355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эдвард Радзинский » Наполеон - исчезнувшая битва » Текст книги (страница 7)
Наполеон - исчезнувшая битва
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 02:57

Текст книги "Наполеон - исчезнувшая битва"


Автор книги: Эдвард Радзинский


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

"А что вы сами думаете о генерале?"

"Я уверен, что управлять он будет сам, и очень жестко, с помощью одного... в крайнем случае двух... – Так он показал, что знает и об участии Талейрана. – Воистину деятельных и осведомленных министров. – И добавил: – Я слышал, что заседание Палаты будет перенесено в предместье Сен-Клу. И это произойдет восемнадцатого брюмера. – Да, он знал все наши секретные планы! Я промолчал, а он продолжил: – Видимо, вы хотите узнать, как поступит министр полиции? В тот день он прикажет закрыть городские шлагбаумы, отделив Сен-Клу от столицы. Опасная парижская толпа останется со мной... за шлагбаумом".

Так он присягнул мне. Но я все-таки хотел понять – откуда он все знает? И я спросил его.

"Дело в том, генерал, что мои глаза и уши всюду. И, если угодно, даже в вашем собственном доме..." Я только потом узнал, что он заагентурил всю Францию и даже всю эмиграцию.

Я вспомнил, как мадам Талье убеждала меня, что Фуше завербовал даже Жозефину, – этой мотовке постоянно требовались деньги...

Император строго посмотрел на меня и продолжил:

– Впрочем, и у него бывали проколы. Став впоследствии моим министром, Фуше хвастался, что сделал своим агентом герцога Блака, ближайшего друга графа Прованского (будущего короля Людовика Восемнадцатого*), и герцог сообщает ему о каждом шаге Бурбонов. И когда этот тухлый Людовик вернулся, он первым делом потребовал, чтобы Фуше рассказал, кто следил за ним в эмиграции. После некоторых колебаний (для приличия) мерзавец раскрыл герцога Блака. "Сколько вы ему платили?" – спросил Людовик. Фуше назвал сумму. И король сказал: "Значит, герцог меня не обманывал – честно отдавал мне половину"... У Фуше хватило смелости рассказать мне это после моего возвращения с Эльбы... чтобы не успели рассказать другие. И еще он объяснил мне, что Людовик жалок, но очень хитер. Нынче сам Фуше забыл об этом...

Однако продолжим... Стоял теплый ноябрь. На лужайку перед домом вынесли большой стол, и я сел обедать с Мюратом и другими генералами. Во время обеда я дурачился с Гортензией, изображал черта. Впрочем, я только делал вид, что дурачусь. Между взрывами детского смеха я шепотом обсуждал с Мюратом детали предстоящей операции. Говорить в своем доме в полный голос я теперь боялся подозревал всех лакеев... Было решено: на рассвете восемнадцатого брюмера я должен собрать верных генералов – Мюрата, Леклерка, Макдональда и прочих – и призвать их к спасению Республики. В это же время обоим законодательным органам – Совету Пятисот и Совету Старейшин – будет объявлено, что открыт заговор, готовится переворот и что во имя безопасности депутатов следует перенести заседание обеих палат в загородный дворец Сен-Клу... А ликвидацию мятежа поручить, естественно, первой шпаге Республики – мне.

Все шло по плану. Явившись в Тюильри, я увидел на лестнице секретаря Барраса и на глазах множества людей накричал на него: "Во что вы превратили Францию?! Уезжая, я оставил вам выгодный мир и славу побед, а вы преподнесли мне по возвращении горечь войны и бесславие поражений! Где тысячи героев, деливших со мной славу в Италии? Они мертвы! Вы – их убийцы! Пойдите и передайте все это вашему хозяину!"

Бледный секретарь что-то лепетал, а в это время Баррас получал от Талейрана мой дар – весьма увесистый мешочек с золотом и дозволение уехать из Парижа, куда он пожелает. Правда, зная алчность Талейрана, я и поныне не уверен, что он передал тогда Баррасу все золото...

