который изгнал своего брата? – спросила Гипподамия, подумав, что ей не следовало бы принимать подобных гостей.

– Того, – не стала отрицать Ниоба. – Однако послушай, что скажу я. Не виновен Амфион ни в чем, не виновен и Лай, но – только жена его, Лето! Прекрасна она была, словно сама богиня Афродита, и, очарованный ею, не увидел Лай темноты, что скрывалась в сердце Лето. Сладко пела она о тяжкой участи своей, о желании бежать прочь от отца, о страхе перед ним, о том, что только Лай достоин трона… и внимал он ей, теряя волю. По ее наущению лишил Лай жизни Зефа и Кея. По ее желанию задумал он убить Амфиона. Оттого и был изгнан. Хотел Амфион и вовсе казнить брата, но умоляла я оставить Лаю жизнь, ведь нет за ним вины иной, нежели любовь к недостойной женщине. Померкнет ее красота, и увидит Лай истинное обличье Лето.

Так говорила Ниоба, и Гипподамия слушала каждое слово. Хотела Ниоба вызвать рассказом своим в ее душе гнев и страх, испугать Гипподамию, чтобы прогнала она Лето.

– Тайно я отправилась к тебе, царица, – шептала она, – заслышав, что ты дала в своем доме приют коварной змее. Вот-вот ударит она тебя в самое сердце. Берегись, Гипподамия! А если мне не веришь, спроси у того, кто точно знает правду.

Подала она царице серебряную чашу и велела наполнить ее вином.

– Выпей, царица, и откроется тебе будущее.

С дрожью в руках приняла Гипподамия кубок.

– Подумай о том, что желала бы видеть. И выпей!

Пригубила Гипподамия сладкое вино, которое во рту обернулось горькой водой. Тяжесть легла на плечи, повисли плетьми руки и обездвижили ноги. Сомкнулись веки, и вещий сон пригрезился Гипподамии.

Видела она колесницу. Кони летели по дороге, роняя клочья пены с удил. Хрипели они, вздымались судорожно их взмыленные бока, и кровь каплями срывалась с их губ и глаз. Неслась колесница, и колеса резали и мяли траву, оставляя на земле глубокие раны. Кричал молодой возница, вцепившись в борта повозки. Ужас исказил прекрасное лицо его. И ужас этот был радостен Гипподамии.

Близился обрыв. И синева неба распростерлась перед колесницей. Натянул возница поводья, крича и плача, понимая, что вот-вот оборвется жизнь его. Но взбесились кони. Хрипят. Волокут человека.

Мгновенье…

И обрушиваются копыта на небесную твердь. Трещит, ломаясь, дерево. Колеса проваливаются в пустоту. Возница раскидывает руки в неумелой попытке взлететь. Но не по силам ему подобное. Падает. Ударяется его тело о камни, оставляя на них кровавый след…

Вынырнула Гипподамия из забытья. Новым взором поглядела на Ниобу и сказала ей:

– Благодарю тебя, царица. Помогла ты мне сегодня мудрым советом. Чем отплатить тебе? Только правду говори, царица! За что ненавидишь ты Лето?

И поняла Ниоба, что не удастся ей обмануть Гипподамию.

– Если Лето родит сына, то сын этот убьет всех моих детей, – ответила она и рассказала, ничего не утаив, об увиденном ею в чаше. И столь ужасен был рассказ Ниобы, что заплакала Гипподамия, ведь и она волновалась лишь о благополучии детей своих. Обняла она Ниобу, пообещав ей:

– Вскоре разрешим мы наши горести. И ты, и я… оставь лишь мне чашу, пусть будет она платой за жизнь дочери Кея.

Послушалась Ниоба, да и не смела она больше пить из чаши, боясь увидеть вновь то, что видела отныне в каждом сне.

– Обещаешь ли ты избавить меня от этого горя? – спросила она. – Ведь я, как и Лето, жду своего первенца. Пусть же придет он в мир, безопасный для него.

– Клянусь милостью Геры, – отвечала ей Гипподамия, – что скоро не останется на земле места, где приняли бы Лето!

И прощались они, обнимались, расставаясь лучшими подругами. А когда покинула Ниоба дворец, отправилась Гипподамия в гости к Лето. Принесла она ей целую корзину даров – рыбы сушеной, свежего пышного хлеба, золотого оливкового масла и красного винограда. Говорила о разном, спрашивала, здорова ли Лето, скоро ли появится на свет дитя ее и не нужна ли молодой царевне помощь?

