Текст книги "Мастерская человеков"

Автор книги: Ефим Зозуля

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Капелов был далеко не уверен, сможет ли он выполнить как следует это задание. Между тем он понимал, что для Мастерской Человеков, желающей работать в Советской стране, оно является основным или одним из основных. В самом деле, что же может интересовать Советскую страну, если не такого рода исследования? Кумбецкий прав, от этого будет зависеть его отношение к Мастерской. Машкин, передавая второе письмо, добавил, что Кумбецкий просит сделать это по возможности срочно.

– Что делать? – спросил Капелов Муреля, оставив на время тон хозяина, заимствованный им у Латуна. – Я согласен, нам нужно исследовать всех, кого мы уже набрали по вашим наблюдениям и записям и по указаниям других людей. Пока вы отсутствовали, мы их тут набрали в достаточном количестве. Подвалы и ледник переполнены. Затем многих из тех, кого вы наблюдали на Турксибе, я тоже согласен вызвать сюда. Безусловно, в них можно найти новые черты, которые понадобятся нам для создания нового человека. Но как быть с просьбой Кумбецкого?

Мурель подумал и сказал:

– По-моему, мы справимся с этой задачей. В конце концов, что в ней особенного? Наберем нескольких единоличников – существа не бог весть какие сложные – и разберемся.

– Это легко сказать. Знаете, что такое чувство собственности у крестьянина? Вы знаете могучесть этой стихии? Это не шутка! Я вполне понимаю, почему это волнует Кумбецкого. Революций было много. Городские массы подымались сравнительно легко. Рабочий класс революционен по самой своей сущности. Но крестьянство! Крестьянство! Об эту косную массу не раз разбивались высокие революционные порывы. Знаете ли вы, что такое собственничество крестьянина-хозяина? Крестьянин-кулак – это первичный накопитель. Его жадность не знает пределов, его хищность не останавливается ни перед чем. Это – чисто звериное отношение к вещам, к имуществу, к чужому труду, к накоплению... По сравнению с ним самый жестокий и хищный капиталист – порой культурное и ласковое существо. Тот, как-никак, больницу построит для рабочих, у него можно вырвать деньги на университет, на стипендию, на благотворительное учреждение. А мужики – крупные собственники – это дикие кабаны, это вепри! Мужик-кулак – это заросшее чудовище, которое готово идти с вилами, с обрезом на всякого, кто посягнет на его логовище. Вся мировая литература не находила красок для изображения в сколько-нибудь светлых тонах этого чудовищного инстинкта!

Но мы видим сейчас, как крестьянское хозяйство коренным образом перестраивается, удивительно просто, определенно и решительно. Это мировая загадка! Ведь никто не верил и не предполагал, что это может совершаться так просто и четко. Между тем это несомненный факт. Никто сейчас не может отрицать это. Ну, конечно, не обходится без трудностей, ошибок, перегибов и так далее. Как будто можно такое дело делать без ошибок! У кого есть опыт по такому решительному переустройству крестьянского хозяйства из единоличного в коллективное? Конечно, трудностей предстоит еще достаточно, но этот вековой лед, этот мрачный пласт, этот, казалось, несдвигаемый вечный лед тронулся, двинулся и пошел, заглушая все вокруг весенним грохотом. Идет широкая революционная работа... Кулаки должны быть ликвидированы как класс... Среднее и мелкое крестьянство, так называемые середняки, – а о бедняках и говорить нечего, – пошли в колхозы и совхозы, их надо воспитывать, переделывать, доделывать; многие из них еще, конечно, будут уходить, возвращаться, – это уж, так сказать, будни. А главное – есть еще большое количество единоличников, которых надо превратить в колхозников. Вовлечение в колхозы единоличников – одна из главнейших задач, которая намечена в этой труднейшей и ответственнейшей области. И вполне естественно, что Кумбецкого интересует в первую очередь исследование единоличника.