Через час мне принесли желанный декрет, который принял Совет Старейшин: ввиду существования роялистского заговора заседания обеих палат переносятся в Сен-Клу, национальная гвардия и войска поступают в мое распоряжение для охраны депутатов.

Я прочел этот декрет войскам. И под тревожный барабанный бой его расклеили по всем кварталам Парижа... А потом из города тронулась кавалькада. Ехали экипажи с депутатами, за ними гарцевала конная гвардия. И когда они покинули город, находчивый Фуше, как и обещал, приказал опустить шлагбаумы на всех заставах. Все шло как по маслу!..

Заседания обеих палат были назначены на девятнадцатое брюмера.

Депутаты, участвовавшие в нашем деле, должны были выступить с речами о тяжелом положении в стране. После чего предложить палатам самораспуститься, а мне – составить проект новой Конституции.

Утром девятнадцатого брюмера в открытой коляске, сопровождаемый эскортом офицеров, я прибыл в Сен-Клу. Я ожидал решений палат в парке. Но время шло, а они не принимали нужных декретов. Более того, вскоре они все поняли. И уже зазвучали голоса: "Почему мы окружены войсками?" И я решил выступить перед ними.

Выступил я очень дурно. Это можно записать. В Совете Старейшин я сказал что-то вроде: "Я не Кромвель. И коли я вас обманываю, пусть найдется Брут..." – и прочее бла-бла-бла! Они меня явно не слушали. И, уже уходя из зала, я жалко прокричал им: "Кто любит меня, тот пойдет со мной!" Да, готов признать: в этом заговоре хуже всех вел себя я. Знаю, историки будут писать, что я попросту растерялся, так как привык держать речи перед солдатами и не сумел обратиться к депутатам... и прочую чепуху. Неправда! Здесь было иное... Во мне живы были дух революции и ненависть к диктатуре, олицетворенной в имени Кромвеля. И в то же время я должен был стать Кромвелем! Чтобы спасти завоевания революции и страну, которую толкали в пропасть! Вот почему я говорил жалко и неубедительно...

Но если Совет Старейшин проводил меня мрачным молчанием, то в Совете Пятисот меня ждала настоящая головомойка. Я вошел в зал, предусмотрительно окруженный несколькими гренадерами, и не успел даже начать свою речь, как депутаты набросились на меня, крича мне в лицо: "Генерал, неужели ваши великие победы были для этого?!. Позор!.. Изменник!.." И уже кто-то выкрикнул любимый клич революции: "Вне закона его! На гильотину!" Тщетно мой брат Люсьен, который в этот день был очередным председателем Совета, пытался их успокоить. Его слова тонули в яростных криках. Кровавые мантии окружили, теснили... Кто-то огромный схватил меня за горло, нечем стало дышать, я терял сознание... Очнулся уже в парке... гренадеры с трудом меня отстояли. Меня окружали Мюрат и верные гренадеры.

Люсьен рассказал мне потом, будто я выскочил из зала с криком: "К оружию!" Но я ничего не помнил. Сам Люсьен появился следом за мной. Когда они объявили меня вне закона, он догадался сбросить с себя тогу председателя и выбежал из зала, выкрикивая: "Заговор! Измена!"

От нервности меня сжигала чесотка, которую я подцепил еще под Тулоном, и, видимо, машинально я расчесал лицо... Оно было в крови... И находчивый Люсьен закричал гренадерам: "Вот что сделали заговорщики с вашим генералом! Вот награда за все победы! Кучка "бешеных" снова мутит воду, Совет живет под постоянной угрозой кинжалов якобинцев. Во имя народа, который столько лет служит игрушкой этим презренным остаткам времен ужаса, я, председатель Совета Пятисот, поручаю вам избавить собрание от этих преступников! Пусть ваши штыки оградят честных депутатов от кинжалов, чтобы они могли свободно заниматься делами Республики!" Приказ председателя Совета вернул солдатам уверенность. И Мюрат, захохотав, смог весело скомандовать: "А ну-ка, ребята, вышвырните эту публику к такой-то матери!"

