Текст книги "Кремлевский Папа"

Автор книги: Егор Посвежинный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

1

Осенним днём среди вокзальной суеты была замечена странная женщина. Она не походила на попрошайку или бездомную, каких движением страшных лет немало было выброшено за борт нормальной жизни. Странность состояла даже не в её лохмотьях и привлекательных чертах лица, а в том, с

каким гордым видом и достоинством несла она эти лохмотья. Будто её изящество и красота на время были прикрыты нуждою. В осанке и поведении странницы угадывались достоинство

и степенность, а затаенный, потухший взгляд говорил о каких-то страданиях и разладе с миром.

На вид страннице можно было дать лет тридцать восемь – сорок. Усталое,

бледное лицо, худые плечи, угасший вид. Она не знала, куда приткнуться в в

окзальной сутолоке и везде, где останавливалась, чувствовала себя виноватой.

В зале ожидания, где всегда полно народу, было неуютно и по-казенному грустно. Массивные скамьи, изрезанные похабщиной, всегда заняты, пол посыпан опилками, завален сумками, корзинами и

тюками.

Народ пробавлялс

я тем,

что предлагала скудная жизнь, довольствовался малым. Услышав очередной хрип-объявление в громкоговорителе, вокзальный люд хватал котомки и бросался к выходу. Свободные места занимали новые пассажиры, а

через пару часов остолбенело и по неизменной привычке броситься к поездам – навстречу неизвестной жизни. И

так ежесуточно, ежегодно. Людское движение, кем-то запущенное, не замирало в самые черные дни: народ заботился

, колготился, чтобы выжить.

За

этой вокзальной суетой с высокого пьедестала в зале ожидания смотрел Феликс, стоявший в длинной шинели из бронзы и таком же картузе. Рыцарь революции! О

н никому не мешал, но напоминал о суровой строгости сталинских законов. С ним народ

обвык, притерся и уже, как будто, не замечал. Только вновь приезжих он подавлял массивностью и пристальным взглядом. Иной старик с

полупустой котомкой подходил ближе полюбопытствовать и крестился, вернее, открещивался, размышляя вслух:

«Это сколько же металла вылито, истрачено! М

ать честная! П

ри нашей-то голопузости. И ведь исхитрились, окаянные, д

аже глаза, а в глазах зрачки вылить!» Как раз железным взглядом и поражал всех Феликс. Пассажиры

постепенно уживались с бронзовым соседом, признавали в нём неизбежный гнёт революции, иногда подбирались ближе и снизу

вверх всматривались в строгое выражение лица, пытаясь понять смысл строгости и то, зачем, за какой надобностью вздыбили его в зале ожидания. Но, не найдя ответа, тихо и скромно лаштовали котомки, утихомиривая свои

гнетущие мысли.

Внизу, у самого пьедестала, и облюбовала себе местечко странница. Между стеной и возвышением было пол-аршина свободного места – от глаз чужих подальше и себе хорошо. П

о ночам странница в этом укрытии отдыхала, укладываясь прямо на кафельном полу. А голову прислоняла к рыцарю р

еволюции, да так аккуратненько присоседивалась, что никто её со стороны и не видел, и не тревожил сон. А утром она старалась освободить рыцаря от своего присутствия.

Уходила в город, что-то искала, высматривала, а к ночи снова забиралась в укромный уголок, под защиту Феликса Эдмундовича. Так жизнь и коротала,

не доставляя никому забот.

Однажды тайничок опустел. По-прежнему смотрел строго на вокзальных людей бронзовый рыцарь, словно подозревал кого-то или хотел спросить, куда делась постоялица. Вторую

ночь не ночевала…

А странница оказалась в еще более надежном месте – в вокзальном подвале, где размещалась милиция и были устроены камеры предварительного заключения. Камер всего четыре. Чья-то властная рука оборудовала

их коваными решетками и массивными задвижками, с

тройной надежностью, чтобы никто не мог и подумать о побеге.

Стены были окрашены в ядовито – зелёный цвет. Их с беспощадной жестокостью пожирал грибок до красных опалин кирпича. С потолка тускло скалилась лампочка, подернутая паутиной.

