Текст книги "«Тойота Королла»"

Автор книги: Эфраим Севела

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– И не жалеете?

– В мои годы, когда делаешь ревизию прожитых лет, о многом приходится сожалеть. И ты когда-нибудь обнаружишь, что много чего упустила в жизни, если доживешь до такой старости.

– Сомневаетесь в моем долголетии?

– Компания, с которой ты связалась, никогда долго не обременяет собой землю. Какой бы ловкостью ни отличалась. Их век короток. Его обрывает пуля или нож. Самых неугомонных, вроде твоего парня, усмиряет электрический стул.

– А не кажется ли вам, что мгновенная смерть в расцвете сил лучше, чем долгая агония, мучительная и для себя, и для окружающих?

– Пожалуй, верно, – согласился он и с некоторым удивлением взглянул на меня, прикидывая, самой ли мне это пришло в голову или я чужие мысли ему излагаю. – Но ведь до электрического стула, прежде чем удобно усесться на нем, бесконечно долгое ожидание в камере смертников. Разве это не та же агония?

– Нет, не та. Во-первых, потому что тело не немощно, а крепко и сочно, переполнено жизнью и не верит в близкий конец. А во-вторых, умирать не просто так, потому что ты истощился, иссяк, весь вышел, а с сознанием, что погибаешь за дело, отдаешь жизнь за идею…

– В этом я не разбираюсь, – поморщился он. – Но мне вдруг подумалось, что все мы, все живое на земле, с момента рождения попадаем в камеру смертников и нам лишь остается со страхом ждать, когда придет палач. Разнимся мы лишь в сроках исполнения приговора. Бессмыслица жизни – в заведомом знании, что ты смертен, что ты обречен, как бы ни вертелся, как бы ни исхитрялся обмануть судьбу. Меня всегда преследовала мысль о смерти, о тщетности всех моих усилий, о суете сует, каковая и есть наше микробное мельтешение на земле. И это отравляло мне самые лучшие минуты. Я, по существу, никогда не был счастлив.

– Вы рассуждаете так, будто завтра умрете. Он вскинул на меня глаза и улыбнулся.

– А ты уверена, что я заблуждаюсь?

Ночевали мы с ним вдвоем в спальне хозяев. Ди Джей и мексиканец расположились в гостиной. И кто-то еще, пришедший в темноте и мне не представленный, расхаживал всю ночь по двору. Наружная охрана.

Дядя Сэм лежал на двуспальной кровати. Я на полу, постелив одеяло.

Он долго вздыхал в темноте и ворочался и попросил, наконец, позволения закурить. Я позволила. Наполнив комнату пахучим едким дымом, он произнес слова, лишившие меня сна до самого утра. Сам же он после этого преспокойно уснул. Вот что он сказал мне:

– Утром Гоген перейдет в другие руки, а деньги получит твой парень. У меня из-за Гогена сердце не болит. Фактически он мне уже не принадлежал. Совсем скоро во владение им должен был войти другой человек.

– Кто? – не выдержала я долгой паузы.

– Ты очень удивишься, солнышко, если я тебе его назову. И даже расстроишься. Потому что ты – поклонница Гогена. Не так ли?

– Да.

– После нашей последней встречи в Палм Спрингсе я расчувствовался и переписал завещание. Весь мой Гоген становился твоей собственностью, когда я уйду в мир иной. А этого долго ждать не придется. Так что, милая, если верно, что ты так увлечена идеей революции, то не я, а ты принесла ей большую жертву. Ты, по сути, отдала ей все свое состояние. И осталась ни с чем. Прости, если я тебя огорчил. Но ведь не я все это затеял.

Потом, вздохнув, участливо спросил:

– Ты хоть знаешь, на какую революцию пойдут эти деньги? В какой стране? И хорошо ли это будет для евреев? Не знаешь? Лучше бы мы с тобой подарили этот миллион государству Израиль. По крайней мере, нам бы сказали «спасибо».

Он умолк и вскоре захрапел.

Утром без каких-либо осложнений деньги, ровным счетом в миллион долларов, были доставлены в этот дом в черном чемодане. Когда их пересчитывали, разложив зеленоватые пачки на столе, я вдруг заплакала. Да так неудержимо, что меня пришлось отпаивать водой. Никто ничего не понял. Решили, что я переутомилась. Дядя Сэм еле сдерживал ухмылку.