А уходя, спрятала под миртовым кустом серебряную чашу.

Лишь коснулась заря неба перстами, как встала с ложа Гипподамия. Тенью проскользнула она мимо рабынь и служанок, мимо конюхов, утомленные, они спали крепким сном. Пробралась она к конюшне, где стояли белоснежные жеребцы. Их привезли Пелопу издалека, и тот, пораженный красотой их и силой, сказал:

– Вот кони, единственно достойные моего сына, дорогого Хрисиппа! Так пусть же стоят здесь, пока не сумеет он удержать в руках поводья.

Никто не посмел нарушить приказ Пелопа. Ждали кони, взрослел Хрисипп, и уже сегодня должен был царевич показать всем, как ловко управляется он с колесницей. Подала Гипподамия коням хлеб, щедро политый горьким травяным зельем.

– Ешьте, ешьте… – шептала она, гладя их шелковые гривы. – Ешьте… полетите вы быстрее стрелы, быстрее самого света солнечного.

Слушали ее жеребцы и брали мягкими губами хлеб с ладоней Гипподамии.

Так же бесшумно вернулась она во дворец, легла в постель, как будто и вовсе не вставала.

Все вышли в город, поглядеть, как поедет молодой царевич. И сам Пелоп, и многие его дети, и Гипподамия, и слуги, и рабы… позвали также гостей, средь которых особое место было отведено Лаю. Пришла с ним и Лето, хоть и тяжело ей уже было ходить.

Гипподамия сама подвела царицу к лошадям:

– Погляди, до чего они хороши! Фивы и те не знали жеребцов краше этих! Бела их шерсть, словно чайкино крыло. Тонки ноги. Сильна грудь.

Косили жеребцы на женщин алыми глазами, грызли удила, готовые тотчас сорваться в бег.

Вот юный Хрисипп взошел на колесницу. Обернулся он, помахав рукой братьям и отцу. Улыбку счастливую подарил Лаю. И тронул поводья. Длинным шагом пошли кони.

Свистнул Хрисипп.

Быстрее!

И еще быстрее! Вот выкатилась колесница царевича на простор большой дороги. Брызнула каменная крошка, захрипели кони и, вытянув шеи, понеслись.

– Прыгай! – закричал Лай, бросаясь вдогонку за Хрисиппом.

Но где ему было угнаться за белоснежными жеребцами. Визжали они от невыносимой боли, гнавшей их вперед. Летели жеребцы, не разбирая дороги. И дальше, все дальше уносили Хрисиппа от дворца.

К обрыву.

Вскочил на неоседланного коня Лай. Поспешили за ним братья Хрисиппа, но известно было Гипподамии – не спасут они юношу. Сама судьба прочертила эту дорогу, пусть и руками царицы.

Поздно вечером внесли во дворец окровавленное тело. И плакал Лай, не стесняясь слез, рвал на себе одежды. И молчали все, пораженные горем его.

А царь и вовсе речи лишился. Сердце его стало камнем.

Но обратился к царю один раб, подкупленный Гипподамией.

– Отравлены были кони, – сказал он, простираясь ниц пред троном. – Видел я, но не подумал, что злое она замыслила…

– Кто?!

И рассказал раб, что будто бы видел он ночью, мучимый бессонницей и тоской по далекой своей родине, как крадется в конюшни молодая женщина, как говорит она с лошадьми, а после дает им испить из серебряной тяжелой чаши, обещая, что станут кони быстрыми на ноги. Подумал раб, что желает сия женщина добра, ведь все знали, что любила она Хрисиппа, а потому не рассказал никому об увиденном, боясь ее гнева.

– Кто она? – взмолился Пелоп. – Кто эта бессердечная, что погасила свет в душе моей?

И, вытянув руку, указал раб на Лето.

– Это ложь! – воскликнула царевна. – Ложь! Как могла я желать смерти Хрисиппу, когда любила его, как брата?!

– Пойдите в дом ее, – раб говорил тихо, точно жалея о том, что пришлось ему рассказывать столь горестные вести. – Там найдете вы пышный миртовый куст. А в нем – ту самую чашу, из которой поила она лошадей.

Потемнел лицом Лай. Побежал он к дому, желая убедиться, что невиновна жена его. И, к горю своему, увидел почерневший, словно иссохший, миртовый куст, и ту самую чашу, что некогда подарил ему Кей. Ее и принес он во дворец.

