Текст книги "Наполеон - исчезнувшая битва"

Автор книги: Эдвард Радзинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

На самом деле: мадмуазель Жорж – премьерша "Комеди Франсэз", знаменитая певица мадмуазель Грасиани, госпожа Лакост, госпожа Веде, госпожа Фурес, мадмуазель Элеонора Денюэль, госпожа Газани... И это только начало бесконечного списка его любовниц. Есть известный памфлет "Любовные похождения Бонапарта", где довольно забавно описано, как он, не отрываясь от государственных бумаг, кивком головы отправлял женщин на ложе. И, не снимая шпаги, занимался любовью...

"Набеги" – так насмешливо, по-военному, он называл свои похождения. "Набеги" он совершал тайно – это его распаляло. В Фонтенбло (обычно через окно) он спускался в сад, где его ждала карета. В Тюильри по винтовой лестнице, тайному ходу королей, он проникал в комнату мадмуазель Дюшатель... Эта красавица с золотистыми волосами гармонично сочеталась с арфой, на которой Жозефина часто просила ее сыграть, милостиво награждая аплодисментами...

Отсутствовал император, как правило, весьма недолго... И Жозефина, наблюдая из окна его отъезд и быстрое возвращение, загадочно улыбалась... А на следующее утро он рассказывал Жозефине все подробности своей победы всё, что могло задеть или польстить самолюбию жертвы "набега". И горе красавице, уступившей ему, коли она не была сложена, как Венера. Ибо его остроты были беспощадны. Так он мстил: им – за холодность, Жозефине – за предыдущие измены.

Но однажды случилось необычайное. В тот день он приказал Меневилю (секретарю) и Мюрату сопровождать его в "набеге". Он надел широкополую шляпу, черный плащ. И в маленькой карете они отправились в ночь. Недалеко от Одеона остановились, он зашел в дом... Сопровождавшие не раз бывали его спутниками в "набегах" и знали: не пройдет и четверти часа, как, весело напевая, император появится в дверях. Однако к их изумлению прошел час, потом другой, а он все не выходил. Они не выдержали: ведь было столько покушений на него. Мюрат велел Меневилю войти в дом. К счастью, именно в тот момент, когда секретарь подходил к двери, она раскрылась и появился Император. Когда Меневиль поведал ему про их страхи, Император сказал: "Что за ребячество! Разве во Франции есть место, где я не дома?" Фраза настолько ему понравилась, что он разрешил сделать этот эпизод достоянием Парижа.

Дама, у которой он задержался, была Мария Валевская, приехавшая тогда тайно в Париж. Эта маленькая светловолосая красавица была единственной женщиной, которая его беззаветно любила. С ней он все испытал... и с ней был любовником, а не торопливым наездником...

И все-таки любил он только ее – Жозефину. А Марии Валевской он позволял любить себя.

Сегодняшний закат испугал меня. Солнечный диск был угрожающе темен и не излучал сияния. Гряда облаков какого-то зловещего цвета. Угрожающий свет медленно угасал – наступила темнота. Огромные звезды висели над самой палубой. Судно шло, ныряя в волнах... Начиналась качка – все усиливавшаяся, выматывающая... Мы попали в шторм. У меня выворачивает внутренности. Император не замечает ни бури, ни моего жалкого положения... Я хожу блевать на палубу, а он преспокойно ждет моего возвращения... Свет тусклого фонаря еле освещает мокрую палубу. Вахтенный с усмешкой глядит на мою скорчившуюся фигуру.

Я возвращаюсь. Император неумолим. И мы продолжаем работу.

– В это время директора окончательно уверились: достаточно моего слова – и народ их сметет. Но я понимал – еще не время. Плод должен созреть... Люди должны были сами понять, как бездарна власть воров и как опасна свобода при безвластии... Узда слабела, и голодная чернь вновь была готова на кровавые подвиги...

А пока я должен был вновь покинуть Париж, ибо задумал небывалое! Как ни скучал я без Жозефины, я хотел променять ее на новое свидание со славой... Я решил завоевать Египет и Сирию – этот неведомый, почти мифический мир. Пройти с моей армией путем Александра Македонского. Это казалось абсолютным безумием. Надо было провести армию морем, где безраздельно властвовали англичане и Нельсон.