И гренадеры с ружьями наперевес вошли в Совет Пятисот. Под неумолчный барабанный бой, заглушавший проклятья и призывы депутатов, они в три минуты очистили помещение. На моих глазах депутаты выпрыгивали из окон, их красные мантии цеплялись за ветви...

Правда, гренадеры немножко погорячились, выгнав всех депутатов, – надо же было кому-то принять нужный закон. К счастью, к вечеру погода сильно испортилась, пошел холодный дождь. И когда солдаты отловили нескольких продрогших, совершенно мокрых депутатов, те с большим удовольствием вернулись в теплый зал. И единодушно за все проголосовали – в том числе и за собственный роспуск.

Пришлось не отстать и Совету Старейшин – там приняли декрет, по которому вся власть передавалась трем консулам. И в два часа ночи три консула – Сийес, Роже Дюко и я – принесли присягу Республике...

Я уезжал из Сен-Клу в смутном настроении... Да, "большие батальоны всегда правы". Особенно в политике... И в ту ночь я окончательно убедился: политика погрязнее самого грязного борделя.

Я стал Кромвелем. Но иного пути не было! И сейчас, оглядываясь назад, могу только повторить слова великого римлянина: "Свидетельствую, в тот день мы спасли Отечество. Идите же вместе с нами благодарить за это богов"... Меня назовут "убийцей революции" те, кто не понимал ни меня, ни ее... Я дитя революции, я из эпохи крови, оттуда я родом... И я спас революцию, когда она валилась в яму...

Теперь Бурбоны захотят уничтожить завоевания революции. Но попомните мои слова и запишите их: "Через двадцать лет, когда меня уже не будет на свете, Франция преподнесет миру новую революцию".

Боже мой, ведь так и случилось!

И вновь император вернулся в прошлое:

– Но оказалось, Фуше был прав: люди из бывшей Директории, участвовавшие со мной в перевороте, уже поделили власть между собой. Агенты Фуше подпоили секретаря Сийеса, и вскоре на столе у меня лежал плод их истинного представления обо мне – проект новой Конституции. Я прочитал и расхохотался. По сей Конституции я становился верной шпагой, защищавшей этих недоумков, этаким почетным болванчиком без власти. Я получал забавный титул "Великого Избирателя". Должен был жить в Версале, получать целых шесть миллионов, причем единственной моей обязанностью было назначать двух консулов, которые к тому же должны были утверждаться Сенатом... Они были уверены, что генерал, командовавший только солдатами, даст им вновь покомандовать Францией. Как они были счастливы в те первые дни!..

Вскоре Сийес торжественно принес мне свою Конституцию. И, глядя на кипу страниц, написанных этим забавным фразером, я сказал ему:

"Конституция должна быть краткой".

"И ясной", – подобострастно добавил он, думая, что имеет дело с идиотом.

"И темной, – сказал я ему. – Ибо в ней всегда должно быть второе толкование, нужное правителю..."

Впервые он посмотрел на меня с уважением. Точнее, со страхом. Небрежно перелистав рукопись, я спросил напыщенного глупца:

"Неужели вы думаете, что человек, хоть сколько-нибудь честный, я уж не говорю – способный, согласится играть роль безмозглого барана за шесть миллионов? Побойтесь Бога! Впрочем, про вас говорят, что вы человек находчивый и у вас в кармане про запас всегда лежит нужная Конституция. Так что считайте, что эту нужную вы сейчас вынули".

И я положил перед ним свою Конституцию. Он был совершенно растерян. Согласно моей конституции, которую, конечно же, им пришлось принять, вся полнота власти принадлежала отныне Первому консулу. А остальные двое становились куклами – роль, которую они посмели предназначить мне. Это было справедливо. Ибо так и должно быть в стране, где требуется быстро навести порядок, которого ждет все общество. Власть оказалось в нужных руках. Я умел наслаждаться властью, как хороший музыкант – своим инструментом. Гамлет говорит: "На простой флейте трудно научиться играть, а вы хотите играть на мне – на человеке!" На самом деле, все наоборот! На людях играть куда проще, чем на флейте. Есть всего лишь два маленьких рычажка, которые прекрасно управляют людьми: страх и личный интерес... Точнее, человеческая алчность. И когда мне говорят, что в некоем государстве подданные ничего не боятся, потому что некий король очень добр, я неизменно отвечаю: "Какое, однако, неудачное там царствование!" Ибо страх – самый могущественный рычаг. Но им надо умело пользоваться. Правитель должен быть и львом, и лисой. Вся наука это понять, когда и кем быть. И вначале я был, конечно же, львом.

