Текст книги "Завоеватель Парижа"

Автор книги: Ефим Курганов

Картинка. ВЕРСАЛЬ – ПАРИЖ

Шевалье де Ланжерон вернулся после развода караула. Он, не снимая сапог, лег на свою узкую походную кровать, а шпагу аккуратно поставил в коридорчик, который вел в отведенные ему две комнатки. 

Была глубокая ночь. Казалось, что весь Версаль уснул. Но тут в коридоре раздались мерные твердые шаги. Ланжерон вздрогнул. Положение было в высшей степени тревожное. В любой момент его могли арестовать и набрать новую охрану дворца из числа разбойников и бродяг, наводнивших с недавних пор Париж и окрестности. В общем, шевалье ждал ареста. 

Когда раздался стук в дверь, он спокойно встал, достал из коридорчика свою шпагу, которую ему некогда подарил генерал Вашингтон, и оперся на эфес. «Войдите» – негромко сказал Ланжерон, ничуть не выказывая своего волнения. 

Дверь открылась. На пороге стоял посыльный. Он вручил Ланжерону два пакета, молча поклонился и вышел. 

Ланжерон спешно бросился вскрывать пакеты. В первом пакете было письмо от дядюшки Роже де Дама. Оно было совершенно беззаботное, радостно-легкомысленное, полное надежд и обещаний. 

Дядюшка Роже весьма игриво и одновременно с нескрываемой гордостью сообщал о том, что он назначен адъютантом Григория Потемкина, всесильного любовника российской императрицы Екатерины II. Он призывал племянника приехать в Россию, гарантируя множество любовных приключений, может быть, и с самой императрицей, всегда необыкновенно щедро награждавшей своих фаворитов, даже самых мимолетных. Кроме того, дядюшка поведал о тех блистательных победах, которые Россия одерживала над Турцией. «Награды так и посыплются на тебя», – убеждал он племянника. 

Ланжерон, прочтя письмо, вздохнул и задумался. Дядюшка Роже никогда не зазывал его в авантюры, чреватые особыми неприятностями. Явно стоило поразмыслить над нынешним его предложением, тем более, что обстановка в Версале – а точнее вокруг него – становилась все более неприятной и накаленной. 

Второе письмо было от другого дядюшки – Шарля-Сезара герцога де Дама. Он тоже был очень дорог для Ланжерона. 

Именно Шарль-Сезар зазвал его в Америку. Он был адъютантом генерала де Рошамбо, командовавшего французским экспедиционным корпусом. Он провел в беседах с племянником не одну бессонную ночь, рассказывая ему о борьбе колоний с английской королевской властью. 

Сейчас Шарль-Сезар в срочном порядке призывал Ланжерона в Париж – нужно было обговорить детали готовившегося бегства короля Людовика XVI. 

Ланжерон схватил шляпу, шпагу и ринулся на дворцовую конюшню. Буквально через десять минут он уже мчался в Париж. Он был весь натянутый как струна. В глазах его горели огоньки надежды, упорства и желания спасти своего бедного, несчастного короля, кажется, был почти обречен. 

Путь из Версаля в Париж стал очень опасен – разбой был просто бешеный. Но Ланжерон думал о смертельной опасности, которая угрожала Людовику и Марии-Антуанетте.

Ланжерон принял участие в антиреволюционной деятельности как публицист и писатель-пародист. По приглашению известного тогда памфлетиста роялистского направления М. Палтье (M. Paltier) он вошел в редакцию такого издания, как «Les Actes des Apotres». Это была серия сатирико-политических брошюр, которые издавались на средства из собственной кассы короля Франции в качестве противовеса революционным листкам. В этих брошюрах в стихах, прозе и драматической форме высмеивались действия Учредительного собрания. Издание продержалось до октября 1791-го года – оно было прекращено по желанию самого короля, но шевалье Ланжерона де Сэсси в это время уже не было во Франции.

