Текст книги "Попутный ветер"

Автор книги: Екатерина Горбунова

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ. СУМЕРЕЧНАЯ ПЕСНЯ

После позднего ужина Олаф долго лежал без сна, а когда наконец заснул, то в сон его вплелись страхи недавних дней: Смут, продолжающий истязать Угги, Курт, отказавший в помощи, каменный колодец, ставший могилой. Кошмары, преследующие во тьме, казались реальными. Хотелось поскорее проснуться, но не получалось. Видения продолжались всю ночь, едва заканчивалось одно – начиналось другое. Потом в сон ворвалось что-то абстрактное, но не менее страшное. Оно надвигалось все ближе, и, чувствуя ужас Олафа, струилось радостью и счастьем. Нельзя было сказать, живое это существо, или природа его – иная. Без единого слова, без малейшего прикосновения было ясно, что оно жаждет поглотить Олафа, завладеть им целиком. Хотелось сбежать, но юноша чувствовал, что бегство лишь приблизит его к этому страшному нечто. И он стоял. Ждал. Не в силах сделать ни шага вперёд. Пока не проснулся. А потом лежал некоторое время, прислушиваясь к ощущениям, звукам, биению собственного сердца.

Когда Олаф, наконец, открыл глаза, Летта уже сидела причёсанная и готовая в дорогу. Подсвеченные паутиной солнечных лучей, на её лице поблёскивали подсыхающие капли воды. Эффект был такой, что казалось, будто кожа девушки светится. После гнетущего сна это оказалось довольно впечатляющим пробуждением.

– Там в глубине пещеры – ручей, – махнула рукой спутница. – Можно умыться.

– Странно, я ничего не заметил вечером, – удивился молодой человек.

Она только пожала плечами в ответ.

Олаф поднялся и повторил ночную дорогу. Миновав место, где нашёл каменную поделку, остановился и прислушался. Впереди слышалось тихое журчание. Видимо, ночной писк детёнышей камнежорки, которые теперь помалкивали, перебивал песню ручья. Юноша продолжил путь, и через сотню шагов обнаружил место, указанное Леттой. Никаких нарисованных знаков рядом не обнаружилось. Вода была чистой и ледяной. Олаф присел на корточки и с удовольствием вымыл лицо и шею, прополоскал рот. Зубы моментально заломило от холода. Озноб прогнал остатки сна.

– День зажёгся, ночь за порог, сон за ним, – не задумываясь, пробормотал юноша, в памяти само собой всплыли слова старой няньки, которые она говорила, когда он или старший брат просыпались с плачем. Это было уже очень давно, в прошлой жизни. И на тебе – вдруг вспомнилось.

Зачерпнув воду и последний раз с наслаждением проведя рукой по лицу, Олаф поднялся на ноги.

И от неожиданности чуть не свалился в ручей: прямо на него смотрела огромная камнежорка. Безволосая, круглая морда высунулась из отверстия в стене и словно ожидала, пока её заметят. Круглые жёлтые глаза светились в полумраке, как два фонаря. Палец с длинным когтём дёрнулся, словно подзывая ближе. При этом камнежорка открыла большую пасть с несколькими рядами прочных зубов и вывалила серый липкий язык. На кончике его, чудом не падая, подрагивал идеально круглый, прозрачный как капля воды шарик. Видя нерешительность человека, зверь утробно рыкнул. Хотел, чтобы Олаф взял предмет?

Юноша принял нечаянный дар, стараясь не коснуться пальцами языка камнежорки. Она снова рыкнула, на сей раз тоном выше, и скрылась в своем отверстии, тут же замуровав его каменной крышкой.

Молодой человек недоуменно покатал на ладони шарик, похожий на окаменевшую каплю воды (из какого камня зверюга его вылизала?), потом опустил в карман и вернулся к Летте.

– Вы никого не встретили, пока умывались?

– Нет, а должна была? – девушка приподняла бесцветные брови.

Олаф покачал головой, утаив про встречу с камнежоркой. Летта запахла удивлением, но не стала ничего уточнять.

– Спасибо за ужин, – запоздало поблагодарил юноша.

