Текст книги "О природе человека"

Автор книги: Эдвард Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Все это дает мне основания считать, что гомосексуальность является нормальной в биологическом смысле. Это очень вероятно. Такое поведение развилось как важный элемент ранней социальной организации человека. Гомосексуалисты могут являться генетическими носителями редких альтруистических импульсов человечества.

Ряд фактов, рассмотренных в новом свете социобиологической теории, подкрепляет эту радикальную гипотезу. Гомосексуальное поведение характерно и для других животных – от насекомых до млекопитающих. Но наиболее полное выражение в качестве альтернативы гетеросексуальности оно достигло у самых разумных приматов, в том числе у макак резусов, бабуинов и шимпанзе. У этих животных поведение является воплощением истинной бисексуальности, живущей в мозге. Самцы могут вести себя как самки и отдаваться другим самцам, а самки иногда покрывают других самок.

Люди отличаются от приматов в одном важном отношении. Человеческий мозг обладает потенциалом бисексуальности. Иногда этот потенциал реализуется в полной мере, когда человек периодически меняет свои сексуальные предпочтения. Но в полной гомосексуальности, как и в полной гетеросексуальности, этот выбор и симметрия животного паттерна утрачены. Предпочтение отдается гомофилии: абсолютно гомосексуальные мужчины предпочитают маскулинных партнеров, а абсолютно гомосексуальные женщины – женственных партнерш. Как правило, женственные манеры мужчин вовсе не связаны с выбором сексуальных партнеров. В современных, но не в первобытных обществах трансвеститы редко бывают гомосексуалами. Подавляющее большинство гомосексуальных мужчин по стилю одежды и манерам почти не отличаются от мужчин гетеросексуальных. То же самое относится и к гомосексуальным женщинам^{158}.

Такая особая гомофилия может нести в себе ключ к биологической значимости человеческой гомосексуальности. Гомосексуальность – это в первую очередь форма связи. Она вполне совпадает с гетеросексуальным поведением во всем, что укрепляет связь между людьми. Предрасположенность к гомофилии может иметь генетическую основу. Гены могли распространяться в ранних обществах охотников-собирателей с тем, чтобы обеспечить преимущества своим носителям. И это подводит нас к сути проблемы: становится понятно, почему многим людям так тяжело считать гомосексуальность «естественным» состоянием.

Как гены предрасположенности к гомосексуальности могли распространяться в популяции, если у гомосексуалистов нет детей? Ответ очень прост: в результате существования гомосексуалистов их близкие родственники могли иметь больше детей. Гомосексуальные члены первобытных обществ помогали другим членам того же самого пола в охоте, собирательстве или домашней работе. Они были свободны от родительских обязательств и могли более эффективно помогать близким родственникам. Они могли становиться пророками, шаманами, художниками и хранителями племенных знаний. Если родственники – сестры, братья, племянницы, племянники и другие – могли размножаться с большей эффективностью, то гены, которые у них были общими с гомосексуальными специалистами, могли распространиться за счет альтернативных генов. Среди них неизбежно были те, которые определяли предрасположенность к гомосексуальности. Меньшинство популяции, следовательно, всегда обладало потенциалом для развития гомофилических предпочтений. То есть возможно, что гомосексуальные гены начинали преобладать в определенной родственной линии, хотя у самих гомосексуалов детей не было. Такую концепцию можно назвать гипотезой происхождения гомосексуальности на основе родственного отбора.

Гипотеза родственного отбора будет подтверждена, если обнаружится, что предрасположенность к гомосексуальности является наследственной. И некоторые доказательства этого существуют. Монозиготные близнецы, которые появились на свет из одной оплодотворенной яйцеклетки и являются генетически идентичными, более сходны и в склонности к гомосексуальности или гетеросексуальности, чем близнецы, появившиеся из разных оплодотворенных яйцеклеток. Данные, собранные и проанализированные Л. Л. Хестоном и Джеймсом Шилдсом, имеют обычные недостатки, которые делают большинство исследований близнецов менее убедительными^{159}. Однако они вполне убедительны для того, чтобы продолжить исследования. Некоторые однояйцовые близнецы «были не только одинаково склонны к гомосексуальности, но еще и демонстрировали абсолютно сходные виды сексуального поведения. Более того, они вели себя так, не подозревая о гомосексуальности другого близнеца, даже [в одном случае] будучи разделенными географически». Подобно многим другим человеческим чертам, явно определяемым генетическим влиянием, наследственная предрасположенность к гомосексуальности не является абсолютной. Ее проявление зависит от семейной среды и раннего сексуального опыта ребенка. Наследуется более высокая вероятность развития гомофилии в условиях, благоприятствующих этому.