Франция изнемогала от бесчисленных банд. Эта была пена прошедшей революции, результат владычества черни при якобинцах! Они не только брали поборы на дорогах. Главари банд посмели проникнуть на высокие посты, они открыто контролировали провинцию... Я направил в провинцию войска, приказав не брать бандитов в плен, а попросту расстреливать на месте, какой бы пост они ни занимали. Расстреливали и полицейских, которые были с ними связаны, и тех несчастных, которые бандитов укрывали, естественно, за деньги... Эта непреклонность льва в две недели покончила со страшной заразой.

Не повезло и спекулянтам. Я вызвал самого знаменитого олигарха – богача Уврара. В период всеобщего воровства и вседозволенности он создал целую финансовую империю. Но явно не понял наступивших перемен. И тотчас поплатился.

Я слышал об этой истории от маршала Жюно. Уврар действительно не понял, с кем имеет дело. Он знал, что новая власть остро нуждается в деньгах и что сам консул беден, как церковная мышь. И решил продемонстрировать силу. В это время Первый консул увлекся некоей дамой. Он уже договорился с красавицей и готовился совершить свой "набег"... Как вдруг прелестница сообщила ему, что внезапно занемогла. Но Фуше тотчас доложил Первому консулу истину... Оказалось, Уврар, узнавший об интрижке, попросту перекупил его пассию. Он заплатил ей бешеные деньги за ужин с ним. После чего позаботился, чтобы Париж узнал о его подвиге. И на бульварах поняли: Францией по-прежнему правят деньги.

Император улыбнулся, видимо, моим мыслям. И продолжил:

– Итак, я вызвал Уврара. Привыкший открывать ногой дверь в кабинеты Директории, он посмел опоздать. Войдя в кабинет, начал обычно, то есть нагло: "Какие глупцы ваши финансисты, гражданин консул! Я знаю, что по их милости правительство в трудном положении. У меня есть несколько предложений для французского банка..."

"А у меня только одно, – прервал я глупца, – посадить вас и немедленно в Венсеннский замок". – И я посмотрел на него. Строго.

Уврар верно понял новые обстоятельства и молча подписал чек... И каждый раз, когда я вызывал его, мы отнюдь не беседовали. Он молча подписывал чеки – и на много миллионов. Так я заставил его постепенно возвращать наворованное. Когда он уходил (в тот первый раз), я сказал ему: "И запомните, я сам буду решать все проблемы. Дело остальных – мне починяться. А ваше дело – подчиняться и платить. Безоговорочно!"

В дальнейшем он все-таки посмел забыть это правило, и тогда пришлось ему побывать в Венсеннском замке. Но об этом позже...

Я изменил стиль работы моих министров. Я заканчивал работу много позже полуночи. И, глядя, как они падали от усталости, говорил: "Господа, в чем дело? Мы с вами должны до конца отрабатывать деньги, которые платит нам Франция".

Обычно я просыпался перед рассветом и после ванны работал... И, когда мне нужны были мои министры, их беспощадно поднимали с постели. А когда я жил в загородных дворцах, например, в Фонтенбло, они жили там же, чтобы быть всегда под рукой... Они должны были, как и я, помнить все... А мне память никогда не отказывала. Я мог указать, допустим, военному министру во время его доклада об укреплениях в Бретани, что он забыл целых две пушки. И показать, где я в свое время распорядился их поставить. Да, две пушки из тысячи орудий, но забывать их нельзя! Мой министр обязан знать все свое хозяйство... И когда я их назначал, я честно предупреждал: "Я не дам вам состариться... Человек, которого я назначаю министром, уже через шесть лет должен быть не в состоянии даже помочиться!" Эти глупцы думали, что я шучу.