Во время французской революции, будучи в Лондоне, он писал для французских газет и сочинил несколько пьес: «Масаниэлла», «Розамонда», «Мария Стюарт» и «Притворное столкновение» (последняя пьеса, единственная комедия из всего этого списка, была даже тогда поставлена – случилось это в 1789-м году).

В 1789-м году дядюшка Ланжерона Рожер де Дам отправился искать счастья в Россию. Вскоре за ним и двинулся в Россию и племянник, для которого граф всегда был идолом (впрочем, был тут еще ряд причин, не говоря уже о французской революции). Появление их в Санкт-Петербурге, а затем и на театре военных действий с Турцией не осталось тогда незамеченным. Во всяком случае, в «Древней и современной истории России» Г.Кастельно сказано о появлении на российском горизонте дядюшки и племянника.

Эти факты пересказал и прокомментировал в седьмой песни романа в стихах «Дон Жуан» великий английский романтик Байрон:

 
«Когда бы нам (историк говорит)
Деянья русских описать досталось бы,
Тома б наполнить мог любой пиит —
И многое несказанным осталось бы!»
А посему о русских он молчит
И воздает хвалы (смешно казалось бы)
Десятку чужеземцев: Ланжерон,
Дамà, де Линь – вот русской славы звон!
 

Намечалась война Австрии с Турцией. Имея в виду данное обстоятельство, Ланжерон собирался поступить в австрийскую службу, но император Иосиф II отклонил его просьбу. Тогда Ланжерон отправился в Санкт-Петербург; найдя в России, без всякого сомнения, гораздо более ласковый нежели в Австрии прием.

Сохранилась собственноручная записка русской императрицы Екатерины II, в которой она, одобряя принятие полковника Ланжерона в русскую службу, оценивала его как полноценного и яркого представителя французской аристократической культуры, столь значимой для русской культуры и в целом для русской государственности, для русского дворянского самосознания, ориентирующегося на европейские ценности.

Вообще ведь у русской императрицы была целая теория трансплантации французской аристократической культуры на русскую почву. Как известно, из Франции прибыло под видом аристократов немало проходимцев, но в конце восемнадцатого столетия в пределах Российской империи оказались и подлинные носители французской аристократической культуры.

Собственно, в России, благодаря событиям 1789-го года и последовавших за ним потрясений, сложилась целая французская аристократическая колония. К числу представителей этой колонии принадлежал и граф Ланжерон (тогда еще маркиз де ля Косс и барон де Куиньи). Первоначально колония эта возникла и кристаллизовалась вокруг личности друга герцога Армана Эманюэля Софии Дюплесси Ришелье (1766–1822), генерал-губернатора Одессы и Новороссийского края, впоследствии первого министра Людовика XVIII-го. Александра Смирнова-Россет, дочь шевалье Россета, фрейлина при дворе русского императора Николая I, в своих записках и дневниках оставила несколько интереснейших наблюдений, которые касаются французской аристократической колонии в России, группировавшейся вокруг герцога Ришелье:

Вокруг герцога собрались лучшие эмигранты, его двоюродный брат Rastignac, Rochechoir, Mortemart, le marqus de la Maisonfort, le Comte de Castelnau, le Comte d’Olonne, le Comte d’Allonville, le Comte de St. – Priest.

Все, что было лучшего в эмиграции, группировалось вокруг герцога.

С Ришелье отправились лучшие из эмигрантов.

Собственно, французам фактически был отдан весь Юг России – они должны были его цивилизовать.

Картинка. 1815 ГОД. ОДЕССА И ФРАНЦУЗЫ. ВЗГЛЯД ИЗ ПЕТЕРБУРГА

В уголки решетки Летнего сада вплелись снежные серебристые нити, и она вдруг оказалась двухцветной. Но наблюдать это теперь было, в общем-то, некому. Гуляющих в Летнем не было никого. Были видны издали только две фигуры – точнее две огромные медвежьи шубы, увенчанные роскошными собольими шапками. А разговор, между прочим, велся исключительно о теплых краях.