Если гипотеза родственного отбора верна, гомосексуальное поведение может быть все еще связано с ролевой специализацией и помощью родственникам в обществах охотников-собирателей и простых сельскохозяйственных обществах, то есть в современных культурах, наиболее сходных с теми, в которых социальное поведение человека генетически развивалось в доисторический период^{160}. Связь явно существует. В некоторых более примитивных культурах, которые просуществовали достаточно долго, чтобы стать объектами изучения антропологов, мужчины-гомосексуалы были трансвеститами – они носили женскую одежду, вели себя по-женски и даже иногда вступали в брак с другими мужчинами. Они часто становились шаманами, могли влиять на принятие ключевых решений или занимались женскими делами – устраивали браки, мирили, становились советниками вождей племени. Известны и женщины со склонностью к гомосексуальности, но их было значительно меньше. В западных развитых обществах гомосексуалы на тестах интеллекта показывают результаты лучше, чем гетеросексуалы. Они быстро достигают исключительно высоких показателей. Чаще всего они выбирают интеллектуальные профессии. Вне зависимости от своего социально-экономического статуса они предпочитают профессии, в которых нужно непосредственно общаться с другими людьми. И в выбранных профессиях такие мужчины в среднем более успешны. Единственные сложности на их пути – неодобрение сексуальной ориентации. В остальном же окружающие отмечают, что гомосексуальные мужчины умеют отлично налаживать социальные отношения.

Вся эта информация – не что иное, как просто набор фактов. По сложившимся канонам науки ее нельзя считать убедительной. Требуются серьезные дополнительные исследования. Но даже этих фактов достаточно для того, чтобы утверждать, что традиционный иудео-христианский взгляд на гомосексуальное поведение неадекватен и, скорее всего, ошибочен. Подобные религиозные гипотезы долгое время находились под спудом, но могут быть обнародованы и проанализированы по объективным стандартам. Я убежден, что гипотеза родственного отбора вполне согласуется с существующими свидетельствами.

Сопоставление биологии и этики в вопросе гомосексуальности требует большой осторожности и чуткости. Было бы неправильно считать гомосексуалов особой генетической кастой, сколь бы ни была благотворна их историческая и современная роль. Было бы еще более нелогично и неправильно считать генетическую приспособленность в прошлом необходимым критерием принятия таких людей современным обществом. Но было бы трагично продолжать дискриминацию гомосексуалов на основании религиозной догмы, поддерживаемой несостоятельным убеждением, что их поведение противоестественно.

Основной аргумент этой главы состоит в том, что развитие эволюционной теории поможет нам более точно определить человеческую сексуальность. Если мы этого не сделаем, то останемся в неведении относительно важнейшей части нашей истории, не сможем понять истинный смысл своего поведения и значимость того выбора, который стоит перед нами.

С помощью образования и закона каждое общество должно сделать выбор в вопросе сексуальной дискриминации, стандартов сексуального поведения и укрепления семьи. Системы управления и технология становятся все более сложными и взаимозависимыми. И в такой ситуации выбор должен быть очень точным и продуманным. Так или иначе, интуитивно или с помощью науки, эволюционная теория должна учитываться, поскольку человеческая природа очень упряма и переломить ее безнаказанно не удастся.

Общество, которое перейдет от юридического равенства возможностей полов к статистическому равенству мужчин и женщин на рынке труда или вернется к сознательной половой дискриминации, заплатит цену, которую пока что мы не можем себе даже представить. Такая же неизвестность ожидает общество, которое решит реорганизоваться в традиционные нуклеарные семьи или откажется от семьи во имя коммун-кибуцев. Расплачиваться придется (а некоторые члены нашего общества уже платят личными страданиями) и тому обществу, которое настаивает на единообразии определенного гетеросексуального поведения. Мы верим, что культуры могут создаваться рационально. Мы можем учить, вознаграждать и наказывать. Но, делая это, мы должны учитывать и цену каждой культуры, оценивать время и силы, необходимые для обучения и подкрепления. Мы должны учитывать и менее ощутимую валюту – человеческое счастье, – которую придется потратить на обход собственных врожденных предрасположенностей.

Глава 7. АЛЬТРУИЗМ

«Кровь мучеников – семя церкви». Этими леденящими душу словами теолог III века Тертуллиан выразил фундаментальную причину человеческого альтруизма. Они говорят нам о том, что цель жертвы – возвысить одну группу людей над другой. Щедрость без надежды на взаимность – это редчайшее и самое драгоценное человеческое поведение, тонкое и с трудом поддающееся определению, распределенное очень избирательно, окруженное ритуалами и обстоятельствами, почитаемое и вознаграждаемое орденами и эмоциональными восхвалениями. Мы считаем священным истинный альтруизм, чтобы вознаградить его, и тем самым делаем его менее истинным, но в то же время стимулируем его развитие в других людях. Короче говоря, человеческий альтруизм полон загадок и несет в себе ожидаемую двойственность млекопитающих.

Как млекопитающих, нас восхищают и удивляют экстремальные формы самопожертвования (муравьи не нашли бы в этом ничего примечательного). Во время Первой и Второй мировых войн, войн в Корее и Вьетнаме ордена Почета часто присуждались людям, которые бросались на пулеметы, чтобы защитить товарищей, бросались на спасение друзей на поле боя и спасали их ценой собственной жизни или принимали другие экстраординарные решения, которые приводили к тому же фатальному концу. Такое альтруистическое самоубийство – высочайший акт смелости и, конечно же, заслуживает самой высокой государственной награды. Но в таком поведении остается великая загадка. Что происходит в сознании этих людей в момент отчаяния? «В ситуациях подобного рода важную роль всегда играет личное тщеславие и гордость, – писал Джеймс Джонс в книге «Вторая мировая война». – ...Острое возбуждение боя часто приводит человека к добровольной смерти, чего в обычных обстоятельствах он постарался бы избежать. Но в ситуации абсолютного, неизбежного конца, когда смерть стоит совсем рядом, всего в нескольких ярдах, и смотрит на тебя, может возникнуть состояние предпоследнего национального, социального и даже расового мазохизма – состояние жаркого, радостного, почти сексуального наслаждения и страсти, которое заставляет человека сделать последние несколько шагов. Абсолютная роскошь наконец плюнуть на все и больше не париться»^{161}.

Уничтожающее сочетание здравого смысла и страсти, о котором часто говорят люди, побывавшие на поле боя, это просто экстремальное явление, находящееся вне огромного множества мелких импульсов смелости и щедрости, которые объединяют общества. Возникает соблазн на этом и остановиться и счесть чистейшие элементы альтруизма проявлением лучшей стороны человеческой натуры. Пожалуй, можно было бы даже сказать, что сознательный альтруизм – это высшее качество, которое отличает человека от животных. Но ученые не склонны восхвалять какое бы то ни было явление. Именно в более глубокий анализ альтруизма социобиология в ее сегодняшнем состоянии может внести серьезнейший вклад.

Я сомневаюсь, чтобы какое-то высшее животное, например орел или лев, когда-нибудь получило бы орден Почета по облагороженным критериям, принятым в нашем обществе. Однако определенный альтруизм они проявляют довольно часто, и формы его вполне понятны человечеству^{162}. Альтруизм этот распространяется не только на потомство, но и на других представителей того же вида. Некоторые мелкие птицы, например зарянки, дрозды и синицы, предупреждают сородичей о приближении ястреба. Они припадают к земле и издают характерный тонкий, пронзительный свист. Хотя акустика предупреждающего сигнала такова, что обнаружить его источник затруднительно, сам по себе этот свист кажется весьма жертвенным. Птице, которая заметила хищника, было бы разумнее не выдавать своего местоположения, а просто затаиться в тишине.

Возможно, самыми альтруистичными млекопитающими после человека являются шимпанзе. Они не только делятся мясом после совместных охот, но еще и усыновляют детенышей. Джейн Гудолл наблюдала три подобных случая в заповеднике Гомбе-Стрим в Танзании. Осиротевшие детеныши были усыновлены взрослыми братьями и сестрами. Особенно интересно (по теоретическим причинам, о которых мы вскоре поговорим) то, что альтруистическое поведение демонстрировали ближайшие родственники, а не опытные самки, имеющие собственных детенышей, ведь они могли бы обеспечить сирот молоком и дать им более адекватную социальную защиту.

