Текст книги "Куда боятся ступить ангелы"

Автор книги: Эдвард Морган Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

–    Я хотел, наконец, выпить чаю, – отозвался он, не снимая руки с перил.

–    Я была бы вам так признательна...

Он последовал за ней в столовую и прикрыл за собой дверь.

–    Понимаете, – начала она, – Генриетта ничего не знает.

–    Я знаю не больше ее. Его нет дома.

–    При чем тут это?

Он наградил ее иронической усмешкой. Парирует она находчиво, как он уже говорил это раньше.

–    Его нет дома. Я так же несведущ, как и Генриетта.

–    Что вы имеете в виду? Пожалуйста, мистер Герритон, прошу вас, не будьте так загадочны, сейчас не время. Генриетта может спуститься в любой момент, а мы не решили, что ей говорить. В Состоне – другое дело, там мы притворялись приличий ради. Но здесь мы должны объясниться начистоту, и, мне кажется, в вашей честности я могу быть уверена. Иначе мы так и будем ходить вокруг да около.

–    Что ж, давайте объяснимся начистоту. – Филип принялся расхаживать по комнате. – Позвольте для начала задать вам вопрос. В какой роли приехали вы в Монтериано: как шпионка или как предательница?

–      Как шпионка! – не колеблясь, ответила она. Она стояла у небольшого готического окна (некогда отель был дворцом) и водила пальцем по оконным переплетам, словно именно на ощупь они были прекрасны и необыкновенны. – Как шпионка, – повторила она, ибо Филип, не ожидавший так легко вырвать признание, в растерянности молчал. – Ваша мать с самого начала вела себя бесчестно. Ребенок ей совершенно не нужен, и в этом еще нет ничего дурного. Но она чересчур горда, чтобы позволить мне взять его. Она сделала все, чтобы из идеи увезти ребенка ничего не вышло, от вас она кое-что утаила, Генриетте ничего не сказала, обманывала всех и на словах, и на деле. Я больше ей не доверяю. Потому-то я и приехала сюда одна, через всю Европу, никому не сказав ни слова. Отец думает, что я в Нормандии. Приехала, чтобы шпионить за миссис Герритон. Не будем пререкаться! – остановила она Филипа, который почти машинально принялся обвинять ее в дерзости. – Если вы здесь для того, чтобы получить ребенка, я вам помогу. Если для того, чтобы не получить, я добуду его для себя.

–     Я не надеюсь, что вы мне поверите, – промямлил Филип, – но, уверяю вас, мы здесь для того, чтобы забрать ребенка, чего бы он нам ни стоил. Моя мать позволила нам заплатить, сколько спросят. Я должен следовать ее инструкциям. Думаю, что вы одобрите их, ведь фактически вы их продиктовали. Я лично их не одобряю. Они нелепы.

Она равнодушно кивнула. Что он скажет, ей было безразлично, главное – чтобы ребенка забрали из Монтериано.

–     Генриетта выполняет те же инструкции, – продолжал он. – Но она одобряет их и не знает, что они ваши. Думаю, мисс Эббот, вам лучше взять на себя руководство спасательной экспедицией. Я просил у синьора Кареллы свидания завтра утром. Вы не против?

Она снова кивнула.

–    Могу я поинтересоваться подробностями вашей с ним встречи? Они могут мне пригодиться.

Он сказал это на всякий случай. К его великой радости, она вдруг сложила оружие. Рука, гладившая резные переплеты окна, соскользнула вниз. Лицо покраснело, и не только оттого, что его освещало закатное солнце.

–    Моей встречи? Откуда вы узнали?

–    От Перфетты, если это вас интересует.

–    Кто такая Перфетта?

–    Женщина, которая вас впустила.

–    Впустила куда?

–    В дом синьора Кареллы.

–    Мистер Герритон! – воскликнула она. – Как вы могли ей поверить? Неужели я, по-вашему, могла войти в дом этого человека после того, что произошло? Странное у вас представление о том, что приличествует леди. Вы, я слыхала, заставляли Генриетту пойти к нему. Она правильно сделала, что отказалась. Полтора года назад я, возможно, и пошла бы туда, но теперь я, смею думать, научена опытом и умею себя вести.