– Граф, как Вы, вероятно, знаете, что Одессу основал адмирал Осип Михайлович де Рибас. Он был отличный военный, но в общем-то не так уж много сделал для процветания Одессы. Когда я прибыл в Одессу, там не было ни тротуаров, ни фонарей. Город лежал в развалинах. Да и что, собственно, мог сей испанский матрос, прыгнувший на Руси в адмиралы… Паясничать да передразнивать вельмож, дабы забавлять императрицу?! Добра он Одессе особого не принес, но зла ощутимого тоже не принес. А вот князь Потемкин принес именно зло…

– Понимаете, граф. – Граф Ришелье (а это был именно он – губернатор Новороссийского края, герцог Арман Эмманюэль Софии Дюплесси Ришель) в нерешительности остановился, но тут же продолжил как ни в чем не бывало: – Императрица Екатерина выложила своему Гришеньке полмиллиона на благоустройство Одессы. И на бумаге были построены церковь, присутственные места, казармы, сиротский дом. Но знаете, что я увидел по прибытии своем в Одессу? Разве что фундаменты – и не более того. И мне пришлось все начинать заново.

Граф Ланжерон изумленно заметил:

– Как это возможно, герцог?

– Возможно все, любезнейший. Но я кликнул клич, и мне помогли, помогли наши с вами соотечественники. Правда, многих пришлось погнать назад, но достойных я оставил и не пожалел об этом. Вы, вероятно, слышали мой девиз, граф?

Граф де Ланжерон улыбнулся и скороговоркой произнес:

– «Сажайте, скрещивайте, поливайте».

– Вот именно. Я вызвал бывшего своего парижского садовника Батиста. Он привез с собой из Франции корни фруктовых деревьев: апортовых яблок, больших груш (их называют «poir Duchesse»), а также мелких груш и полосатых груш. Вызвал негоциантов Рубо и Васселя. Они переправили в Новороссийский край образцы пород овец и лошадей. Я раздавал земли под Одессой нашим соотечественникам, дабы они их благоустраивали. Графа Шарля Растиньяка, – вы, кажется, знаете его?

Ланжерон кивнул.

– Я послал губернаторствовать в Крым. Аббат Доминик Шарль Николь основал в Одессе лицей. Перед своим отъездом из Одессы я подарил Лицею свою библиотеку. Еще знаете, кого я пригласил в эти края? Догадайтесь, граф. – Парикмахера. Это некто Рено (ныне он утверждает, что он барон). Правда, брил и стриг он не долго. Стал поначалу торговать духами и пудрой, потом перешел на торговлю мукой, наконец, выстроил в центре Одессы особнячок, который стал первым одесским отелем. И все это вы теперь должны развивать, дорогой граф. Впрочем, я оставлю вам подробнейшую записку. Знаете, что я еще хочу рассказать вам?

Граф Ланжерон вопросительно взглянул на герцога Ришелье.

– Уговаривая меня принять Новороссийский край, император Александр сказал мне следующее: «Дорогой герцог, поручаю вам этот край; вы знаете, как я любил мою бабку, она мне его завещала. Развивайте особенно торговлю. Одесса могла бы быть портом. Я вам даю самые широкие полномочия». Эти слова, мне кажется, вполне могут быть наказом и для вас, – как вы полагаете? Впрочем, что-то становится совсем холодно. Пойдемте к вам, граф, у вас и продолжим.

Но вернемся теперь к письму Екатерины II (1790) о принятии в русскую службу графа Ланжерона, который впоследствии сменил герцога Ришелье на посту губернатора Новороссийского края.

Письмо это фактически представляет собой маленький трактат, в котором предпринята попытка суммарно-аналитического рассмотрения общецивилизационной значимости французской аристократии, понимаемой русской императрицей как единый эстетико-поведенческий комплекс, сложившийся на протяжении нескольких столетий, как громадный культурный феномен, имеющий непреходящее значение для человечества.

С одной стороны, письмо имело совершенно конкретный прагматико-политический аспект, в основе которого лежала идея неизбежного восстановления великой французской монархии. Но был тут и аспект, так сказать, идеально-культурологический.