Несмотря на обилие подобных примеров среди позвоночных, альтруистическое самоубийство, сходное с человеческим самопожертвованием, встречается только у низших животных, в частности у социальных насекомых. Многие члены колоний муравьев, пчел и ос готовы защищать свои гнезда от захватчиков с безумной смелостью. Именно поэтому люди с осторожностью приближаются к пчелиным ульям и осиным норам, но совершенно спокойно чувствуют себя возле гнезд одиночных видов – галиктов и ос-землероек.

Социальные нежалящие пчелы тропиков кружатся над головами людей, которые слишком приблизились к их гнездам. Они настолько сильно вцепляются в волосы, что при попытке отцепить их головы отрываются от тел. Некоторые виды во время таких жертвенных атак выпускают на кожу едкий секрет. В Бразилии таких насекомых называют cagafogos («какающие огнем»), Великий энтомолог Уильям Мортон Уилер назвал встречу с «ужасными пчелами», во время которой они буквально срывали кожу с его лица, самым тяжелым испытанием в своей жизни.

У рабочих пчел есть жало, окаймленное загнутыми назад зубцами, подобными рыболовным крючкам. Когда пчела нападает на незваного гостя, вторгшегося в улей, жало протыкает кожу. Пчела улетает, а жало с ядовитой железой и большей частью внутренностей остается в коже захватчика. Пчела вскоре умирает, но такая атака гораздо более эффективна, чем если бы ей удалось сохранить свое жало, ограничившись одним укусом. Ядовитая железа продолжает выделять яд в рану, а основание жала издает запах, напоминающий запах банана. На этот запах слетаются другие члены колонии и совершают такие же самоубийственные атаки в том же самом месте. С точки зрения колонии в целом, самоубийство индивида полезнее, чем его жизнь. В улье живет от 20 до 80 тысяч рабочих пчел. Все они сестры, появившиеся на свет из яиц, отложенных царицей. Каждая пчела живет всего около 50 дней, а потом умирает от старости. Поэтому самоубийство – это мелкая жертва, не наносящая вреда генетическому наследию.

Мой любимый пример из мира социальных насекомых – африканские термиты со сложным научным названием Globitermes sulfureus. Термиты-солдаты этого вида представляют собой ходячие бомбы – в буквальном смысле слова. Большая часть их тела закрыта огромными парными железами, отходящими от головы. Когда эти термиты атакуют муравьев или других врагов, они выделяют изо рта желтый секрет. Он распыляется в воздухе и оказывается смертельным и для самих солдат, и для их противников. Распыление секрета осуществляется путем сокращения мышц стенки живота. Иногда сокращения оказываются настолько сильными, что живот и железы буквально взрываются, а защитная жидкость распыляется во все стороны.

Способность к абсолютному самопожертвованию вовсе не означает, что человеческий разум и «разум» насекомого (если таковой существует) работают одинаково. Но это означает, что импульс управляется вовсе не божественной или иной высшей силой, и ему можно найти более разумное биологическое объяснение. И такое объяснение тут же порождает для нас проблему: у павших героев нет детей. Если самопожертвование приводит к сокращению потомства, то гены, героев породившие, должны постепенно исчезать из популяции. Ограниченное истолкование дарвиновского естественного отбора привело бы нас именно к такому выводу: поскольку в популяции стали бы преобладать люди с эгоистическими генами, а гены альтруизма постепенно исчезали бы, то за время жизни многих поколений популяция вообще перестала бы быть способной к альтруизму.

Как же альтруизму удается сохраняться? В случае общественных насекомых ответ однозначен. Естественный отбор следует расширить с тем, чтобы включить в него родственный отбор. Термиты-солдаты, жертвующие собой, защищают всю колонию, включая царицу и царя – своих родителей. В результате более плодовитые братья и сестры солдат процветают и размножаются, и через них гены альтруизма умножаются в большем числе племянников и племянниц.

Было бы естественно задаться вопросом, а не развивается ли способность к альтруизму у людей через родственный отбор. Другими словами, не проистекают ли испытываемые нами эмоции, в том числе и те, которые у исключительных людей могут привести к абсолютному самопожертвованию, от наследственных качеств, которыми нас наделили предки за сотни или даже тысячи поколений? Такое объяснение подкрепляется тем, что в течение большей части человеческой истории доминирующей социальной единицей была семья и сеть близких родственников. Такая исключительная связь в сочетании с детальной классификацией родства стала возможной благодаря высокому интеллекту. Это может объяснить, почему родственный отбор у людей гораздо сильнее, чем у обезьян и других млекопитающих.

Предвосхищая традиционные возражения многих социологов и других ученых, хочу еще раз сказать, что форма и степень альтруистических действий в значительной степени определяется культурой. Совершенно очевидно, что социальная эволюция человека культурой определяется в большей степени, чем генетикой. Но основополагающая эмоция, которая мощно проявляется практически во всех человеческих обществах, развивается через гены. Социобиологическая гипотеза, таким образом, не объясняет различий между обществами, но позволяет понять, почему люди отличаются от других млекопитающих, а также почему в этом конкретном аспекте они весьма напоминают общественных насекомых.

Эволюционная теория человеческого альтруизма серьезно осложняется абсолютно эгоистичным характером большинства форм такого альтруизма. Нет такой формы человеческого альтруизма, которая была бы абсолютно и полностью самоуничтожительной. Величайшие герои отдали свои жизни в расчете на высокую награду, причем не последнюю роль в этом сыграла вера в собственное бессмертие. Когда поэты говорят о счастливом приятии смерти, то смерть для них – не смерть, но апофеоз, некая нирвана. Они обращаются к тому, что Йейтс назвал «уловкой вечности». В конце «Пути паломника» мы узнаем о приближающейся смерти Доблестного за Истину:

«И он собрал всех своих друзей вокруг себя и сказал: «Я иду к Отцу моему, и хотя с великим трудом дошел сюда, не сожалею, что вынес столько горя, дабы быть там, куда иду. Меч мой отдам тому, кто мне последует в моем звании, а умение владеть им тому, кто этого добьется сам. Шрамы и знаки боевые беру с собой в свидетельство того, что я сражался за Него, который отныне желает быть моей наградой». В день его отхода многие проводили его до берега реки, в которую он вошел со словами: «Смерть, где твое жало?» – и, войдя глубже в воду, он еще воскликнул: «Ад! где твоя победа?» Так перешел он реку, и громкий трубный звук раздался на том берегу реки, когда он вышел из воды, чтобы укатить на небесной колеснице»^{163}.

Сострадание избирательно и зачастую оказывается абсолютно эгоистичным. В индуизме вполне допустима полная поглощенность собой и близкими родственниками, но не приветствуется сострадание к чужим людям и, конечно же, к париям. Главная цель нирванического буддизма – сохранение личности через альтруизм^{164}. Последователь этого учения «набирает очки» за праведную личную жизнь. Он должен совершать акты щедрости с тем, чтобы добрые поступки перевесили поступки дурные. Хотя и буддисты, и христиане принимают концепцию всеобщего сострадания, но это не мешает им вести агрессивные войны, причем многие такие войны ведутся во имя религии.

Чувство сострадания – вещь гибкая и приспосабливающаяся к политическим реалиям. Другими словами, оно служит интересам самого человека, его семьи и союзников. Палестинские беженцы вызывают всеобщую симпатию, и весь мир стремится оказать им помощь и поддержку. Но никто не говорит об арабах, убитых королем Хуссейном. Никто не говорит о тех, кто живет в арабских странах в гораздо худших материальных условиях, чем беженцы с Западного берега реки Иордан, и не имеет никаких гражданских прав. Когда в 1971 году в Бангладеш началось движение за независимость, президент Пакистана развязал в Пенджабе кампанию террора, которая привела к гибели миллиона бенгальцев и изгнанию 9,8 миллиона человек. В этой войне погибло и было вынуждено покинуть свои дома больше мусульман, чем проживает в Сирии и Иордании. Но ни одно арабское государство, ни консервативное, ни радикальное, не поддержало борьбу Бангладеш за независимость. Большинство арабов отказало в поддержке бенгальцам, хотя объявило о солидарности с Западным Пакистаном.

Чтобы понять эту странную избирательность и решить загадку человеческого альтруизма, мы должны разделить две основные формы поведения, основанного на сотрудничестве. Альтруистический импульс может быть иррациональным и направленным исключительно на других людей. Тот, кто его проявляет, не выражает желания равнозначного ответа и не совершает бессознательных поступков, ведущих к тому же результату. Я называю такую форму поведения «жестким» альтруизмом, то есть реакциями, на которые практически не влияют социальные награды или наказания в зрелом возрасте. Когда подобное поведение возникает, то, скорее всего, оно развивается путем родственного или естественного отбора в целой семье или племенной единице. Можно ожидать, что «жесткий» альтруизм идет на пользу ближайшим родственникам альтруиста. По мере же того, как связи становятся более дальними, частота альтруистических поступков резко падает. «Мягкий» альтруизм, напротив, совершенно эгоистичен. «Альтруист» рассчитывает на то, что его поступок пойдет на пользу ему или его ближайшим родственникам. Его добрые поступки – результат точного расчета, часто совершенно сознательного. Его действия согласуются с исключительно сложной системой общественных требований и санкций. Способность к «мягкому» альтруизму, по-видимому, развивалась путем отбора индивидов и находилась под сильнейшим влиянием превратностей культурной эволюции. Психологическими механизмами ее являются ложь, притворство и обман, в том числе и самообман, поскольку убедительнее всего играет тот актер, который верит в реальность своей игры^{165}.

Следовательно, основной вопрос социальной теории заключается в том, как соотносятся между собой «жесткий» и «мягкий» альтруизм. У пчел и термитов эта проблема уже решена: родственный отбор превыше всего, и альтруизм этих насекомых абсолютно «жесткий». Среди общественных насекомых нет лицемерия. Такая же тенденция преобладает и среди высших животных. Конечно, среди обезьян существует определенный взаимный обмен. Когда самцы павиана-анубиса борются за доминирование, они иногда приходят на помощь друг другу. Самец стоит перед врагом и другом и переводит взгляд с одного на другого, продолжая при этом угрожать своему врагу. У павианов порой встречается такое поведение, которое позволяет им исключать одиноких самцов из борьбы за течных самок. Несмотря на очевидные преимущества, коалиции у павианов и других разумных животных складываются крайне редко^{166}.

А у людей «мягкий» альтруизм доведен до высшей степени. Взаимопомощь между людьми, находящимися в далеком родстве или вообще не состоящими в родстве, есть основа человеческого общества. Совершенство общественного договора нарушило древние ограничения позвоночных, накладываемые жестким родственным отбором. Через правила взаимопомощи в сочетании с гибким, бесконечно эффективным языком и талантом к вербальной классификации люди заключают прочные и долгосрочные соглашения, на которых можно построить культуры и цивилизации.

Однако вопрос все же остается: существует ли основа «жесткого» альтруизма, которая выходит за рамки этой конвенционной суперструктуры? Эта концепция напоминает нам о поразительном предположении Дэвида Юма о том, что разум – раб страстей. Поэтому следует задаться вопросом, во имя какой биологической цели заключаются договоры и насколько неискореним непотизм.

Различие важно, поскольку чистый, «жесткий» альтруизм, основанный на родственном отборе, является врагом цивилизации. Если бы люди действовали исключительно по запрограммированным правилам обучения и направляли эмоциональное развитие на пользу собственным родственникам и своему племени, то глобальная гармония была бы очень маловероятна. Международное сотрудничество достигло бы верхней границы и было бы подавлено чередой войн и экономической борьбы, которые бы подавляли любой взлет здравого смысла. Разуму пришлось бы покориться императивам крови и территории. Можно представить себе дух, который продолжал бы служить биологическим целям даже после того, как он раскрыл и в точности объяснил эволюционные корни безрассудства.

Лично я оцениваю соотношение между «жестким» и «мягким» альтруизмом в человеческом поведении достаточно оптимистично. По-моему, люди достаточно эгоистичны и расчетливы, для того чтобы поддерживать вполне достойную гармонию и социальный гомеостаз. В этом утверждении нет противоречия. Истинный эгоизм, подчиненный другим ограничениям биологии млекопитающих, может привести нас к почти идеальному общественному договору. Мой оптимизм основывается на доказательствах, связанных с природой трайбализма и этничности. Если альтруизм абсолютно односторонен, то родственные и этнические узы должны поддерживаться с соответствующим упорством. Узы преданности, нарушить которые трудно, а то и вовсе невозможно, будут укрепляться, пока культурные изменения не остановятся. В таких обстоятельствах сохранение социальных единиц среднего размера, то есть расширенной семьи и племени, приобрело бы колоссальное значение. Мы должны были бы увидеть проявления этого, с одной стороны, за счет очевидных издержек для личного благосостояния, а с другой – для национального интереса.

Чтобы лучше понять эту идею, давайте вернемся на мгновение к базовой теории эволюции. Представьте весь спектр эгоистического поведения: благо только для самого человека, для нуклеарной семьи, для семьи расширенной (включающей в себя кузенов, бабушек, дедушек и всех, кто может играть роль в родственном отборе), для группы, племени, вождества и, наконец, благо для высшей социополитической единицы. Каким единицам этого спектра наиболее благоприятствуют врожденные предрасположенности социального поведения человека? Чтобы найти ответ, мы можем взглянуть на естественный отбор с другой точки зрения: единицами, подвергающимися самому интенсивному естественному отбору, воспроизводящимися и умирающими чаще всего и живущими в соответствии с требованиями окружающей среды, станут те, которые защищены врожденным поведением индивидуальных организмов, их составляющих. У акул естественный отбор происходит исключительно на индивидуальном уровне. Все поведение эгоистично и направлено только на благо одной акулы и ее прямого потомства. У португальского кораблика и других сифонофор, которые составляют огромные колонии тесно взаимодействующих организмов, единица отбора – это почти исключительно колония. Индивидуальный организм, зооид, спрессованный в желеобразную массу, практически ничего не значит. У некоторых членов колонии нет желудков, у других – нервной системы. Большинство никогда не размножается, и почти все могут быть уничтожены и восстановлены. Степень колониецентричности у пчел, термитов и других общественных насекомых лишь немногим слабее.

Очевидно, что люди занимают среднее положение в спектре. Но какое именно? Мне кажется, что люди ближе к индивидуальному концу спектра. Мы не похожи на акул или эгоистичных обезьян, но все же ближе к ним, чем к пчелам. Индивидуальное поведение, включая, казалось бы, альтруистические поступки во имя племени и нации, направлены, порой очень причудливым образом, к дарвиновскому преимуществу одного отдельно взятого человека и его ближайших родственников. Самые сложные формы социальной организации, несмотря на свой внешний облик, служат средством личного благосостояния. Человеческий альтруизм кажется абсолютно «жестким», когда направлен на ближайших родственников, хотя степень этой «жесткости» гораздо меньше, чем у общественных насекомых и колониеобразующих беспозвоночных. В остальном наш альтруизм абсолютно «мягкий». Предсказуемым результатом подобного состояния является смесь двойственности, обмана и вины: эти чувства постоянно тревожат разум человека^{167}.

К таким же интуитивным выводам независимо от меня пришли биолог Роберт Л. Трайверс и социальный психолог Дональд Т. Кэмпбелл^{168}. Их работы привели к возрождению интереса к научному изучению человеческого альтруизма и морального поведения. Изучив массу дополнительной информации, собранной социологами, Милтон М. Гордон заявил, что «человек, защищающий честь или благополучие своей этнической группы, защищает самого себя»^{169}.

Примат эгоцентризма над расой особенно ярко проявляется в поведении этнических групп, оказавшихся в состоянии стресса. Например, евреи-сефарды с Ямайки, эмигрировавшие в Англию или Америку, в соответствии с личными обстоятельствами могли либо остаться настоящими евреями и присоединиться к еврейской общине на новом месте, либо забыть об этнических узах, вступить в брак и ассимилироваться в новой культуре. Пуэрториканцы, которые мигрируют в Нью-Йорк и обратно в Сан-Хуан, проявляют еще большую гибкость. Черный пуэрториканец в Пуэрто-Рико ведет себя как представитель черного меньшинства. В Нью-Йорке же он становится представителем меньшинства пуэрториканского. Если в Нью-Йорке представляется возможность, он может подчеркнуть свою чернокожесть. Но в личных отношениях с белыми он предпочтет не акцентировать внимание на цвете своей кожи, сосредоточившись на испанском языке и латиноамериканской культуре. Подобно евреям-сефардам многие образованные пуэрториканцы рвут этнические узы и быстро проникаются духом местной культуры.