Я спал мало, но засыпал мгновенно. Я ценил эти короткие минуты сна и строго-настрого запретил себя будить. Только если будут дурные известия. Ибо при добрых нечего торопиться.

Став Первым консулом, я тотчас перевел свою резиденцию в Тюильри. Простота хороша только в армии. Власть должна привлекать к себе внимание... Когда я вошел в этот дворец королей, голос сказал мне: "Вот ты и дома!" И я понял: этап моей жизни завершился. Я поступил так, как хотела моя судьба... Помню, как прошел по дворцу в первый раз. Тяжелые тона расцвета королевской власти – пурпур и золото – властвовали в одних залах... и нежные, слабые цвета ее заката – лазоревый, золотистый – в других... Много свечей и зеркал, в которых недавно отражалась жизнь самых могущественных королей Европы... И все промелькнуло, как сон... Я попросил внести во дворец бюсты Брута и прочих великих римских республиканцев. Чтобы всем было ясно: здесь поселился Первый консул Республики.

Кабинет мой был на первом этаже. Огромный стол в глубине кабинета был обращен к окну, выходившему в сад Тюильри. Прямо у окна стояли конторка и кресло Меневиля. Он и приглашенные секретари сидели лицом ко мне, спиной к саду. И я диктовал, глядя на мраморные статуи, смотревшие на меня из сада. В кабинете за моей спиной стояли часы. Этакий регулятор моей жизни, напоминавший мне, что удача не вечна и надо торопиться. И я использовал тогда каждую минуту... В центре кабинета был камин и у камина мое любимое кресло. Здесь я сидел в одиночестве, порой часами, если нужно было принять важное решение... По стенам кабинета – мои друзья, книжные шкафы. В них моя библиотека и книги, оставшиеся от прежних хозяев – покойных Людовиков...

Теперь я обязан был вернуть Франции то, что Директория пустила по ветру в мое отсутствие. Я должен был вернуть мою Италию. И вторая итальянская кампания началась... Я придумал, перейдя через Альпы, появиться перед австрийской армией, как гром с ясного неба. Для этого мы должны были одолеть перевал Сен-Бернар. До меня это удалось только Ганнибалу. Но он же это сделал – значит, должен был сделать и я. Впрочем, если бы Ганнибал видел мой переход, он свой посчитал бы сущей безделицей... Я шел с дурно экипированной голодной армией и с артиллерией. На одной доблести мои солдаты волокли к снежным вершинам разобранные пушки – тяжеленные орудийные стволы, лежавшие внутри выпиленных стволов деревьев, зарядные ящики, лафеты. Через пропасти, обвалы и жестокий холод. Отдых и сон были только в снегу.

...Мы преодолели! Ночью среди белевших во мраке горных вершин мы подошли к австрийской крепости. Я велел начинать. И все осветилось... Пушечные залпы, непрестанная канонада... Австрийцы решили, что началось светопреставление. Они сдали крепость, и мы спустились в долину. Теперь мы были в тылу у австрийцев.

А потом началась решающая битва при Маренго. Надо отдать им должное на этот раз австрийцы дрались отчаянно, я кое-чему их научил. И в три пополудни, казалось, я проиграл эту битву. Глупцы отправили в Вену курьера с известием о своей победе. Но я был спокоен. Я все рассчитал. Я верил в судьбу. И ждал. Мой генерал Дезе должен был явиться с подкреплением. И в пять часов он появился. И все было кончено. Это была великая победа. Но во время сражения Дезе убили.

Маршан рассказывал мне: когда император умирал, он вспоминал Маренго и все шептал в агонии: "Дезе! Где ты? Дезе... судьба моей победы..." На смертном одре и тогда, в каюте, император был там и все видел вновь...