Все дело в том, что русская императрица Екатерина II строила свой двор по модели двора французского. Она мечтала о не меньшем величии и блеске, и ей необходимы были настоящие французские аристократы, вассалы, не только виртуозно владеющие шпагой, но еще и остроумные, утонченные и изысканные.

В таком концептуальном контексте принятие шевалье Ланжерона де Сэсси в русскую службу в 1790-м году приобретает, как представляется, глубоко символический смысл.

Во Франции свирепствовал революционный террор, и, по мысли Екатерины II, Россия как бы соглашалась принять – и даже была горда этим – на сохранение живые традиции французской аристoкратической культуры.

Документ. ДЛЯ БИОГРАФИИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Собственноручная заметка Екатерины II

J’ai lue avec d’autant plus de plaisir la lettre que Monsieur de Langeron m’a ècrit de Vienne que j’ai crue reconnaitre l’esprit et les maximes de cette illustre noblesse Françoise à la tete de laquielle les Roys et nomement Henri IV et Louis XIV se disoit invincible et l’ étoit en effet, le premier avant reconquis son Royaume avec quatre cens Gentilhommes Français donnant l ‘exemple à quelques troupes Allemandes et Suisses, et le second ne resista-t-il pas à l ‘Europe entière liguèe contre lui? La splendeur de ce regne due prescue toute entière au courage, à la capaciè, a l ‘habilitè et aux autres belles, grandes et aimables qualitès de la Noblesse qui l ‘entouroit et qu il employoit, a durèe jusqu’à nos jours dans l’opinion publique. Je souhaite et je dèsire que mes chevaliers de S-te George rendent au plutot la paix et la tranquilitè à leur Roy ce qui lui appartient de droit pour la prosperitè du Royaume et le bien de ses sujets. Je pense qu ’il ne seroit ni difficile ni guère meme risqueux de renvoyer quelques certaines d’Abbès, de Procureurs et d’Avocats dans leurs galetas; l’opinion publique aisement, surtout chez un peuple leger, ce rangeroit du cotè de la valeur et de la justice, et comme la magnanimitè accompagne toujours le grand ouvrage en diminneroit par elle le nombre des coupables, et on ne sappliqueroit qu’à ramener l’ ordre et la discipline en delruisant l’Anarchie, cause de tous les malheurs.

Перевод

Письмо господина Ланжерона, которое он написал ко мне из Вены, я прочла с большим удовольствием, в особенности потому, что в письме этом, как мне кажется, выражены дух и правила того славного французского дворянства, стоя во главе которого, короли, а именно Генрих IV и Людовик XIV, почитали себя непобедимыми, и действительно были таковыми, ибо первый из них, с четырьмястами французских дворян, увлекавшим примером своим немногие немецкие и швейцарские войска, успел возвратить себе свое королевство, а Людовик XIV противостоял целой Европе, соединившейся против него. Блеск сего царствования в общественном мнении до наших дней, а этим блеском оно почти исключительно одолжено мужеству, талантливости, пригодности и другим прекрасным, великим и любезным качествам дворян, коими окружал себя и через которых действовал Людовик XIV. Мое намерение и воля, чтобы мои кавалеры святого Георгия (имеются в виду французские эмигранты – автор) доставили скорее своему отечеству мир и спокойствие, а королю своему то, что ему принадлежит по праву, для процветания королевства и во благо подданных. По моему мнению, можно бы без труда и даже без всякой опасливости спровадить домой на чердак – несколько сотен аббатов, прокуроров и адвокатов. Общественное мнение, и особенно в народе удобоподвижном, легко преклоняется на сторону внутренней силы и правды. К тому же с великим делом неразлучно великодушие, в силу которого виновных окажется не очень много. Забота должна быть одна – восстановить порядок и повиновение, подавив анархию, причину всех несчастий.

Итак, в 1790-м году маркиз де ля Косс, шевалье Ланжерон де Сэсси, барон де Куиньи поступил, с благословения императрицы Екатерины II, в русскую военную службу. Рекомендовал его принц Нассау-Зиген (1745–1808), с 1788 года бывший контр-адмиралом русского флота.

Картинка. НОЧНЫЙ РАЗГОВОР

Карл Генрих Никола Оттон Нассау, решительно и даже с каким-то отвращением сбросив сверкающий золотом адмиральский мундир и отпихнув его ногой в сторону большого кресла, обитого черным бархатом, нервно вышагивал по своему огромному кабинету. За окном умирал сырой петербургский вечер, переходя в ночь. Царил гнилой полумрак. Свечей не зажигали. В воздухе стояло явное раздражение с примесью тревоги.

– Понимаете ли, маркиз, высшее общество предельно развращено и источник глубочайшего нравственного распада – Зимний дворец. Эта жирная старуха поощряет своих бесчисленных любовников, а те нагло и беззастенчиво грабят Россию. Цинизм принял совершенно невиданные масштабы. Очень скоро вы убедитесь в этом.

Принц Нассау буквально носился по кабинету. Он был совершенно вне себя от волнения. Голос его дрожал. Его собеседник маркиз де ля Косс не знал, как реагировать на все это.

Сначала он вжался в черное бархатное кресло, как будто хотел слиться с ним, а потом вскочил и стал бегать за высоченным, журавлеподобным принцем, не очень, впрочем, поспевая за ним.

Принц же, между тем, казалось бы не обращал на своего юного гостя ровно никакого внимания. На какую-то долю секунды он остановился, умолк, а потом опять стал нервно вышагивать и говорить:

– Тут происходят вещи совершенно невообразимые, которые и в голове как-то не укладываются. Князю Потемкину в прошлом году была выплачена зарплата на десять лет вперед – это что-то порядка одного миллиона рублей. Ему выдали из государственной казны сто тысяч рублей на строительство Таврического дворца, в котором, я уверен, вы еще побываете, а потом купили этот дворец за несколько миллионов, а через подарили ему дворец. Должен вам сознаться, маркиз, что меня три года назад приняли в русскую службу по протекции князя Потемкина, но я не могу закрыть глаза на то, что вытворяет сей человек. Это дикарь, наделенный бешеной энергией, сластолюбием и какой-то животной жаждой власти. И его желания никто не смеет ограничить и только потому, что он какое-то время обретался в императорской спальне. Ему дозволено буквально все. Нет даже видимости соблюдения законов.

Принц Нассау вдруг резко остановился. Его длинный нос дернулся и замер. Остановился и маркиз, но уже не выглядел таким испуганным, как в первые минуты после своего появления в кабинете командующего русским гребным флотом. Смущение и недоумение во взгляде маркиза сменилось изумлением и негодованием.

С принца градом катил пот, хотя камин не был растоплен.

Принц задыхался. Маркиз де ля Косс схватил с маленького столика, неприметно стоявшего в углу кабинета, графин со смородиновым морсом, налил его в огромный, бочкообразный бокал и поднес принцу. Тот единым залпом опорожнил бокал, кивнул в знак благодарности, потом начал опять ходить и продолжил:

– Маркиз, вы направляетесь в Дунайскую армию под начало князя Потемкина. Имейте в виду, что нравы там распущены просто предельно. Раздача офицерам наград происходит главным образом по мере услуг, оказываемых этими людьми любовницам Потемкина. Военная же доблесть во внимание не принимается.

– Неужели такое возможно? – спросил потрясенный маркиз.

– Маркиз де ля Косс, барон де Куиньи, шевалье де Ланжерон, вы еще ничего не знаете о тех безобразиях, что творятся в армии у Потемкина, – дергаясь всем телом, отвечал принц Нассау.

– Слушайте, маркиз. В то самое время, когда происходила осада крепости Очаков, князь был влюблен в супругу своего родственника, Павла Потемкина. Для того, чтобы угодить ей, князь не щадил ни средств (естественно, казенных), ни людей (естественно, находящихся на государственной службе). Неоднократно посылал он за границу офицеров (опять же на казенные деньги), чтобы закупить там для своей любовницы предметы роскоши. В Париж был отправлен офицер Охотин, который должен был привести драгоценности. Во Флоренцию отправили Ламсдорфа. Он вернулся оттуда с двумя повозками, нагруженными духами.

