Текст книги "Предостережение"

Автор книги: Егор Лигачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Замкнутый круг

Возвращаясь к предыстории того, что и случилось в Колпашеве, думаю, читателям теперь понятно, как глубоко ранили меня подозрения в том, будто я отдал приказ ликвидировать могильник на берегу Оби.

Когда мне сообщили об этом ЧП, первым душевным порывом было, конечно, стремление мчаться, лететь на место происшествия, чтобы овладеть ситуацией и постараться как-то легализовать случившееся. Но неудача с Нарымом была весьма чувствительной.

Первым мне позвонил и сообщил о случившемся в Колпашеве начальник областного управления КГБ К.М.Иванов (весьма порядочный, образованный и политически честный товарищ). Я спросил у него:

– Что это за могильник? Ответ был расплывчатым:

– Пока трудно сказать что-либо определенное. Может быть, этот могильник связан с захоронением белогвардейцев, дезертиров. А возможно, и скорее всего – это репрессированные тридцать седьмого года. Но у нас никаких документов на этот счет нет, мы уже все пересмотрели.

Архивные дела репрессированных держали на крепком замке от партийных комитетов. Ко мне порой обращались коммунисты, требовавшие ознакомить их с «делами» родственников, погибших в тридцатые годы, но я ничем не мог помочь. Не было даже возможности поставить вопрос о том, чтобы ознакомиться с делом 1937 года, касавшимся моей семьи.

Существовал твердый порядок: обо всех «нестандартных» ситуациях, а особенно о происшествиях, имеющих политические аспекты, необходимо немедленно докладывать в ЦК. Вопрос был архисерьезный. И я, не мешкая, позвонил Суслову.

Однако ничего не успел сказать. Суслов перебил после первых же слов:

– Я в курсе дела, мне уже известно об этом от товарища Андропова.

Стало ясно, что областное управление КГБ сперва доложило наверх по своей линии, своему непосредственному начальству, и уже только потом проинформировало обком партии.

Суслов между тем продолжал:

– Вам позвонят из КГБ. Это не дело партийного комитета. Действительно, вскоре состоялся телефонный разговор с Андроповым. Он тоже был необычно кратким.

– Мне известен ваш разговор с Михаилом Андреевичем, – начал председатель КГБ. – Этим происшествием занимаемся мы, и только мы. – Затем в точности, с небольшим нажимом повторил фразу Суслова: – Это не дело партийного комитета.

Иными словами, моя попытка как-то вмешаться в ситуацию, попытаться разобраться в ней была пресечена самым решительным образом. Всеми спецработами занимался КГБ. Обком к этому никакого отношения не имел.

Пишу об этом вовсе не в оправдательном наклонении.

Между прочим, никаких документов, касающихся происшествия в Колпашеве, я никогда не видел. Лишь спустя много лет неожиданно выяснились некоторые подробности. Когда газета «Правда» в 1988 году впервые опубликовала сообщение о смытом в обскую воду захоронении времен культа личности, мне, работавшему в ту пору в ЦК, рассказали, что в Комитете госбезопасности была создана специальная группа, занимавшаяся колпашевским событием. Принципиальное решение приняли где-то «наверху», и оно, безусловно, носило политический характер. Но его скрыли даже от местных партийных органов, а «привести в исполнение» в служебном порядке приказали чекистам в условиях полной секретности.

Но непосредственно на заседании Политбюро никаких решений на этот счет не принималось: если бы вопрос обсуждался коллективно, то, во-первых, он мог бы решиться совсем иначе, а во-вторых, о таком обсуждении теперь наверняка стало бы известно. Значит, все обговаривалось устно в одном-двух кабинетах.

Вдобавок такая манипуляция оказалась возможной не только из-за отсутствия гласности. Это был хотя и частный, но очень яркий, я бы сказал, символический пример того, к чему может привести сосредоточение в одних руках партийной и государственной власти.

Но, пожалуй, самый сильный, самый крупный пример такого рода последних лет – это келейно принятое решение о вводе войск в Афганистан. Именно келейно, но в сознании людей вина лежит в целом на правящей партии, хотя решение-то принимали даже не все члены ее высшего руководства.