– Так кто же мешает нам сделать это? – опять повторил свой вопрос Мурель. -Я уверен, что мы это сделаем хорошо.

– Я бы не мог этого сказать.

– Почему?

– Очень ответственная работа. Не забывайте, что дело новое. Даже Латун многого не понимал в людях. Он так и говорил: "Мы не обязаны понимать" и повторял свое излюбленное: "Мы не боги, мы – ремесленни-, ки". Но ведь тут Кумбецкому мы этого не скажем. Затем Латун говорил заказчикам: "Давайте образец, мы по образцу и сделаем". А тут мы должны делать новых людей. Кто нам даст образец? Где образцы новых людей? Мы должны создать нового человека из отдельных черт, еще, может быть, не существующих, а в известной части разбросанных во многих существующих людях.

Мурель, который не был приспособлен для призывов к бодрости, все же бодро сказал Капелову:

– Повторяю, мы вполне справимся с работой. Надо только до этого сделать нескольких интеллектуалов. Не пугайтесь. Это не будет требовать большого количества эликсира. Надо сделать людей, которые помогли бы нам всесторонне разбираться в явлениях. Отчасти это смогут делать живые люди ведь и в Москве и в других городах есть огромное количество людей, способных разнообразно рассуждать и подходить к явлению с разных сторон. Но нам нужны острые сгустки. Например, я думаю, что нам нужно создать исключительного подлеца, этакого выродившегося представителя побежденного класса, во всем изверившегося. Он нам будет нужен для внутреннего употребления на наших исследовательских работах. Пусть он чернит все, пусть, играет роль серной кислоты при испробовании золота. Пусть шипит на всем поганый яд его неверия, его злобы, его зависти, его презрения, его пустоты, ничтожества и глупости. Знаете, недавно я был на одном собрании. Говорили всякие люди. Ну, как всегда, разговор шел по двум-трем-пяти трафаретным руслам. И вот выступил такой подлец. Все в нем было подло. Мясистые щеки, гнусный, неопрятный рот, холодные, мерзкие глаза. Весь его облик, маленькая голова на коротком толстом теле, эти пухлые кулачки, которыми он потрясал, – все было мерзко. Он во всем видел плохое, он ежеминутно просил не увлекаться. Он заранее предвкушал обман, предательство, опасность, трудности. Он не верил ни во что. Словом, такого нам создать следовало бы. Будем его держать где-нибудь в подвале на цепи и во время наших исследовательских работ, а особенно во время создавания нового человека, он, может быть, будет нас удерживать от действительно, может быть, неизбежных увлечений. Следовало бы еще создать нескольких людей, которые могли бы быть нам полезны во время работы. Но я сейчас не могу вспомнить, кто нам нужен. Это мы сделаем попутно. Что касается исследования единоличника, то вовсе не так страшно это. Вся эта тысячи раз описанная скупость, крестьянская жадность и так далее – я не знаю, может быть, это преувеличено, ведь ничего нет страшнее, ничего ужаснее привычного представления, консерватизма. Трудно даже представить себе, что делает с сознанием людей власть предрассудков! Это такое бедствие – предрассудки, это такой ужас! Даже самые умные, самые трезвые люди не чувствуют, как подпадают под гнет их тлетворного влияния. И многое от этого есть в отношении ко всяким порокам и свойствам людей, в том числе и к этой пресловутой крестьянской жадности. Весьма возможно, что это самый обыкновенный тлетворный результат утвержденных многолетними традициями предрассудков.

Глава двадцать восьмая,

Для исследования крестьянина-единоличника и того, насколько глубоко в нем сидит инстинкт собственности, разумеется, необходим был хороший макет поля, земельного участка с домиком, овином, сараем, коровами, лошадьми, свиньями, курицами и так далее.

Без этого опыт исследования не мог бы начаться.

Между тем такой макет требовал особых затрат.

– Мы посадим крестьянина вот сюда, – сказал Капелов, – а перед ним установим сельскохозяйственный макет. Свое хозяйство он должен отчетливо видеть.