Император смотрел в окно каюты: в тревожном свете бешено качавшегося фонаря продолжалось низвержение воды с небес. Смотрел и не видел... Он жил там – во временах своей славы.

– Незадолго до этого я был избран членом Французской Академии... Теперь у меня появился новый титул, и я с удовольствием подписывался: "Член Академии"... В благодарственном письме академикам я написал: "Есть истинные победы. В отличие от кровавых побед на поле боя они не влекут за собой никаких сожалений. Это победы над невежеством". Но я решил соединить несоединимое – поле боя с просвещением. Я придумал объединить обе победы. Я пригласил принять участие в моем походе новых товарищей – коллег по Академии. Я написал им: "Как и положено члену Академии, я решил позаботиться, чтобы успехи французского оружия послужили новым открытиям и просвещению". Это был замысел, достойный родины Вольтера и энциклопедистов.

Итак, в Египет я вез не только солдат и оружие. В военную экспедицию я пригласил поэтов, историков, ученых... Взял с собой огромную библиотеку: Плутарх, Полибий, Фукидид, Гомер, Фридрих Великий, Вергилий, Тассо, Вольтер, Руссо, Лафонтен, Монтескье... Можно перечислять бесконечно. Так что у меня и моих коллег по Академии была с собой главная пища – духовная... И она не занимала много места. Я приказал отпечатать книги в специальном крохотном формате – в одну восемнадцатую листа... Этот формат испортил молодые глаза моих тогдашних чтецов... Кстати, сам я оставил остроту зрения еще в военной школе и давно пользовался очками.

В Тулон, где ждали нас корабли, меня сопровождала Жозефина. Помню, меня спросили, когда я надеюсь вернуться. Я ответил: "Через шесть лет, или шесть месяцев, или шесть дней..." Жозефина обняла меня и заплакала. Не скрою, эти слезы были приятны воину. Ведь воистину я отправлялся в неведомое...

Перед тем как выйти в море, я сделал так, чтобы слухи о готовящемся морском походе дошли до англичан. Уже вскоре об этом знали в Лондоне. И тогда через своих шпионов я запустил дезинформацию о цели похода: будто я готовлюсь пройти через Гибралтар и, подойдя к берегам Альбиона, напасть на Ирландию... Уже отплывая из Тулона, я узнал – удалось! Нельсон с эскадрой на всех парусах шел караулить меня у Гибралтара. А я в это время держал курс на Мальту...

Подойдя к Гибралтару, Нельсон все понял. Он бросился за мной в погоню, но шторм разметал его корабли. Судьба старательно берегла меня. И, пока он собирал свой флот, я высадился на Мальте. И захватил остров... Когда Нельсон достиг Мальты, я уже плыл в Египет!.. И адмирал продолжил погоню...

Мои генералы, сгрудившись на палубе, с ужасом ждали появления кораблей беспощадного англичанина. Эти сухопутные вояки чувствовали себя на корабле беспомощными, как в западне... А я в это время лежал в каюте и преспокойно слушал чтение Бурьена. (Товарищ Бонапарта по военной школе, ставший его секретарем.*) Я был уверен в судьбе. Он читал мне по утрам Плутарха описания походов Александра, которые мне предстояло повторить, а на ночь любимого Гомера. Читал античных путешественников по Египту и, конечно же, Коран, чтобы я мог общаться с местным населением. И еще две самых любимых книги – я всегда беру их с собой: "Страдания молодого Вертера" и поэмы Оссиана...

Все остальное время я беседовал с моими знаменитыми коллегами по Академии. Мы много говорили о Боге и о сотворении мира... Они славили Природу и, как положено передовым сыновьям века, осуждали суеверия... Так они именовали Бога. Я не спорил с ними. Но душными ночами, лежа на палубе и глядя на звезды, я был в недоумении. Если они правы, кто же сотворил все это так щедро, прекрасно и, главное, так разумно? И кто же управляет моей судьбой так заботливо и милостиво, коли Высшего Существа нет? Нет, я не зря не тронул Папу. Я должен быть особенно милосерден со слугами Господа...

Между тем судьба продолжала одаривать меня своими милостями. Нельсон, который пришел на Мальту позже меня, в Египет приплыл немного раньше. Увидев, что меня нет, он стремительно отплыл – продолжил меня искать. Так что оба раза англичанин премило разминулся со мной. И мои триста судов благополучно достигли Египта... Теперь я просто обязан был уверовать: судьба бережет меня для великих дел...

В Египте нас встретили несусветная жара и раскаленный ветер пустыни. И я обратился к армии: "Вас ждут труднейшие переходы и великие битвы под пылающим небом. Но за нас судьба. Нам предстоят завоевания, которые нанесут Англии самый страшный удар. Его последствия для всемирной торговли трудно представить. И это свершите вы! Тираны-мамелюки, эти прислужники англичан, угнетают и грабят бедных египтян. После ваших побед они перестанут существовать... Вы встретите здесь обычаи, чуждые европейцам, но привыкайте к ним. Народы Египта – мусульмане. Уважайте их веру!"

Если хочешь завоевать страну малой кровью, ты обязан завоевать сердца ее влиятельнейшей верхушки. Я показал себя ревностным католиком, чтобы покончить с войной в Вандее, и монтаньяром – завоевывая Италию. Мое правило: на освобожденной от рабства части острова Сан-Доминго я буду прославлять свободу, а на порабощенной – рабство. Да, я таков, как завоеванная мной страна. И, конечно, я старался походить на мусульманина в Египте. Но это ложь, что я принял мусульманство... Хотя... – Он улыбнулся. – Если бы пала Аккра, кто знает... Но мы еще поговорим об этом удивительном знаке судьбы...

Первого июля мы приплыли к Александрии, где я узнал: всего за два дня (!) до нас здесь был Нельсон! Не найдя нас, он решил, что мы направились к берегам Сирии, – и без промедления отплыл туда. Я сказал адмиралу Брюэсу: "Вы слышите все тот же голос постоянно к нам милостивой судьбы! Немедленно высаживайте войска, пока Нельсон не вернулся". И мы благополучно сошли на берег.

Александрию захватили приступом и без особого труда, только генерал Клебер был ранен в голову. Нельсон возвратился к Александрии, когда мы уже готовились выступить к Каиру. Теперь англичанам оставалось только наблюдать с моря за моими победами.

Поручив выздоравливавшему Клеберу начальство в Александрии, я отправился с основными силами к столице Египта. По дороге несколько раз разбил кавалерию мамелюков. В конце июля я подошел к Каиру, где меня поджидала армия Мурад-бея... Уже на подходе мы начали встречать неприятельские авангарды. И гнали их от селения к селению, пока не оказались перед главными силами неприятеля...

Я приказал дивизиям генерала Дезе и Ренье занять позиции на правом фланге, отрезав неприятелю дорогу к отступлению. Теперь мы должны были его уничтожить. Но Мурад-бей оценил опасность моего маневра. И направил против моих дивизий отважнейшего из своих беев с лучшим отрядом. Всадники на великолепных конях с быстротой молнии обрушились на обе дивизии. Генералы хладнокровно подпустили их на пятьдесят шагов и только тогда осыпали конников градом пуль и снарядов. Погибло множество мамелюков, оставшиеся в живых бросились отступать и... оказались меж двух дивизий! Загнанные под перекрестный огонь, они были уничтожены все. Так началась битва, которая длилась девятнадцать часов. И закончилось она сокрушительным поражением мамелюков. Большая часть беев попала в плен или полегла в сражении. Сам Мурад-бей был ранен – пуля изуродовала его лицо. Мы потеряли сорок человек убитыми и сто двадцать ранеными. И всё!.. Ночью мамелюки бежали из Каира, и чернь до утра жгла и грабила их дома. Двадцать четвертого июля я въезжал в величайшую столицу древности. И пирамиды, видевшие победы Александра, увидели мою победу.

Но судьба тотчас потребовала продолжения подвигов. От Клебера явился нарочный и сообщил, что Нельсон сумел настичь наш флот в дельте Нила. Недалеко от мыса Абукир он навязал бой и сжег наши корабли. Флот, на котором мы прибыли из Франции, более не существовал. Весь берег был покрыт трупами наших моряков, выброшенных прибоем...

В палатке собрались бледные генералы. Я сказал им: "Наши триста судов сожжены. Можно ли назвать это катастрофой? Можно ли считать, что мы теперь в западне? Ничего подобного! Римляне, высаживаясь далеко от родины и начиная поход в глубь страны, сами сжигали свои корабли. Чтобы оставить себе два выхода – победа или смерть. За нас эту работу исполнил враг... Возблагодарим же судьбу, оставившую нам лишь два исхода: остаться в этой земле навсегда или уйти отсюда увенчанными лаврами, как Александр!"

И были великие победы. Из Египта я пошел в Сирию. И города Газа и Яффа пали... И была великая жестокость. Древняя Яффа, укрытая тысячелетними стенами, была взята приступом с немалой нашей кровью. Я понимал, какова будет ярость ожесточенных солдат, и повелел не допустить резни. Приказ, конечно же, был выполнен, и несколько тысяч защитников крепости, албанцев и арнаутов, были взяты в плен. И тут же возник проклятый вопрос – что с ними делать? У меня не было ни лишних солдат, чтобы их охранять, ни провизии, чтобы их кормить. И я не мог переправить их ни во Францию, ни в Египет, ибо у меня не было кораблей. Целых три дня я медлил, оттягивал единственно возможное в этой ситуации решение. Все ждал: не появится ли в море желанный парус? Войско уже начало роптать на урезанные пайки, ибо мы кормили пленных. Я вынужден был приказать... Их расстреляли... всех...

И была великая непреклонность. Поход продолжался – я шел по пустыне вместе с моей армией... Вкус песка на зубах, пылающее солнце и несколько капель мутной воды в день... Когда адъютант посмел меня унизить – привести мне коня, он перестал быть моим адъютантом. Ибо всех лошадей я приказал отдать больным и раненым... И опять – пешком по пустыне без воды и под немыслимо раскаленным солнцем. И я все чаще был вынужден говорить солдатам: "Учитесь умирать с честью!" Ибо за нами уже спешили чума и враг...

Он задумался. Потом сказал:

– Какой роман вся моя жизнь!.. Нет, куда точнее: вся моя жизнь – роман, который нельзя написать. Что описывать? Огонь? Ярость огненного солнца в пустыне? Или огненного мороза в России? Или огонь, пожирающий города? Мельканье великих столиц, тонущих в огне? Или огонь походной страсти? Семя, которое торопливо извергаешь в лепечущую на чужом языке испуганную женщину? Или этот вечный букет запахов бивуака – потных тел, вонючих сапог... мочи, когда торопливо, неряшливо ходишь по нужде... Прибавьте запах разлагающихся трупов... Таков он, аромат победы! И, главное, никакого ощущения времени... Оно будто исчезает в этой спешке постоянных маршей... Нет, нет! Лучше изберем простое перечисление событий. Так моя жизнь предстанет честнее...

Итак, оставляя на пути трупы людей и павших лошадей, мы подступили к Аккре... Удивительно, но в Египте и Сирии, в адовой жаре, среди всех испытаний, я чувствовал себя... как бы это объяснить?.. Я чувствовал себя дома, на родине. Будто после долгих странствий, как Одиссей, я вернулся в Итаку. Здесь я был свободен от пут предрассудков ограниченной Европы. И потому в Египте я стал называть себя "султаном Эль-Кабиром", как бы похоронив свое европейское имя... Из пленных мамелюков я взял к себе одного грузина по имени Рустам. Его глаза красноречиво говорили о рабской верности, которая осталась только на Востоке. И теперь, как верный пес, он спал перед моей дверью, свернувшись на циновке и положив под голову саблю. Как тысячи лет спали преданные слуги перед покоями цезарей и фараонов... И я совсем не стремился возвращаться в нашу жалкую цивилизацию лавочников...

Должен уточнить – разочарование в цивилизации имело еще одну причину. Как рассказала мне мадам Т.: "Император или кто-то из его генералов получил письмо из Парижа. Там писалось, что Жозефина, купившая имение Мальмезон на деньги мужа, на глазах всего Парижа живет там с юным Ипполитом. И тот ведет себя в Мальмезоне как хозяин...

Император написал ей: "Я знаю все! И если это правда – прощай. Я не хочу стать посмешищем для фланирующей публики на бульварах. Ты сделала все, чтобы даже слава наводила на меня скуку. Мое чувство, душу ты изодрала в клочья. В двадцать девять лет я старик. Я хочу сейчас только одного – купить дом и жить там в полном одиночестве... У меня не осталось никого, кроме матери и братьев. Прощай навсегда".

Она показала письмо мадам Т. "Она была так невероятно испугана, рассказывала мне мадам Т., – даже мне не удалось ее успокоить". Жозефина твердила, что слишком хорошо знает его характер и опасается за свою жизнь. "Этот безумец может примчаться в любую минуту, с его темпераментом он способен на все... Поверь, он убьет меня!".

Она перестала ночевать дома.

Правда, довольно быстро повеселела и сообщила госпоже Т. радостную новость: Баррас, к которому она всегда обращалась в затруднительных ситуациях, успокоил ее, объяснив, что возвращение Бонапарта ей не грозит, ибо Нельсон, к ее сча

стью, лишил его флота...

И госпожа Т. сказала ей: "Ну вот, а ты тревожилась. Можешь теперь спать спокойно, моя дорогая".

– Правда, я не добавила – с кем, – смеялась госпожа Т., – ибо список был чересчур велик.

Проклятая морская болезнь... Только через пару дней, когда море успокоилось, я смог выползти на палубу и отправиться к императору.

– Мамзель Лас-Каз, – высшая степень презрения, – неужели вы наконец выздоровели и можете продолжать?

И, не дожидаясь ответа, император начал диктовать:

– Осада Аккры продолжалась. Второй месяц мы топтались у ее стен. Армия таяла от болезней, стычек с превосходящим противником... Крепость держалась! Если бы она пала – это был бы ключ к Востоку! Оттуда я мог продолжить поход – напасть на Индию! Завоевать ее. И величайшая восточная империя была бы создана... Иногда мне кажется, что тогда я вообще не вернулся бы во Францию. Я уже видел себя новым Александром, едущим на слоне со священной книгой в руках, где записана новая религия. По примеру великих древних завоевателей я объявлялся в ней богом нового культа. Не зря Александр Македонский задумал перенести свою столицу в Египет. Каир создан быть столицей всемирной державы, он один мог связать Европу, Азию и Африку... Жаль, что я это не осуществил... а ведь мог... – Он вздохнул. – Но Аккра продолжала упорно сопротивляться.

В то время я уже научился понимать голос судьбы. В Египте я часто с ней разговаривал. И порой даже в мелочах ощущал ее заботу... Помню, мои ученые восторженно рассказывали об античных камеях, и я страстно захотел получить ее. И нашел! Во время очередного марша мы остановились на отдых у древней крепости. Я лег в тени разрушенных стен. Шелест... Это осыпались тысячелетние стены... Вся крепость была как гигантские песочные часы. Я тронул рукой лежавший рядом камешек и увидел под ним полузасыпанную камею! Она оказалось бесценной – времен императора Августа. Мои ученые не верили своим глазам! Я подарил ее потом Жозефине...

Как рассказала мне госпожа Т., он подарил ее сначала "некоей даме", с которой у него был роман в Египте... К сожалению, я мало о ней знаю. Но потом отобрал у нее камею и подарил Жозефине.

– И тогда, у Аккры, я сумел понять голос судьбы. Я спросил себя: отчего я не могу взять эту жалкую крепость? И ответил: это значит – судьба не хочет видеть тебя более в африканских песках. Ты должен немедля оставить Аккру и Восток. И я приказал снять осаду. Уже двадцатого мая я начал поход обратно в Египет...

Император избежал более точного слова – отступление.

– Госпитали в Яффе были завалены больными чумой. Я не мог их везти... Пришлось оставить... В чумном бараке простился с несчастными. Мои генералы войти туда не посмели. Но я знал – судьба меня охранит... Я велел врачу дать чумным яду, пусть умрут без страданий, ибо следом за нами шел враг. Но глупец величественно ответил: "Мое дело – лечить их, а не убивать". А через несколько часов враг сжег их всех заживо...

Стояла неслыханная жара, впрочем, обычная здесь в эту пору года. Люди умирали на марше от солнечных ударов. Меня будут упрекать: воюя, я никогда не учитывал климат. Да, не учитывал, ибо мои солдаты должны быть сильнее любой погоды, и я учил их этому. Только в России "генерал Мороз" сумел одолеть мою армию... Впрочем, тогда это была уже совсем не моя армия...

Между тем обнаглевшие турки при поддержке англичан высадились в Абукире. И захватили крепость... Я поспешил туда... Крылья неприятельской армии были разделены долиной. С быстротой молнии моя кавалерия проскочила ее и оказалась в тылу неприятеля. И бой начался... А закончился он тем, что десять тысяч турков были сброшены в море, остальные изрублены на суше. Берег, который Нельсон покрыл трупами французов, теперь был покрыт трупами наших врагов. И Абукир, бывший символом нашего поражения, теперь стал местом нашей славы...

Запишите, Лас-Каз: я всегда заботился об информации. И в Египте совершил невозможное – сумел организовать доставку газет прямо с кораблей той самой английской эскадры, которая сторожила нас на рейде. Правда, за бешеные деньги. Из английских газет я понял, что во Франции возникла новая ситуация. И она звала меня в Париж. Безудержное воровство властей готовило народный взрыв. Я читал в газетах, как чиновники бесстыдно грабили, зарабатывая на всем. И самое постыдное – на солдатской крови. Миллионы делались на поставках (точнее, непоставках) в армию: в итоге солдаты в Италии остались без провизии и оружия. И результат: великие завоевания в Италии, которые я оставил Республике, отобрал русский полководец (Суворов*). Вот что сделали негодяи с моими победами, оплаченными французской кровью!..

Я понимал, как страшится моего прибытия Директория. В тех же газетах я прочитал явно оплаченные слухи о моих поражениях, о том, что я расстреливал своих больных солдат... и даже о моей гибели. Я понял: времени больше нет я должен ехать! И немедленно!..

Приказав Клеберу остаться в Египте за главного, я велел подготовить два корабля, уцелевших после бойни при Абукире. На фрегате "Мюирон", названном в честь адъютанта, отдавшего за меня жизнь, плыл я сам, а также мои лучшие генералы – Мюрат, Бертье, Ланн и прославленные ученые Бертолле и Монж. На второй корабль погрузились несколько сотен отобранных мною солдат. Я понимал, что опасно не только море. Куда опаснее была суша, к которой мы так стремились. Во Франции меня могли обвинить в том, что я бросил армию без приказа. И попытаться аре

стовать. Так что и на родном берегу мои солдаты могли мне понадобиться. Хотя я был почти уверен – не посмеют...

Как только мы вышли в море, подул сильный ветер. Адмирал Гантом объявил, что мы должны вернуться обратно в гавань. Команда поддержала его. Но я слушал не адмирала и не команду, а судьбу. И был непреклонен. Приказал плыть вдоль африканских берегов, не уходя далеко в море... И вскоре задул ровный попутный ветер, обещавший "Мюирону" хороший ход... К тому же он принес и сильный туман. Белое мокрое облако нависло плотной завесой. Мы шли в царстве тумана, рискуя наткнуться на мели и рифы. Капитан то и дело промерял глубину. Но я смеялся над его страхами. Я знал, мы приплывем невредимыми...

И мы приплыли!.. Вскоре мы уже были во Фрежюсе...

Путь до Парижа... Города, которые проезжали, сверкали иллюминацией в мою честь. Солдаты выходили на парады, хотя никто не отдавал им такого приказа... В Париже они прошли передо мной под барабанный бой, выкрикивая приветствия. Как я и предполагал, Франция была готова соединить свою судьбу с моей. Плод созрел в мое отсутствие...

15 августа – день рождения императора – мы встретили в море. Императору исполнилось 46 лет. В кают-компании устроили маленькое торжество – сказали несколько тостов в его честь... Орудийный салют, фейерверки, грандиозный прием в Тюильри – все это было еще недавно в дни его рождения... А теперь...

Он вышел на палубу. Стоит, опершись на "пушку императора" – так ее теперь называют англичане. Смотрит в океан.

Матросы поймали огромную акулу и разделывают ее... Он подошел слишком близко – усмехаясь, смотрит, как вспарывают беспомощное великолепное тело недавней повелительницы океана... Его мундир забрызган ее кровью... В этот день он гулял один, до самого вечера, так и не сменив забрызганный кровью мундир...

Вечером он позволил себе впервые перерыв в диктовке. В кают-компании играл в карты... Играл с отсутствующим видом – и тем не менее впервые выиграл восемьдесят золотых наполеондоров. К радости Маршана, у которого денег становилось все меньше.

Наступила ночь. Мы пересекли экватор. Горячее дыхание океана... Вместо Полярной звезды – Южный крест над головой.

Маршан позвал меня в его каюту. Император усмехнулся:

– Мой день рождения... праздник в Тюильри, фейерверк – все суета!.. Давайте-ка лучше продолжим... Вернувшись из Египта, я остановился в своем доме на улице Шанторен, переименованной в улицу Победы... Там меня ждали моя мать... – Он помолчал. – И Жозефина...

Мадам Талье рассказывала мне, что креолка была в гостях у очередного любовника, когда ей сообщили: "Он прибыл в Париж". Она уже знала, что ему все известно, и от страха подумывала развестись -смертельно боялась его темперамента. Но когда увидела встречу героя... К тому же у нее было долгов на два миллиона... Она примчалась домой и нашла свои вещи внизу у консьержа. Он выставил их из квартиры. Она поднялась наверх, но он заперся в кабинете. Она поняла: это хороший знак – он боится увидеть ее. У запертой двери кабинета молила о прощении, но он не открывал. Она вызвала на помощь детей он очень любил Эжена и Гортензию. Они пришли и вместе с матерью молили его открыть дверь. Но из кабинета не доносилось ни звука. А она все молила... и выдержать все это было свыше его сил. Он впустил ее.

Позже она сказала мадам Талье: "Я смогла тут же доказать ему, что он не ошибся, простив меня... Благо в кабинете была кровать".

– Она ветрена, да, непостоянна.. как Франция – ее надо все время завоевывать. Но тогда я решил обладать обеими. И не ошибся. Со временем... мы с ней все больше становились друзьями. Я теперь часто вспоминаю: короткий отдых после обеда, она читает мне вслух, а я лежу без сил на кровати. Но это лишь мгновения – и вот я вновь надеваю на себя железный ошейник верного пса Франции! Смотрю на Жозефину. Она порой чертовски умна... Легкое движение, дотронулась до моей шеи... поцелуй... И фраза: "Это я поправила на тебе твой железный ошейник".

Нет, я не ошибся, простив ее... Да, был повод... Но потом она сумела стать истинно корсиканской женой! Была мотовкой... ну и что? Меня всегда окружали мотовки, одна сестра Полина в день тратила состояние. Только мать тратила мало, смешно экономила деньги и, когда я смеялся над ее бережливостью, говорила: "Боюсь, настанет день, когда вам придется занимать деньги, и я не хочу, чтоб вы их просили у чужих людей"...

Все это вычеркните, Лас-Каз, и к делу! Пишите: Директория уже привела к краху финансы, пропасть безвластия могла поглотить Республику. С каждым днем на страну надвигался хаос – раскрепощение толпы и закрепощение личности. Богатые были испуганы и не хотели этой жалкой власти, которая уже не могла защитить их от хаоса, – они хорошо помнили ужасы революции. И бедные тоже ненавидели воров из Директории. Все это рассказывал в моем доме член Директории! Да, знаменитый аббат Сийес, этот вечный крот, он первым начал рыть яму для власти, частью которой был сам. Сначала я невзлюбил его, относился к нему с открытым презрением. Впрочем, он отвечал мне взаимностью – назвал "маленьким нахалом, которого не худо бы расстрелять". Но потом мы раскусили друг друга, и он стал поддерживать меня!

Затем в моем доме появился Талейран, он показал мне донесения провинциальных лидеров в Директорию. Они были красноречивы: "Мы живем в краю, кишащем разбойниками. Чтобы проехать по нашим дорогам, надо заручиться пропусками от главарей банд. Промышленность остановилась, в больницах умирают, но не от болезней, а от недостатка лекарств. Мы превратились в нацию, равнодушную ко всему, кроме удовольствий столичной жизни". Всем осточертел беспорядок, все хотели с ним покончить. Не приди я, кто-нибудь другой сделал бы это. Налицо были все элементы для создания будущей империи. И разумная часть Директории, понимавшая, что нужно не только спасать страну от них самих, но и самим спасаться вместе со страной, была со мной.

На квартире Талейрана мы три недели обсуждали план смены вла

сти. Талейран опасался, что Баррас в отчаянии может решиться на крайнее "безумие". Сопротивление уже называлось "безумием". Помню, ночью мы заканчивали обсуждение и неожиданно услышали цокот копыт полицейского патруля. В ужасе Талейран бросился тушить свет. В абсолютной темноте я чувствовал, как он дрожит. Вцепившись в мою руку, он повторял: "Безумие... безумие..." Я расхохотался: "Вы слишком хорошо помните времена революции! Тех решительных людей уже нет, они давно в могиле. Как и положено во времена великих событий, "сильного зарежут, слабого удавят, а ничтожество сделают своим предводителем" – эту пословицу я услышал в Египте. Поверьте, Баррас да и все остальные – дерьмо! Эти ничтожества ни на что не решатся, все слишком сгнило..." Правда, я не сказал ему главное: "Я знаю свою судьбу!"

И, конечно, одним из самых первых пришел ко мне другой умнейший и подлейший – Фуше (в то время министр полиции*). Он сказал моему секретарю: "Если ваш генерал не поторопится, все погибнет". Так он дал мне понять, что ему все известно. Я немедленно встретился с ним. И услышал: "Государственный корабль не может плыть без четкого курса. Должен появиться настоящий капитан, который приведет его в желанную гавань. Только преданная идеалам свободы шпага защитит нас всех от надвигающегося хаоса, в который ввергли страну. – На всякий случай бывший кровавый якобинец не забывал об обязательной революционной риторике. – Как мне хорошо известно, из подлинно влиятельных членов Директории в вашем заговоре не участвует один Баррас. Он, думаю, тоже не против примкнуть к заговору против себя... но, видимо, вы против. И правы – он слишком одиозен. Да и кого-то ведь придется объявлять виновником нынешней ситуации..." При этом мерзавец улыбался, подло намекая: "Я знаю, скольким вы ему обязаны, и понимаю, как вы должны его не любить. Ибо, как известно со времен Рима, ни одно благодеяние не должно оставаться безнаказанным". Однако подлец ошибался. Я соблюдал правило: в политике нет места личным чувствам, – и всегда умел быть деспотом для самого себя. Но Фуше прав был в другом: Баррас – главный вор в глазах толпы, и его необходимо было убрать из власти.

Я спросил Фуше, что он думает об управлении страной после переворота. Он еще раз нагло улыбнулся: "Точнее, вы хотите узнать, что думают они? Они заблуждаются... Я имею в виду Сийеса и других участвующих в заговоре членов Директории. Они полагают, что генерал, который имеет лишь опыт управления армией, позволит им продолжать разваливать страну – уже под защитой его шпаги".