– А вам за каменный цветок. Я и не знала, что такие бывают, – девушка улыбнулась, а потом сразу спросила, не давая пояснить, откуда именно взялся подарок:

– Сколько нам ещё идти до Темьгорода?

– Впереди Облачный путь и Лесная Заманница, – уклончиво ответил Олаф.

– Красивые названия, – оценила Летта.

– Да, – согласился сдержанно. – Красивые.

Потом, удивляясь сам себе, почувствовал глухое недовольство, рвущееся наружу. Ему захотелось напугать девушку, обрисовать дальнейшую дорогу настолько чёрными красками, чтобы перспектива стать женой красивого и умного вельможи показалась подарком Жизнеродящей.

Юноша начал рассказывать, что Облачный путь – это веревочная дорога над пропастью. Там непрерывно гуляет ветер, мост скрипит и качается из стороны в сторону. Надо попасть в особый ритм, чтобы не закружилась голова – и это ещё часть проблемы. Самое опасное – видения, терзающие тех, кто идёт над пропастью, заставляющие забыть себя, свою цель, шагнуть за край.

Лесную Заманницу надо переходить караваном, а не вдвоём. Там можно пропасть навеки, только поминай, как звали, и песни не помогут! Она была бы хороша сама по себе, если бы через неё не шел тракт контрабандистов и работорговцев. Говорили, что они заманивают в свои сети даже свободных имперцев, и те добровольно идут в рабство, забывают свой дом, семью, отдают все свое имущество чужим людям (а скорее – нелюдям). Даже внешность свою – и ту теряют, магией ли, питьем ли, притираниями. Зачем работорговцу платить Имперскому Совету грабительский налог за продажу красивого раба, если можно заплатить гроши за урода?

– Весь наш предыдущий путь по сравнению с предстоящим – детская прогулка, – вывел в заключение Олаф.

Она не испугалась, напрасно он изощрялся в красноречии. Только придирчиво осмотрела свои башмаки – добротные, но как подозревал проводник, малопригодные для нежных девичьих ступней. Догадка его подтвердилась, когда Летта решила расшнуровать обувь и села на гладкий камень.

Сквозь чулки пузырились мозоли и проступала кровь.

– И как пойдёте? – кивнул на ноги юноша.

– Как и раньше. До моего совершеннолетия только три дня. У меня нет выбора, – решительно поднялась его спутница, невольно морщась от боли.

– Выбор есть всегда, – он со злостью ударил рукой по стене пещеры.

Гул прокатился по стенам. Солнечная паутина завибрировала. В каменном колодце застонало эхо, словно не в силах забыть утраченные надежды.

Девушка даже не вздрогнула.

– У вас есть семья, встречающий проводник Олаф? Родные? – Летта намеренно назвала его полную должность, как он представился ей несколько дней назад.

– Есть, – резко ответил юноша, не понимая, к чему она ведет.

– Но раз вы не с ними, для этого есть веские причины?

– Да, – его голос прозвучал глухо и низко.

– У меня тоже они есть. Моё возвращение домой невозможно!

– Я не говорил о вашем возвращении! – но ведь думал.

Думал! Потому что в этом мире трудно выживать одному. Тем более – одной.

Юноша не стал уговаривать. Бесполезно, как и три дня назад. Он просто опять завернул вещи в тюк, повторил манипуляции с веревкой и своим поясом. А потом увидел, что Летта, крепко прижимаясь спиной к стене, пошла вперёд, приставным шагом, мимо опасного провала, к выходу из пещеры. Олаф со злостью выдрал веревку, просто повесил тюк на локоть и пошел следом за девушкой.

У выхода нашлась ровная толстая ветка, занесённая в пещеру нередкой в этих краях, бурей. Юноша обрубил занозистые места и протянул палку Летте с пояснением:

– С опорой легче идти. А потом я найду жив-лист, чтобы обмотать ноги. Или этот, которым вы мазали мне ссадину…

– Кровосхват?

Парень кивнул.

– Боюсь, в моём случае он бесполезен, – похоже, девушка чувствовала, что, коснувшись в разговоре прошлого проводника, перешла какие-то границы. Легкий запах палёного выдавал невольную вину.

И Олаф надеялся, что подобного разговора не повторится. Молодой человек предпочитал оставаться тем, кем был сейчас, в этом времени и на этой дороге. Безликой функцией, потерянной в пространстве чужих жизней.

Он вышел из пещеры. Девушка, прихрамывая, следовала за ним. Деревянная палка постукивала в такт шагам. Летта молчала. Наверное, ей было очень больно – и физически, и морально. Хотя это вина проводника: он своими словами вынудил ее защищаться. Олаф пересилил себя и ободряюще улыбнулся спутнице. Она с облегчением ответила на улыбку.

Молодые люди шли рядом по широкой дороге. Молча, потому что не хотелось говорить. Хрупкое равновесие их отношений оказалось переменчивым, как облако, гонимое ветром вперёд. И юноша, и девушка ещё слишком много таили друг от друга, чтобы вести непринужденный разговор. А специально придумывать сторонние темы – не было желания.

Олаф старался идти медленно, чтобы спутнице было не так больно. Но тогда Летта упорно обгоняла его, пряча хромоту и немилосердно кусая губы. Она словно решила доказать ему свою самостоятельность, упорство в достижении цели. Словно надо обязательно разбить ноги в кровь, чтобы проводник оценил силу характера!

Как назло, нигде не было видно жив-листа. Хотя он любил каменистую почву, горную породу. Выбирал самое неудобное для прихотливых растений местечко, находил тоненькую трещинку и пускал туда корни. Из почти незаметного глазу зернышка вырастала длинная, стелющаяся по земле лоза, на которой гнездились усыпанные колючими усиками толстые круглые листья.

Словно имперская ищейка, Олаф вглядывался по сторонам, кидался к каждой расщелине. Но то ли был не сезон для жив-листа, то ли недавно по тропе прошел травник, оборвавший целебные листья на продажу. Юноша пару раз предложил Летте понести её на спине, но она отказалась, что, впрочем, нисколько Олафа не удивило.

Наконец, проводник заметил спускающуюся сверху лозу. Она висела слишком высоко, чтобы ее можно было достать с земли, поэтому Олаф усадил Летту, велел ей снять чулки и обувь, чтобы отдохнули ноги, а сам, принялся карабкаться по почти отвесной скале. Скалолазанию юношу никто не обучал, приходилось действовать по наитию, нащупывать любой мало-мальски подходящий выступ, зацепляться пальцами, сдирая их в кровь, буквально вбивать ступни в трещины, чтобы продвигаться всё выше и выше. И всё равно лоза маячила на недостижимой высоте. Казалось, ещё шаг – и достигнешь цели, но обманывался, и неуловимый жив-лист покачивался над головой, словно дразнил.

Олаф подтянулся ещё немного. Нащупал ногами новую опору. Зацепился левой рукой за удобную выпуклость, и, вытянув правую – едва не свалился вниз – пальцы ожгло – резко и неожиданно. Юноша как-то забыл в пылу азарта, что жив-лист не рвут голыми руками, обматывают их предварительно тряпьем или надевают перчатки. Хорошо, что удержался.

Олаф прильнул к скале, как к матери, слушая молот своего сердца, заговаривая собственный страх. А потом повторил попытку, пока пальцы не распухли и не потеряли чувствительность. Спустил рукав на ладонь, дотянулся до стебля, менее колючего, чем листья, и потянул на себя, морщась от боли. Жив-лист цеплялся за свою расщелину и не хотел сдаваться. Но юноша настроился на победу. Скоро растение свисало в его руке плетью.

Теперь предстоял спуск. Олаф посмотрел вниз. Летта заворожённо следила за его усилиями. Юноша легкомысленно махнул добытым растением, точно флагом, и едва не потерял опору. Одна нога предательски сорвалась. Потом заскользил носок другой. Юноша повис, вовремя зацепившись обеими руками. Держаться оказалось неудобно. А выбросить жив-лист – значит потом искать его среди валежника и сухостоя. Олаф нащупал ступнями узкий горизонтальный карниз. Передохнул чуть-чуть, перекинул лозу через плечо, а потом продолжил спускаться.

Оказавшись на земле, юноша положил жив-лист на плоский камень. Найдя подходящий булыжник, принялся растирать растение в волокнистую кашицу. Правая рука покрылась волдырями, поэтому работал левой. Летта предложила помощь, но он только покачал головой и, стиснув зубы, предпочел самостоятельно терзать лозу до тех пор, пока кашица не стала однородной и маслянисто поблескивающей.

– Если будет щипать – терпите, – юноша щедро смазал раны на ногах девушки, поражаясь про себя, как его спутница могла идти с такими мозолями, и невольно вспоминая другие ноги, которым жив-лист помочь не смог. Маленькие, детские, гладкие, ещё недавно бежавшие по траве босыми розовыми пятками. А потом израненные до кости.

– Вы случайно не подрабатывали лекарем? – невероятно смущаясь, спросила Летта.

– Скорее, довелось пару месяцев быть учеником знахаря, – отшутился Олаф. – Он применял жив-лист во всех возможных случаях: в виде настойки, такой вот мази, чая, и даже умудрялся добавлять его в суп.

– И как?

– Совершенная гадость, пробовать не советую, – юноша обернул ступни Летты мягкими обрезками штанов, найденными в свёртке с вещами, потом собственноручно натянул ей чистые чулки и аккуратно одел башмаки. – Чай обладал галлюциногенным действием, а суп – рвотным эффектом.

Девушка поморщилась. Олаф потянул носом её запах. Ничего особенного в нём не было, разве что толика облегчения: жив-лист снимал боль и затягивал раны. Надо бы дать ногам покой хотя бы до завтрашнего утра, но Летта вряд ли на это согласится. Оставалось только верить, что её решимость не напрасна. Юноша наскоро перевязал свою руку, и молодые люди продолжили путь.

К полудню они стояли уже на подступах к Облачному пути. Веревочный мост, шириной едва ли в две ладони крупного мужчины, а длиной, наверное, превышающий все существующие в мире мосты, соединял скалистые вершины и тонул в низких облаках, слегка покачиваясь под порывами нескончаемого ветра. Что-то нереальное было в этом мерном и спокойном покачивании. Казалось, что верёвки давно должны были перетереться в лохмотья, проложенные внизу доски – прогнить, а амплитуда – вырасти во много раз. Но мост не выживал, а жил, поддерживаемый неведомыми силами. Его натяжение всегда оставалось одинаковым, он не провисал, как пустая старушечья грудь, узлы на верёвках, наверное, целое тысячелетие оставались прочными. Мост низко поскрипывал, словно вёл сам с собой невнятную беседу. Как древний, забытый людьми бог.

Над ним не пролетали птицы. И ни один зверь не приближался ближе, чем на три прыжка – именно на таком расстоянии заканчивались следы на песчаной тропе. Казалось, всё живое отторгает его, как нечто, противоречащее циклу жизни и смерти. От моста тянуло вечностью, незыблемостью и неизменностью. Словно само время останавливало вблизи него свой бег.

Кто обслуживал мост? Ни одно королевство Империи не присылало сюда кураторов, чтобы оценить степень износа верёвок и досок. Только перерисовывало с карты на карту, забыв имя создателя, но неизменным оставляя имя моста – Облачный Путь. Какое порождение Жизнеродящей или Мракнесущего сохраняло его в человеческой памяти; не давало построить обходного пути; берегло от разрухи и тлена?

Молодые люди остановились там, где заканчивались звериные следы. Величие моста невольно заставило задуматься о бренности человеческой жизни, о богах, о предназначении каждого в мире.

– Это Облачный Путь? – спросила Летта.

– Да.

– Я представляла его по-другому.

– Как? – Олаф не мог понять, как можно представить то, о чем слагаются легенды.

– Просто не таким, – не стала объяснять девушка, в её запахе не чувствовалось паники, только любопытство.

Казалось, в своём воображении она уже не раз преодолевала этот мост, покачивалась на нем, ощущала ладонями тёплую шероховатость верёвок, а под ногами – обманчивую зыбкость над пропастью.

Понимая, что с палкой в руках идти будет невозможно, путешественница подошла к самому краю и выбросила деревяшку вниз. Та мигом стала игрушкой ветра и силы притяжения. И быстро скрылась в густом молочном тумане. Но её мерный стук о голые скалы ещё долго доносило эхо – словно сбитое страхом сердцебиение. Тук-так-так. Тук-так-так-тук. И ещё долго-долго-долго.