– Уж не безумие ли толкнуло тебя на убийство?! – спрашивал он у Лето. – Или ревность злая? Видела ты мою любовь к Хрисиппу, боялась, что ответит он мне…

– Нет!

– …и потому решила убить его! Да пусть проклят будет тот день, когда я увидел тебя!

Заплакал Лай, и царь Пелоп глядел в прекрасное лицо гостьи, все еще не веря, что она, слабая женщина, лишила жизни его сына. За что?!

– О справедливости тебя умоляю, муж мой, – упала пред царем на колени Гипподамия. – Лишилась я Хрисиппа, и пусть не мною рожден он был, но дорог был мне, как любой из моих сыновей. Вели казнить убийцу!

О том же умолял царя и Лай, чье сердце истекало кровью.

– Взывает он, – указала Гипподамия на распростертое тело, – об отмщении…

И хотел было согласиться на это Пелоп, поскольку и его мучила невыразимая боль потери. Открыл он рот, но сказал другое:

– Нет. Гера-мать отвернется от нас, если казним мы женщину на сносях. Довольно уж горестей для моего дома. Пусть уходит она прочь…

– Море! – воскликнул Лай. – Пусть заберет ее море, ее же породившее! Отдай ее Посейдону, отдай нереидам… не будет в том преступления, но одна лишь справедливость.

Так и было решено.

Усадили Лето в лодку, дав с собой лишь немного воды – столько, сколько уместилось в чаше. Оттолкнули лодку от берега, и лишь проклятья полетели вслед царице.

Долго носилась лодка по морю, и, желая умереть, все жила Лето. Боль невыносимая раздирала тело ее изнутри, но куда горшая точила душу. И в тот миг, когда Лето решила, что не вынесет она больше и мига этих мучений – уж лучше пусть откроются пред ней врата Аида! – волна подняла лодчонку и понесла ее к берегу. Был остров каплей земли на безбрежных просторах океана. И не имелось на нем пристанища, как не имела дома и сама Лето. И сам остров пристанища на груди океана не имел. Носился остров, продуваемый всеми ветрами, от края до края мира по волнам. И лишь птицы морские селились на нем. Нежной отеческой рукой вынесло море на остров лодку-колыбель, поставило ее бережно на камни. И в тот же миг содрогнулся остров, обретая покой. Прирос он к хребту морскому, остановил свой извечный бег по волнам. Закричала Лето, и солнце отозвалось на крик ее. Выглянуло оно, сыпануло щедро небесным золотом по небосводу.

Видела Лето обезумевшими глазами, как раскрывается море, как выходят на берег девы длинноволосые и берут ее под руки, помогая подняться. Как водят ее по кругу, напевая сладко. И засыпала Лето под шум волн.

Но вот средь этих голосов раздался другой – тонкий, нетерпеливый. Засмеялись нереиды, отдавая Лето ее сына. Прекрасен был младенец! Прекраснее всех младенцев Эллады. Мерцала золотом его кожа, а глаза глядели спокойно, по-взрослому. И улыбнулась Лето, счастливая. Поняла – вот он, тот, который отомстит за нее.

– Аполлон, – сказала она, нежно целуя сына. – Мой драгоценный Аполлон!

Часть 2

Игра на троих

Глава 1

Предсказания

Потомственная гадалка, прорицательница и помогиня Дарья Кузнецова снимала квартиру в старом городском районе, улочки которого были тихими, узкими и запутанными. Дома здесь редко были выше трех этажей, зато на крышах их торчали замысловатые трубы, острые пики флюгеров, а фасады были украшены коваными балкончиками. На протянутых над улицей веревках сохло белье. С балкончиков перевешивались кусты разросшейся герани и отяжелевшего девичьего винограда.

Редкие машины пугали редких же прохожих протяжными гудками, зато во дворах царила благословенная тишина. Здесь было прохладно и уютно. Далматов, вдохнув сыроватый, какой-то неурочно промозглый воздух, подумал, что он вовсе не против провести остаток дня в этом незнакомом месте.

Во дворе бегали дети и собаки, одинаково грязные и визгливые. За всей этой стаей приглядывала полусонная старуха, которая, впрочем, при появлении Далматова встрепенулась и выставила перед собой кривую клюку.

– Куда? – спросила старуха прокуренным голосом и почесала одной рукой другую. На тыльной стороне ее ладоней виднелись синие пятна – остатки старой наколки.

– Дарья Кузнецова здесь живет? – Далматов вежливо улыбнулся.

– Ну. А ты чего, хахаль ее?

В снулом старушечьем взгляде не было ни капли интереса. Спрашивала она, скорее, порядка ради, поскольку нечего в приличном дворе посторонним людям шариться. А вот если хахаль – тогда дело другое.

– Знакомый. Хочу предложить ей работу. Позволите? – Далматов указал на лавочку, за которой колыхал ветвями разросшийся куст жасмина. Белые бутоны созрели и раскрылись. Но липкий аромат их в этом дворе не казался таким уж удушающе мерзким.

– Работу… кем? Шалавой? – Старуха подвинула клюку к себе, зажала деревяшку коленями. – Да не кривись ты. Шалава и есть. Хвостом сюда! Хвостом туда! Этому дала, и тому тоже… – Старуха вздохнула, на сей раз, как показалось Илье, с изрядной долей сожаления. – И правильно. Дело-то молодое… лучше дать и жалеть, чем не дать – и тоже жалеть.

У нее было круглое лицо с «поплывшими» чертами, короткая шея и массивные борцовские плечи.

– От меня тебе чего надо? – спросила старуха. – Рекомендациев?

– Скорее, информации. – Далматов вытащил кошелек. – Правдивой. А то ведь знаете, как бывает. Про себя о ком-то говорят одно, а на деле-то выходит не другое, так третье.

В ее глазах мелькнула искорка интереса, не к Далматову – к содержимому кошелька. Распухшая рука приняла купюры, и старуха долго, тщательно изучала каждую. А потом… вернула деньги.

– Пришел, стало быть! Сподобился, – сказала она, глядя на него сквозь щелочки опухших век. – Дашка – шалава. Но беззлобная. И дура, хотя и думает, что она умнее прочих. Врет, что гадать умеет. Наши ей верят. Бегают к ней. Носят ей… кто полтинник, кто соточку, чтоб сказки ее послушать. Вроде и не дерет со своих-то, да все равно противно.

– Значит, не верите?

– Дашке – нет. А вот Ирка… – бабка наклонилась. Двигалась она медленно, словно опасалась, что ее тонкая старческая кожа порвется и жир, скрытый под ней, выплеснется ей под ноги. – Ирка и вправду карту кидать умела. Я ее с малолетства помню, вот такой была… – Ладонь ее опустилась до уровня сиденья скамейки. – И бабку ее, ведьмовку, знала. Она мне нагадала… про любовь нагадала, от которой я голову потеряю. И – смерть. И дом казенный. Я смеялась тогда… А и года не прошло, как влюбилась… – Дрогнули массивные щеки, подбородок ее затрясся. – Он хорош был… от хорош, скотина! Пел сладко. Стелил мягко. А спать мне на нарах пришлось. Чего смотришь? Прирезала я его! Застала с одной… шалавиной, и кровушка закипела. Сама не помню, как оно все вышло, только вот знаю – убила. Ай, все знали, что Эсфирка цыганских кровей была! Сама чернявая, глаза смоляные, волосы – мелким бесом, и нос этаким крючищем. Но – красавица, этого не отнять… и карты редко раскидывала. Говорила, что нет в них счастья. А в чем есть?

Философский вопрос.

Собаки догнали детей, или дети догнали собак, но возле песочницы возникла куча мала. Визг. Смех. Лай. И старый кот, дремавший у горшка с настурциями, презрительно щурился, глядя на это безобразие.

– Когда меня выпустили, Эсфирка уже померла. Дочка ее – тут врать не стану – вроде ничего и не умела. Или таилась она? Нет, не знаю. Швеей работала. И на дому подрабатывала – за себя и за муженька своего бедового, он только пить был горазд. Еще та скотина. Нажрется – и ну Светку по дому гонять. Ирка ревет. Он орет. А Светка, знай, синячищи пудрой замалевывает. Я-то поглядела так с месяцок и не выдержала. Подошла к нему, схватила за грудки и тряхнула хорошенько. А силенка у меня тогда еще имелась! Я ж на зоне шпалы укладывала, железную дорогу строила… и потом тоже не белошвейкой трудилась. Ты не подумай, не собиралась я его трогать, только припугнуть думала. Ну, в память об Эсфирке – мы-то с нею дружили. Так и сказала: тронешь еще раз Светку – зашибу! И в палисаднике прикопаю.