– Атака... Как великолепен строй!.. Но вот они бегут... Австрийская армия перестала существовать... Я обходил поле сражения, усеянное ранеными и мертвыми, и увидел маленькую собачку, скулившую над телом хозяина. Собачья преданность долговечнее человечьей... И совсем недалеко от австрийского офицера и его собачонки лежал мой Дезе. Лежал, уткнувшись лицом в землю, примяв головой траву. По щеке полз черный жук... Мне не пришлось обнять Дезе после победы. Но я накрыл его знаменем... и плакал в палатке... в первый раз... И прямо с поля боя я обратился к королям: "Я обращаюсь к вам после победы, окруженный умирающими, стонущими людьми, с предложением мира..."

Я вернулся в Париж с победой и миром. Французы захотели покоя – страна устала от войн и революции. И благодарный Париж высыпал на улицы. Полиция докладывала: толпа била окна в домах, где посмели не зажечь иллюминацию в мою честь. Люди окружили Тюильри, они звали меня, но я не вышел. Я решил показать: наступил новый порядок. Их вождь будет теперь выходить к своему народу, когда он сам того захочет, а не когда этого требует чернь. Я никак не мог забыть... лицо жалкого короля во фригийском колпаке в окне дворца... теперь моего дворца...

А потом зашевелились якобинцы, уцелевшие после самоистребления. Точнее, остатки якобинцев... Привидения из эпохи террора... Каждое утро Фуше докладывал мне об их разговорах о Кромвеле, сожравшем республику. Я всегда ненавидел этих кровавых глупцов. Я и поныне уверен, что революцию делают из тщеславия, а все слова о свободе – только прикрытие... Они по-прежнему грезили о крови и анархии... Через секретных агентов Англия передавала им деньги, о чем эти глупцы и не подозревали. Был составлен заговор – "бешеные" собирались заколоть меня кинжалом в Опере. Кинжал Брута и смерть Цезаря не давали им покоя.

На этот раз заговорщики были схвачены, но и далее враг не забыл про мою любовь к музыке... В тот рождественский вечер в Опере давали ораторию Гайдна "Сотворение мира". Мы ехали в Оперу, как обычно, по улице Сен-Никез. Со мной в карете были Ланн, Бертье и, кажется, Лористон. Зная мое обычное нетерпение, кучер гнал на бешеной скорости. Увидев впереди тележку водовоза, преградившую нам дорогу, я крикнул кучеру: "Не останавливайся! Опаздываем!" На той же бешеной скорости мы обогнули тележку, и тотчас сзади раздался взрыв. Грохот был такой силы, что даже в моем кабинете в Тюильри вылетели стекла. Дома вокруг были разрушены, и десятка два мертвецов и полсотни раненых валялись на улице. Оказалось, на тележке была установлена адская машина... Такой мне приготовили рождественский подарочек... Но когда я появился в опере, то был абсолютно спокоен. Только сказал директору, пришедшему в мою ложу: "Эти ребята хотели меня взорвать по дороге. Дайте либретто". Взял либретто и начал его читать.

Когда я вернулся в Тюильри, мои дорогие министры были в сборе. Я сказал Фуше, прошляпившему взрыв... я много чего ему сказал! Он невозмутимо выслушал мою брань и ответил, что это "дело рук роялистов, и меры уже приняты". Когда я услышал про роялистов, я не выдержал... Я орал на него: "Я старый воробей, и меня на мякине не проведешь! Ни аристократы, ни шуаны тут ни при чем! Это они, ваши друзья-якобинцы! А вы... вы попросту бережете своих... все не можете забыть, что вы один из них! Эти мерзавцы в революцию жили по колено в крови! И сегодняшних кровавых демонов извергнул все тот же ад девяносто третьего года! Нет, видно, их нельзя усмирить... Значит, их надо раздавить! Надо раз и навсегда очистить Францию от этой сволочи!"

Фуше промолчал. Но на следующий день он принес мне длиннейший список якобинцев, которые подлежали, по его мнению, наказанию. Бывший вождь кровавых фанатиков не пропустил никого из прежних друзей и предложил для них самую суровую кару. Мне оставалось это только утвердить. Одних казнили, других заключили в тюрьму, третьих отправили в Гвиану – на "сухую гильотину", – где их угробил невыносимый климат, четвертых выслали из страны.

