Текст книги "Предостережение"

Автор книги: Егор Лигачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

«Лигачев против Гдляна?»

27 июня 1988 года, накануне XIX партийной конференции, я получил письмо такого содержания:

«Вы сейчас перед конференцией очень заняты, и попасть к вам трудно. Поэтому убедительно прошу вас обязательно прочитать мое письмо, может быть, последнее. Вопрос стоит о моей чести. Я сейчас из бывшего руководителя превращаюсь в преступника. Такое общественное мнение создают некоторые газеты и журналы. Еще и еще раз прошу поверить мне, коммунисту, что я никогда никаких подачек, взяток не брал и никому не давал. Все это клевета! Направленный удар по мне. Есть группа обиженных людей, которые хотят уничтожить меня и отомстить за все, что я сделал в борьбе с негативными явлениями в республике при большой помощи ЦК КПСС. Очень прошу внимательно рассмотреть мою просьбу и по справедливости решить мои вопросы. С большой надеждой смотрю и жду, что наш Центральный Комитет оградит от клеветы коммуниста.

С большим уважением к Вам Усманходжаев».

Усманходжаева до 1983 года я не знал, никогда с ним раньше не общался. Предложение выдвинуть его на пост первого секретаря ЦК КП Узбекистана поступило от Черненко. В тот период Андропов уже лежал в больнице, и кадровые дела все больше переходили к Черненко.

Осенью 1983 года, когда решался вопрос с Усманходжаевым, Черненко был вторым секретарем ЦК, но уже заметно возрастал вес Горбачева. Хотя он занимался вопросами сельского хозяйства и формально не мог оказывать решающего влияния на кадровые назначения. Однако в кабинете Черненко я часто заставал Михаила Сергеевича, и он принимал активное участие в обсуждении кандидатуры. Когда Черненко рекомендовал Усманходжаева, Горбачев и другие члены Политбюро и Секретариата ЦК его поддержали.

Таковы факты. Впоследствии от самого Усманходжаева стало известно, что Гдлян уговорил его дать показания против меня под таким «соусом»: будто бы он, Усманходжаев, отблагодарил Лигачева за назначение первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана.

Перед XIX партконференцией, когда я получил письмо от Усманходжаева, я посчитал, что во всем должно разобраться следствие. Разве мог я предположить, что письмо от Усманходжаева не будет последним, что я получу от него еще одно письмо?

И какое!

Но тут следует воскресить в памяти последовательность событий.

Усманходжаева арестовали 19 октября 1988 года. На первом допросе он вообще отрицал свою причастность к взяткам. Затем допрос был продолжен в воскресенье, 23 октября, хотя юристам хорошо известно, что без самой крайней необходимости по воскресным дням следственные действия не проводятся. Тем не менее следователи организовали допрос именно в воскресенье. Думаю, это было сделано с целью психологического давления на обвиняемого, создания взвинченной атмосферы. И еще для того, чтобы обойтись без лишних свидетелей.

Вот тогда-то, в воскресенье, в протоколе допроса и «замелькали» фамилии одиннадцати руководящих работников партии, аппарата ЦК КПСС, союзной прокуратуры.

Моей фамилии среди них не было.

Она появилась 25 октября, на следующем допросе.

Одновременно Усманходжаев направил Генеральному прокурору СССР заявление, в котором просил поручить расследование его дела только Гдляну и Иванову, а также их непосредственному начальнику Каракозову, которым он «абсолютно доверяет». В заявлении говорилось, «что другим сотрудникам никаких серьезных показаний давать не будет».

А затем произошло нечто неожиданное, видимо, Гдляном не запланированное, по сути, сорвавшее всю игру, весь замысел. Полностью получив следствие в свои руки, следователи, видимо, слишком лихо взяли с места в карьер, и Усманходжаев сразу понял, какую страшную ошибку он совершил, поддавшись на их посулы.

Моя фамилия продержалась в показаниях только восемь (!) дней.

Уже первого ноября на очередном допросе с применением звукозаписи Усманходжаев отказался от показаний в отношении меня и заявил, что никаких денег мне не передавал, принес извинения.

Естественно, в тот период я ничего не знал об этих вот допросах Усманходжаева. Все, что здесь написано, стало известно мне из выступления Генерального прокурора СССР Сухарева на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС 1989 года. Сухарев сообщил также, что 8 марта 1989 года, то есть спустя пять месяцев, Усманходжаев через администрацию следственного изолятора направил Генеральному прокурору заявление, в котором отказался от показаний и в отношении других работников центра. В этой связи 8 апреля обвиняемого допросил лично Сухарев в присутствии двух своих заместителей. Усманходжаев заявил, что он по требованию Гдляна и Иванова оговорил честных людей.

Хочу обратить внимание читателей на следующее. Над следователями нависла угроза разоблачения, и они решили сыграть ва-банк. Вот почему на ленинградском телевидении возник Иванов. Ведь моя фамилия продержалась в показаниях всего-навсего восемь дней. Усманходжаев очень быстро отказался от оговора, а косвенных доказательств моей причастности к взяточничеству у следователей не было абсолютно. Между ноябрем 1988 года и маем 1989 года прошло полгода. Так вот – с позиций порядочности, нравственности – можно ли было скрывать от телезрителей тот факт, что Усманходжаев взял назад свои показания?

Я понимаю так: если уж ты, следователь, решил вступить в бой с коррупцией, то сам обязан быть предельно порядочным, честным. Впрочем, о таких категориях с Гдляном и Ивановым разговаривать, разумеется, бесполезно.

А политические события в стране, между тем, продолжали стремительно раскручиваться. После того как на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года я был полностью реабилитирован от обвинений следователя, нападки со стороны части прессы не прекратились – это, безусловно, был политический заказ. Они, конечно, связывали руки, мешали в полной мере противостоять тем действиям, которые я считал дестабилизирующими, деструктивными. Но я продолжал драться. Думаю, рано или поздно будут обнародованы документы заседаний, совещаний в ЦК и из них станет ясно, что мои предложения неизменно были нацелены на то, чтобы не допустить сползания в кризис. Если бы к ним прислушались!

На мой взгляд, первым явным симптомом серьезного недуга, охватившего перестройку, стал второй Съезд народных депутатов СССР, который много времени потратил на разбирательство таких вопросов, как «Дело Гдляна», «тбилисское дело», пакт Молотова – Риббентропа. Не многовато ли для одного раза?

Когда шло разбирательство по докладу комиссии, проверявшей следственную группу Гдляна, ему, конечно, предоставили слово. Все ждали, что он наконец предъявит конкретные доказательства моей виновности. Ведь такой удачный момент! – по телевидению на него смотрят десятки миллионов людей, самая высокая трибуна страны, здесь же иностранные корреспонденты. Поистине «звездный час» для того, чтобы с треском разоблачить «кремлевскую мафию». Но, увы, Гдлян никаких конкретных фактов опять не привел, вызвав сильное раздражение в зале. Помню, депутат Э.А. Памфилова гневно сказала ему от микрофона:

– Тельман Хоренович, вы как юрист должны нести полную ответственность за те заявления, которые вы делаете по телевидению и на митингах. Я сама лично слышала по ленинградскому телевидению ваши обвинения в адрес Лигачева о том. что у вас лично находятся материалы, в которых есть доказательства обвинения. Я прошу вас предъявить их здесь, на съезде. Вы знали, что сегодня мы будем слушать материал вашего дела. Понимаете, вся страна ждет этого. Если есть – выкладывайте, если нет – значит хватит демагогии, хватит будоражить всю страну!

Разумеется, Гдлян ничего не ответил, и все были крайне разочарованы, более того – возмущены. Депутат Памфилова очень верно выразила чувства депутатов.

Что касается лично меня, тех обвинений, которые выдвинули следователи, то на съезде народные депутаты окончательно убедились в моей невиновности, акцент явно сместился в сторону злоупотреблений Гдляна и Иванова. Забегая вперед, скажу, что в апреле 1990 года сессия Верховного Совета СССР рассмотрела выводы созданной Съездом комиссии для проверки материалов, связанных с деятельностью следственной группы Гдляна, и приняла специальное постановление. В нем осуждены «бездоказательные заявления народных депутатов СССР Т.Х. Гдляна и Н.В. Иванова, порочащие Верховный Совет СССР, отдельных народных депутатов и должностных лиц», и сделано предупреждение: «В случае продолжения такой деятельности Верховный Совет СССР выступит с инициативой лишения их депутатской неприкосновенности». Кроме того. Верховный Совет дал согласие на увольнение следователей из прокуратуры.

Они были уволены.

В общем-то, я мог бы торжествовать. Однако настроение было прескверным: в душе чувствовал, что на страну надвигается большая беда.

Помнится, в дни союзного съезда депутаты решили возложить венок к Мавзолею В.И. Ленина. Мы плотной группой шагали через весь Кремль к Спасской башне, чтобы выйти на Красную площадь. Ко мне подошел Горбачев, взял под руку, спросил, как настроение. Я находился под впечатлением только что состоявшихся, поразивших меня дебатов по «тбилисскому делу» и задал ему встречный вопрос:

– Почему никто из руководства не выступил по «тбилисскому делу» и не рассказал о разговоре в аэропорту, когда вы прилетели из Лондона и когда поручили Шеварднадзе срочно вылететь в Тбилиси?.. В вашем окружении, Михаил Сергеевич, есть непорядочные люди. Они погубят вас.

Мы шли по Кремлю быстро, кучной группой, и я намеренно говорил громко, чтобы мои слова слышали идущие рядом.

– Ты что, считаешь, что вот и Лукьянов такой? Он ведь тоже в моем окружении, – спросил Горбачев, показывая на шедшего рядом Анатолия Ивановича.

– Лукьянов – нет. Прежде всего я говорю о Яковлеве, вы знаете это. Придет время, вы поймете…

– Ты не прав.

– Нет, вы не правы, Михаил Сергеевич, – ответил я. – Придет время, поймете…

– Ты возбужден, – пытался успокоить меня Горбачев.

– Трудно быть безразличным, когда в стране предгрозовые события, – ответил я.

Разговор явно не получался, не клеился. Поняв это, я резко, демонстративно отошел в сторону.

В тот раз я откровенно высказал Горбачеву то, что было обдумано давно. Но это уже другой вопрос.

Мне не раз предлагали подать в суд на Гдляна и Иванова – за клевету. Эти требования содержались во многих письмах, телеграммах. Об этом же настойчиво говорили мне люди во время моих командировок по стране. Не просто говорили – требовали от меня этого. Разумеется, на эту тему заходили разговоры в семье.

Почему же я все-таки не подал в суд за клевету?

Я не из робкого десятка, однако сломя голову бросаться в драку не люблю. Сначала провожу анализ ситуации. И когда начала вызревать мысль о том, чтобы обратиться с иском в суд, я прежде всего попросил московских юристов помочь мне в правовом анализе возникшей ситуации. Начали скрупулезно, слово за словом изучать выступления следователей и не без удивления обнаружили, что в них нет… криминала. Да, да, как это ни странно, как это ни поразительно, ни Гдлян, ни Иванов ни разу не сказали ничего такого, что можно было бы инкриминировать им в судебном порядке. Те, кто развязал против меня клеветническую кампанию, действовали ловко: пресса на все лады муссировала «обвинения во взяточничестве», а сами обвинители ходили вокруг да около, говорили о том, что моя фамилия «замелькала» в деле, и так далее, и тому подобное. Но впрямую взяточником меня ни разу не назвали! Ни разу не использовали прямые определения, а создавали нужное впечатление косвенно.

Действительно, политические ловкачи… Вообще говоря, ничего странного, удивительного в этом не было – все-таки следователи по особо важным делам, люди в юриспруденции искушенные и отлично понимавшие, чем могут грозить им ложные обвинения. Поэтому каждое слово их было выверено – даже тогда, когда Гдлян на эстрадах летнего Крыма проводил так называемые эстрадно-криминальные шоу, зарабатывая популярность, а возможно, и кое-что еще.