– Ну что ж, – предложил Мурель. – Пускай Машкин достает. Это задание Кумбецкого. Пусть Машкин идет в Наркомзем или куда нужно и достает макет. Затем нам нужно вызвать экспертов – ведь могут возникнуть какие-нибудь вопросы. Согласны? Где же Машкин?

– Ох, этот Машкин, – вздохнул Капелов. – Он тут дергал меня изрядно. Нетерпелив человек до предела. Все просит сделать его авторитетным, властным человеком. Он уже сам два раза бегал в ледник и просил наших техников его заморозить. Но в последний раз он испугался и совсем ушел. Третий день, как он не приходит в Мастерскую.

– Почему?

– В этом виноват Брусик, черт бы его побрал! Между прочим его надо утихомирить. Понимаете, он вдруг стал проявлять странную деятельность. Представьте себе, сам начал делать опыты! Я его создал по своему подобию для того, чтобы он выполнял черные работы. Но, очевидно, в него попало что-то постороннее, и он вообразил себя настоящим мастером! Он делает опыты совершенно бессмысленные, а главное – жестокие... Черт его знает, какое мясо попало в него! Он дерется с таким аппетитом, что просто неловко! Если дать ему волю, Мастерская Человеков приобретет репутацию какого-то застенка.

– А что он натворил?

Капелов с негодованием рассказал Мурелю, как этот Брусик, наслушавшись разговоров о властных и невластных людях, посадил в одну комнату сухого, желчного человека, сделанного из остатков колониального полковника, и другого – бывшего адвоката, с приятной улыбкой, который был захвачен на улице. В одной из стен комнаты, куда были заключены эти двое, Брусик прорубил щель и наблюдал за ними. Цель его была – заставить адвоката не подчиняться колониальному отпрыску. Средства воздействия он выбрал самые примитивные: он нещадно бил его огромными своими кулачищами, невероятно окрепшими в его нелегкой работе, – ведь он месил человеческое тесто! И. вот, стоя перед щелью, он следил и почему-то приходил в невероятную ярость, когда адвокат все-таки подчинялся тому, в то время, когда он имел полное право не подчиняться.

Колониальный -отпрыск сидел за столом, вставал, гулял. В нем в самом деле было что-то властное, напоминавшее полковника. Во всяком случае, та таинственность, которая сопровождает властность, в нем была.

В глазах его, правда, не было "стального блеска". Про их выражение нельзя было сказать "холодное", "суровое", "сильное", "свинцовое" или как еще говорят о властных людях. У него были глаза как глаза и лицо как лицо.

Губы его тоже нельзя было назвать "твердыми" и "сжатыми". Вообще все то, что говорят обычно о властных людях-"энергичный подбородок", "прямой затылок", "сурово сдвинутые брови", "взгляд исподлобья", "металлический голос", "твердая походка", "спокойные и сильные движения" и так далее до бесконечности, что надумали беллетристы, – к нему нельзя было применить.

Этот человек имел обыкновенный вид.

Но вот – все-таки заставлял обслуживать себя! В первый же день он послал бывшего адвоката за папиросами. Как только он его увидел, он коротко и спокойно сказал ему, чтобы он пошел за папиросами. Дверь была еще открыта, и тот покорно пошел и – встретился в коридоре с Брусиком.

– Куда вы идете? – спросил Брусик.

– За папиросами, – очень смущенно, даже покраснев, ответил адвокат.

Брусик спросил:

– Отчего вы смущены? Отчего покраснели?

Тот чистосердечно ответил:

– Оттого, что встретил вас. Мне стыдно. Но отказать соседу я не могу. Не знаю почему, но не могу, и вот мне стыдно и неловко. Но, конечно, особенно стыдно оттого, что я встретил вас. Я думал, что никто не будет знать. Это было бы легче.

Брусик пришел в ярость.