Филип начал постигать следующее: существуют две мисс Эббот: одна – способная проделать самостоятельно путь в Монтериано, и другая, которая не может войти в дом Джино, хотя приехала специально с этой целью. Открытие позабавило его. Которая же отзовется на его следующий выпад?

–    Очевидно, я неправильно понял Перфетту. Так где же состоялось свидание?

–    Не свидание, нет. Случайная встреча. Простите, я действительно хотела предоставить вам первому увидеть его. Вы сами виноваты. Опоздали на день, хотя должны были прибыть вчера. Я же приехала вчера и, не найдя вас, отправилась на Скалу – знаете, там вас пропускают через садик, дальше лестница ведет на полуразрушенную башню, и вы оказываетесь над всеми другими башнями, над равниной и остальными холмами?

–    Еще бы мне не знать Скалу! Я же вам про нее и рассказывал.

–    Так вот. Я пошла туда полюбоваться закатом. Больше мне делать было нечего. В саду я увидела его. Оказывается, садик принадлежит его другу.

–    И вы поговорили.

–    Я чувствовала себя очень неловко. Но пришлось разговаривать, он вынудил меня к этому. Видите ли, он решил, что я приехала как туристка. Он и сейчас еще так думает. Он говорил со мной любезно, и я почла за лучшее быть тоже вежливой.

–   О чем же вы беседовали?

–    О погоде – говорят, завтра к вечеру ожидается дождь, – о других городах, об Англии, обо мне, немножко о вас, и, представьте, он сам заговорил о Лилии. Совершенно отвратительная сцена. Притворялся, будто любил ее. Предлагал показать ее могилу – могилу женщины, которую убил!

–    Дорогая мисс Эббот, он не убийца. Недавно я пытался втолковать то же самое Генриетте. Когда вы узнаете итальянцев, как знаю их я, то поймете, что он был совершенно искренен. Итальянцы обожают мелодраму, смерть и любовь для них – явления театральные. Не сомневаюсь, что он убедил себя в том, что вел и ведет себя безукоризненно – и как муж, и как вдовец.

–    Возможно, вы и правы, – согласилась мисс Эббот: впервые слова его произвели на нее впечатление. – Когда я попробовала, так сказать, закинуть удочку, намекнуть, что он вел себя не совсем так, как надо... ничего не получилось. Словом, он меня не понял или не пожелал понять.

Представив себе, как мисс Эббот наставляет Джино на вершине горы в духе благотворительницы прихода, Филип рассмеялся. Настроение у него заметно поднималось.

–    Генриетта бы заявила, что у Джино нет чувства греха.

–    Боюсь, что Генриетта права.

–    В таком случае не означает ли это, что он безгрешен?

Не в характере мисс Эббот было поощрять легкомыслие.

–    Мне достаточно знать, что он сделал, – возразила она. – Меня не интересует, что он говорит и что думает.

Ее прямолинейность заставила Филипа улыбнуться.

–    Однако что же он сказал про меня? Небезынтересно бы услышать. Готовит он мне восторженный прием?

–    Нет, нет, я не говорила ему, что вы с Генриеттой приезжаете. Если пожелаете, можете застать его врасплох. Он просто спросил про вас и пожалел, что так грубо обошелся с вами полтора года назад.

–    Стоит ли вспоминать такие пустяки? – Филип отвернулся, чтобы она не увидела, что лицо его расплылось от удовольствия. Извинение, которое было бы неприемлемо полтора года назад, сейчас показалось уместным и приятным.

Она не пропустила его замечание мимо ушей.

–    В свое время вы не считали это пустяком. Вы мне сказали, будто он оскорбил вас действием.

–  Я потерял самообладание, – ответил Филип беззаботным тоном. Тщеславие его было утолено. Достаточно было лишь проблеска учтивости, чтобы настроение у него переменилось. – А все же... что именно он сказал?

–     Что раскаивается в своем поступке – сказал шутливо, как итальянцы всегда говорят такие вещи. Но о ребенке ни разу не обмолвился.

Экая важность – ребенок, когда в мире опять все стало на свои места! Филип улыбнулся, рассердился на себя за эту улыбку и невольно улыбнулся снова – романтика вернулась в Италию, в стране не было больше плебеев, она сделалась прекрасной, любезной, обаятельной, как прежде. А мисс Эббот... она тоже была в своем роде прекрасна, несмотря на невоспитанность и ограниченность. Она не была безучастна к жизни и старалась прожить ее так, как считала нужным. И Генриетта... даже и та старалась.

В причинах, вызвавших столь превосходную перемену в Филипе, не было, собственно, ничего превосходного, и насмешки людей циничных были бы вполне оправданны. Однако ангелы и прочие практичные личности отнесутся к сей перемене с благоговением и назовут добрым деянием.

«Вид со Скалы (небольшие чаевые) прекраснее всего на закате», – пробормотал Филип как бы про себя.

–    О ребенке не обмолвился ни разу, – повторила мисс Эббот. Она опять отошла к окну и опять принялась водить пальцем по изящным изгибам. Филип молча смотрел на нее и открывал в ней прелесть, которой не замечал раньше. Натура ее представляла поистине странную смесь.

–    Вид со Скалы – правда ведь он прекрасен?

–    Что здесь не прекрасно? – ответила она мягко. – Но мне бы хотелось быть Генриеттой, – добавила она, вкладывая в эти слова какой-то особый смысл.

–    Оттого что Генриетта?..

Она не пояснила свою мысль, но он заключил, что она отдала дань сложности жизни. Для нее-то экспедиция не была ни легкой, ни увлекательной. Красота, зло, обаяние, вульгарность, загадочность – она тоже, хоть и против своей воли, признавала, что все это переплетается в клубок. Ее голос взволновал Филипа, когда она вдруг прервала молчание словами: «Мистер Герритон, подите сюда, взгляните!»

Она убрала стопку тарелок с готического окна, и они с Филипом высунулись наружу.

Против окна, зажатая внизу захудалыми домишками, вздымается высокая башня. Это – ваша башня. Стоит воздвигнуть баррикаду от башни к отелю, и всякое движение будет перекрыто. Подальше, там, где улица близ церкви пустеет, Мерли и Капоки, ваши родственники, поступают так же: они господствуют над Пьяццей, вы – над Сиенскими воротами. Горе тому, кто посмеет там показаться, он будет немедленно убит либо из луков, либо из арбалетов, либо при помощи греческого огня. И остерегайтесь окон спальни, ибо им угрожает башня Альдебрандески. Не раз бывало, что стрелы вонзались в стену и трепетали над умывальником. Хорошенько следите за этими окнами, а то как бы не повторились события февраля 1338 года, когда на отель неожиданно напали с тыла и тело вашего лучшего друга (вы с трудом признали его) выбросили с лестницы прямо вам под ноги.

–    Она уходит вверх до самого неба, – проговорил Филип, – и вниз, прямо в преисподнюю. – (Верхушка башни ярко освещалась солнцем, подножие, залепленное объявлениями, оставалось в тени.) – Не есть ли она символ города?

Мисс Эббот ничем не показала, что поняла его. Но они продолжали стоять рядом у окна, потому что там было прохладнее и просто им было приятно так стоять. Филип открыл в своей соседке изящество и легкость, которых не замечал в ней, живя в Англии. Узость взглядов ее была ужасающа, но все-таки она сознавала сложность мира, и это придавало ей трогательное очарование. Он не подозревал, что и в нем самом сейчас тоже больше привлекательности. Мы так тщеславны, что почитаем наш характер неизменным и неохотно признаем, что он изменился, даже когда перемена совершилась к лучшему.

На улицу высыпали жители – прогуляться перед обедом. Некоторые остановились, разглядывая объявления на башне.

–    Уж не оперная ли там афиша? – заметила мисс Эббот.

Филип надел пенсне.

–     «Лючия ди Ламмермур». Маэстро Доницетти. Единственное представление. Сегодня вечером.

–    Опера? Тут?

–    Что ж такого? Итальянцы в Монтериано тоже умеют жить. Они хотят иметь все, как у людей, пусть даже это все – плохого качества. Вот таким образом у них и накапливается так много хорошего. Каким бы скверным ни был сегодняшний спектакль, он по крайней мере будет полон жизни. Итальянцы не умеют наслаждаться музыкой тихо, как это делают несносные немцы. Публика принимает посильное участие в представлении – иногда более чем посильное.

–    А нельзя нам пойти?

Он не удержался и съязвил, но не зло:

–    Но ведь мы здесь, чтобы спасать ребенка!

Тут же он проклял себя. Оживление, радость в ее лице потухли, она стала прежней мисс Эббот из Состона, хорошей, добродетельной (уж это не вызывало никаких сомнений), но чудовищно скучной. Скучная, да еще полная раскаяния – что может быть убийственнее подобного сочетания? Он тщетно пытался преодолеть этот барьер, как вдруг услышал звук открывающейся двери.

Они виновато отпрянули от окна, как будто их застали за флиртом. Неожиданный оборот приняло их свидание. Гнев, циничность, непреклонная мораль вылились в дружелюбное чувство друг к другу и к городу, который их принимал. И вот теперь в столовой появилась Генриетта, резкая, цельная, громоздкая – та же, что и в Англии: характер ее не менялся никогда, а настроение – только под большим давлением. Однако даже Генриетте не было чуждо все человеческое, после чая она подобрела и не сделала Филипу выговора (а вполне могла бы) за то, что он не застал Джино. Она осыпала мисс Эббот любезностями и без конца восклицала, что приезд Каролины – удачнейшее совпадение на свете. Каролина не опровергала этого.

–    Ты пойдешь к нему завтра в десять, Филип. Да, не забудь чек и не заполняй его заранее. Скажем, час на обсуждение дела. Нет, итальянцы так медлительны. Скажем, два часа. Значит, в двенадцать – ленч. Да. Ехать имеет смысл только вечерним поездом. До Флоренции я с ребенком управлюсь...

–    Дражайшая сестра, остановись, пожалуйста. Даже пару перчаток не купишь за два часа, не то что младенца.

–     Ну так три, четыре часа, или же заставь его подчиниться английским привычкам. Во Флоренции мы достанем няньку...

–    Генриетта, – остановила ее мисс Эббот, – а что, если на первых порах он не согласится?

–    Таких слов для меня не существует, – веско произнесла Генриетта. – Я сообщила хозяйке, что нам с Филипом нужны комнаты только на одну ночь, и я сдержу слово.

–   ееНадеюсь, что все получится. Но я же вам говорила, человек, которого я встретила на Скале, странный и трудный человек.

–   И нагло ведет себя с женщинами, знаю. Но брат наверняка сумеет его образумить. Женщина, которая там живет, Филип, донесет ребенка до отеля. Ей, конечно, надо заплатить. Если удастся, захвати оттуда серебряные браслеты покойной Лилии, они очень славные, неброские и вполне подойдут Ирме. Еще там есть инкрустированная шкатулка для носовых платков. Ядала ее Лилии на время, а не подарила. Большой ценности она не имеет, но сейчас единственный случай получить ее обратно. Не спрашивай про нее, но, если увидишь ее где-нибудь в комнатах, скажи просто, что...

–     Нет, Генриетта, нет, я попытаюсь добыть младенца, но больше ничего. Обещаю приступить завтра утром и именно таким способом, как ты требуешь. Но сегодня вечером надо развлечься, мы все устали. Необходима передышка. Мы пойдем в театр.

–    Ходить по театрам? Здесь? В такой момент?

–    Нам вряд ли доставит это удовольствие, когда нас тяготит такое важное свидание, – добавила мисс Эббот, бросив на Филипа испуганный взгляд.

Он не выдал ее, но продолжал настаивать:

–    А все-таки, по-моему, лучше пойти в театр, чем сидеть весь вечер и нервничать.

Сестра покачала головой.

–    Мать не одобрила бы этого. Совершенно неподходящее занятие, более того – кощунственное. И кроме того, у иностранных театров дурная слава. Помнишь письма в газете «Семья и церковь»?

–     Но это опера, «Лючия ди Ламмермур», сэра Вальтера Скотта. Классика, понимаешь?

Генриетта начала поддаваться, на лице ее изобразилось колебание.

–    Музыку, конечно, удается слушать не так уж часто. Правда, зрелище, наверное, никуда не годное. Но все же лучше, чем целый вечер бездельничать. Книг у нас нет, вязальный крючок я потеряла во Флоренции.

–    Отлично. Мисс Эббот, вы тоже идете?

–    Вы очень любезны, мистер Герритон. В какой-то степени мне, пожалуй, хочется пойти. Но – простите, что напоминаю вам, – вероятно, не следует сидеть на дешевых местах.

–    Господи помилуй! – воскликнула Генриетта. – Мне самой в голову это не пришло. Мы, скорее всего, постарались бы сэкономить на билетах и очутились бы среди совершенно ужасных личностей. Как-то забываешь, что мы в Италии.

–    У меня, к сожалению, нет вечернего платья, и если места...

–   Ничего, не беспокойтесь. – Филип со снисходительной улыбкой взирал на своих боязливых и щепетильных спутниц. – Мы купим лучшие места, какие достанем, а пойдем – как есть. В Монтериано не так строго соблюдают этикет.

Таким образом, утомительный день, насыщенный решениями, замыслами, тревогами, битвами, победами, поражениями и перемириями, завершился в опере. Мисс Эббот и Генриетта сидели с несколько виноватым видом. Они думали о состонских друзьях – те считали, что они сейчас сражаются с силами зла. Что бы сказала миссис Герритон, или Ирма, или приходские священники из Кухоньки, если бы застали спасательную экспедицию в этом увеселительном месте в первый же день прибытия с миссией? Филип и то дивился своему поведению. Он обнаружил, что получает удовольствие от пребывания в Монтериано, невзирая на утомительный нрав своих спутниц и собственные противоречивые настроения. Он побывал в этом театре однажды, много лет назад, когда давали «Тетушку Карло». С тех пор театр привели в порядок, он был отделан в свекольно-томатных тонах и вообще делал честь городу. Оркестр расширили, в ложах повесили терракотовые занавеси, над каждой ложей была прикреплена дощечка в аккуратной рамке – с номером. Имелся также падающий занавес, изображавший лилово-розовый пейзаж, на фоне которого резвилось множество легкомысленно одетых леди, а над просцениумом возлежали еще две, поддерживавшие большие часы с мертвенно-бледным циферблатом. Зрелище было столь роскошным и чудовищным, что Филип еле удержался от восклицания. В дурном вкусе итальянцев есть что-то величественное. В нем нет стыдливой вульгарности англичан или тупой вульгарности немцев. И не то чтобы Италии был свойствен исключительно дурной вкус. Итальянское дурновкусие даже замечает красоту, но проходит мимо. Однако само оно обладает уверенностью подлинной красавицы. Театрик в Монтериано дерзко потягался бы с лучшими из театров, и леди с часами не постеснялись бы подмигнуть молодым людям с потолка Сикстинской капеллы.

Филип попросил сперва ложу, но лучшие места уже разобрали, представление в этот вечер было весьма торжественным, и Филипу пришлось довольствоваться креслами в партере. Генриетта была раздражена и необщительна. Мисс Эббот оживлена и готова хвалить все подряд. Она сожалела только об одном – что не захватила с собой нарядное платье.

–     Мы выглядим достаточно прилично, – заметил Филип, которого забавляло ее неожиданное тщеславие.

–    Да, я знаю, но ведь нарядное платье занимает не больше места в чемодане, чем будничное. Почему надо приезжать в Италию пугалом?

На сей раз он не ответил: «Но мы же здесь, чтобы спасать ребенка». Ему вдруг представилась очаровательная картина, одна из очаровательнейших, виденных им в жизни: раскаленный театр, снаружи – башни, темные ворота, средневековые крепостные стены. За стенами – рощи олив, озаренные лунным сиянием, белые вьющиеся дороги, светляки и непотревоженная пыль. А посреди всего этого – мисс Эббот, жалеющая, что выглядит как пугало. Она попала в самую точку. Вернее нельзя было и сказать. Эта чопорная провинциалка оттаивала в атмосфере красоты.

–    Неужели вам здесь не нравится? – спросил он.

–    Страшно нравится.

И, обменявшись столь смелыми репликами, эти двое убедили таким образом друг друга в том, что романтика еще жива.