Проводник сглотнул внезапно загустевшую слюну. Мешал сумбур мыслей. Хотелось лечь поперёк тропы и никуда не пускать Летту. Или, напротив, позволить делать, что захочет, но одной. Или рассказать всю правду про этот мост, чтобы не строила иллюзий. Юноша знал, что не сделает ни того, ни другого, ни третьего. Останавливать девушку бесполезно. Бросить её он не сможет. А если открыть все секреты про Облачный Путь – помешает перейти страх, так терзающий его сейчас. Лучше неведение, чем зоркая жертвенность.

Олаф подошёл к Летте. Посмотрел прямо в глаза.

– Вам придётся идти первой, чтобы не подстраиваться под меня. Помните, я рядом, но взглядом не ищите. Вы задаёте ритм, я поддерживаю. Идти придётся или боком, как над колодцем в пещере, но стены сзади не будет. Или подобно канатоходцу, скользящими шагами. Крепко держитесь за верёвку обеими руками, не отпускайте, не оглядывайтесь, не останавливайтесь и не смотрите вниз, – проинструктировал медленно и тихо. – Но помните, иногда мы боимся того, чего не существует, – не смог не добавить. – Это только видимость.

– Я боюсь лишь грядущей судьбы, – пробормотала девушка и отважно ступила на зыбкий путь.

Он смотрел, как она делает шаг, второй, третий, почти не хромая, не сбиваясь и не мельтеша. Чтобы подстроиться под колебания моста, второй путник должен начать движение не раньше, чем первый минует четыре звена.

– Всё, что вы услышите, лишь игра воображения! – крикнул запоздало юноша, не уверенный, что его предупреждение достигнет цели, поскольку все звуки потонули в усилившемся суровом вое.

Олаф знал, о чём говорил. Однажды он уже переходил этот мост, и сделать это еще раз казалось ему невозможным. Мост, словно пробудившийся от векового сна зверь, терзал свою жертву – голодный, свирепый, не знающий пощады. Пугал завываниями и порывами ветра. Верёвки казались гнилыми и местами перетёртыми, доски – редкими и непрочными. Над бесконечной пропастью восставали все призраки, которые были похоронены в зыби памяти. Они обвиняли, манили и заклинали. Проносились рядом, едва не касаясь. Разговаривали и заглядывали в глаза. Смеялись, заметив отчаяние. Казались не бесплотными духами, а живыми и наполненными чувствами. У них не было запахов, но желания их были вполне ясны. Духи хотели смерти человека, хотели впитать в себя его душу, выпить кровь и жизнь. И теперь Олафу снова предстояло это пережить. Он тянул время, увязывая вещи, перекидывая их через плечо. Спутница уже миновала четыре звена, а он всё ещё стоял на земной тверди.

Юноша, наконец, шагнув следом за Леттой, почувствовал, как трясутся колени и потеют ладони. Верёвки моста жгли, подобно жив-листу. Их волокна сжимались и пульсировали под пальцами, словно вены, по которым струится кровь. Дощатая твердь казалась костями, не обросшими плотью. Впрочем, плотью являлся весь окружающий мир.

Олаф боялся, словно мальчишка. Своих воспоминаний. Духов, восставших из небытия. Того, о чем эти призраки станут нашёптывать. И не было уже опыта бродячей жизни, рассудительности и мудрости. Только этот животный, всепоглощающий ужас, нарастающий с каждым мгновением. А ведь ещё предстояло как-то исхитриться и поймать амплитуду моста, раскачивающегося под ногами идущей впереди спутницы.

На миг Олаф прикрыл глаза. Судорожно вздохнул и выдохнул несколько раз. Надо собраться, он должен быть готов прийти на помощь, если Летта вдруг оступится. Лишь с этой мыслью Олаф мог ступить на проклятый мост снова.

Шаг за шагом Олаф шел вперед. Пытался почувствовать запахи Летты, но их или уносил ветер, или поглощал мост. А под ногами уже мерещилась водная рябь, под которой всплывали бледные лица.

– Олаф! Олаф! Плыви! – голос брата срывался на визг.

Зачем он кричит? Вода уже прогрелась на солнце, и Олаф расслабленно откинулся на спину. Полежит немного, а потом перевернётся и доплывёт до цветов Белой Юдвинии. Вчера Юдвига хвасталась, что её назвали именно в честь этого растения. Они с братом решили добыть его для подружки. Но Олаф проснулся раньше.

Ноги коснулось что-то липкое и холодное. Рыба? Разве тут водятся рыбы? Он попробовал перевернуться на живот, но ощутил, что половина тела стала будто деревянная и не слушалась.

А брат всё кричал и кричал. Пока не нырнул в воду. Олаф никогда прежде не видел, чтобы тот так быстро плавал, широко размахивая руками, молотя ногами со всей силы и не переставая громко выкрикивать его имя.

Олафу почему-то было всё равно. Безразлично, что он начинает погружаться в воду. Вот она заливает шею, подбородок, касается сомкнутых губ, заполняет ноздри, смыкается над ним. Краем сознания мальчик понимал, что ещё пара минут – и ему станет нечем дышать. Он умрёт. Но это казалось таким нереальным и далёким, что не волновало.

А липкое и холодное продолжало опутывать его своим невидимым коконом. Конечно! Как Олаф не понял сразу – это не он не может двигаться, это просто кокон мешает.

Брат тем временем подплыл совсем близко. Олаф хотел сказать, чтобы тот не беспокоился, что ему не страшно. Но не мог. Толща воды увеличивалась медленно и неотвратимо. Потом заполыхали молнии, послышался треск, запахло палёным, как будто вода могла гореть. Красные разводы витиеватыми кляксами окрасили все вокруг. И в тот же миг Олаф почувствовал боль: в ногах, груди, лёгких. Начал биться, вырываться из холодного липкого кокона.

Брат уже не кричал, он был бледным, с черными от ужаса глазами. Вокруг него вода была алого цвета. Мальчишки обнялись и, исхитрившись не мешать друг другу, поплыли. Было уже не до цветов. Лишь их сладкий, удушливый запах теперь навек стал для Олафа символом беды и ужаса.

И над головой затянули свои песни все, кому Олаф когда-то пытался помочь, но не смог. Мелькала девочка из рыбацкой деревни. Она отнесла подаренные им сигменты отцу, а тот напился на них вусмерть, и в горячке выгнал кровиночку на мороз.

Он возвращался домой. Если эту лачугу можно было назвать домом – так, временное убежище. Надеялся на кружку горячего чая. Мороз уже прихватил щеки, шаловливым псом искусал пальцы рук и ног, пытался пролезть под плащ, но Олаф запахнул полы плотнее.

Девочка лежала прямо перед дверью. Беленькая, прозрачная, в лёгкой не по сезону одежонке. Словно вылепленная из снега. Ледяная крупка уже облепила сомкнутые ресницы, брови – и не таяла. Малышка казалась смутно знакомой. Но вспоминать – не было времени. Олаф отпёр замок. Подхватил хрупкое тело на руки и, пинком распахнув дверь, зашёл в лачугу. Не дожидаясь, пока разгорятся огневики на стенах, на ощупь добрался до лежанки и положил на неё девочку. Накрыл одеялом, сверху – шкурой, зажёг огонь в очаге. Гостья не подавала признаков жизни. Мелкие капельки, как невыплаканные слезы, заструились по её щёкам – это таял снег.

И, оттаивая, проявлялся облик Задони, которую он щедро одарил деньгами накануне днём. Девочка не просила милостыни – работала. Сидела в переулке и штопала чужие вещи: рубахи, портки, сорочки. Мелкими стежками, когда можно было скрыть. Изящным кружевом, когда штопка оказывалась видна. Изношенных вещей у Олафа не оказалось. И он просто так протянул малышке пару сигментов – за милую улыбку и доверчивый взгляд.

Это было вчера. А сегодня Задоне Мракнесущий подарил расшитый ледяным жемчугом саван.

Олафу сказали после, что девочке никто не платил деньгами, только продуктами или вещами. Деньги отбирал отец, и тратил на выпивку. А во хмелю мужик был злым и придурковатым. Уморил жену пару лет назад. Долго каялся, клялся Жизнеродящей, что будет беречь и холить единственную дочку. Клятва пропала втуне. Как и сам он, замёрзший на Задониной могиле через несколько дней.

Парил в стороне старик, выкрикивающий проклятья Олафу в спину. Юноша оправдал его перед законниками, не дал попасть в тюрьму, где заключённым гарантированно выдавали обед.

Корель задыхался. Кашель мучал его уже неделю – изматывающий, удушающий. Лекарь посоветовал хорошо питаться. Корель не придумал ничего лучшего, как залезть в карман мальчишке, что случайно забрел в их небогатый городок. Вытащил кошель и пустился наутёк. Настолько быстро, насколько возможно с травмированной ногой. Нарочно всех толкая, привлекая внимание шепелявыми проклятиями. Разумеется, уличные законники догнали Кореля на раз-два-три. А мальчишка зачем-то сказал им, что сам отдал деньги бродяге, а у того, видимо, просто крышу снесло от радости.

Пять сигментов – пять – оказалось в кошеле. Не задолжай всем Корель в этом городе – целое состояние! Полтора из них забрал лекарь, три разошлись за долги. На полсигмента Корель славно поужинал, надеясь, что набитое пузо будет переваривать еду хотя бы до будущего вечера. И теперь уже несколько дней ходил голодным.

А законники кормили бы бродягу целый сезон, четырежды в день. Пусть не деликатесами – баландой и кашей. Но сытно. Наверное, заставляли бы перебирать пух для одеял или ухаживать за скотиной. Это не страшно, работы Корель никогда не боялся. Просто сейчас слишком сильно захворал. Не было сил наняться рыбаком или пахарем.

Бродяга закашлялся, почувствовал, как за рёбрами и грудиной что-то лопнуло. Скрип и свист вырвались наружу, как из надувного детского шарика. Корель завалился на землю, не сообразив, что душа его уже отправилась на поиски Жизнеродящей. Или Мракнесущего. Или убившего его своей правдой мальчишки – Олафа, кажется.

И многие, многие другие…

Они выли, цеплялись за руки, заглядывали в самое сердце, шептали о своей судьбе, о том, что их могло ждать, не вмешайся Олаф. Это было жутко. И несправедливо. Пусть у каждого своя правда, истина не может быть многоликой. Но как сказать об этом, когда перед тобой встают лица людей, которым твое вмешательство принесло одни страдания и муки? Юношу шатало. Не от ветра или колебаний моста – от собственного бессилия и бесполезности сделанного добра. Не жить с такой ношей, а отпустить колючие веревки, оступиться, полететь вниз – как тот посох, выброшенный Леттой за ненадобностью.

Уже почти не спасала мысль, что где-то впереди его спутница – ещё одна, которой он вызвался помочь. Не зря ли? Порождённая мостом мистерия явила другую реальность, где девушка давно повернула назад, испугавшись одинокого перехода – где она вполне довольна удачным браком. А что может ждать её в Темьгороде? Одинокое беспросветное существование среди отверженных этого мира, безрадостное и тягучее, как смола или радужно-перламутровая сигментная масса.

Олаф осторожно, словно в полусне, медленно отцепил одну руку. Удерживать равновесие сразу стало тяжелее. Тело кренилось под весом пожитков. А ветер, почувствовав новую забаву, вился вокруг, как глупый щенок, рвал то вправо, то влево, толкал в грудь. Юноша поднял лицо к небу. Причудливый узор облаков казался похожим на распахнутые створки ворот. Может, за ними мир Жизнеродящей и Мракнесущего? Попытался вспомнить слова молитвы, но их словно выдуло из головы. Даже боги не хотят его слышать.

– Просто пойте! – долетели слова, принесённые случайным порывом ветра.

Петь? Зачем? Каким-то краешком сознания Олаф понял, что слова обращены к нему. Что исходят они от живого существа, а не от коварного призрака, рожденного чувством вины.

– Пойте! Что угодно!

Неожиданный совет. Тем более, ни особого слуха, ни голоса у проводника не было. И песни приходили на ум только из раннего детства. Глупо. Но юноша все же запел. Сначала себе под нос, про нянькину пряжу, в которой заснул мышонок, про совёнка, не желающего летать, про ленивого молуха, увязшего в грязи по самые уши. А потом всё громче и громче, двусмысленные трактирные песенки – во все горло. Олаф орал исступлённо и дико, с выкриками и неподобающим визгом. Оказалось, при желании можно петь обо всем, что приходит в голову или видишь перед глазами. Без рифмы, без цветистых выражений, сравнений, эпитетов, гипербол. Например, про старый мост, качающийся под ногами, про небо над головой, про туман и ветер, подпевающий в ушах.

И призраки, испуганные таким неуважением к своему началу, захлебнулись собственным воем. Мелькнули полустёртыми воспоминаниями, погасли, как звезды на рассвете и больше не тревожили. Даже небо над головой стало другим – там теперь парили не ворота в царство мёртвых, а просто облака, изменчивые и лёгкие. Порывы ветра стали мягче и короче. Теперь это был не легкомысленный избалованный щенок, а старый добрый мохнатый товарищ, вываливающий язык при встрече и виляющий хвостом.

И верёвка под пальцами больше не жгла. Олаф крепко взялся за неё обеими руками и продолжил движение. Шаг, другой, будто ребёнок, начинающий ходить. Мост мерно колыхался под шагами. Наверное, так же чувствует себя младенец в утробе матери: плавает в безопасной среде и ощущает каждое движение снаружи, весь во власти глухих звуков и ещё не забытых прожитых жизней.

Подстроиться под шаги Летты оказалось невероятно легко. Так же, как определять девичьи эмоции по запаху. Тоненькая нить её уверенности поддерживала сейчас не хуже прочного каната. Олаф уже очень давно не позволял себе на кого-то положиться и не давал никому возможности положиться на него. Но сейчас молодые люди находились в одной связке. В пятидесяти шагах друг от друга. Как две бусины на одной нитке, а мост соединял их, даря единение. Слышала ли Летта песни Олафа, было не понятно. Она посматривала на юношу и, видимо, тоже что-то напевала себе под нос – по крайней мере, губы её шевелились.

Переход давался проводнику легче, чем в первый раз. Он испугался лишь однажды, когда девушка застыла на середине моста. Олаф едва не ринулся к ней, чтобы не допустить отчаянного прыжка. Но она с каким-то детским интересом посмотрела по сторонам, на небо, потом наклонилась вниз, глянула в пропасть и пошла вперёд.

Сердце юноши билось и рвалось пойманной птицей, теряющей перья. Песня захлебнулась, а потом стала иной, более напевной и лиричной. Хотелось подобраться поближе к Летте, прикоснуться к её руке, почувствовать тепло кожи, а не холодную шероховатость верёвок моста. Но это не безопасно. Мост – древний, мудрый, могучий – мог удвоить испытания для двоих, если они сделают попытку сблизиться. Об этом легенды умалчивали, но недаром ведь нигде не упоминалось, что кто-то перешёл его, прикасаясь друг к другу.

Сколько шли молодые люди? Не миг, но и не вечность. В какой-то момент всё, что виднелось позади, исчезло за сгустившимися облаками. А то, что находилось впереди – открылось под дуновениями ветра. Мост словно показывал, что прошлого уже не вернуть, а до будущего ещё надо дойти и не оступиться, каким бы светлым и прозрачным оно не казалось.

Когда на мосту остался только Олаф, а девушка уже ступила на землю, ему почему-то вспомнилась песня, сочинённая Куртом, когда они, двое упрямых мальчишек, решили, что лучше самим искать свою долю, чем покорно принимать ту, что навязывает им мир:

 
– Есть у тебя нитки и ткань,
Но ты не умеешь шить,
Есть у тебя железный топор,
Но ты не умеешь рубить,
Есть у тебя большие глаза,
Но видеть не можешь свет,
Рвёшься ты делать то хорошо,
К чему сподручного нет.
Ты говоришь сотни умных фраз,
Цитируешь чьи-то слова,
Но самого главного в жизни не знаешь,
Что все же судьба мудра.
Она положила под нос тебе то,
Что пользу несёт, а не вред,
Но рвёшься ты делать то хорошо,
 

К чему сподручного нет… – затянул тихонько проводник, осознавая, что между ним и Леттой – много общего.