– Не понимаю, – сказал он. – Вы совершенно нормальный человек. Почему вы выполняете лакейские поручения? Почему на вас действует ваш сосед? Почему вы не сказали ему, чтобы он сам пошел за папиросами?

– Он сказал, что он хочет курить.

– Черт знает что такое! – рассвирепел Брусик. – Ну какое вам дело до этого? Мало ли чего он хочет!

– Я сначала решил не исполнить его просьбу, но он ходил по комнате и так смотрел на меня, что мне было не по себе.

– Ну, а дальше? – спросил Брусик.

– Дальше было так: он– небрежно, на ходу, не глядя на меня, положил мне в ладонь деньги и спокойно сказал: "Купите, пожалуйста, папиросы "Ира", 25 штук". И я ничего не мог сделать. Я хотел что-то сказать, но вместо этого сказал: "Хорошо", и вот пошел. Знаете, я не могу находиться в одной комнате с человеком, который будет мною недоволен. Я понимаю, что мне нет дела до того, что он хочет курить. В самом деле, какое мне дело до этого? При чем тут я? Но вот так вышло. Он меня послал за папиросами, и я пошел. Правда, мне очень неловко и стыдно... Повторяю, если б никто не видел, мне было бы значительно легче.

Брусик, ничего не говоря, размахнулся и отпустил бывшему адвокату правой рукой оглушительную пощечину. Другой рукой он нанес ему удар прямо в зубы. Безобразие! Затем обеими руками, сжатыми в кулаки, он ударил его по затылку. И наконец, сделав за ним дватри шага, он подпрыгнул и добавил сильный удар коленом в зад.

– Гнусный человечишка! – кричал он.-Мелкая дрянь! Сволочь ты этакая! Ты ни в чем не зависишь от него, а бегаешь для него за папиросами! Что же было бы, если б ты зависел от него?! Купи ему папиросы, купи! Пожалуйста! Но если он еще раз пошлет тебя куданибудь и ты пойдешь – я тебе голову оторву! Беги скорее!

Через десять минут папиросы были принесены, и опыт продолжался. Брусик стал следить, как будут в дальнейшем проявляться склонности бывшего адвоката к подчинению, а отпрыска колониального полковника – к эксплуатации.

Ему не пришлось долго ждать. Адвокат вернулся и положил папиросы на стол. Тот взял их, не сказав даже "спасибо". Он сел и начал курить. Адвокат тихо прошелся по комнате и остановился у окна. Прошло в молчании минут десять.

– Будьте добры, откройте форточку, – сказал человек, сделанный из остатков колониального полковника. – Здесь очень душно..

Адвокат, который находился около окна, открыл форточку.

– Спасибо, – небрежно, полупрезрительно, сквозь стиснутые зубы пробурчал полковничий отпрыск.

Брусик опять пришел в ярость. Он открыл дверь и вызвал в коридор бывшего адвоката.

– Что я тебе сказал, мерзавец?! Почему ты продолжаешь лакействовать?!

– А что произошло?

– Как так, что произошло?! Я все видел в щелку. Почему ты открыл форточку?

– Как почему? Он просил открыть.

– Лакей!! Холоп!! Прислужник! Гнусный раб! Ты не мог ему сказать, чтобы он сам открыл форточку,– если это ему нужно?

Брусик, не будучи в силах сдержаться, опять стал бить несчастного.

– В последний раз заявляю: если ты еще один раз подчинишься ему – пущу в котел!! Пойдешь в переделку!!! Уничтожу!!

Капелову стоило немалых трудов прекратить эти бессмысленные и безграмотные опыты. Побои в Мастерской Человеков! Что может быть нелепее?! Избиение-это первый показатель бессилия. Избивают тогда, когда не умеют переделать. В Мастерской же Человеков, где есть все возможности не только переделывать отдельные свойства человека, отдельные черты его внешности или характера, но даже сделать его заново, – какой смысл в избиениях?

Разумеется, Капелов сделал Брусику соответствующее внушение, но подумал, что этого будет мало, – придется его самого изменить.