– Немыслимо, – пробормотал маркиз, бледнея и сверкая глазами.

– Это еще не все. Маркиз де ля Косс, вы даже представить себе не можете, чем занят главнокомандующий Дунайской армией и по совместительству министр российской империи. Судите сами. В местечке Бендеры, где была ставка Потемкина, при князе находится 500–600 лакеев, 200 музыкантов, 100 брадобреев, 20 ювелиров. В маленьком, полуразрушенном и окруженном степью турецком городке фактически создан второй императорский двор (за счет государственной казны, конечно). И о каком реальном командовании армией тут можно говорить? Успешные боевые действия идут вопреки усилиям Потемкина. Хорош главнокомандующий, а, маркиз? Как вы полагаете? Да, все возможно, если ты в состоянии удовлетворить императрицу. Вот так-то, любезнейший.

Маркиз был настолько раздавлен всем услышанным, что не мог произнести ни слова.

Заметив произведенное впечатление, принц Нассау мрачно и одновременно удовлетворенно улыбнулся:

– Ну что ж, продолжу вводить вас в курс дела, дорогой маркиз. Конечно, фаворитизм есть фактически в любом государстве, но тут он порождает исключительное неуважение к правам личности. Вот вам весьма выразительный пример. Однажды Потемкин случайно узнал, что на Кавказе служат два офицера, умеющие плясать по-цыгански. Он тотчас же послал за ними. Они приехали и сплясали перед князем. Позабавившись этим зрелищем, Потемкин отпустил их, наградив майорским чином. Скажите, маркиз, возможно ли предположить, чтобы офицеры в какой-либо иной стране позволили обращаться с собой столь же недостойным образом?

– Принц, то, что вы говорите, поистине ужасно, – промолвил с чувством маркиз де ля Косс. В живых, выразительных зелено-карих глазах его стояли слезы.

– Любезный маркиз, всего, конечно, не расскажешь, но вот еще один эпизод, довольно точно и выразительно освещающий то величайшее презрение к человеческой личности, которое могут тут себе позволить фавориты, которые поистине всесильны. Раз Потемкин играл в карты с князем Барятинским и был очень рассеян. Тот, воспользовавшись рассеянностью Потемкина, обыграл его. Потемкин сказал ему, бросая карты: «Нет, братец, я с тобою буду теперь только в плевки. Приходи завтра». Приглашенный не преминул явиться. «Плюй на двадцать тысяч» – сказал Потемкин. Барятинский собрал все силы и плюнул. «Выиграл, братец: смотри, я дальше твоего носа плевать не могу!» – произнес Потемкин, плюнул в лицо князю Барятинскому и отдал проигрыш. Ладно, маркиз, не буду пока вас больше мучить своими россказнями, которые, должно быть, весьма расстроили вас. Давайте отужинаем, успокоимся, хоть ненадолго придем в себя, а то я столько ужасов понаплел вам, что так не долго и с ума сойти. Пойдемте, пойдемте. Остальное поведаю вам как-нибудь потом.

Принц Нассау взял под руку маркиза де ля Косса и они направились в залу.

Ланжерон был зачислен в первый Сибирский гренадерский полк, входивший в стоявшую на Дунае армию, которой командовал Г.А. Потемкин, могущественнейший фаворит Екатерины II.

Ланжерон, впрочем, в полк не поехал, а остался сначала в Петербурге, который внешне становился тогда все более великолепным, все более рафинированным.

Ужасно хотелось воевать, отличиться, но так тяжело было сразу же расстаться с Петербургом, с той рассеянной, светской жизнью, которую юный Ланжерон обожал не менее, чем войну: да, война давала возможность отличиться, но и светская жизнь давала возможность проявить себя, давала какое-то новое приложение бьющей через край энергии.