Но с подобными ситуациями мы сталкивались и в период перестройки. Некоторые важнейшие, судьбоносные для страны решения принимались без фактического участия партии, однако в сознании людей они связаны именно с КПСС, потому что Горбачев – ее Генеральный секретарь. Так, в частности, произошло с принципиальнейшим вопросом о переходе к рыночным отношениям, с повышением цен.

Чтобы вернуть доверие народа, завоевать его симпатии, Коммунистическая партия должна была выступать на общественной арене как самостоятельная политическая сила, не связанная обязательствами по отношению к государству. Это понимали многие коммунисты. Не случайно не раз они поднимали вопрос о нецелесообразности совмещения должностей Генерального секретаря ЦК КПСС и Президента СССР.

Здесь я хочу рассказать о заседании Политбюро перед XXVIII съездом партии.

В том составе оно было последним и, теперь можно сказать, прощальным. Мы собрались за городом, в Ново-Огареве, в шесть часов вечера, а разъехались где-то к полуночи. Обсуждались все вопросы, связанные с открытием и работой съезда, а также кадровые варианты. В том числе был обмен мнениями о том, надо ли совмещать должности Генсека и Президента. Михаил Сергеевич попросил выступить на эту тему каждого. Все высказались за совмещение, что явно соответствовало намерениям Горбачева. Я однозначно сказал, что возражаю против совмещения. Президент – одно, а энергично, инициативно действующий Генсек – другое.

Разумеется, я понимал, что в вопросе о разделении высших должностей останусь в одиночестве и что это не может не повлиять на отношение ко мне со стороны Горбачева. Однако кривить душой не мог, чего бы мне это ни стоило!

Эту позицию разделяли многие. Именно вопрос о совмещении Горбачевым двух высших постов неоднократно поднимали коммунисты на собраниях, в печати, письмах в ЦК. Напомню, этот вопрос очень серьезно обсуждался на Пленуме ЦК в мае 1991 года.

Не имеем ли мы здесь дело попросту с легализацией того положения, которое негласно существовало раньше, когда два-три человека в Политбюро якобы от имени партии могли поручить КГБ уничтожить могильник жертв, скрыть это решение от партийных органов, а вся вина за случившееся была возложена на коммунистов?

Не возникает ли здесь ситуация Понтия – Пилата, при которой Пилат ссылался на Понтия, Понтий кивал на Пилата, а Иисуса тем временем отправили на Голгофу, к распятию?

ГДЛЯН И ДРУГИЕ

Удар в спину

Мое понимание тех событий, которые обобщенно, пользуясь терминологией английского судебного права, можно было бы назвать «Гдлян против Лигачева», прошло через несколько стадий.

Сначала я воспринял нападки следователей Гдляна и Иванова как удар лично против меня, нанесенный с целью выбить из руководящего ядра партии, а заодно сделать на этом свои политические карьеры. Но когда к делу очень активно подключились некоторые средства массовой информации, уже имевшие в тот период ярко выраженную антисоветскую окраску, мне стало ясно, что вопрос не только и не столько во мне лично – речь идет о том. чтобы скомпрометировать Политбюро. Затем понимание происходящего еще более углубилось.

Произошло это на первом Съезде народных депутатов СССР, когда в некоторых выступлениях впервые обнаружилось противостояние партии и Советов – кто выше? Когда я услышал эти выступления, мне сразу стало ясно, что начинается какой-то новый этап общественного развития, не предвещавший стране и народу ничего доброго. Нападки Гдляна предстали в новом свете: готовится атака на КПСС, задумывается антикоммунистическая кампания.

А время шло. И стало очевидным, что прицел взят еще выше! После легализации антикоммунизма обнаружилось главное направление удара со стороны тех политических сил, которые поддерживали Гдляна и Иванова. Вовсе не стремясь возвеличить собственную персону, обязан все же сказать, что именно я был тем человеком в Политбюро, который постоянно выступал в защиту социалистических принципов.

В качестве примера могу сказать, что именно я категорически настаивал на исключении из Отчетного доклада ЦК КПСС XXVIII съезду тезиса о введении частной собственности, продолжал выступать против очернительства советской истории, за укрепление единства партии. Именно я на заседаниях Политбюро и в публичных выступлениях многократно бил тревогу в связи с событиями в Восточной Европе; решительно отстаивал современную аграрную политику, коллективные формы сельского хозяйства, доказывал необходимость его технической реконструкции. В этих принципиальнейших вопросах – о частной собственности, о колхозах, о единстве партии и целостности страны, о ситуации в Восточной Европе и о других – у меня было очень много сторонников, на уровне высшего партийного руководства я выражал определенные общественные настроения, которые в той или иной мере надо было учитывать. Эти настроения препятствовали осуществлению далеко идущих планов капитализации страны.

Вот почему – а в этом я убежден – удар следователей был нанесен именно по мне.

И здесь очень важно сказать о минуте полного, окончательного прозрения. Вся глубина замысла ударить по Лигачеву и вся мера нечистоплотности этого замысла открылись для меня на… XXVIII съезде КПСС. Да, да, именно на партийном съезде, когда против меня тоже вели сильную атаку, однако никто – ни один человек! – даже не вспомнил про обвинения во взяточничестве. Свыше 150 письменных вопросов поступило ко мне в ходе персонального отчета. А сколько было вопросов от микрофонов! Но не оказалось среди них ни одного вопроса по поводу истории с Гдляном, хотя среди делегатов было немало моих идейных противников. Всем все было предельно ясно: я вне подозрений.

Ситуация складывалась поразительно парадоксально. Словно и не было истерики вокруг моего имени в связи с обвинениями во взяточничестве. Словно целый год не терзала меня праворадикальная, антикоммунистическая пресса, словно бы не плескала бензин в костер общественных страстей. Словно не было митингов, на которых «демократы» носили плакаты, обвиняющие меня в коррупции. У меня было такое ощущение, будто черный ураган пронесся надо мной, а теперь все стихло. Тень подозрений над моим именем исчезла. На XXVIII съезде я был реабилитирован не выводами комиссий, а полным молчанием на этот счет тысяч людей, понявших, что обвинения Лигачева во взяточничестве – это просто чушь.

Внутренне я был удовлетворен. Однако другие вопросы не давали покоя. Что же все-таки это было? Какова природа пронесшегося надо мной черного урагана? Ведь речь, повторяю снова и снова, шла не о личных счетах. Клеветническая кампания против Лигачева серьезно повлияла на развитие политических событий в стране, более того, можно говорить о том, что она подтолкнула развертывание клеветнической кампании против коммунистов, КПСС. А теперь вот выясняется, что все это было фикцией, поклепом. Это теперь понимают.

Что же произошло?

Можно реабилитировать от подозрений Лигачева, но время-то уже ушло, дело сделано – политические события назад не воротишь.

Вот тут-то мне и открылось коварство тех политических сил, которые задумали повернуть вспять историю. Чудовищные обвинения против меня лопнули, словно мыльный пузырь, обнажив моральную нечистоплотность закулисных авторов всего этого дела и тех, кому выпали роли исполнителей.

А выводы из происшедшего важны не только для меня…

Беда всегда приходит внезапно.

В мае 1989 года я вылетел в командировку в Ташкент. Там мы организовали встречу руководителей Москвы, Ленинграда, сибирских промышленников со среднеазиатскими аграриями. Советская экономика разворачивалась новым курсом, речь шла о взаимовыгодных связях между регионами.

Что значит взаимовыгодные связи? Допустим, сибирские нефтяники за счет внутренних ресурсов строят в Средней Азии современные базы хранения продукции, напрямую поставляют южному колхозу лес, цемент, а обратно получают фрукты. Конечно, такие бартерные сделки нельзя назвать идеальным типом хозяйствования, я это отлично понимал. Но на переходном этапе к новым экономическим отношениям они могли поддержать сельское хозяйство, улучшить снабжение продовольствием промышленных центров. Никто, кстати, на том «круглом столе» никаких решений не принимал, обязательств тоже никто не брал, в общем, «давиловки» не было. Доверились инициативе, предприимчивости, разъехались в хорошем настроении.

В Москву я вернулся субботним вечером 13 мая. Из Внукова к дому доехал за полчаса. Конечно, первые разговоры с домашними – о погоде на юге, о впечатлениях. Вроде бы все как обычно, и все же я сразу ощутил какую-то скованность, встревоженность воцарившиеся в семье. И верно, супруга Зинаида Ивановна говорит:

– Вчера по ленинградскому телевидению выступал следователь Иванов. Он сказал, что узбекская мафия связана с Москвой, с высшими эшелонами власти. Назвал и тебя…

– Как меня? Мою фамилию назвал? – не понимая, в чем дело, переспросил я.

Жена сказала, что она передачу не смотрела. Ее видел сын Александр. Он-то и разъяснил:

– Было сказано, что все нити от мафии тянутся в Кремль, в Политбюро. Иванов заявил, что в уголовном деле, которое он ведет, есть фамилии Романова, Соломенцева, Лигачева. Кажется, кто-то еще был назван. Я как услышал нашу фамилию, так дальше уже ничего и не запомнил. Сам понимаешь…

Чудеса, да и только! О следственной группе Гдляна и Иванова я, разумеется, знал. Но всерьез принять заявление Иванова, конечно, не мог. Первая мысль была исключительно о недоразумении, которое рассеется не позднее понедельника. Однако хорошо понимая внутриполитическую ситуацию и целенаправленное формирование общественного мнения, без труда представил, сколько теперь возникнет пересудов. Настроение было испорчено.

Но, скажу сразу, в семье никакой паники не возникло. Наша щепетильность в вопросах оказания житейских услуг была хорошо известна. А уж что касается разного рода подношений… За любую услугу, если она была позарез необходима, я непременно выкладывал деньги, а подарки, вручаемые под видом сувениров, попросту возвращал. Это мое твердое жизненное правило, железная, непоколебимая позиция. Все, кто со мной работал в Новосибирской и Томской областях, хорошо ее знали, а потому не осложняли со мной отношений, никогда не пытались добиваться расположения услугами и подношениями – это дало бы обратный эффект. Да и мне было проще: никому не обязан, а это – гарантия независимости.

Не сошел я с этой позиции и в Москве, хотя здесь сохранять независимость и не попадаться на ловкие крючки мастеров преподношений стало куда сложнее, чем в Сибири. К тому же мой характер не сразу узнали. Вот порой и приходилось буквально отбиваться от тех, кто в известные времена блестяще научился опутывать руководителей обязательствами, преподнося всевозможные подарки, а затем заставлял их расплачиваться по векселям.

Помню, летом 1983 года, вскоре после того как меня из Томска перевели в ЦК КПСС, я выехал в командировку на Украину. Тоже в субботу и тоже вечером вернулся домой, а Зинаида Ивановна и говорит:

– Тут какой-то ящик из Киева привезли. Сказали, что это твой багаж.

– Какой ящик? Какой багаж? – удивился я. – Весь багаж при мне. Папка с бумагами, чемодан.

Но ящик, как ни странно, – вот он, в квартире. Что за ящик? Зачем? Вскрыли и ахнули: чего там только не было! Радиотехника, столовые приборы, всего уж и не упомню. Дело в том, что из Томска мы перебрались в Москву, как говорится, налегке. Никаких особых ценностей не накопили. Об этом я в шутку и отчасти с гордостью сказал кому-то в Киеве. Но мои слова, видимо, были истолкованы превратно: мне решили «помочь» в обзаведении.

Возмущению моему не было предела. Утром в понедельник поручил заведующему отделом секретариата П.Л.Прусову и другим нашим товарищам взять ящик, сделать опись его содержимого и немедленно отправить назад, в Киев. А сам позвонил В.В.Щербицкому и заявил, что воспринял подношение как личное оскорбление. И попросил разобраться с теми, кто занимается одариванием нужных людей. Хотя я в то время был всего лишь заведующим отделом, а Щербицкий – членом Политбюро, но резкость моего тона, видимо, произвела впечатление. Владимир Васильевич пообещал разобраться с этим инцидентом, а я со своей стороны, отлично памятуя порядки и повадки аппарата, сказал, что через некоторое время позвоню в ЦК Компартии Украины и поинтересуюсь результатами расследования.

Помню, Щербицкий говорил, что этот прискорбный случай «вышел из-под его контроля», хотя я-то понимал, что все было сделано не без ведома высшего партийного руководства республики – видимо, захотели сразу же установить «добрые» отношения с новым завом отдела партработы. Щербицкого сейчас уже нет в живых, но абсолютную достоверность рассказанного может подтвердить тогдашний секретарь ЦК КПУ А.А.Титаренко.

Через две-три недели я действительно позвонил в Киев, и мне сказали, что меры приняты: небольшой склад, где хранились подарки для высоких «гостей», ликвидирован. Только тут я, наивный человек из Сибири, узнал, что, оказывается, в республиканских комитетах и некоторых обкомах партии существовали такого рода запасы. Их наполняли товарами, которые с помощью «оброка» брали на местных заводах, втягивали в это сомнительное дело руководителей.

Разобравшись во всем этом, я пошел к Юрию Владимировичу Андропову и рассказал о своих «расследованиях», предложив повсеместно ликвидировать это аморальное наследие. Андропов поддержал мои предложения по борьбе с подношениями руководителям, с застольями, которые устраивали для них во время командировок. И в тот период удалось со всем этим покончить. Люди на местах с облегчением вздохнули. Теперь не надо было искать средства для подарков, всячески изворачиваться, расплачиваясь за обильные угощения.

Киевский инцидент стал широко известен. И с тех пор никто не пытался чем-либо одаривать меня. Из командировок я привозил только цветы и еще – фотографии на память.

Впрочем, со временем я в некоторых случаях стал замечать, что особая моя непримиримость к подношениям становится причиной буквально ненависти ко мне со стороны отдельных людей. Не называю фамилий, потому что это было бы равносильно подозрению в мздоимстве, а я не вправе предъявлять бездоказательные обвинения. Но, повторяю, я все чаще стал замечать, что мое категоричное отрицание любых подношений кое-кого раздражает, оно как бы колет им глаза, для этих людей я – чужак. Они готовы простить мне что угодно, только не это. И уж совсем было бы замечательно, – с их точки зрения, – запачкать, замарать мое имя[1]111
  Мое неприятие злоупотреблений было костью в горле и для тех. кто потом самозванно окрестил себя «демократами» (в кавычках, конечно). Придя в ряде мест к власти, они занялись таким самообеспечением, такими махинациями, которые прежде иным деятелям и не снились.


[Закрыть].

Да, все, с кем мне приходилось работать в последние годы – в ЦК или в командировках, – тоже хорошо узнали мою щепетильность во всем. К тому же я не принимаю спиртного и не числюсь среди любителей «великокняжеских» охот. Надо обладать поистине темной душой, чтобы обвинить меня не в чем-нибудь, а именно в коррупции.

И все-таки это случилось.

Невероятно, но, увы, выступление следователя по ленинградскому телевидению было свершившимся фактом. Неужели он заставит усомниться в моей честности? Как восприняли это члены Политбюро? Наконец, каково мнение Горбачева? Я не сомневался, что он поддержит меня, подбодрит.

Субботний вечер в семье был безнадежно испорчен. А на следующий день, на воскресенье, был назначен отлет Горбачева в Китай. Чтобы проводить его, все члены Политбюро соберутся во «Внуково-2». И я решил завтра же прямо в аэропорту внести в происшедшее ясность.

Процедура проводов и встреч Генерального секретаря ЦК КПСС сложилась давно. По прежней инерции в 1985—1986 годах в аэропорту каждый раз собирались не только члены Политбюро, но и кандидаты, секретари ЦК КПСС. Однако после 1985 года, когда общественное сознание постепенно раскрепощалось, многолюдные проводы стали вызывать недоумение, в ЦК пошли сердитые письма. И на одном из заседаний Политбюро Горбачев поднял этот вопрос, предложив изменить старую процедуру. В тот раз мы договорились так: в поездки по стране Генсека будут провожать только находящиеся в Москве члены Политбюро, а при зарубежных поездках будут по-прежнему собираться все члены партийного руководства.

Обычно о дне и часе проводов накануне оповещал общий отдел. Съезжались, как правило, порознь, минут за 20—30 до назначенного срока. И там, в холле небольшого правительственного аэропорта «Внуково-2», начиналась интенсивная работа – да, да, работа! Шел очень активный обмен мнениями, здесь же договаривались, как решать те или иные вопросы, требовавшие взаимодействия нескольких членов ПБ. В общем, эти минуты для каждого члена Политбюро были необычайно полезными. Не будет преувеличением сказать, что процедуру проводов Генерального секретаря мы превращали в истинно деловую встречу между собой.

В назначенное время приезжал Горбачев. Минут десять мы уточняли два-три вопроса, связанных с поездкой. Михаил Сергеевич делился с нами дополнительными соображениями о том, какие проблемы намеревается поднять в поездке. Мы высказывали к ним свое отношение. А затем все шли провожать Генсека к трапу самолета.

На следующий день в газетах обязательно появлялась официальная фотография проводов. Знаю, эту фотографию с большим вниманием изучали многие люди не только у нас в стране, но и за рубежом: по тому, как выстраивались вокруг Генсека члены Политбюро, пытались определить расстановку сил в политическом руководстве. Это тоже давняя традиция.

Известно, что при Брежневе у каждого члена Политбюро было свое место на трибуне Мавзолея в дни политических и государственных праздников, а также во время официальных церемоний, и он это место не уступал.

Люди, знавшие кремлевские «правила» тех лет, пытались с такой же меркой подходить к изучению официальных фотографий и после 1985 года. Однако, скажу откровенно, ни я, ни мои товарищи по Политбюро вовсе не стремились встать поближе к Генсеку, демонстрируя тем самым свое влияние. Все образовывалось как-то само собой. У Горбачева была иная тактика: он просто брал под руку кого-либо из членов Политбюро или заговаривал с ним по пути к трапу самолета, и это в итоге определяло наши места на фотографии. Брежнев предоставлял своему окружению право состязаться за близость к нему. Горбачев выделял близких людей сам.

Так складывалась процедура проводов Горбачева. Процедура встречи была несколько иной. Но о ней речь пойдет особо, в главе под названием «Тбилисское дело».

Нужно ли объяснять, с какими чувствами ехал я в воскресенье, 14 мая, во «Внуково-2», чтобы проводить Горбачева в Китай? Мысленно прокручивал разговор с Михаилом Сергеевичем, но все вышло совсем-совсем иначе, чем я предполагал.

Горбачев прибыл за несколько минут до отлета. Поздоровался со всеми, перекинулся несколькими репликами. И уже на ходу, перед тем как идти к трапу, подошел ко мне, сказал:

– Егор, я знаю о выступлении по телевидению. Ну что ж, это надо пережить…

И все.

Признаться, я ожидал чего-то более определенного. Что значит «пережить». Верит Горбачев в предъявленное мне обвинение или отвергает его? В жизни мне довелось пройти через многие испытания, характер закалился, раскисать я не собирался. Мне нужны были не советы, а моральная поддержка. Мне хотелось услышать, что в мою честность верят, а выступление следователя считают недобросовестным.

Увы, ни того, ни другого я не услышал. Позже, когда ехал домой, что-то очень тягостное, неприятное начало наполнять душу. Я не мог сформулировать, не мог точно выразить, что это было. Я не мог в тот момент предвидеть последствий случившегося. Но хорошо помню, что испытывал такое чувство, будто получил удар в спину.