– А где этот полковничий отпрыск? – спросил Мурель, которому Капелов рассказал всю эту историю.

– Онсидит там, в подвале.

– Надо бы его исследовать. Может быть, он нам пригодится.

– Это можно. Но пока нам нужно все-таки заняться единоличником. Но вот Машкин, увидев эти великолепные опыты Брусика, сбежал. Кто знает, он еще может написать Кумбецкому об избиениях и пощечинах, и это может скомпрометировать все наше начинание. Ах, этот Брусик! Черт его знает, со всех сторон неприятности!

– А единоличники уже доставлены в мастерскую?

– Да. Несколько человек.

Мурель оживился:

– Давайте исследуем их завтра. Ничего, я думаю, опыт пройдет успешно. Сегодня я разыщу Машкина, достанем макет и с утра приступим. Ладно?

– Не возражаю, – сказал Капелов.

Мурель поехал к Машкину. Избиение Брусика действительно произвело на него удручающее впечатление, но не настолько, чтобы он разочаровался в Мастерской Человеков. Он продолжал верить в нее, считая поведение Брусика случайным и нисколько не характерным для деятельности Мастерской. Когда Мурель осудил Брусика и сообщил Машкину, что ему запрещены бессмысленные опыты, Машкин окончательно успокоился.

– В самом деле, – сказал Машкин, – разве так можно исследовать вопрос об авторитетности? Ведь это вопрос очень сложный, очень тонкий, очень серьезный. Подчинение одного человека другому, одной группыдругой, одного класса – другому вызывается сложными причинами. Тут и исторические причины, и экономические, тут играет роль и традиция, и изменения в психике, вызванные в свое время экономическими и историческими условиями, и законы наследственности, и так далее и так далее. Как же можно такое сложное явление разрешать ударом кулака по лицу или коленом в зад?

Но так или иначе, вопрос этот вам нужно разработать в первую же очередь. Это – один из интереснейших вопросов. Знаете, каждый день, каждый час сталкиваешься с проблемой влияния человека на человека. У нас иногда за отсутствие влияния даже упрекают, даже снимают с должности; так прямо и говорят: "Не сумел стать авторитетным, не сумел приобрести влияния".

Машкин с грустью задумался и продолжал:

– Знаете, поговорите, например, с людьми, которые по роду своей службы принимают много посетителей. Все они вам охотно сознаются, что при всем желании они совершенно одинаково ко всем посетителям относиться не могут. Самые справедливые, опытные и твердые люди по совершенно бескорыстным причинам, или, вернее, по отсутствию явных причин, для одного посетителя делают то, в чем решительно и резко отказывают другим. Мне не отказывают только тогда, когда уже действительно нельзя. Но если есть хотя бы малейшая возможность, мне отказывают резко, небрежно, оскорбительно, не думая... Почему это? Что есть во мне такого, что сразу заставляет не считаться со мною?..

Мурель рассказал Машкину о предстоящем опыте по исследованию единоличника и необходимости в связи с этим достать в Наркомземе макет сельского хозяйства.

– После этого опыта мы немедленно исследуем и переделаем вас, добавил Мурель. – Я не сомневаюсь, что вы будете авторитетны.

Машкин оживился, поблагодарил и обещал достать макет.

Глава двадцать девятая

Сельскохозяйственный макет был сделан хорошо. Он занимал приблизительно два квадратных метра. В центре аккуратненько возвышался домик. На отдельной дощечке, которая была приложена к макету – таких дощечек было несколько, – был показан домик изнутри, в разрезе и в развернутом виде. Какие удивительные мастера делали этот макет! Вообще в Москве есть много мастеров по выставочному делу и по устройству всевозможных макетов! Без всякого труда можно было рассмотреть дом крестьянина-единоличника в мельчайших деталях. Тут была и завалинка снаружи перед входом, чуть кривая, с впадинкой, в которой удобно было сидеть.