Странницу ввели в пыточную. Допрос вел старшина по фамилии

Здоровилов с землистым цветом лица и с исподлобным взглядом, подгребавший

к выслуге лет. По правую руку от него, за шатким столиком, сидела напыщенная женщина в милицейской форме с погонами сержанта. Служитель порядка пытался разговорить странницу, повернуть к откровенности:

– Ваша фамилия, имя, отчество?

– Не помню.

-Я вас в который раз спрашиваю: фамилия

и место проживания?

– У меня с памятью что-то…

– Но имя своё и фамилию вспомните, пожалуйста! Мы хотим знать, что за гражданка у нас появилась, обитает за памятником. Может, в помощи какой нуждается…

Странница продолжала молчать.

– Откуда вы возвращаетесь и к кому приехали?

– Не знаю, не помню.

– Я вас ещё раз спрашиваю: фамилия и место проживания?

В ответ – ни слова.

– Послушайте, гражданочка, мы ведь и не таким языки развязывали! – повысил голос старшина. – Сержант Мокшанцева, обыщите гражданку!

Мокшанцева замостила губы-лепёшки трубочкой, брезгливо повела носом. Пригласила в соседнюю комнату, где попросила раздеться.

– Ты, подруга, казанской сиротой не прикидывайся! – наставляла Мокшанцева.– У нас не отбрыкаешься. Лучше сознайся сразу. Где спрятала документы?

Странница молчала.

-Ты готова сподличать, не сознаться? Старшина т

ак отоварит тебя, что не забудешь

!

Куда едешь? Где живешь?

– Я ничего не знаю и не помню!

– Хватит

придуриваться! У нас тут и прищучить могут! Ты не знаешь, что такое допрос с прищучиванием?

Не знаешь? Так вот узнаешь! Старшина из тебя душу вытряхнет, но язык развяжет! Я тебе по-доброму советуют сознаться. Если что и было где-то… Все мы грешные… Начальник у нас хороший, простит. Он одних убийц не прощает. Иногда даже денег на дорогу

даём… Есть какие-нибудь жалобы или просьбы? Г

овори!

– Не знаю.

– Вот затвердила себе:

«не знаю, не помню», а

ты узнай, вспомни, сознайся, куда едешь, откуда родом, как фамилия, и тогда езжай на все четыре стороны – никто тебя пальцем не тронет. Откуда родом?

– Не помню.

– Почему у тебя на теле синяки и ссадины? Тебя били? Кто? Г

овори!

Странница молчала.

– Показала что-нибудь? – спросил старшина.

–

Документов у неё нет, ничего нет. хитрит, прикидывается дурой, а на самом деле, может, из воровской шайки, недавно вон магазин обчистили…

Старшина начал писать что-то в итоговом журнале, видимо, для отчета, а Мокшанцева шарила взглядом странницу, вонзаясь мысленно внутрь себя, в собственное бессилие.

– Нутром чую, – сказала она

, – за ней тянется дело! И птица, видать, высокого полета…

Маскируется…

-

Разберемся! Она у нас запляшет!..

К странной женщине на какое-то время потеряли интерес, она вернулась в с

вой укромный уголок продолжать тихое и безропотное прозябание. Б

родяги её не принимали, но и не трогали. И

жила она, как никому не нужное, отринутое от мира существо.

Город в своей измочаленной судьбе всего насмотрелся, н

о такую обжигающего красоту и нищенскую муку видел впервые. Странница изматывала всех сомнениями и догадками, потому что жила своей какой-то замкнутой, может быть, ужасной

тайной – то ли перед кем-то каялась, то ли кому-то мстила. Е

ё воспринимали, как случайно заблудившуюся из иного, неизвестного мира. Она поражала, удивляла, захватывала воображение и чувства, симпа

тии своей необыкновенной внешностью.

Густые в

олосы, с иссиня– чёрным отливом, прядями ниспадали на плечи, струились и та

яли. И яблочный,

белого налива, цвет лица, и счастливо

унаследованный точеный нос, и небесной лазури глаза, и вишнёвый бантик губ, и темные

дуги бровей – всё было кстати, к делу, прибавляло миловидности. Дай ей на руки младенца – и вот вам

Мадонна иконной красоты. Она будто явилась из

обжигающей песни: «Очарована, околдована… Словно с темного неба сошедшая…»

Иные, проявляя гостеприимство, пытались заговорить с ней, понять, посочувствовать, зажечь состраданием, но всё тщетно,

– кроме немых

, плотно сжатых губ, ничего не

выражавших, не было на ее лице ничего.