Но не прошло и месяца, как мерзавец молча положил передо мной отчет. И с тем же бесстрастием (за которым мне всегда чудилась насмешка) ждал, пока я прочту... В отчете были неопровержимые доказательства того, что адскую машину действительно подложили роялисты. Более того – главные виновники уже были схвачены и ждали казни.

"Как видите, я был прав".

"Отчего же вы не сопротивлялись? Почему составили те списки?"

"Я подумал, сир, что покушение – прекрасный повод избавиться от всех этих людей, которые, уверен, будут сильно сопротивляться тому, что неизбежно должно случиться. И в самое ближайшее время!"

Я уставился на него.

"Я говорю о возвращении монархии, – улыбнулся он. – Не так давно кем-то была напечатана брошюра "Параллели между Цезарем, Кромвелем и Бонапартом". Это умело составленное сочинение справедливо доказывает необходимость восстановления королевской власти в вашем лице, гражданин консул. Брошюра, конечно же, анонимная, но не прошло и получаса после того, как она легла ко мне на стол, а я уже знал, кто ее автор. Сие сочинение написал и издал ваш брат Люсьен... Впрочем, как и он, я тоже уверен: это будет полезно для Франции. Но якобинцы... к которым вы причисляете почему-то и меня... пошли бы на что угодно, лишь бы помешать этому... И я решил, что вы..." – Он остановился.

"Что я негодяй, убивающий людей из предусмотрительности?"

"Нет, что вы – очень хороший политик".

Император неодобрительно посмотрел на меня.

– И вы тоже так думаете... Нет, тысячу раз – нет! Хотя я не жалею об этих мерзавцах. Скольких невинных они погубили в дни террора! Так что я оказался лишь невольным возмездием. Моя мать недаром цитировала Библию: "Ассур жезл гнева Моего! И бич в его руке Мое негодование". Я выступил только бичом Божьим. И народ это оценил. Когда якобинцев везли в ссылку, их с трудом спасли от разъяренной толпы. Что же касается существа вопроса, Фуше был прав: уже тогда я начал подумывать о возвращении королевской власти. Я имел на то право. И сочинение Люсьена должно было подготовить общество. Франция благоденствовала. Я дал Республике главное – справедливые законы, и ни одна страна мира не имела подобных... В Тюильри я собрал цвет мысли Франции, мы работали над Гражданским кодексом по десять часов ежедневно... Запомните: мой кодекс я ценю больше, чем все свои победы. Да, были великие победы. Но слава моя не сводится к сорока выигранным битвам. И даже если Ватерлоо перечеркнет их, мой Гражданский кодекс пребудет вовеки. Он собрал воедино плоды великой революции, в нем идеи великих философов... Собственность там объявлялась священной. Ибо в стране, где правит собственность, правят законы общества, а в стране, где правят неимущие, правят законы природы...

Никогда Франция не знала такого процветания! Не хватало лишь стабильности в управлении. По тогдашней Конституции я – главная причина благоденствия страны – в любой момент мог потерять свой пост по прихоти Сената. Чувствуя несуразность положения, сенаторы предложили продлить мои полномочия на десять лет... Я отказался и попросил провести плебисцит. И не ошибся: три миллиона избирателей единодушно потребовали, чтобы я стал пожизненным консулом. Сенат, наконец-то, все понял и торопливо преподнес мне это звание.

В это же время я окончательно развалил коалицию врагов Франции. Я выбил из нее Австрию... Мало выиграть войну, надо уметь заключить мир. Я умел это делать. Я послал брата Жозефа участвовать в переговорах... Так я начал приучать Европу к новому блеску нашего семейства... Но всю работу на переговорах, конечно, сделал Талейран. И сделал отлично. Правда, потом Фуше показал мне список подарков, которые Талейран получил от австрийцев во время подписания договора. Я был взбешен – вызвал Талейрана... Прохвост объяснил, что он "брал эти подарки нарочно, чтобы австрийский двор поверил, будто он на их стороне... И что в результате?.. Как жаль, что Фуше, справедливо информировавший о подарках, не сообщил вам о перехваченной депеше Кобенцля (австрийский дипломат, заключавший мир*). – И Талейран с удовольствием процитировал: – "Вот он, несчастный договор, который мне пришлось подписать, он ужасен..." Надеюсь я не обманул ваши ожидания, генерал?" – спросил негодяй, не скрывая радостной улыбки. Мне оставалось только поздравить прохвоста с этой... дипломатической победой. Да, мир принес мне всю Бельгию, Люксембург и германские владения по левому берегу Рейна... И еще я заставил Габсбурга признать образованные мною республики – Батавскую, Гельветическую, Цизальпинскую и Лигурийскую. Все они становились практически частями Франции. Это уже были контуры величайшей державы – новой Римской империи...