Внутри дома были скамейки, полати, широкая печь и всякие подробности, о которых все привыкли думать, что они придают уют и так называемую "радость своего гнезда", за которую надо сражаться до "последней капли крови" и умереть, если это хотят отнять.

Перед домом были устроены сенцы и сделан макет собаки и собачьей будки. По небольшому дворику уютно расхаживали куры, сделанные из воска, свиньи, козы, телята. В конце двора, в конюшне, стояла лошадь. Тут же во дворе отдыхал воз с оглоблями, поднятыми кверхуПовсюду были разбросаны сельскохозяйственные орудия: соха, сеялки, грабли, вилы, мотыги. В стойлах стояли две коровы. Перед одной на низкой скамеечке сидела тоже очень художественно сделанная из воска девушка и доила.

За домом был небольшой участок земли, тщательно вспаханный, был лесок, небольшое пастбище. Все это было окружено забором. Недалеко от дома находился также колодец. Несколько фруктовых деревьев образовывали небольшой сад.

Макет занимал центр комнаты. Вокруг оставалось еще места в достаточном количестве не только для крестьянина-единоличника, но и для целого ряда старых и новых сотрудников Мастерской, которые хотели присутствовать при этом опыте.

Капелов не сопротивлялся этому. Он продолжал испытывать затруднения и тайно надеялся, что широкое обсуждение опыта несомненно будет способствовать его успеху.

Но перед самым началом работы Капелова вызвал из комнаты один из наскоро сделанных им накануне или третьего дня людей. Его весьма небрежно создавал Капелов – развертывающаяся деятельность филиала Мастерской требовала пока простых, несложных работников. Правда, он хотел по совету Муреля сделать несколько "сгустков". Но работа над данным человеком происходила в весьма ненормальной обстановке. Его два раза вызвали к телефону, приходил Машкин, взбунтовалась в подвале часть "прохожих", которые были описаны Мурелем и хитростью заманены в Мастерскую, было шумно, хлопотно. Так или иначе, работать мешали. И Капелов опять неосторожно влил эликсира интеллектуальности больше, чем следует, и человек получился какой-то неуравновешенный и интересный.

Получив дар речи, он спросил, нет ли каких-нибудь аппаратов, он почувствовал склонность к изобретательству. Единственное, что Капелов мог ему предложить, это различные рентгеновские аппараты, которые он в числе других привез из-за границы. Фоллет (так Капелов назвал его) набросился на них с невероятной жадностью и с той горячностью, которая изобличает прекрасную природу подлинного изобретателя. Удивительный человек! В две ночи он изобрел аппарат, который безошибочно открывал местонахождение в человеке различных чувств, то есть отложения, возникающие в разных частях организма от тех или иных влияний и воздействий. С большим оживлением он сказал Капелову:

– Подобно тому, как в Берлине или в других европейских городах при продаже ботинок ногу вставляют в рентгеновский ящик и покупатель может видеть, как его нога помещается в новом ботинке и в какой мере его жмет или может жать обновка, точно так же многие из чувств человека отчетливо выявятся, если тело будет посажено вот в этот ящик.

– А откуда вы знаете, как продают ботинки за границей, ведь вы ж там не были? – улыбался Капелов.

Но ответа он, конечно, не ждал на свой вопрос: с Фоллетом повторилась история, знакомая ему уже по Мурелю, – ведь и тот тоже бывал во многих местах, имел обширное детство, был переполнен всякими воспоминаниями, знал и помнил всякие случаи и так далее. Поразительно свойство эликсира интеллектуальности и действия его на ткань!..

– Что ж, хорошо, – сказал Капелов, глядя с улыбкой на свое новое детище. Он испытывал радость производителя, радость творца, но все же не был лишен и объективного критерия: Мурель ему нравился больше. Разве можно сравнить его с этим косоглазым, сутулым существом!

– Какие же чувства можно исследовать при помощи вашего ящика? спросил он.