После тщательного анализа юристы пришли к выводу, что в выступлениях Гдляна и Иванова не содержится такого, на основании чего суд мог бы привлечь их к уголовной ответственности за клевету в мой адрес. Следователи ни на миг не теряли из виду ту черту, которую им ни в коем случае нельзя было преступить, тщательно заботились о том, чтобы не «проколоться», не дать мне повода для обращения в суд в связи с клеветой [1]515
  Газета «Известия» (4 февраля 1991 года) попыталась навязать свою, явно лживую версию о том, почему я не подал в суд на следователей за «бездоказательные обвинения». По ее мнению, я слишком долго находился вне закона, над ним. Лигачеву еще из самого себя на до было вылезти, из навыков и традиций, из собственного руководящего «я».
  Что касается утверждения, будто бы я находился вне закона, да еще над ним (удивительная легкость определений, оценок!), то это считаю вымыслом. Как коммунист, партийный работник я, быть может, строже чем кто-либо другой относился и отношусь к соблюдению законов. И для меня это не в тягость. А вот «Известия» в данном случае никак не могут «вылезти» из искаженного образа партийного руководителя, сфабрикованного лжедемократами, многие из которых идут на нарушения законов, о чем все чаще сообщает пресса.


[Закрыть].

Конкретный пример. В одном из текстов выступления Гдляна было сказано: «В материалах дела имеются данные о связях привлеченных к уголовной ответственности лиц с членами Политбюро Гришиным, Романовым, Алиевым, Лигачевым, а также с целым рядом ответственных работников различных отделов аппарата ЦК КПСС».

Юристы, которые анализировали текст, сразу задали профессиональный вопрос: «О каких связях идет речь?» И пояснили: для того, чтобы привлечь Гдляна к уголовной ответственности за клевету, в приведенном абзаце не хватает одного-единственного слова – «преступных». Если бы он сказал, что имеются данные о преступных связях, тогда совсем иное дело. Но Гдлян отлично понимал, что делает, говорил о связях вообще. А что это значит? Приезжал в Москву Усманходжаев, заходил по служебным делам в отдел ЦК – вот вам, пожалуйста, и связи! Мерзко не только по отношению ко мне, но и ко всем соотечественникам, которых следователи попросту дурачили.

Все тщательно обдумав, я в тот период решил не начинать судебный процесс. Хотя уже располагал одним важнейшим документом, который всю кампанию «Гдлян против Лигачева» представлял в совершенно новом свете.

Этот документ лежал в моем сейфе и ждал своего часа.

Теперь время для его публикации пришло. И считаю возможным предать гласности второе письмо, полученное мною от Усманходжаева.

«Члену Политбюро, секретарю ЦК КПСС тов. Лигачеву Е.К. (лично)

Уважаемый Егор Кузьмич!

Пишет вам бывший первый секретарь ЦК КП Узбекистана, ныне осужденный к 12 годам лишения свободы, Усманходжаев Иномжон Бузурукович.

Прежде всего прошу тысячу раз извинить меня за все то, что произошло со мной. Вы должны знать, и об этом я говорю искренне, что у меня никогда даже в мыслях не было вас в чем-то обвинить, унизить или оговорить в совершении какого-то преступления. Это нужно было следователям Гдляну и Иванову, и они добились своего.

Я стал жертвой политических интриганов Гдляна и Иванова, пытавшихся сфальсифицировать обвинение в несуществующем преступлении ряда крупных советских, партийных деятелей. В результате их незаконных действий: шантажа, угроз расстрелом меня и арестами членов семьи и родственников, я, спасая честь семьи и родственников, боясь за их судьбы, в каком-то невменяемом состоянии, был вынужден вешать на нить оговора ни в чем не повинных людей и в том числе самого себя. В последующем я, опомнившись, буквально через несколько дней отказался от своего ложного показания о даче взятки вам и другим. Но, несмотря на это, вышеназванные следователи продолжают шуметь и лить грязь на честных, ни в чем не винных людей. Я еще раз со всей ответственностью заявляю, что все это ложь! Давно пора этих до конца потерявших совесть следователей, авантюристов призвать к порядку и применить к ним силу закона.

Уважаемый Егор Кузьмич!

Вот уже находясь более года под стражей, пережил очень многое. Никогда я в таком положении не был, в котором сейчас нахожусь. Не перестает мучить меня совесть, не покидают бессонные ночи и глубокое переживание за то, что, находясь под давлением уже упомянутых следователей и став на путь обмана, оговорил невинных людей и вас, уважаемый Егор Кузьмич. Я всю жизнь буду проклинать тот день, когда у меня поднялась рука на это. Поэтому от всего сердца и еще раз прошу вас простить меня. Также прошу глубокого извинения у Могильниченко К.Н., Бессарабова В.И., Пономарева И.Е., у всех работников сектора, с которыми мы очень дружно работали и относились с большим уважением друг к другу. Еще раз прошу вас меня извинить.

С уважением

Усманходжаев

23.01.90».

Правде надо смотреть в глаза. В нашей жизни, в Коммунистической партии были люди, которые жили двойной моралью, прикрываясь высокими словами, а на деле преследовали свои корыстные интересы. Люди невольно думали: раз было позволено этим, наверное, можно и другим, нынешним руководителям. Вот почему ложь, клевета Гдляна попали на благодатную почву, были восприняты как истина. Это фактор объективный, с ним не считаться нельзя.

Но играть на справедливом негодовании народа недостойно!

Хотел бы привести еще одно раскаяние, конкретно по «делу Иванова». Накануне референдума СССР (1991 г.) корреспондент «Правды» беседовал с ведущим программы «600 секунд» Ленинградского телевидения Александром Невзоровым. Известно, что раньше Невзоров не раз нападал на КПСС, газету «Правда». На что популярный тележурналист ответил:

«Сейчас не время об этом рассуждать. Надо объединиться во имя общего дела: Родина в опасности, а она у нас одна. Да, я сильно бил коммунистов. Но, прошу прощения, они сами „подставлялись“. Может, где-то я и перегибал палку, однако совесть меня в данном случае не мучит. А вот другого я никогда себе не прощу – это мой несмываемый грех: своими собственными руками я сознательно помогал прийти к власти в Ленинграде нынешним „демократам“. Если не всем, то большинству из них. Даже доходило до хулиганства с моей стороны… Помните, когда я уступил место в эфире Николя Иванову? Прошу, кстати, сохранить такое написание его имени! Я был обманут, как и все мы. Окончательно их сущность для меня стала ясной, когда они замахнулись на самое святое – на Родину, призывая бойкотировать референдум 17 марта или сказать Союзу „нет“. Это – предательство!»

Думаю, комментировать такое откровение нет необходимости. Всякое откровение всегда убедительнее любых комментариев.

Здесь же есть смысл привести мнение еще одного человека, который во времена Брежнева и Суслова фактически был изгнан из партии, выключен из общественной жизни страны, свои произведения издавал на Западе, – писателя и историка Роя Медведева. На вопрос корреспондента газеты «Рабочая трибуна»: «Верите ли вы обвинению Лигачева в получении взятки от Усманходжаева?» – ответил: «Не верю».

Я много размышлял над всем этим. Не раз перебирал в памяти события 1989—1990 годов. Почему же столь странную позицию здесь занимал Горбачев? Только единожды, и то спустя два месяца после выступления следователя по Ленинградскому телевидению, отвечая на настойчивые вопросы ижорских рабочих, мимоходом заметил, что верит в честность Лигачева. А от подобных вопросов иностранных корреспондентов попросту уходил. Почему же он отмалчивался? Ведь было предельно ясно, что речь шла не только обо мне – о Политбюро, о нем самом, о партии в целом.

Почему он отмалчивался?..