Однажды за странницей пришли трое в штатском, взяли в оборот. Один, показалось ей, словно сошел с плаката «Тихо! Враг подслушивает!» То же перепуганное лицо, выпученные глаза.

– Мы следили за вами все эти дни! Знаем, где вы бываете,

чем занимаетесь, какие сведения собираете

, поэтому отпираться бесполезно. Рассказывайте всё начистоту. Сначала скажите фамилию, имя и отчество, где родились? Сколько лет?

– Я ничего не помню…

-Ваша личность нами установлена, но м

ы ждём от вас чистосердечного признания. Кто вы и откуда прибыли?

– Вы работаете на заграницу. Мы установили. отпираться бессмысленно! Кто вас послал? С каким заданием?

– Я ничего не могу вспомнить…

– Мы поможем вам вспомнить! Я буду произносить города, а вы кивком головы подтвердите, откуда приехали. Москва, Киев, Рига, В

аршава, Львов… Откуда вы прибыли!? Говорите!

– У меня потеря памяти.

– Вчера вас видели у оборонного завода. Ваши пароли, связи, явки?

В ответ молчание.

– Мы знаем ваши пароли и явки! Мы задержали вашего связного, он во всем сознался. Ему ничего не грозит. Пригласите свидетеля.

Вошел мужчина лет сорока, стрижка «под ноль», выбрит наспех.

-

Вот свидетель! Он всё о вас рассказал. Так будем отпираться?

Странница молчала,

– Пусть войдут врачи.

Вошли два психиатра – мужчина и женщина – осмотрели странницу. П

рослушали, постучали молоточками и выдали письменное заключение: «На внешние раздражители почти не реагирует, психика подавлена.

В результате какого-то нервного потрясения развилась патология частичной потери памяти. Утрачен интерес к жизни…»

Странницу сфотографировали и отпустили.

А она, надломленно озираясь, вернулась в вокзал, снова устроилась поудобнее в своем

пристанище, затихла, как никому и ничего не должный человек.

II

Затяжная весна одар

ила снегом. Ночью нахолаживало, а днем капало с крыш.

Дул холодный северный ветер.

Утром объявили по радио, что умер Сталин. Вера

Бутырина услышала эту траурную весть в гастрономе. Только зашла купить к завтраку съестного, как вдруг заметила, что все продавцы в слезах, взвесить товар не могут

, слезы вытирают,

плачут, сказать ничего не в состоянии. Только заведующая тетя Клава смогла объяснить. Ее слова

затмили все

, Вера пошатнулась от неожиданно

сти, у нее сбилось дыхание. Она вышла из магазина без покупки, спросила у встр

ечного мужчины, не слышал ли он

страшную весть, оказывается, слышал и

все знает, и Вере стало не по себе, немного стыдно оттого, что все уже опечалены, страдают, а они с мужем еще не присоединились

к всеобщей скорби, как будто что нарушили, спрятались от народного горя… Обескураженная страшным известием, Вера поспешила в квартиру и с

порога, не раздеваясь, крикнула мужу:

– Включай радио! Там… Сталин умер!

..

Муж

Анатолий уже не

сколько лет писал кандидатскую диссертацию, истязая себя ночной и денной работой

, лихо, по-фронтовому вгрызаясь

в экономику, надеясь себе и людям доказать, что он, хоть и инвалид войны, но государству и семье не в тягость – даст пользу, вытянет степень, будет добытчиком

, станет вровень со здоровыми, не воевавшими учеными, чьи диссертации высижены в те лихие дни, когда он ползал с орудием по топям Смоленщины, вгрызался в мерзлую твердь под Ржевом и Вязьмой.

О

н вышел на крик жены в переднюю, встал скомканный какой-то, в тёмном халате, с потухшим взглядом. Лицо, истыканное осколками и чернотой порохового пала, застыло

в непонимании и ущербной тоске. Остаток правого уха – результат ранения – он выставил вперёд, стараясь встряхнуть слух, белесо-рыжие брови взбугрил. Обнажённо-страшная боль обдала его жестоким током.