Фоллет сказал:

– Я думаю, что во всяком случае не мимолетные и не быстро возникающие, а какие-нибудь из категории наиболее прочных, может быть, из тех, которые перешли по наследству. Некоторые из них имеют осязаемые отложения на костях, на внутренней стороне ребер, некоторые на ключицах. Есть отложения кое-каких чувств и на других костных образованиях, но я этого еще не успел обследовать. Но "главные", так сказать, чувства образуют отложения на ребрах.

Не быть довольным таким работником, конечно, нельзя было! Капелов был явно доволен, особенно с того момента, когда он узнал, что Фоллет старался применить свое изобретение к очередным нуждам Мастерской. Так, например, узнав о том, что предстоит исследование крестьянина-единоличника, что цель исследования – точно выяснить, насколько глубоко в нем сидит чувство собственности, он применительно к этому и наставил и даже отчасти перестроил рентгеновский аппарат.

Когда опыт должен был начаться, он и вызвал из комнаты Капелова.

– Давайте, давайте, – сказал Капелов, уже входя в то возбуждение, которое в нем всегда вызывала непосредственная работа в Мастерской.

Фоллет пошел вниз за аппаратом, и в это время произошло новое осложнение. Брусик заявил, что нужно исследовать чувство собственности не только у крестьянина-единоличника, который не хочет идти в колхоз, но еще у нескольких людей, в том числе московских жителей разных социальных прослоек, которые находятся в Мастерской.

– Без выявления этого самого отношения к собственности, по-моему, вообще нельзя начать изучение советских людей, – сказал Брусик. – Нам предстоит много работы. Но раз мы взялись за исследование собственности, так уж давайте исследуем всех. Зачем нам два раза возвращаться к одному и тому же вопросу. Ведь новый человек должен быть лишен чувства собственности, не так ли? Надо же нам, в самом деле, разобраться в этом.

Капелов растерянно смотрел на Муреля, ожидая, как тот отнесется ко всему этому. Но Мурель улыбнулся и сказал:

– К этому надо привыкать, это обычное московское явление. В Москве и вообще в Советском Союзе все хотят все. У всех разбужены все потребности, каковы бы они ни были. Иначе и не может быть при такой настоящей, глубокой, подлинной революции. Массы по-настоящему подняты, и поэтому всюду такая теснота. Все хотят все. Выдают селедку – все хотят селедку. Играет музыка все хотят слушать музыку. Учат чему-нибудь – все хотят учиться. Спрос, естественно, всегда превышает предложение. Нужна чудовищная производительность, чтобы она могла удовлетворить растущие потребности масс советских трудящихся. Конечно, только социализм сможет полностью удовлетворить их, и вполне понятно, почему строительство социализма идет и должно идти такими бешеными темпами. Массы хотят всего и имеют право на все. Нет в Москве, как и во всей Стране Советов, такого учреждения, которое бы не страдало от обилия потребителей. На покупку цветов тоже бывают очереди. На самые редкие вещи и занятия – тоже. Я случайно был в японской библиотеке, – уж на что редкое учреждение в Москве! – но и там была очередь: есть достаточное количество москвичей, которые хотят знать и японский язык... Недавно я проходил мимо магазина, в одном из отделений которого продавали канифоль, так вот, и на канифоль была очередь, ибо есть достаточное количество советских граждан, желающих учиться и умеющих играть на скрипке... Есть в Москве специалисты, которые определяют способности. Они дают задачи, .математические вычисления, по которым определяют быстроту сообразительности, степень реагирования на явления и тому подобное. И эти специалисты тоже изнывают от обилия клиентуры. Если тут же выдают изюм, то опять-таки очередь. Театр – очередь. Неудивительно, что и к нам на опыт исследования чувства собственности набились охотники узнать, насколько глубоко в них сидит это совершенно ненужное в Советской стране чувство... Ничего не поделаешь. Надо будет их удовлетворить. Зато следующие опыты мы обставим более конспиративно.