Судьбы Гдляна и Иванова мне неинтересны. Я не испытываю к ним ненависти, а питаю только чувство омерзения. Мавры, сделавшие свое дело… Коммунисты первичной парторганизации исключили их из КПСС, они принялись клеветать на Партию, на Советскую власть. Когда и это приелось, они присоединились к голодовке «демократов» из Моссовета. Лишь бы хоть как-то привлечь к себе внимание… Незавидное место займут они в истории.

И речь не о них. Беда в другом: в 1989—1990 годах страна резко сползла во всеохватный кризис, внутриполитическая ситуация стала угрожающей. Как человек, до июля 1990 года находившийся в ядре высшего партийного руководства, я глубоко понимаю, что же именно произошло. И в этой книге есть ответы на многие вопросы, остро поставленные сейчас временем. Мною движет не тщеславие мемуариста. В меру своих возможностей я хочу помочь своей стране сегодня, сейчас и на основе фактов, доступных члену Политбюро, делаю свой анализ происшедшего.

Одним из ключей к такому анализу может служить и «дело Гдляна». В начале этой главы, используя терминологию английского судебного права, я назвал всю эту драматическую историю так: «Гдлян против Лигачева». Но, возможно, наступит время, когда в повестку дня встанет иная формула – «Лигачев против Гдляна».

«ТБИЛИССКОЕ ДЕЛО»

Политический тайфун

Тбилисским делом» принято называть трагические события, происшедшие в Тбилиси в ночь на 9 апреля 1989 года. Кратко, не вдаваясь в детали и политические оценки, об этих событиях можно сказать следующее: в столице Грузии перед Домом правительства проходил многодневный несанкционированный митинг, который решено было прервать с помощью войск. При вытеснении митингующих с площади девятнадцать человек погибли, многие получили травмы. Огнестрельное оружие не применялось.

Ночная трагедия в Тбилиси, гибель мирных людей всколыхнули страну. К великому сожалению, в период перестройки то были уже не первые и не последние жертвы массовых беспорядков. Незадолго до Тбилиси произошли погромы в азербайджанском Сумгаите, в которых погибли десятки невинных. Уже после Тбилиси страну потрясли бесчинства в узбекской Фергане, где жертв было намного больше. Беспрецедентный характер носили кровавые столкновения в киргизском Оше.

Но ни одно из этих трагических событий, глубоко прискорбных и обостривших обстановку в различных регионах страны, не получило столь сильного политического резонанса, как «тбилисское дело». Ни одно из них, кроме тбилисской истории, не обсуждалось на съездах народных депутатов СССР. Ни одно из них не расследовалось таким большим количеством комиссий.

Почему же «тбилисское дело» приобрело особый политический размах? Что в действительности стояло за ним и как оно повлияло на ход событий в стране в целом? В те дни, когда в средствах массовой информации и на депутатских съездах вокруг ночной тбилисской трагедии бушевали страсти, нелегко было дать достоверный ответ на эти важные вопросы. Требовалось время, чтобы сама логика событий прояснила истинные намерения участников конфликта. Принято говорить: история – самый строгий судья. Применительно к «тбилисскому делу» это трижды верно! Только сейчас, по истечении ряда лет, можно обстоятельно разобраться в происходящем и на основании конкретных фактов сделать ясные выводы.

Волею судеб я оказался в самом эпицентре того политического тайфуна, который пронесся над страной в связи с «тбилисским делом». Я знал многое, хотя, конечно, не все. Уже в те дни я очень многое понимал, хотя опять-таки далеко не все. Но сегодня сама жизнь все расставила по своим местам, и пришла пора заполнить пробелы, стереть «белые пятна» фомкой тбилисской истории, ибо ясное понимание этого политического дела, замешенного на крови невинных людей, помогает лучше осознать истинный смысл некоторых процессов, происходивших под лозунгами демократизации и гласности, стратегию, тактику и подлинные намерения различных политических сил, вышедших на общественную арену после апре-ля-85, методы национал-сепаратистов и их покровителей…

Впрочем, прежде надо сказать вот о чем: в орбиту «тбилисского дела» я оказался втянутым совершенно случайно.

В марте 1989 года состоялся Пленум ЦК КПСС по аграрным вопросам. Поскольку в составе Политбюро именно я и В.П. Никонов в тот период занимались аграрными делами, то вполне естественно, что основная нагрузка по подготовке Пленума легла на нас. Так как решения Пленума были принципиально важными – он определил основы современной аграрной политики, – то сразу же встала проблема широко разъяснить ее крестьянину. Поэтому вскоре я вылетел в командировку в Брест, где собрались на большой совет аграрники Украины, Белоруссии и Прибалтики.

Из Бреста прилетел вечером шестого апреля, а уже восьмого, в субботу, должен был уйти в краткосрочный отпуск: нагрузка последних месяцев была высокой, и Политбюро приняло решение дать мне небольшую передышку – разумеется, в счет полагавшегося отпуска.

Тут небезынтересно сказать несколько слов о режиме работы членов Политбюро ЦК КПСС.

Еще при Брежневе, когда Леонид Ильич заболел, Политбюро приняло решение ограничить продолжительность его рабочего дня. Затем эти послабления были распространены на других членов Политбюро: пятница считалась днем работы с документами на даче, суббота и воскресенье – днями отдыха. Кроме того, сократили и рабочие часы. Помню, когда прилетал в Москву из Томска, темп столичной жизни был у меня бурным. Решая множество вопросов за три-четыре дня, как говорится, подметки стаптывал от беготни по ведомствам и организациям. Но знал, что после пяти часов вечера члены Политбюро уже не принимают, уезжают отдыхать.

Кстати говоря, первые секретари обкомов, которые подобным же образом метались по Москве, целыми днями «сидели на чаях», чаще всего не успевали даже бутерброд проглотить, не то что нормально пообедать. И кому-то в ЦК – наверняка бывшему обкомовцу, прошедшему через эти «безобеденные муки», – пришла в голову славная мысль: открыть для приезжих буфетик, где можно в любое дневное время слегка перекусить. Но это – так, в порядке воспоминаний.

Когда Генеральным секретарем ЦК стал Андропов, установленный порядок работы сам собой, без всяких постановлений, попросту говоря, улетучился. Минуя нормальный режим, все перешли от укороченного рабочего дня сразу к удлиненному. Лично мне приходилось засиживаться до девяти, даже до одиннадцати часов вечера. Очень много работали и все остальные члены руководства. Словом, обстановка была такая же, как в обкомах, райкомах партии, где привыкли не считать часов работы.

А что касается отпусков, то на Политбюро утверждали их график. Обычно Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе, Медведев, Лукьянов отдыхали в одно и то же время. Хотя бывали изредка случаи, когда у кого-то из них отпуск выпадал и на другие месяцы. Горбачев и я всегда отдыхали в разное время.

Возвращаясь к апрельским событиям 1989 года, вспоминаю, что день 7 апреля складывался у меня очень напряженно: вчера прилетел из командировки, а завтра – улетать в отпуск. Между тем предстояло множество дел. Из командировок я всегда привозил блокнот, заполненный фактами, наблюдениями, просьбами местных руководителей. Поэтому приходилось связываться с различными ведомствами, убеждать, нажимать. Такова была практика тех лет: члены высшего партийного руководства по просьбе товарищей с мест оказывали им через центральные министерства и ведомства необходимую помощь, чаще всего хозяйственного плана.

Из каждой поездки я привозил ворох деловых бумаг. И на сей раз задача состояла в следующем: систематизировать просьбы с мест, как говорится, запустить их в работу. На этот раз предстояло все выполнить за один день.

Поэтому с утра я попросил своего секретаря ни с кем не соединять меня по телефону, сказал, что принимать не могу, и сосредоточился на осмыслении тех вопросов, которые поставили перед ЦК в Белоруссии.

Вообще говоря, будучи членом Политбюро, я принимал много людей, в приемной у меня всегда был народ. В приемной работали секретари В.Г.Агапов, А.В.Старцев, весьма опытные и порядочные товарищи. Как положено, велась предварительная запись на прием, однако, если дело срочное или же человек приехал из области, из республики, я его принимал сразу – независимо от ранга и должности. Это было известно в ЦК всем. Но когда надо было обдумать тот или иной вопрос, подготовиться к выступлению, поработать над документами, я порою переключал телефоны на приемную и просил никого ко мне не пускать. Такие случаи диктовались только исключительными обстоятельствами.

Седьмого апреля 1989 года в силу вышеизложенных причин обстоятельства складывались именно так.

Мой кабинет в ЦК числился под № 2. О том, при каких обстоятельствах я «переселился» в этот кабинет, с которым у меня были связаны воспоминания сусловского периода, я рассказывал в другой главе. Здесь же замечу только, что кабинет был просторный, на пятом этаже, угловой, светлый, окнами на Старую площадь. Помимо письменного стола, в нем, конечно, был и продолговатый стол, за ним я всегда беседовал с посетителями. Между прочим, западные корреспонденты, которые у меня бывали, некоторые из них писали в своих материалах: «Я беседую с господином Лигачевым в его мрачном кабинете, в здании ЦК напротив КГБ…» Почему в мрачном? Ведь кабинет, повторяю, был светлым. Почему напротив КГБ? Ведь здание Комитета госбезопасности находится на почтенном отдалении. Видимо, некоторые журналисты таким приемом пытались, что называется, «создать атмосферу». А ради этого, по их понятиям, можно исказить реальную обстановку. В общем, кабинет считался удобным, довольно тихим, располагавшим к сосредоточенной работе. Углубившись в дела, я не заметил, как пролетели утренние часы. Но неожиданно открылась дверь, и вошел секретарь:

– Егор Кузьмич, звонит товарищ Чебриков. Он настоятельно просит, чтобы я соединил его с вами.

Чебриков в тот период уже стал членом Политбюро, секретарем ЦК КПСС, занимался административными органами и вопросами национальной политики. Виктор Михайлович – человек сдержанный, деликатный, и я сразу понял, что без крайней необходимости он не будет проявлять настойчивости. Видимо, она продиктована какими-то чрезвычайными обстоятельствами. Вдобавок здесь следует сказать, что в тот день, седьмого апреля 1989 года, Горбачев находился с визитом в Лондоне. Правда, общий отдел уже проинформировал, что прилет Генерального секретаря намечен на вечер. Но это лишь усилило мое беспокойство в связи со звонком Чебрикова: Генсек прилетает вечером, а Виктор Михайлович настаивает на безотлагательном разговоре. Значит, дело действительно особо важное и особо срочное.

Короче говоря, я попросил соединить меня с Чебриковым.

Поздоровавшись, Виктор Михайлович сразу перешел к делу:

– Складывается сложная обстановка в Грузии… – И вдруг предложил: —Егор Кузьмич, пожалуй, я лучше сейчас к вам зайду.

Ожидая Чебрикова. я вспоминал происшедшее в Грузии в ноябре 1988 года, когда только послание Горбачева и срочное прибытие в Тбилиси Шеварднадзе позволили избежать непредсказуемого развития событий. Очевидно, ситуация снова начинает выходить из-под контроля. Предположения мои подтвердились после первых же слов Чебрикова.

– Плохо у нас дело в Тбилиси, – начал Виктор Михайлович. – Разве вас не информировали?

– Я только вчера вечером прилетел из Белоруссии, совершенно не в курсе…

– События развиваются еще более остро, чем в ноябре и феврале. Идут непрерывные митинги, раздаются угрозы расправы с коммунистами, требуют выхода Грузии из состава СССР, подготовлено обращение к ООН о вводе войск.

– Чья это информация, Виктор Михайлович?

– Патиашвили[1]616
  Джумбер Ильич Патиашвили – тогда первый секретарь ЦК КП Грузии.


[Закрыть].

Я нахожусь с ним на постоянной телефонной связи. Михаил Сергеевич прилетает вечером, но Патиашвили утверждает, что обстановка накаляется с каждым часом. Надо собраться, обсудить создавшееся положение, выработать рекомендации, чтобы к прилету генерального из Англии было ясно, что делать. Прошу вас, Егор Кузьмич, созовите рабочее совещание.