Анатолий помрачнел, вскинул культи вверх, пороховые отметины на лице вырезались багровы

м ожигом. Вере

показалось, что он вдруг не выдержит, – у него расшалятся и «сдетонируют» нервы от такого известия. Ведь кипяток, а не человек стал. хотя

раньше был другим, непринужденным и вполне обоснованным.

Бросив срочные дела, он засуетился, и будто увял, обмельчал в плечах. Немного замешкался, а потом догадался, что делать: взмахнул по-птичьи пустыми рукавами и, лавируя между стульями и диваном, впорхнул в кабинетную дверь. Там, рядом с завалами книг, стояла старая радиола.

Анатолий часто включал её, слушал вражьи голоса, чтобы понять суть противостояния двух систем и помочь дотянуть стране до крепкого социализма. Ребристое колёсико послушно щёлкнуло. Анатолий прижал годное ухо к приемнику, ожидая с замиранием убойных слов. Эфир о

жил. Но из бездонного пространства доносился тревожный гул и шум неизвестных волн. Из трес

ка и шипения не удалось выловить ни единого слова. Анатолий расстроился.

– Одевай меня!– подступился он к жене.– Надо идти к Громовым. У них есть радио. Давай скорее, иначе прошляпим событие. Что я студентам скажу?…

Вера натянула ему сапоги, одела пальто, нахлобучила шапку. Всё застегнула, замотала шею шарфом, укутала, как малое дитя.

С тех пор, как в сорок пятом

году они поженились, она стала ему не только женой, но и нянькой, помощницей в работе: одеть, раздеть, помыть, приготовить еду, вставить ложку в культю, вилку, поднести, отнести, напечатать, найти книгу, бумагу, уложить в портфель, проводить на работу, встретить– всё от самого пустяка до главного ей теперь везти

на себе, терпеть и преодолевать. И вместе с ним нести тяжкий разлад тела, нервную боль мужа, проклиная в сердечном томлении

того гитлеровского гада, какой натворил беды.

Чтобы не ходить впустую и время не терять, Вера запланировала

на обратной дороге зайти в магазин, купить продукты. Она приспособила

на культю Анатолию пустую сумку, сама по-быстрому

собралась.

Вышли из подъезда и направились к знакомым, у которых ранее квартировали. А двухкомнатное жилье им дали недавно. Уважали инвалида, чтобы в

ласть не проклинал, какая послала его на смертный бой с Г

итлером, а оружия и патронов не дала, пришлось отбиваться кулаками. И вот теперь кулаков нет… За две п

отерянные руки дали две комнаты. Правда, в центре города, на самой главной улице и в одном доме с высоким партийным начальством. Вероятно, тот, кто решал, прикинул про себя: пусть инвалид порадуется, залижет обиды и раны в городском комфорте.

На главном проспекте город как-то странно притих. Прохожие молча подносили платки к глазам и отворачивались, словно каждый был виноват в том, что не сберёг «отца народов», ничем не помог ему в самую трудную минуту. Кто смахивал набежавшую жалость рукавицей, кто рукавом. А один мужчина, ч

тобы не показывать слабость, забежал в подъезд и там выплакался.

Мировая скорбь словно залила потоком все улицы города, защемил

а ход всему живому и мертвому. Город будто осиротел, лишился самого главного, чем жил, на чём стоял, – фундамента.

Встречная женщина с длинными волосами кричала в истерике: «Как жить без него? Как жить? О, горе, горе-е-е!»

Ответа не было. Ответа никто не знал. Богомольные

старухи в чёрных платках и длинных юбках спешили в храм, чтобы в предчувствии конца света замолить горе молитвами, облегчить с Божьей помощью горькую участь.

Анатолий не знал, что делать и куда нести свое отчаяние. Шел молча размашистой походкой, привычно выравнивая ходьбу рукавами. Как ходил, так и жил – вразлет, открытый невзгодам. Так шёл и в атаку со связкой гранат, один против танков, отбросив всякую м

ысль о жизни, жить уже не думал, а пришлось… Вера за ним не поспевала. старалась ухватить за рукав пальто. Обиженно выговаривала.

Показался вокзал, где вечная сутолока, наплыв людей, спешка и дорожный азарт. Теперь и здесь всё переменилось. Помутнело. Охряные

стены главного корпуса вытравлены дождями, грудились над площадью. Только бронзовые фигуры сталевара и колхозницы над портиком выставляли своё скульптурное величие

.

На вокзальных ступенях в окружении людей сидела

странная женщина, на первый взгляд – побирушка или погорелая. Пальто драное, на голове изношенный до дыр платок, из-под которого выбивалась седоватая прядь волос и падала, чуть закрывая плавный овал лица. Женщина смеялась, тощие плечи ее вздрагивали, смех был явно

неуместный, вызывающий. Л

юди негодовали. Иные предлагали отправить её в милицию по поводу оскорбления чувств. Но женщина не могла сдержаться от смеха. Как будто что-то запретное снесло в ней невидимую плотину, освободилось и теперь ликовало в неудержимом удальстве или отчаянном вызове

.

-

Да она тронутая!– кричала из толпы заплаканная пассажирка с мешком. – В психушку её надо!

– В такой-то день смеяться!…– пытался устыдить странную женщину железнодорожник в форме. – Все от горя не знают, куда себя деть, а она…

– Господи! Да что же она тут расселась? Неужели нет управы на таких?

– Умер… Наконец, умер,– тихо шептала женщина и снова заливалась беспечным смехом.

– Это вокзальная побирушка, – определил подошедший на вызов милиционер. – Не трогайте её! Чего вы к ней пристали? Мы разберемся, выясним, по какому поводу непотребный смех. Может, она ненормальная. Р

азойдитесь.

– Ума не нажила! Расселась, зубы скалит…

– Наклюкалась, видать…

В это время к толпе подошли Анатолий и Вера, они устремили взгляды к странной женщине. У Веры непроизвольно вырвался крик:

– Не может быть!

Она дернула мужа за рукав, сказала:

– Смотри!

Настя! Моя подруга из Марьевки. Ты же её знаешь. Это же Настя Карпухина! Помнишь?

– Не мели чертову! – полыхнул необычным словом Анатолий. – Твоя подруга вышла замуж за партийного секретаря

Николая Горошина и теперь где-нибудь в Москве обитает.

-Нет, это она. Настя, Настя! Моя самая лучшая подруга!

– Пойдём по делу!– настойчиво потребовал Анатолий и закусил посеченную осколком губу.

Странница перестала смеяться, поправила волосы, посмотрела вроссыпь то на Веру, то на Анатолия. Взгляд её казался отрешенным, задернутым пеленой лет. Только стремительные искры в тягуче-томных глазах выдавали заинтересованность и страх. Нежданная встреча взорвала её изнутри, словно шторм прошёл по её телу. Она встала, подошла к Вере, печальным взглядом, неотрывно смотрела на неё. Страдальческим, судорожно-взволнованным проблеском окатило ее лицо.

– Ве-е-ера!– тягуче, надрывно закричала странница на всю привокзальную площадь, и косматая голова её забилась на плече у подруги.

Глаза у Веры замутились, она спросила:

– Что с тобой сделалось, Настя? Где ты, этот, живёшь? Откуда едешь? Почему, значит, в таком виде?

Подруга ничего не могла вымолвить, только твердила:

– Ой, Вера! Ве-е-ра!

– А я смотрю: ты или не ты? П

охожа, этот, но в таком виде я тебя не ожидала встретить,– обрадованно-изумлённо заговорила Вера, пытаясь дознаться до сути: – Что с тобой произошло? Где ты была, блукала все эти годы? Я совсем тебя, этот, потеряла. Мы же с тобой самые – самые задушевные были!..

Вот так встреча, вот так оказия! Почему ты гиблая вся? Где живёшь? Куда едешь?

Настя взяла подругу за руку и повела в вокзал. Следом неохотно пошел Анатолий.

– Это вот мой муж Толя, – представляла на ходу своего супруга Вера. – Ты Толю знаешь. Бутырина помнишь? Пришёл, значит, вот такой с фронта… Поженились и переехали в город. В

ойна пощипала его, этот, крепко, как видишь…

Настя молча тянула подругу по ступенькам к укромному месту. Удивленные глаза её таили тревогу. Она стеснялась своего вида. В

зале ожидания отдернула руку, пошла рядом, подвела подругу к железному Феликсу

, показала рукой за постамент, где виднелась подстилка из ветоши и картона.

-Ты тут ночуешь, значит?– тихо спросила подруга.

Кивнув головой, Настя молча прижалась к Вере.

– И зимовала тут?– спросила с обнажённым сочувствием и жалостью Вера, надеясь услышать отрицательный ответ, потому что считала себя виноватой в том, что не пришла раньше и не помогла подруге.

Настя поникла взглядом.

-А питалась как? Кто тебя кормил?

Прямой житейский вопрос поверг Настю в жалость и муку воспоминаний, она тихо вымолвила:

– Питалась… С горем пополам.

-Толя!– обратилась Вера к мужу. – Давай забирать её к себе. накормим, отмоем… Мы же с ней вместе, этот, вот с таких пупырышков. – И Вера показала кончик указательного пальца. -В школе за одной партой сидели. Не могу я вот так оставить подругу!..

Анатолий медлил с согласием.

-А где же твой, этот, муж Николай Иванович?-спросила Вера.

– Ой, не спрашивай, – махнула рукой Настя,– ничего не знаю.

– Так забираем?– подступилась с вопросом к мужу Вера.

– Ты же знаешь, какое у нас сейчас положение. На носу защита диссертации. Каждая минута на учете…

– Так не пропадать же тут подруге! – с обидой высказала Вера. – Накормим, отогреем, а там, этот, видно будет. В Марьевку отправим. Там родители заждались. В

прошлом годе, летом, видела их, тоскуют, журятся и сохнут по тебе. Мальчонка у них появился. Говорили, что как будто бы это твой сын, значит. Полевой сторож конём его истоптал насмерть. Вот такая его судьба, значит. Не твой ли, случаем, сынишка был?

При упоминании о сыне Настя встрепенулась, замельтешила глазами, но ничего не сказала – понимай, как хочешь…

– Собирайся, Настя. И

з Анатолия лишнего слова не выбьешь. Угол есть, диван свободен – не помешаешь. Собирайся.

Вера всячески старалась присахарить мужу словцо, уговаривала.

Транзитные пассажиры с любопытством наблюдали за тем, как прилично одетая пара забирала побирушку.

Только безмолвно, нахмуренно стоял Анатолий, тревожно смотрел в окно, где пыхтели паровозы, сотрясая своей могучестью землю.

– Посмотри на неё,– тихо сказала Вера,– попридержи свой норов! Давай забирать Настю.– И, г

лядя на подругу, спросила: – Куда ты это тряпье собираешь? Оставь его. найдём, чего, этот, постелить и одеть…

– Нет, Вера, – встрепенулась бережливой мыслью Настя

.– У меня же больше ничего нет, не нажила…

– Найдём,– уверяла подруга и посмотрела на Анатолия, пытаясь примирить его гнев.

Настя согласилась, но, пробираясь сквозь вокзальную толчею, оглядывалась: жалко было оставлять нажитое…

По

дороге Вера старалась разговорить подругу, разузнать подробности ее прожиточного минимума. Настя медлила с ответом, осторожничала и только твердила:

– Ой, Вера, Вера! Р

асскажу, расскажу…

Город замер в ожидании срочных вестей. У встречных в тревожных взглядах

угадывались одни вопросы: что там? как там?.. Разговоры шли о будущем страны: как жить без Сталина? Кто теперь будет на его месте, не нападут ли на страну враги? Выискивались

самые невероятные слухи о причине смерти. Приезжай из Москвы сообщил ошеломляющую новость: отравление! Высокому чиновнику по спецсвязи якобы сообщили: всем быть наготове, можно ожидать самого худшего. А чего -

никто не знал.

Ветеран войны, весь в наградах, кричал истерическим голосом:

– Отравили, сволочи! Всех надо под расстрел! С

трану поставили на грань катастрофы.

У громкоговорителей собирались, как в годы войны, толпы народу, вслушиваясь в сообщения из Москвы. Свалившаяся беда уравняла и обездолила всех. Жилось хоть и скудно, в безвылазной нужде, но под надежной защитой «отца народов». Гитлеру так дали по мусалам, что вряд ли кто посмеет сунуться. А что теперь? Никто не знал. Все понимали, что нужно было это время пережить, перенести горе и всё выдержать. Потом наступят лучшие времена. Ведь есть же в стране головы, поведут по правильному пути.

Не для того кровь лили, страну поднимали из руин,

раны залечили, бомбу сделали… Только начали из нужды выбираться, а тут…

– Вон Клим Ворошилов пущай управляет

, – предлагал свою кандидатуру старичок с авоськой в руке, видать, участник гражданской.

– Клим по военной части, а тут нужен ум политический, – возражал ему державного ума

доброхот.

– Вы бросьте такие разговоры,– вмешался прилично одетый человек, к тому же в шляпе. – Власть делить… Партия знает, кого выбрать! Не вашего ума дело!…

– Да мы так… Мы ничего. Власти поперёк дороги не становимся, – взял попятную старичок с авоськой. – Партия знает, у неё всё расписано, кого и куды. В

ерно.

– Не доказано, говорят, не доказано отравление, – слышится потайной шепот в толпе.

– Этого не допустят, что вы!

.. Чтобы такого человека!.. Ведь он же за всех нас горой стоял.

– Говорят, задержали кого-то…

– З

аграница. Это их рук дело.

– Неужели одного человека в стране нельзя было уберечь?

– А что же врачи?

– Дык врачей до того арестовали. Б

ыла попытка…

К толпе льнуло уныние. Добычливый умом старичок с авоськой затормошился, когда судьбоносный голос из громкоговорителя объявил, что будет выступать Молотов. Захваченные одним вниманием, люди пробирались ближе к громкоговорителю. Ждали худшего, таили

догадки…

С обрывом в голосе Молотов начал:

– Страна, все прогрессивное человечество понесли

тяжелую утрату…

– Плачет!

– Молотов плачет!

– Такое перенести…

-Тише!

– Умер товарищ Сталин…

Известие прокатилось по толпе тяжким гулом. Людские сердца

охватила обида на тех, кто должен был спасти, но не уберег вождя. Слышались всхлипы и сморкания. Женщина лет тридцати упала в обморок. Забилась в истерике рядом другая с напомаженным видом. Мужчины прятали взгляды, крепились, но слёзы сами выкатывались на щёки.

– Господи! – кричала напомаженная женщина. – Что будет?.. Мы все пропадем, пропаде-е-ем!..

– Успокойте её! – дал команду человек в шляпе, присланный гасить отчаяния и успокаивать народ. Валерьянка есть у кого?

– Нет ни у кого! -отозвался мужчина, державший за плечи слабонервную. – Кто же знал, что так внезапно смерть пригвоздит всех!

-Дело нешуточное… Он нам дороже отца родного был.

– Как вынести такое горе?

Крики, стоны рвали терпение в последнем горестном страдании. Всеобщее горе объединило, сравняло всех.

Анатолий Бутырин шел мимо толпы и с тревожным чувством н

аблюдал за людским приливом, колебался: или выслушать речь Молотова,

или идти домой… Постоял, послушал идейно выдержанные слова и заключил для себя:всемирная скорбь только начиналась, и он успеет ещё к ней присоединиться…

Дома Вера уже грела воду, Настя снимала с

себя лохмотья, готовилась к помывке. В обычном женском азарте шёл разговор. При этом через каждое бытовое словцо Настя вставляла тюремное

, на что Вера ей

сразу заявила, что стены квартиры, пропитанные научностью, никогда не слышали таких грубостей.

– После того, как Толя начал писать диссертацию, – поясняла подруге Вера, – мы же перестали разговаривать житейским языком, изъясняемся, этот, по-научному, какими-то книжными выкрутасами. А так хочется, этот, поговорить нормально, без научно-попугайного варняканья.

Ей из ванной кричала Настя:

-А ты бросай научную галиматью и переходи на марьевский язык,

на каком мы с тобой в детстве разговаривали. Этих, туды их мать, ученых я называю мёртвоедами. Они же всю жизнь в трухе ковыряются, мертвыми трудами питаются. Всё знают, а умирают склеротиками.

– Ты, Настя, ученых не трожь. Т

ебе до них, этот, далеко. Отмывай свою грязь и получай вот смену белья подходящего. У

чёных я много повидала и на одной ноге, этот, с ними разговариваю. Мы с Толей объездили полстраны в поисках материала, с большими умами общались…

-

Околпачивают они, Вера, нас. Нашей наивностью питаются.

– Ладно, Насть, потом поговорим… Толя вернулся, пойду раздену.

Вошёл Анатолий. Взгляд у

него был какой-то отрешенный. Он досадливо поморщился, вспушил культями мелкое редколесье на голове, прошел в свой кабинет, закрылся.

– Переживает, значит, – определила Вера.

Сели втроём завтракать. Долго молчали, как будто в квартире мерещился покойник. Вера, зная необщительность мужа, припасла вопросы для Насти.

– Что же с тобой случилось? Давай, значит, рассказывай. Я тебя еле признала. Ты же среди нас была лучшая из лучших – красавица! Вышла очень удачно замуж за

партийного секретаря Николая Ивановича Горошина. Что произошло? Ты посмотри, Толя, какие у неё пальцы, этот. Все покручены, седая стала… Почему на вокзале ночевала?

– Вера, Толя! – произнесла Настя, утопив свой взгляд в свои печали. – Такое перенести, такое выдержать!.. – И Настя тихо всплакнула.

– Ладно, этот, кушай, кушай. Потом расскажешь, – спохватилась Вера. – Изголодала, исхудала вся, значит, одна душа в теле, этот, и осталась. Заблудилась в сумерках жизни, значит…

Настя радовалась нежданной встрече и даже не верила в такой поворот судьбы, с завистью смотрела на удачливую подругу, оттаивала, смягчала ожесточенное сердце.

Растраченная где-то в невольных краях её манящая

красота, уже

отдавала страстным сполохом осеннего заката,

но еще не потеряла былой изюминки.

– Дай мне немного отойти, – попросила. – Всё расскажу в подробностях. Мне не верится, что встретила вас…Вы посланы во спасение – не иначе…

-Потом, значит, расскажешь,– сказала Вера, подкладывая ей и мужу кусочки посолиднее. – Ешь гречку, бери мясцо, не церемонься

, среди своих ведь.

– Рассказывать – не миновать, знаю,– сказала Настя. – А мне, как по горячим углям ходить… Ладно, начну с самого начала. Вы знаете, что муж мой

работал партийным секретарем. Учитель по образованию, историк. Его из школы взяли на эту должность. Вызвали в органы и начали агитировать: ты, мол, политику текущую знаешь, народ сможешь убедить. Николай отказывался. В школе у него дела ладились. Но кто его слушал? Приказали – иди, он и пошел, иначе оказался бы без работы. Новая должность не нравилась. Сердце терзал, но работу выполнял исправно. Не знаю, что произошло, может, где-то сказал не так или не то сделал, только через три недели после нашей свадьбы за ним пришли. Брали ночью трое гэпэушников. Приказали одеться, разрешили взять кружку, ложку и полотенце. В квартире всё перевернули. что-то искали. У Коли была небольшая библиотека, так всю перетрясли, переписали. Бельё перемяли. Я начала плакать. Думала: вот заплачу -и нас оставят в покое. Коля держался спокойно, говорил: «Не переживайте – там разберутся, это недоразумение какое-то». Н

е было за ним никакой вины. А за мной –тем более!

Привезли нас в Воронеж на рассвете. Посмотрел Коля сквозь решётчатое окошко «воронка», вздохнул и сказал тихо: «Держись, Настенька, нас в тюрьму определяют». О

бнял он меня на прощание. успокоил

, надеялся на справедливость и закон. В тюрьме нас развели по разным камерам. Сначала осудили его, дали десять лет, как «врагу народа». А мне за пособничество и недоносительство пять лет припаяли… А какой он враг? К

акая я пособница?..

В чисто прибранной кухне перепутался запах дрожжевого хлеба

и домашней еды, давно позабыто

й Настей.

III

После сообщения Насти о своих тюремных делах,

А

натолий и Вера тревожно переглянулись.

Настя жалобно всхлипнул

а.

– Чего теперь плакать? – сказал Анатолий.– Время было такое. М

еня тоже забирали по доносу. сосед по коммуналке написал в органы о том, что я сын кулака, а моя бабушка закончила институт благородных девиц в Петербурге. Вот, мол, замаскированный враг возглавляет парторганизацию

в институте! В органах переполошились. За мной приехали,

забрали. Н