Тогда же я сумел перетянуть на свою сторону еще одного вчерашнего врага – русского царя Павла. Я никогда его не видел, но сразу его понял. Это, пожалуй, был последний рыцарь... Взбалмошный, сумасшедший, но рыцарь, заблудившийся в нашем прагматичном веке. И пленить его можно было только великодушием. Я отправил ему подарок – всех русских солдат, захваченных во время войны, велев одеть их в новенькие с иголочки мундиры... И ничего не попросил взамен. И он стал мой! Я написал ему о разделе мира, и в ответ он обещал направить своих бородатых казаков в поход в Индию... Он тоже был мечтателем...

Теперь Англия оставалась одна. И начала действовать. Англичане расправились с несчастным русским царем. Субсидировали заговор и возвели на престол этого хитрого византийца Александра... Они промахнулись на улице Сен-Никез, но попали в меня в Санкт-Петербурге... Но я был слишком силен, а новый царь слишком нерешителен, чтобы тотчас начать войну... Да и в самой Англии в это время шли рабочие бунты.

И англичане вынуждены были заключать со мной мир. Мир этот был для них очень тяжелый: все колонии, захваченные у французов, голландцев и испанцев, пришлось отдать... фактически мне. И вернуть Мальту мальтийским рыцарям... то есть опять мне... За это я обещал вывести мои войска из Египта, естественно... на английских кораблях! Брошенная в Египте армия была моей головной болью. Я не знал, как вернуть на родину из раскаленного ада тех, кого увез так далеко. Теперь это согласились сделать мои враги. Так что эта уступка англичанам на самом деле была еще одной моей победой.

Я обещал также вернуть Рим Папе. И сделал это с великой готовностью, ибо уже тогда у меня были большие надежды на понтифика. Они были связаны с будущем, которое было теперь уже не за горами...

Итак, Франция после одиннадцати лет непрерывных войн могла теперь наслаждаться прочным миром. В Европе впервые за много лет молчали пушки... Я становился хозяином мирной Европы...

Император карандашом быстро начертил на листе бумаги карту Европы, изобразив те свои, исчезнувшие нынче владения, и с удовольствием перечислил:

– Бельгия, Голландия, Италия, Пьемонт, левый берег Рейна... Делом ближайшего времени было присоединение беспомощной западной Германии... Причем слабая Пруссия и дважды поверженная Австрия уже были не соперники... – Его карандаш заштриховал обе великие державы. – Но тогда я надеялся... это непременно запишите, даже выделите – завоевать их мирным путем... Я уже тогда мечтал о едином европейском доме – объединить народы Европы под главенством французов и покончить раз и навсегда с бесконечными европейскими войнами... Мечта становилась явью, чтобы в конце...

Император не закончил фразу и зачеркнул все нарисованное.

– К тому времени я уже заключил конкордат с Папой. Католичество вернулось во Францию. Запишите: одно из главных моих достижений возвращение в страну религии. Я признал католицизм религией большинства нации. Но отнюдь не государственной религией, как это было при королях... Если кесарь и церковь соединяются – все заканчивается фарисейством и ложью. Но я постоянно подчеркивал свое покровительство религии. Я сказал прелатам в Милане: "Я предам смерти всякого, кто осмелится нанести оскорбление вашей религии!" Я выпустил из тюрем всех священников, отправленных туда в дни террора...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю