Текст книги "Русское"

Автор книги: Эдвард Резерфорд

– А ты уверен, что хочешь взять ее в жены? – с любопытством спросил однажды Щек. Его всегда удивляло поведение этой знати.

– Еще как!

А почему он был в этом уверен? Он и сам не знал. Выбрал ли он ее только из-за ее волшебной красы? Нет, все было куда сложнее. В ее сияющих голубых глазах читалась доброта, в самой манере ее поведения, в ее осанке, в ее походке, когда она шествовала следом за своей госпожой, ощущалось что-то неуловимое, свидетельствующее о перенесенных страданиях. Именно это его и привлекало. Ему казалось, что он может рассказать всю ее жизнь – жизнь сироты, что отправилась в изгнание вместе со своей изгнанницей-госпожой; судьбу гордой знатной девицы, которой, подобно всем попавшим в зависимость от сильных мира сего, пришлось выучиться смирению. Во время их кратких и редких бесед он почувствовал, что она лучше понимает жизнь со всеми ее сложностями, чем большинство надменных, но оберегаемых своими семьями боярских дочек, которых случалось ему видеть при дворе.

– Да, она – моя суженая, – кивнул он.

Урожай в этом году выдался на славу. Меда собрали куда больше, чем ожидалось. Иванушке был обеспечен немалый доход. За осень ему удалось еще несколько раз перемолвиться с чужеземкой. Однако приближалось Рождество, а он до сих пор не знал, как примет она его сватовство.

И вот, когда наступил решающий день, перед Владимиром Мономахом предстали четверо претендентов на руку благородной саксонки. Двое из них были сыновья Игоря.

Весь двор удивила его несказанная удача.

– Пока его брат сражается, этот молоденький хитрец собирает медок, – заметил какой-то язвительный шутник.

Однако он и вправду выполнил условие князя.

Но более всего придворных удивило решение Эммы: вежливо поблагодарив всех четверых искателей за оказанную честь, она прошептала на ухо князю, что выбирает Иванушку.

– Как знаешь, – ответил князь, и все же, отдавая должное Святополку и его преданности, счел себя обязанным добавить: – Но его старший брат – один из моих храбрейших воинов, а Иванушку многие считают дурачком.

– Сие мне ведомо, – откликнулась она, прибавив с улыбкой: – Однако мне кажется, у него доброе сердце.

Так и случилось, что на следующий день Иван, сын Игоря, и Эмма, дочь саксонского аристократа, обвенчались.

Владимир дал в честь новобрачных роскошный пир, на котором молодым супругам подавали жареного петуха, а когда они удалялись в отведенный им покой, веселые гости осыпали их хмелем. Если Святополк и затаил на брата злобу и по-прежнему злоумышлял против него, то скрывал свои коварные намерения под маской достоинства и невозмутимости.

Пока происходили эти житейские, незначительные события, столь важные для Иванушки, всеобщее внимание при дворе было приковано к политическим переменам.

Двадцать седьмого декабря умер князь киевский, и власть над стольным городом перешла к Всеволоду переяславльскому.

«Великая удача выпала твоему отцу, – повторяли все Иванушке. – Отныне Игорь – боярин в свите великого князя киевского».

Для Владимира Мономаха это означало, что он сделался правителем Переяславля вместо своего отца, и теперь Иванушка и Святополк служили куда более богатому и могущественному повелителю. И уж окончательно все возликовали, когда саксонская принцесса родила сына.

Однако Иванушке было не до таких мелочей.

Он был женат и открыл для себя глухой зимой радость, настолько превосходящую все, какие приходилось ему испытывать до сих пор, что по временам, глядя на прелестную белоликую женщину, отныне делившую с ним жизнь, дивился, уж не приснилось ли ему все это. Но проходила неделя за неделей, и блаженство его не только не умалялось, но возрастало. Так Иванушка наконец обрел не только счастье, но и ощущение цельности, полноты бытия, которое столь долго искал, не ведая о том.

– Мальчиком, – поведал он Эмме, – я хотел увидеть великую реку Дон. А сейчас я хочу только быть с тобой. Ты – все, чего я хочу в жизни.

Она улыбнулась, но спросила у него:

– Ты уверен, Иванушка? Вправду ли я – все, чего ты хочешь в жизни?

Он удивленно глядел на нее. Конечно, как же иначе?

В марте она сказала ему, что ждет ребенка.

– Вот теперь мне точно нечего больше желать! – шутливо откликнулся он.

Спустя несколько дней он уехал в Русское.

Ранним утром, через три дня после приезда, Иванушка вышел из крепости вскоре после того, как солнце взошло над деревьями, и сел на голый камень над широко раскинувшейся равниной, устремив взгляд на юг.

Как тихо было вокруг. Небо над головой было бледно-голубое, столь прозрачное, что, казалось, можно без помех вознестись в воздух и достичь края небосвода. Заснеженная равнина простиралась, насколько хватало глаз, а темные линии лесов тянулись и тянулись бесконечно, пока не сливались со снежным покровом где-то далеко-далеко за горизонтом в бескрайней степи.

Ближе к берегам на реке недавно стал подтаивать лед. Снег сходил повсюду. Понемногу, тихо-тихо, так, что почти и различить это было невозможно, но неумолимо. Если очень внимательно вслушаться, можно было уловить тихий треск ломающегося льда, шепот тающего по всей земле снега, с каждым часом доносящийся все чаще.

А подобно тому, как солнце растапливало снег и лед, некие подземные, невидимые силы вели свою потаенную работу, и Иванушка почти физически мог ощущать их мощное подспудное движение. Весь гигантский континент, в глазах Иванушки – целый мир, тихо таял со своим снегом, землей и воздухом – и вдруг словно замер в сиянии солнца, на миг приостановив вечное круговращение.

И внезапно Иванушка осознал, что все-все в мире необходимо: чернозем, плодородный настолько, что крестьянам почти не надобно было его пахать; крепость с ее прочными деревянными стенами; подземные пещеры, в которых предпочли жить и, уж конечно, умирать монахи вроде отца Луки; он не в силах был постичь, отчего все это было необходимо, но уверился в том, что это было необходимо. «А значит, необходимы были и те извилистые пути, которыми блуждал я, безумец», – подумал он. И без них нельзя было обойтись. Отец Лука, наверное, много лет тому назад провидел все это, когда сказал, что всякий смертный идет к Господу своей стезей.

Какой нежности преисполнился мир, какого неземного света! Как он любил не только свою жену, но и все, что его окружает! «Даже себя самого, сколь бы недостоин я ни был, – размышлял он, – я даже могу любить себя самого, ведь и я есть частица творения» – так думал он, переживая некое подобие просветления.

1111

Темные тучи безмолвно пролетали над опустевшей равниной. Медленно двинулось могучее войско вдоль опушки леса, вдоль плотной стены высоких деревьев, составлявших одну линию с чередой маленьких крепостей, из которых открывался вид на широко раскинувшуюся равнину; войско вышло в степь и развернулось. Весеннее солнце, точно мощными клинками прорвав покров туч, кое-где осветило стан, в его лучах тускло заблестели наконечники копий.

Войско рассредоточилось по степи на протяжении примерно пяти верст. Если посмотреть сверху, теперь, когда тучи на время рассеялись, а полуденное солнце слабо осветило ряды ратников, войско могло показаться тенью гигантской птицы с распростертыми крыльями, неторопливо парящей над степными травами.

На земле стоял непрерывный звон и бряцанье бесчисленных кольчуг, копий и мечей, словно всю степь огласило пение множества стальных цикад.

Святополк был мрачен. Когда лицо его время от времени озарял свет, можно было заметить, что взор его глаз, ясных и жестоких, устремлен на горизонт. Но дух его все еще пребывал во тьме.

Дружинник князя киевского, он тем не менее ехал сам по себе. По временам, втайне от окружающих, его черные глаза искали брата, который скакал чуть поодаль. Но всякий раз, остановив на нем взор, он тотчас же вновь отводил его, словно в страхе или терзаемый виной, а виноватый гордец – опасный враг.

Было это в 1111 году, и земля Русская предприняла один из крупнейших военных походов на восток. Возглавлял его князь киевский вместе со своими родичами – князем черниговским и великим Владимиром Мономахом, князем переяславским, а целью его было – нанести поражение половцам.

Огромное войско дожидалось только установления теплой погоды, когда прекращалась весенняя распутица. Всадникам и пехотинцам, с их длинными мечами и саблями, изогнутыми луками и длинными копьями, в меховых шапках и кольчужных рубахах, казалось, нет числа. Во главе войска шли скоморохи с бубнами и трубами, дудками и барабанами, певцы и плясуны, священники, несущие иконы; огромная эта евразийская орда выдвинулась из златоглавого Киева на восток, в бескрайнюю степь.

Святополк окинул взглядом тех ратников, что оказались рядом с ним. Это было типичное русское войско, составленное из людей самого разного происхождения. Справа скакали двое молодых воинов, принятых в дружину: они были чистокровными варягами, хотя один взял в жены половчанку. Слева ехали немецкий наемник и польский рыцарь. Святополк уважал поляков, одновременно порицая за то, что они, с его точки зрения, напрасно почитают папу римского, но полагал их независимыми и гордыми. А уж как чудесен парчовый наряд у этого поляка!

Прямо позади него шагал большой отряд славянских пехотинцев. Он поглядел на них с презрением. Храбрецы, проворные, в битве ни за что не отступят; он и сам не знал, за что именно их презирает, – может быть, просто по привычке.

Впереди скакали семеро аланских всадников, рядом с ними – несколько волжских булгар, странных людей с восточными чертами и черными жидкими волосами, отдаленных потомков ужасных гуннов. Теперь они приняли ислам и с радостью выступили из своего укрепленного обиталища на Волге, чтобы поучаствовать в разгроме назойливых степных налетчиков, исповедовавших язычество.

«Вот будь я половцем, – заметил он своему гридю, – то больше всего боялся бы черных клобуков – каракалпаков».

Русские князья издавна поощряли степных воинов, если те желали осесть вдоль южной границы русских земель, где могли бы при необходимости первыми принять на себя удар половцев. Но черные клобуки отличались от этих степняков. Это объединение нескольких тюркских племен имело свой собственный военный кадровый состав и даже держало гарнизон в Киеве; оно ненавидело половцев и подчинялось железной дисциплине. Со своими особыми луками и копьями, верхом на вороных конях, сплошь в черных колпаках, они обращали на себя внимание выражением бесстрастной жестокости, застывшим на их лицах. Святополка восхищала их ожесточенность и решительность. Они воистину были могучи и сильны.

Он снова бросил взгляд на своего брата Ивана, который ехал рядом с Мономахом.

Ивану было уже более пятидесяти, он несколько располнел и покраснел лицом, но сохранял бодрость и прямую осанку. «Почему глаза других людей выдают их грехи и преступления, совершенные на протяжении всей жизни, почему глаза их бегают, ни на чем не в силах остановиться, почему в них читается хитрость, коварство, гордыня или хотя бы опаска, – размышлял Святополк, – а глаза Иванушки сохраняют то же выражение бесхитростной честности, что и в юности? А ведь он далеко не глуп, ведь сейчас того, кого прозвали Иванушкой-дурачком в молодые годы, величают Иваном Мудрым. А еще он богат, чтоб его, – думал Святополк. – Ему на долю выпала несказанная удача».

Теперь они виделись редко. Без малого двадцать лет тому назад, когда умер князь киевский и в очередной раз на трон взошел следующий по старшинству царственный брат, Святополк перешел от Мономаха к новому князю киевскому. Он рассчитывал, что этот шаг принесет ему большую выгоду, но прогадал. Иванушка остался у Владимира Мономаха в Переяславле.

И вот они вновь оказались вместе, в одном войске.

«И только один из нас, – втайне поклялся он, – вернется живым».

«Так значит, – сказал Иванушка сыновьям, – я увижу великую реку Дон». Странно было сознавать, что только теперь, на пятьдесят седьмом году жизни, Господь даровал ему исполнение его детской мечты. Однако Господь и без того щедро вознаградил его.

Имение Русское сделало его богатым, ведь, хотя половецкие набеги и разрушали неоднократно деревню, «пчелиный» лес ни разу не пострадал. А были у него теперь и другие вотчины.

Дело в том, что границы земель русских все еще расширялись. Торгуя и воюя на юге, русские князья продолжали колонизировать огромные неведомые области на северо-востоке, вторгаясь в бескрайние леса у истоков могучей Волги, где издавна проживали первобытные финно-угорские племена. Русь основала там много поселений, начиная от крупных городов вроде Твери, Суздаля, Рязани и Мурома – до маленьких укрепленных сел, наподобие Москвы.

Князь переяславльский владел частью этих земель вокруг городов Ростов и Суздаль, и в этих-то отдаленных краях он и пожаловал Ивана второй большой вотчиной.

Хотя почвы здесь по сравнению с южным черноземом были скудные, в северо-восточных лесах в изобилии добывали меха, воск и мед. А самое главное, сюда не добирались степные налетчики. «Помните, – повторял Иванушка своим троим сыновьям, – ваши предки были сияющими аланами, повелителями степи, но богатством своим мы обязаны северу, север защищает нас».

Господь был милостив к Ивану; а еще Он даровал ему прекрасного повелителя – Владимира Мономаха.

Как можно было не любить Мономаха? Ведь по любым меркам князь этот, грек по матери, был личностью выдающейся. Его отличала не только храбрость на поле брани и безудержное удальство в погоне за врагом; он был воистину смиренным христианином. Вот уже несколько десятилетий Мономах тратил огромные усилия на то, чтобы сохранить единство правящего дома. Снова и снова созывал он съезды князей, ведущих междоусобные войны, и умолял их простить друг другу все прошлые обиды, вместе владеть землей и объединиться перед лицом половцев, которые жаждут посеять меж русскими раздор.

Иванушка молился о том, чтобы когда-нибудь пришел черед Владимира править Киевом.

Тем временем расцвел Переяславль, город Мономаха. За двадцать лет до того славный митрополит Ефрем приказал возвести вокруг города гигантскую каменную стену. Переяславль мог теперь похвастаться еще несколькими кирпичными церквями и даже выстроенной из камня баней, и потому Иван мог с гордостью заявить: «Такую баню нигде больше не сыскать, разве что в Царьграде».

Двое из троих сыновей Иванушки служили Мономаху, третий – сыну князя от саксонской принцессы, который правил ныне в северном Новгороде.

Иванушка привел с собой весьма многочисленное войско. Из Русского пришла горстка славян под началом Щека, который, несмотря на преклонный возраст, настоял на том, что будет сопровождать своего господина. Из северных поместий Иванушки пришли лучники – кто конный, кто пеший, – представители финно-угорского племени мордвинов. Тихие и хмурые, с высокими монгольскими скулами и смугловатой кожей, они держались особняком, а по вечерам собирались вокруг своего прорицателя, без которого решительно отказывались странствовать.

Кроме двоих его сыновей, в его войско вступил красивый молодой хазар из Киева. Иванушка не хотел брать его с собой, хотя отец юноши, давний деловой партнер, всячески упрашивал Иванушку. «Он не обучен ратному делу, – твердо сказал Иванушка, – а кроме того, – наконец признался он, – я боюсь, что с ним что-нибудь случится».

Только когда дед юноши, Жидовин, отправился лично поговорить с Иванушкой, тот сдался и согласился взять его с собой в поход.

«Не отпускайте от себя молодого хазара», – ворчливо велел он двоим своим сыновьям. «А сейчас, – обратился он ко всем своим людям, – мы наголову разобьем половцев, так что они больше не поднимутся!»

Борьба русских с половцами продолжалась на протяжении всей его жизни.

На юге, на границе со степью, укрепили маленькие передовые крепости и соорудили огромные крепостные валы из земли и дерева, и теперь почти непрерывная стена защищала южные владения русских от набегов кочевников. Однако те до сих пор либо прорывали оборону, либо заходили по степи в тыл русским укреплениям, делая гигантский крюк где-то далеко-далеко за горизонтом, чтобы обойти защитные сооружения и внезапно напасть с севера.

Десять лет тому назад Русь предприняла против кочевников успешный поход, уничтожив двадцать половецких князей. Четыре года спустя половцы под предводительством хана Боняка Шелудивого нанесли ответный удар и даже сожгли несколько церквей в самом Киеве. А теперь русские вознамерились разбить их раз и навсегда. Иванушка не сомневался, что такова воля Божия.

«Нам ведомо, где располагаются пастбища: туда они обыкновенно выгоняют скот и там становятся лагерем на зиму, – сказал Иванушка детям. – Мы их выследим». Предстояла жестокая битва, и, оглядываясь вокруг, на своих сильных сыновей и на могучее войско троих князей, он ощущал уверенность в победе.

Но, даже наконец дожив до осуществления мечты всей своей жизни – увидеть Дон, он невольно чувствовал смутную грусть. Причиной тому был его отец. По крайней мере, здесь все было понятно. А другая причина неуловимой, загадочной тревоги была не столь определенна. И она стала терзать Иванушку еще сильнее с того дня, как они выехали в степь и Мономах, обернувшись к нему, негромко заметил: «Говорят, мой Иванушка, что-то томит и гнетет твоего брата Святополка».

День за днем они двигались в юго-восточном направлении по степи. Землю покрывала зеленая трава, весеннее половодье прекращалось. По необозримой холмистой равнине на сотни и тысячи верст вокруг подсыхала напоенная влагой земля – от плодородной степи до гор и пустынь, где даже сейчас солнце сжигало нежные весенние цветы, обреченные без следа исчезнуть в песке.

Всего за несколько дней расцвел бледный ковыль – его белый блеск разлился, насколько хватало глаз, словно бесконечной туманной дымкой скрыв плодородную черную почву. Там, где трава эта выросла высокой, кони и люди раздвигали ее – и шелест травы напоминал змеиное шипение; где она еще оставалась низкой, конский и людской топот гулко разносился над землей. Птицы, чуть не касаясь поверхности ковыльных волн, улетали в тревоге при приближении этого гигантского войска. Иногда орел сине-серой точкой замирал в воздухе над колышущимся травяным морем.

Иванушка медленно ехал на своем лучшем сером скакуне Трояне. В полдень солнце над головой стало светить так ярко, что Иванушке показалось, будто все войско, его конь, сам день на фоне этих лучей потемнели. Твердым шагом, в ровном темпе двигались вперед кони и люди.

Мономах был бодр. Часто он легким галопом обгонял войско, держа на запястье любимого сокола, и охотился в степи. А по вечерам отдыхал возле шатра вместе со своими боярами, пока сказитель перебирал струны гуслей и напевал им:

 
Пусть умру я, люди русские,
Коли не омочу рукав
Свой бобровый
Или не почерпну воды шеломом,
Что из батюшки из Дона-реки.
 
 
Понесемся ж, люди русские,
Быстрей волка серого,
Проворней соколов, —
Да насытятся стервятники
Телами половецкими
Что у батюшки у Дона-реки.
 

Именно после таких вечеров, когда огонь догорал в кострах и все войско, кроме часовых, спало, Иванушка ощущал особую грусть, ибо был уверен, что не увидит более своего отца.

Перед походом он ездил в Киев попрощаться с ним и увидел, что тот сделался почти совершенно беспомощным. За год до того внезапный недуг сразил его, оставив частично расслабленным: Игорь с трудом мог улыбнуться одним уголком рта, но речь его сделалась невнятной.

«Не печалься, – сказала ему мать. – Он скоро уйдет, а вместе с ним и я. Но вспомни, сколько лет даровал нам Господь, и возблагодари Его за это».

Старик до сих пор был хорош собой, его седые волосы по-прежнему густы, он сохранил большую часть зубов. Устремив взгляд на его удлиненное, благородное лицо, Иванушка задумался, стоит ли ему покидать отца, но Игорь, угадав его мысли, собравшись с силами, улыбнулся и прошептал: «Иди на войну, сын».

Он поцеловал отца тепло и искренне, надолго прижавшись губами к его щеке, а потом вышел.

Теперь, скача по степи и ощущая какую-то нежную грусть, он часто возвращался в воспоминаниях к тому утру, когда он, двенадцатилетний мальчик, плыл вместе с отцом по великой реке Днепр, исполненный радужных надежд на будущее. Он словно чувствовал на плече руку отца, чувствовал, как бьется позади него могучее отцовское сердце, и спрашивал себя: «Со мной ли еще отец, жив ли он еще в Киеве, не вспоминает ли он тот самый день, не посещает ли его тот же сон, что и меня, не ощущает ли он мое плечо под своими перстами? Или он навсегда ушел, сокрылся в безжалостной, холодной зиме?»

И, сидя у походного костра, он вспоминал, как отец простил его, а мать одним своим присутствием исцелила от недуга и вернула к жизни.

А потом он ощущал тревогу за Святополка. Хотя тот скакал чуть поодаль, в войске князя киевского, его нетрудно было узнать по знамени с трезубцем, которое нес перед ним гридь. Его беспокоило не то, что на лице Святополка застыло выражение жестокости и горечи, – таким оно было всегда, – а какой-то новый, отрешенный взгляд: его Иванушка, сам познавший в юности отчаяние, тотчас узнал. И в отношении Святополка к брату, хотя оно и всегда было холодным, теперь чувствовалась непривычная, незнакомая прежде напряженность, и те, кто знали Святополка, немедленно истолковали ее как угрозу.

Иванушка дважды пытался заговорить с ним. В первый раз он спросил: «Я чем-то тебя обидел?» Во второй раз он, не без некоторых опасений, задал брату вопрос: «Что тебя гнетет, что не так?» Но каждый раз Святополк лишь холодно кланялся ему и с саркастической вежливостью осведомлялся о его здоровье.

Святополк жил в Киеве в богатстве и в чести. Сыновья его добились успеха. «Что же мучает его?» – гадал Иванушка.

Чудовища терзали Святополка во сне.

Днем он отгонял их, мысленно погружаясь в расчеты, хотя и приходил всегда к одному и тому же результату. Но во сне они набрасывались на него.

Как случилось, что он по горло увяз в долгах? Даже теперь он и сам не верил, что это произошло.

«Если бы он допустил меня в свое ближайшее окружение, – говорил он себе, – то сейчас я был бы богат. Вот в чем все дело», – повторял он себе по нескольку раз в день.

Рискованные дела вели в Киеве все, уж по крайней мере большинство купцов и бояр. Даже мелкие торговцы и ремесленники, если могли, скупали товары, чтобы потом перепродать с выгодой. Но больше всех наживался на подобных спекуляциях сам князь.

А самой вожделенной целью этих сделок была соль. В старые добрые дни, когда пребывал в расцвете сил его отец Игорь, соль привозили караванами по степи с Черного моря. Но теперь, когда южный торговый путь перерезали половцы, доставить соль, не подвергая себя опасности, можно было только с запада – из Галиции или из королевств Польского или Венгерского. А князь киевский намеревался создать торговый союз, который бы контролировал всю продажу соли в земле Русской.

Это предприятие было даже милее сердцу князя, чем поход против половцев. Почву для него он подготавливал много лет, выдав одну дочь за короля Венгерского, а другую – за короля Польского.

«Его ничто не остановит, – часто заявлял Святополк. – Тогда они поднимут цену и сделают целое состояние». Даже сейчас при мысли об изяществе этого плана он преисполнялся какой-то холодной радости.

Но его самого вступить в этот торговый союз не пригласили. Хотя он верно служил князю киевскому и никто не мог бы упрекнуть его в том, что он пренебрегает своими обязанностями, ему не предлагали войти в ближайшее окружение князя, и со временем он стал осознавать, что его влияние ослабевает. «Ему далеко до отца, каким тот был когда-то», – судачили люди. А нередко прибавляли: «И до брата». Услышав последнее замечание, он особенно терзался, стараясь не выдавать своих душевных мук, и особенно жаждал добиться всеобщего признания. Если князь не дарует ему богатства, то он найдет другие способы разбогатеть.

Так он начал вкладывать деньги в различные торговые предприятия, которые сплошь приносили одни убытки. Сначала он безуспешно пытался возить соль на Русь с Черного моря. Но хазарские купцы, согласившиеся участвовать в этом предприятии, вместе со своими верблюжьими караванами пропали в южной степи. Пытался он и добывать железо в болотах, которые ему принадлежали. Два года упрямо понукал и подгонял он своих людей, но потом обнаружил, что за горстку железа, которую нашел, выручит меньше, чем затратил на ее добычу. Все его начинания провалились; однако чем беднее он становился, тем роскошнее жил в Киеве. «Пусть все увидят, каков Святополк Игоревич», – так решил он.

Ему удавалось скрывать свои убытки. Благодаря своей репутации и доброму имени отца он получал займы от купцов даже в далеком Константинополе. А теперь его долги выросли многократно, но о размере их не догадывался никто: ни его отец, ни брат, ни собственные дети.

Так он стал жертвой чудовищ, приходивших терзать его во сне.

Иногда в сновидениях его долг представал ему орлом, могучей птицей, которая прилетала из-за Кавказских гор, стремительно проносилась над выбеленными степным солнцем костями его верблюдов, парила над лесом в поисках своей жертвы и наконец, выпустив когти, заслонив своими огромными крылами небо, в ярости обрушивалась на него, и он просыпался с криком.

Другой ночью ему приснилось, будто он заблудился в лесу и набрел на нагую девицу, лежащую на земле. Подойдя поближе, он, к своему восторгу, увидел, что она – самое прекрасное создание в мире, пригожее даже саксонки, которую когда-то отнял у него брат. Но когда он потянулся к ней, желая прикоснуться, она обернулась слитком чистого золота.

Охваченный еще большей радостью, он поднял ее, погрузил на своего коня и вез, пока не добрался до какой-то маленькой лесной избушки, где решил остановиться на отдых.

В избушке было пусто. Он внес ее в горницу и положил на стол возле печи. «Привезу тебя в Киев и расплавлю», – прошептал он, отвернувшись в поисках воды. Но когда вновь обратил на нее взор, золотая девица исчезла.

А вместо нее на столе со злобной ухмылкой на морщинистом лице расположилась Баба-яга.

Он почувствовал, что бледнеет и холодеет. Она протянула к нему руки.

«Отпусти!» – пронзительно вскрикнул он.

Но Баба-яга только рассмеялась сухим, отрывистым смехом, и ему показалось, будто кто-то колет орехи. Горница наполнилась едким запахом гниющих старых грибов, и Баба-яга проскрипела: «Сначала должок заплати!»

Потом она повернулась, отворила печную заслонку, длинной костлявой рукой схватила его и медленно повлекла в огонь, а он тем временем плакал и стенал во сне, точно испуганное дитя.

Но самым страшным кошмаром был третий. Именно он и не давал Святополку житья. Он всегда начинался в каком-то здании, но что это было: церковь ли, сарай, княжеский чертог, – он сказать не мог, потому что там царила тьма. Он тщился найти выход, беспомощно шаря в поисках хотя бы признаков окна или двери в этом пещерном мраке. Но, насколько хватало глаз, казалось, будто это пустынное, с высоким потолком помещение тянется и тянется без конца.

А вскоре он начинал ощущать его приближение.

Его тяжелые шаги гулким рокотом отдавались от железного пола, а эхо их терялось где-то высоко-высоко под неразличимой во тьме крышей. Если он поворачивался и бросался бежать, то понимал, что ужасные шаги внезапно начинали доноситься с той стороны, куда он в ужасе несся.

И он догадывался, что преследующее его чудовище – его долг. Оно придвигалось все ближе и ближе. От него не было спасения.

А потом чудище представало его взору. Оно было вышиной с дом и такое же широкое. Оно было облачено в длинную темную рясу, наподобие монашеской, и потому Святополк не мог разглядеть его ног, явно железных. Но еще больший страх внушало его лицо, ибо лица у этого существа не было. На том месте, где надлежит быть лицу, росла лишь огромная, густая, седая борода; у призрака не было ни глаз, ни рта. Он был глух и незряч. Однако он неизменно, безошибочно, в точности знал, где скрывается его жертва, медленно, не разбирая дороги, сотрясая стены, наступал на нее – и Святополк беспомощно падал на железный пол, не в силах двинуться с места, и просыпался в холодном поту с криком ужаса.

«Есть только один способ спастись», – решил он.

Его отец Игорь составил весьма простое завещание. По обычаю наследования, принятому в княжеских домах, он не думал о внуках, а передавал все, что имеет, сыновьям.

Нажитое Игорем состояние, под старость его сделавшееся довольно внушительным, предстояло поделить на равные доли между двумя его оставшимися в живых сыновьями, а те, в свою очередь, должны были заботиться о матери на протяжении всей ее жизни. Этим все и ограничивалось. Если один из двоих сыновей умрет, прежде чем вступят в силу условия завещания, то оставшийся унаследует обе доли. Подобное завещание соответствовало духу времени.

Святополк примерно представлял себе, сколько стоит имение Игоря. Половины этих денег не хватит уплатить его долги. А если он получит все, то не только расплатится с долгами, у него даже останется скромный доход.

Щеку было не по себе, он и сам не знал почему.

В этот вечер разведчики вернулись с добрыми вестями. Они обнаружили зимний лагерь половцев. Большая часть половецкой орды перебралась на летние пастбища, где будет жить в шатрах. Постоянный зимний лагерь, обнесенный стенами небольшой городок, находился прямо перед ними. «Он наполовину опустел, – донесли разведчики, – там остался только малый отряд».

«Мы нападем на них завтра», – объявил князь.

Весь русский лагерь возликовал. Большинству казалось, что с тех пор, как их окружила пустая степь, прошла целая вечность, а теперь наконец это однообразие будет прервано, и им предстоит битва за половецкий городок. Если посчастливится, они возьмут немалую добычу. Теплой ночью от каждого походного костра доносилось негромкое пение.

Однако Щеку было не по себе. Возможно, его всего-навсего тревожила предстоящая битва, однако накануне его томили дурные сны, и потому, когда на счастливый лагерь опустилась ночь, он отозвал в сторону молодого хазара.

– Не отходи от боярина Ивана, – предупредил он, – береги его как зеницу ока.

– Когда? Сегодня ночью?

Щек нахмурился. Он сам не знал точно, что имел в виду. Поблизости возвышалось несколько деревьев да слегка колыхались под ветром высокие травы. Неужели там затаились половцы?

– Да. Сегодня ночью, завтра, каждую ночь.

А что, если этот полупустой городок – ловушка, западня? Щек не доверял половцам, он ненавидел их. Четыре года тому назад они убили его женушку и одного из четверых детей. Убили для забавы. Это была еще одна причина, по которой он умолил боярина Ивана взять его с собой в поход.