К утешениям и успокаиваниям люди привыкают так же, как и ко всему остальному. Еще совсем недавно Капелова никто не утешал и не успокаивал. Он сам пытался не всегда успешно успокаивать Латуна. А сейчас он привык к тому, что его иногда утешал Мурель, и он поддавался этому с удивительной покорностью – ведь приятно, когда вас утешают и успокаивают!

Фоллет пришел со своим аппаратом. Капелов, наконец, взял командный тон, и приступили к работе, разместив всех пришедших вокруг стола, на котором стоял сельскохозяйственный макет.

В комнате был потушен свет. Крестьянину-единоличнику дали выпить стакан чаю с примесью солей, атрофирующих стеснение и вызывающих полную непосредственность в выражении чувств, а также и равнодушие к окружащей обстановке. Крестьянин, который до этого находился в леднике, в достаточной мере продрог и горячий чай выпил с удовольствием.

Выждав, когда на него начнут действовать капли, освобождающие человека от хитрости и обычной дипломатии, Капелов сказал:

– Вот этот земельный участок принадлежит тебе. И этот дом, и овин, и сарай, и конюшня-твоя собственность. Ты хозяин этого. Ты это все получаешь в полную собственность.

Наступила тишина. В тишине явственно раздалось продолжительное удовлетворенное мурлыкающее мычание.

Капелов повторил:

– Слушай. Этот земельный участок принадлежит тебе. Это твоя собственность. Понял? Это отнято у помещика правом революции и передано тебе. Это твое. И дом твой, и все, что в доме. И овин твой, и загон твой, и сарай твой...

Единоличник опять замычал. В его мычании была полная удовлетворенность. Он сразу почувствовал себя владельцем земельного участка.

Он нагнулся к макету и положил на его края широким движением распростертые руки. Взгляд его остановился на лошади. Он открыл рот. Лицо приняло вопросительное выражение. Оттенок страдания лег на нем, сомнения, неуверенности и жадности... Про лошадь ничего не было сказано...

– И лошадь твоя! – тем же торжественным, четким, напряженным голосом сказал Капелов.

Крестьянин опять удовлетворенно замычал. Но взгляд его перешел на корову.

Он смотрел на нее сначала с удовольствием, с чем-то мечтательным во взоре, но мечтательность тут же перешла в жадность. Он перестал удовлетворенно мычать, и рот его из-под густых всклокоченных усов опять начинал принимать хинно-страдальческое выражение.

– И корова твоя, – сказал Капелов.

Крестьянин сделал громкое глотательное движение, и зрачки его забегали по восковым свиньям и курицам.

В сущности, ничего особенного выражение его лица не представляло. Такое выражение бывает у карточных игроков – это выражение жадности и азарта накопления.

– И свиньи твои, – все тем же голосом сказал Капелов. – И курицы твои!

Крестьянин сжал губы. Увеличивающаяся собственность уже начинала его тяготить. Азарт стабилизировался и превращался в озабоченность, в ту озабоченность, которая обычно сопровождает хотя бы самое незначительное накопление. Да, он уже был озабочен. Это уже был человек, у которого были: земля, лошадь, корова, свиньи и курицы.

Он уже был обеспокоен. Его мысль начала работать, и в глазах появилось озабоченное выражение. Ему уже действительность казалась недостаточной, чем-то ущербленной. Ему уже начинало казаться, что лошадь не так стоит, корова тоже, свиньи и курицы недостаточно закреплены за ним. Его взгляд сделал явное круговое движение. Он взглядом окружал свою собственность рамкой. Он ее связывал границей. Ведь мысль о границе первое, что идет сейчас же за собственностью.

Он искал околицу. Но она была несколько дальше.

Он еще не охватил всего земельного участка, особенно его краев, несмотря на то, что Капелов декларировал принадлежность ему всего участка.

Капелов вовремя добавил:

– И лес твой. И овраг твой. И пригорок твой. Вот до этих пор.

Капелов сделал несколько шагов и пальцем обвел забор, которым окаймлялся макет.