Ди Джей велел мне ехать домой, дальше он вполне обойдется без меня.

– Что будет с дядей? – спросила я. – Кто его доставит обратно?

– Только не ты. Отныне твое дело – сторона. Я хочу уберечь тебя от малейшего подозрения. Все будет исполнено в наилучшем виде. Не беспокойся. Спи. Отсыпайся. Можешь на работу не выходить. Я условился с Фернандо.

На следующий день я проснулась рано и, не в силах справиться с охватившим меня беспокойством, помчалась к Фернандо. Он еще не открыл кафе для посетителей, но сам уже был на месте. Мы с ним оказались вдвоем в пустом зале со стульями, поставленными на ночь на столы. Фернандо даже не стал поднимать на окнах железные жалюзи, и в кафе стоял прохладный полумрак, прорезанный узкими полосками ярчайшего света из щелей.

– Привет тебе от Ди Джея, – сказал он, усаживаясь рядом со мной у стойки бара.

– Где он?

– Думаешь, я знаю? Конспирация. Полагаю, далеко от Калифорнии.

– Когда вернется?

– Не сказал. Только привет тебе передал. Сделать тебе кофе?

– Не хочу. Спасибо. Что еще сказал Ди Джей?

– Что еще? Да ничего такого, что было бы интересно для тебя.

– Кое-что интересно мне…

– А именно.

– Где мой дядя?

– Ах, вот что? Да, действительно, нехорошо получилось. Подвел нас твой дядя.

– Что он сделал?

– Умер.

– Неправда! – крикнула я. – Вы его убили!

– Умер своей смертью. От волнения, должно быть…

– Не верю! Вы! Вы его убили!

– Что ты? Что ты? Зачем его было трогать? Хороший такой, славный старик. С ним не пришлось возиться… никаких неприятностей… был очень кооперативен с нами. Кто же такого пальцем тронет? Уж совсем было собрались отвезти его в отель, глянули, а он, того… не дышит. Вот так, моя дорогая… Выражаю тебе мое соболезнование.

– Где он?

– Кто?

– Труп. Его же следует похоронить.

– А вот это уже лишнее. Дяде твоему все равно, а мы, живые, можем напороться на неприятности.

– Где вы его зарыли?

– Нигде. Мы его растворили. Кислотой. В ванне. Никакого следа не осталось. Как будто и не было никогда такого человека.

– Боже мой! – чуть не завыла я. – Что вы наделали?

– Почему вы? Все делали сообща. И ты в этом лицо не постороннее.

– Что я наделала! Бедный, бедный дядя.

– Успокойся, Возьми себя в руки. Твой дядя не бедный. Жил миллионером и умер тихо, без страданий. Ему можно только позавидовать. А перед смертью сделал благородное дело – помог революции. Ди Джей сказал, а я его мнение уважаю, что твой дядя даже своей смертью помог революции. На одного свидетеля меньше. В таких делах число свидетелей должно быть сведено к минимуму. К самому жесткому минимуму. Ты меня поняла?

Он выразительно посмотрел на меня своими тусклыми рачьими глазами, и в мою душу стал вползать страх. Он, должно быть, заметил это и рассмеялся, ощерив под жидкими усиками редкие, несвежего цвета зубы.

– Ты не свидетель. Ты – участник. И вот тебе, так сказать, награда. Ди Джей велел передать.

Он сунул руку в задний карман штанов и извлек мятый конверт.

– Даю тебе отпуск. Отдохни. Ты заслужила. Тут тысяча долларов. Поезжай куда-нибудь… развейся.

– Когда вернется Ди Джей?

– Когда вернется, придет к тебе.

– Когда?

– Вот этого сказать не могу Не знаю. Думаю, скоро. У нас тут дела предвидятся. И тебе занятие найдется.

Я встала и пошла, не попрощавшись. Он догнал меня с конвертом в руке.

– Возьми. Забыла. – И обняв за плечи, добавил: – Будешь развлекаться, не слишком шали. Ди Джей – ревнивый.

Конверт с деньгами жег мне руку. Я бросила его на заднее сиденье и уж больше весь день не прикасалась к нему.

Моя желтая «Тойота» металась по Лос-Анджелесу, как заблудившаяся собака. Мы сожгли полный бак горючего и после полудня заправились снова. Куда нас только не заносило! И в Инглвуд, и в Беверли Хиллс, и в Глендэл, и в Монтебелло, и в Хантингтон-парк и даже в аэропорт. Мы выезжали к океану и тут же уносились подальше к холмам, петляя в извилистых каньонах, застроенных по склонам нарядными домиками в окружении пальм и кипарисов.

О чем я думала? Какие мысли, путаясь, клубились в моей голове?

В первую очередь, жуткое чувство вины. Перед человеком, не сделавшим мне зла. Доверившимся мне. Слабым утешением было лишь то, что дядя Сэм и без моей помощи уже стоял двумя ногами в могиле и его дни на этом свете были сочтены. Но это не меняло дела и никак не снимало тяжести с моей души. Перед моими глазами все время возникало одно и то же видение, прогнать которое я была бессильна. Тело старика в одежде и ботинках расползается на части и тает, как лежалый снег, под действием кислоты. И вот уже в ванне нет человека, нет его одежды. Даже пуговиц нет. А лишь мутная, густая, как желе, жидкость. И она, булькая, с шумом стекает по трубам.

И еще мне виделось, как Ди Джей, сжав челюсти так, что под шоколадной кожей вздулись бугры, ударяет дядю по голове. Кулаком. Удара его кулака достаточно. И какое удивленное, даже обиженное выражение возникло на лице у дяди Сэма, прежде чем он окончательно потерял сознание. Он ведь верил, что его не тронут. И порукой в этом была я.

Лишь мельком проносилась мысль, что второй на очереди окажусь я. Как последний лишний свидетель. Но я снова возвращалась к бедному дяде Сэму. И меня терзало желание что-то сделать для него, чем-то оправдаться, как-то смягчить свою вину перед ним.

Глаза мои вдруг сфокусировались на фасаде синагоги, мимо которой несла меня «Тойота». Машинально перестроилась в крайний ряд и притормозила. Решение созрело окончательно, когда я уже шла, неся в руке конверт с деньгами, по пустынному в это время дня холлу синагоги, разглядывая надписи на древнееврейском языке, очертаниями букв напоминавшие мне могильные надгробья на кладбище в Квинсе, куда меня возили в детстве на чьи-то похороны. Я вспомнила, что родственники заказывают в синагоге поминальную молитву по своим покойникам. И даже вспомнила название этой молитвы – кадиш.

Синагогальный служка оказался молодым человеком с бледным, незагорелым лицом, по облику и одежде напоминавшим больше чиновника из государственного учреждения. Слушая меня, он почему-то грыз ногти. И пожалуй, это отличало его от чиновника и делало менее официальным.

– Как звать покойника?

– Сэм. Сэмюэл.

– Имя отца.

– Чьего отца?

– Его, конечно. Покойника

– Не знаю.

– Кем вам приходится он?

– Кто?

– Покойник.

– Двоюродным дедушкой.

– Далекое родство. Когда он умер?

– Точно не могу сказать.

– А где умер… знаете?

– Нет. Мне позвонили… и сообщили. Я ничего не знаю. Разве нельзя просто так… без лишних формальностей заказать поминальную молитву? Я оплачу расходы. Тысячи долларов достаточно?

– О, даже много. Вы, я полагаю, хотите заказать несколько поминаний?

– Да, да. На все эти деньги. Используйте их по вашему усмотрению… На нужды синагоги.

Я вытащила из конверта десять зеленых стодолларовых бумажек и веером рассыпала на столе перед ним.

Крупные купюры привели его в смущение, и он по телефону позвал еще кого-то. Пришел высокий и полный мужчина в черной велюровой шляпе, сдержанно поздоровался со мной и, перебирая по одной купюре, каждую рассмотрел на свет. Точь-в-точь как в супермаркете, где недоверчиво принимают стодолларовые банкноты, опасаясь фальшивых денег.

Мне предложили расписаться, и я поставила не свою фамилию, а некоей миссис Маккормик, не сообразив, что она христианская. Но подпись вышла не совсем разборчивой и не вызвала никаких подозрений. Адрес я тоже указала не свой.

Уходя, я смяла в кулаке пустой конверт вместе с выданной мне квитанцией и бросила в урну для мусора. И почувствовала облегчение.

Снова желтая «Тойота» закружила по городу. Теперь мои мысли были сосредоточены на мне самой. Ди Джея я потеряла. Это не вызывало сомнения. Он совершил вероломство. Оказался на поверку заурядным бандитом. Его я вычеркивала из своего сердца. Но он, я полагаю, меня не забыл и будет искать. С какой целью? Ликвидировать лишнего свидетеля. Не обязательно он это сделает. Мало у него сообщников? Вроде того же Фернандо.

В Лос-Анджелесе оставаться опасно. Каждый лишний день может оказаться последним в моей жизни. А я не хочу умирать. Мне тут же привиделась ванна, наполненная кислотой, куда с плеском опускают мое безвольное тело, и от этого у меня сперло дыхание, словно меня душили, и я чуть не проехала на красный свет.

Надо уезжать. Куда? Как можно дальше от Калифорнии. Сначала в Нью-Йорк. Там затеряться – не проблема. А оттуда, если все сойдет благополучно, за океан, в Европу. Куда меня тянет давно. С которой у меня ассоциируются неясные надежды на новый и крутой поворот в моей, доселе не задавшейся, жизни.

Добираться до Нью-Йорка в автомобиле долго и нудно. Но не бросить же мою «Тойоту» в Лос-Анджелесе? Как я буду передвигаться в Нью-Йорке? На такси я разорюсь. К тому же я привязалась к моей желтенькой подружке, и мне ее будет недоставать. Следовательно, на «Тойоте» – через весь континент. Через Скалистые горы, через прерии «кукурузного пояса». Денвер, Де Мойн, Чикаго. Питтсбург…

Хорошо бы иметь с собой рядом живое существо. Неназойливое. С кем можно обменяться словом. Кто не даст уснуть за рулем. И сменит, когда я устану. Найти бы такого попутчика.

Тогда и бензин пополам. Немаловажная экономия, если учесть, что денег у меня не густо.

Мне пришло на ум попытаться найти попутчика на автобусной станции. Туда заходят люди с ограниченными средствами, и, кто знает, может, мне снова улыбнется фортуна. Ведь, в принципе, я везучая.

Я вырвала из блокнота листок и написала, что ищу попутчика в Нью-Йорк. Не указав ни своего имени, ни адреса. Только номер телефона. В любом случае я решила уехать не позже чем завтра и постараться все совершить незаметно, чтоб ни Фернандо, ни даже Мелисса ничего не могли заподозрить.

ТОЙОТА

Вэтот мотель мы заехали затемно, свернув с автострады и разыскав его по указателям, которые привели нас точно к месту. Мотель как мотель. Одноэтажный, длинный, как солдатский барак. А вернее, как конюшня, рассчитанная на большое количество лошадей. Но с той разницей, что в этой конюшне ночуют не кони, а их седоки. Кони же остаются снаружи. Нас привязывать не надо. Мы поставлены на тормоза.

Перед каждым автомобилем, припаркованным на отделенной белыми линиями стоянке, – дверь в комнату его хозяев. С номером. А также окном, под которым выпирает решетка кондиционера.

Мои поселились в комнате под номером 68. Это не имеет никакого значения. Потому что, поселись они под номером 100 или 150, ничего бы не изменилось. Комната была та же. И мебель та же. И ни один предмет не был сдвинут со своего стандартного запроектированного места. Только я стояла бы чуть дальше, а возможно, с другой стороны корпуса. Но и там были бы те же двери и асфальт так же расчерчен белыми клетками, чтобы каждый автомобиль стоял точно на отведенном ему месте. Перед дверью хозяев.

Окно у моих неплотно зашторено, и там брезжит слабый свет. Снизу. Должно быть, смотрят телевизор. Лежа в постели. Им не душно. Кондиционер, мне слышно его постукивание, остужает воздух в комнате. Им хорошо. А я тут изнемогаю от духоты. Казалось бы, ночь на дворе. Впору бы воздуху остыть. Нет, влажно и жарко. Как в бане. Ветровое стекло и боковые запотели. А фары так затуманились, что порой мне приходится жмуриться, чтобы различить цифру 68 на дверях перед моим радиатором.

Не спится мне. Не спится и соседям. Слева, чуть не притерев мне бок, распластался широкозадый американец. Бежевый «Бьюик» не первой молодости и старомодно-неуклюжий. А справа, через один пустой квадрат, – серая машина. Тоже иностранка, как и я. И тоже экономичная малолитражка, компактная, строгая. Без излишней вычурности и претензий, как у моего соседа слева. Такую машину я вижу второй или третий раз. А стоять рядом приходится впервые. Это – «Лада», русская машина. Их стали продавать в Америке. И вот мы – соседи. Можно познакомиться.

На ночных стоянках мы, автомобили, любим пообщаться друг с другом, потолковать о том о сем, посудачить. В зависимости от характера, конечно. И национального происхождения. Вот шведы, к примеру, «Вольво» или «Сааб» не очень разговорчивы. Предпочитают других послушать. Даже если неинтересно.

Немцы спесивы. Я не говорю о «Мерседесе». Простые малолитражки, такие, как я, из этой нахальной семейки «фольксвагенов». Все эти «Поло», «Пассаты», «Сирокко», «Рэббиты». Слушают вполуха. Словно им все заранее известно, и их ничем не удивишь. А уж станут рассуждать – не пытайся спорить, дружно поднимут на смех, благо их всегда много, и будут презрительно фыркать. Уж на что захудалый «жучок» – родоначальник всей этой семейки, давно снятый с производства, но все еще бегающий по миру, в основном на запасных частях, – и тот задирает нос.

Но немцы хоть не крикливы. Рассуждают негромко, но веско. Так, по крайней мере, им кажется.

Зато итальянцы… Бог ты мой! Попадется тебе соседом какой-нибудь жеваный «Фиат», и считай, что ночь пропала. Не даст вздремнуть. Будет трепаться без остановки. И сам посмеется своему остроумию. А слушаешь ты его или нет – ему безразлично. Знай чешет, отводит душу. И голос обычно высокий, резкий. Ну точно ножом по стеклу или капоту провели.

Французы – элегантные собеседники. Не назойливые. Себе на уме. Не перебьет. Скажет словечко и ждет реакции. Ему важно знать, дошло до нас или нам надо все разжевать. А разжевывать французы не любят. Ну раз ты неотесанный провинциал, то тебе необязательно знать. Переглянутся друг с другом чуть заметно – и все. Если японская машина окажется рядом, ее удостоят взгляда. К нам, японцам, у них отношение уважительное. Мне один «Рено» однажды отвалил комплимент. Вы, сказал, японцы, – французы Азии. Не правда ли? Ну что ему ответить? Чтоб не задеть национальное самолюбие и свой престиж соблюсти? Я ответила так: а мы, мосье, в Японии называем вас, французов, японцами Европы. Не обиделся. Даже рассмеялся. Вместе посмеялись.

Об американцах… даже говорить неудобно. Можно неверно истолковать мои слова. Посчитать, что исхожу завистью к их необъятным габаритам, избытку хрома и всяческих других блесток, которые, как и лишний жир у человека, не свидетельствуют об отменном здоровье. Все эти «Форды», «Шевроле», «Кадиллаки», «Бьюики», «Олдсмобили», словно толстые тяжелые тещи, еле умещаются на своем отрезке парковки, норовят высунуть бока на чужую территорию. Станет такой рядом с тобой, тяжело отдуваясь с дороги – отмотал за день небось тысячу миль, – бросит свое надоевшее «хау ар ю?». Как, мол, поживаете? И, не дождавшись ответа, тут же доложит «ай эм файн!». Я, мол, в порядке! И немедля задремлет, прикрыв фары. Время, мол, деньги. Чего зря трепаться. Завтра предстоит дальняя дорога. Надо отдохнуть.

Наши японские машины, когда оказываются рядом на стоянке, любят потрепаться между собой на родном языке и лишь в исключительных случаях, когда между ними затешется иностранец, из приличия переходят на английский. В таких случаях разговор скоро иссякает, и каждый скучает в одиночестве, дожидаясь утра.

На сей раз я вообще земляков своих не обнаружила у мотеля. Возможно, из-за темноты – на стоянке почти все фонари были погашены. Это не совсем обычно. Чаще всего на этих стоянках каждый третий автомобиль – японец. Одну «Хонду» я, правда, приметила, проезжая вдоль всей линии задних бамперов, чтоб припарковаться перед дверью комнаты номер 68. Но то ли она в полудреме меня не заметила, то ли из свойственной нам, японцам, застенчивости не проявила никакой реакции и, только лишь когда я ушла далеко на другой конец стоянки, слегка подмигнула задней фарой. А может быть, это мне только показалось.

Итак, я стояла среди чужих. С одной стороны потел толстый американец, с другой – серая, как мышь, русская «Лада». Недурное расположение – впору провести конференцию сверхдержав по разоружению.

Американец уже спал. «Лада» – нет. И у меня сна ни в одном глазу. Неплохо бы поболтать, обменяться мнениями на сон грядущий. Кошусь на «Ладу». Улыбаюсь как можно дружелюбней. Не реагирует. Не всыпает в разговор. С русскими всегда так. Мне уж говорили, у них инструкция такая: не вступать в разговоры с чужими во избежание провокации. Господи, что я могу ей сделать? Ну, выезжая, зацепить бортом, разбить заднюю фару. Так она же застрахована. На ближайшей станции технического обслуживания поставят все новенькое. Будет выглядеть лучше, чем была. И все бесплатно. Платит страховая компания.

Кроме того, машина-то лишь по происхождению русская. Так же, как и у меня, у нее американский номер. По гражданству мы, так сказать, американцы, и русские инструкции на нее уже не распространяются, кроме технических. Но, видать, не так легко отделаться от некоторых привычек. Отмалчиваться, держать язык за зубами – это у русских автомобилей в крови, продай их хоть на край света. От подобных привычек, что всасываются с молоком матери, долго не удается избавиться. Я это знаю по себе. Бегаю по американским дорогам, а поскреби меня – обнаружишь чистопородную японку. Со всеми нашими восточными штучками. Которые европейцу или американцу никогда не понять.

Мне остро захотелось расшевелить «Ладу», вызвать ее на разговор. Пусть не совсем откровенный, но все равно любопытный. О ее родине я мало знаю. А ведь эта страна граничит с моей далекой Японией. И ведет себя она вызывающе и загадочно. Никогда не знаешь, какой фортель выкинет завтра. А не зная, не будешь готов ответить. В наше-то время минимальная ошибка, непонимание могут привести к самым тяжким и неисправимым последствиям. Баллистическую ракету с водородной боеголовкой, выпустив, назад не повернешь.

Чтоб затеять разговор, важно хорошо его начать. Не вспугнуть нескромным вопросом собеседника, не заставить его, как улитку, уйти в себя. Тогда все завершится несколькими банальными фразами. Такой разговор лучше не начинать.

На нашей стоянке не все машины дрыхнут. Там, подальше, за «Ладой», стоят сплошные американцы, и они галдят, не стесняясь. У себя дома. Кого стесняться? До меня доносятся лишь обрывки. Чуть напрягшись, улавливаю, о чем речь. Конечно, нефтяной кризис, цены на горючее. О чем еще могут так горячиться эти янки? С их прожорливыми мощными моторами и с их привычкой носиться по дорогам на максимальной скорости.

Нам бы их заботы. В Америке, невзирая на все повышения, цены на бензин по-прежнему одни из самых низких в мире. А заставь их платить, сколько платят в Европе или на моей родине, тут же был бы бунт, революция. Они и слышать не хотят о снижении скорости хоть на десять миль в час. Или о том, чтоб в одной семье держать не три автомобиля, а два. Что вы! Это же нарушит привычный образ жизни. Американский образ жизни. Ущемит на йоту привычный комфорт, о котором на большей части планеты до сих пор и мечтать не отваживаются.

– Душно, – сказала я, скосив глаз на «Ладу». Ее фара осталась недвижной.

– Может, под утро посвежеет, – снова запустила я крючок.

Снова ни словечка в ответ.

– И у вас в России так же душно бывает?

– Нет, – разомкнула челюсти «Лада». – У нас в СССР – самый лучший климат.

– Положим, в Японии климат также недурен.

– Не знаю. Я там не бывала.

– Ну, а как вам Америка? Нравится?

– Есть две Америки, – как по-писаному ответила «Лада». – Америка эксплуатируемых рабочих и бесправных негров и Америка капиталистов-монополистов.

– Я не о том, – усмехнулась я. – Мне любопытно, как вам на свежий глаз, показалась жизнь в Америке? Что вам здесь понравилось?

«Лада» не сразу ответила. Повела фарами налево, направо, убедиться, что поблизости нет других русских машин.

– Техническое обслуживание, – сказала она вполголоса.

– Лучше, чем в России?

– Да.

– А еще что?

– Еще что? Запасных частей вдоволь. В СССР с этим делом беда.

– Ну а дороги?

– Дороги? – тихо рассмеялась «Лада». – Кто с Америкой в этом деле сравнится? У вас, что ли, в Японии дороги получше?

– Ну не лучше, но и не хуже.

– Правда? Ну и везет же вам. Дома – хорошие дороги, продали в Америку – и здесь хорошо. У нас в России еще не все на должном уровне.

– «У нас в России, у нас в России», – передразнил «Ладу» стоявший за ней «Фиат». – Какая ты русская? Ты же наша, итальянка. Со мной одних кровей. Фиатовских.

– Не смешите меня, – даже не рассердилась «Лада». – Я вас, молодой человек, знать не знаю. И слыхом не слыхала, чтоб меня с вами связывали хоть какие-нибудь родственные отношения.

– Секрет Полишинеля, – сказал «Фиат». – Весь мир знает, а она пребывает в счастливом неведении. Приятно это вам или неприятно, а мы «Ладам» кровная родня.

– Я – русская. И родилась на Волге.

– А как называется город, в котором родилась? – не унимался «Фиат».

– Тольятти.

– Ха-ха-ха, – зашелся от смеха «Фиат». – Знаешь, кто был Тольятти, чьим именем этот твой город окрестили? Пальмиро Тольятти был лидером итальянской коммунистической партии, и когда моя фирма «Фиат» заключила контракт с СССР на постройки автомобильного завода на реке Волге, то новый город назвали именем Тольятти, а тебя, «Ладу», продали с потрохами русским, взяв за основу устаревшую модель «Фиат-124».

– Еще раз повторяю, я – русская, – упрямо сказала «Лада», – а все эти разговоры – отрыжка холодной войны.

– И песен итальянских не помнишь? – не унимался «Фиат». – На твоей подлинной родине, в Турине, хоть это и не Неаполь, а все равно поют славно.

– Я помню наши, русские, песни, – мечтательно произнесла «Лада».

– Спой, – попросила я.

– А можно? – спросила «Лада». – Никто не будет возражать?

– Плевали мы на них, – сказал «Фиат». – Пой!

– Волга, Волга, мать родная, – вполголоса запела «Лада». – Волга – русская река.

Даже американцы перестали судачить о ценах на бензин и прислушались.

У «Лады» был приятный мягкий голос, песня лилась плавно, и вся стоянка автомобилей заслушалась.

– Бельканто! – выразил мнение всех «Фиат», когда русская песня кончилась. – И все же ты, «Лада», итальянка. И наши песни не могли выветриться из твоей памяти. Хочешь, я тебе напою, а ты постарайся вспомнить.

– Мне нечего вспоминать.

– А все же… попробуй.

– О, соле мио, – затянул сладким голосом «Фиат», и на наших глазах стала преображаться «Лада». Она вся как бы 'засветилась внутренним светом и взволнованно прошептала:

– Я помню… Я помню эту песню. О, соле мио. Боже мой, словно голос матери услышала. Давай, дорогой, вместе споем… дуэтом…

– Ух ты, моя итальяночка! – вспыхнул «Фиат». – Давай, подруга, вместе споем.

Над стоянкой поплыла сладкая неаполитанская песня. В два голоса. Один – с чистым итальянским акцентом, другой, хоть и по-итальянски, но с русским произношением. И так дружно слились, словно их никогда не разлучал никакой торговый контракт.