Тем временем Генриетта зловеще покашливала, созерцая занавес. Наконец занавес поднялся, открыв территорию замка Рэвенсвуд, грянул хор шотландских вассалов. Зрители постукивали ногами, барабанили в такт косточками пальцев и раскачивались под звуки музыки, точно колосья на ветру. Генриетта, в общем равнодушная к музыке, знала, однако, как ее следует слушать. Она испустила леденящее душу «ш-ш-ш!».

–    Перестань, – шепнул брат.

–    Надо с самого начала поставить их на место. Они болтают.

–    Они, конечно, отвлекают, – пробормотала мисс Эббот, – но, может быть, нам лучше не вмешиваться.

Генриетта затрясла головой и опять зашикала. Зрители стихли, но не потому, что нехорошо разговаривать, когда поет хор, а потому, что угождать гостям естественно. На какое-то время Генриетта усмирила весь зал и теперь с самодовольной улыбкой поглядывала на брата.

Ее триумф вызвал у него раздражение. Он давно усвоил принцип итальянской оперы, стремившейся не создавать иллюзию, а развлекать. Поэтому Филип вовсе не желал, чтобы праздничный вечер превратился в молитвенное собрание. Но как только начали заполняться ложи, власть Генриетты кончилась. Знакомые семьи приветствовали друг друга через весь зал. Сидящие в задних рядах партера окликали братьев и сыновей, поющих в хоре, и громко расхваливали их пение. Когда у фонтана появилась Лючия, раздались бурные аплодисменты и выкрики «Добро пожаловать в Монтериано!».

–    Невоспитанные дети! – проговорила Генриетта, откидываясь на спинку кресла.

–     Гляди, да это наша распаренная дама с Апеннин! Которая никогда в жизни так не...

–    Фу! Прекрати! Сейчас она покажет всю свою вульгарность. По-моему, здесь еще хуже, чем в туннеле. Мы совершенно напрасно...

Лючия запела, и на миг настала тишина. Певица была толста и уродлива, но голос был все еще прекрасен, и зал загудел, как сытый улей. Вся ее колоратурная партия сопровождалась восхищенными вздохами, а верхнюю ноту заглушил всеобщий взрыв восторга.

Так и шло представление. Певцы черпали вдохновение в одобрении публики, и два знаменитых секстета были исполнены вполне сносно. Мисс Эббот поддалась общему настроению. Она тоже болтала, смеялась, аплодировала, кричала «бис!» и радовалась, обнаружив здесь красоту. Что касается Филипа, то он не только забыл про свою миссию, но вообще забылся. Сейчас он был не просто восторженный чужестранец. Он словно и не уезжал отсюда никогда. Он чувствовал себя как дома.

Генриетта, как в подобном же случае господин Бовари, пыталась разобраться в сюжете. Иногда она толкала своих спутников и спрашивала, при чем тут Вальтер Скотт. По временам она мрачно озиралась вокруг. Публика казалась пьяной, даже Каролина, в жизни не бравшая ни капли в рот, подозрительно раскачивалась. Волны неистового возбуждения, зарождаясь буквально из ничего, захлестывали зал. Кульминации оно достигло в сцене сумасшествия. Лючия, вся в белом, как того требовал ее недуг, внезапно подобрала свои струящиеся волосы и поклонилась публике. В ту же минуту из-за кулис (она притворилась, будто не видит) появилось нечто вроде бамбуковой рамы для сушки белья, сплошь утыканной букетами. Выглядело это преуродливо, цветы по большей части были искусственные, Лючия прекрасно это знала, публика тоже. Все знали, что рама – театральный реквизит и эта штука проделывается из года в год, чтобы раззадорить публику. Тем не менее явление рамы вызвало бурю. С криком радости и изумления певица обняла раму, вытащила два цветка поприличнее, прижала к губам и кинула в ряды поклонников. Те с громкими криками кинули их обратно, голоса их звучали мелодично. Маленький мальчик в одной из лож, расположенных на сцене, выхватил у сестры гвоздики и протянул певице. С криком «Che carino!" ( какой милый!)та бросилась к мальчугану и поцеловала его. Шум поднялся невообразимый.

– Тише, тише! – закричали сзади пожилые зрители. – Пусть богиня продолжает!

Но молодые люди в соседней ложе не унимались и умоляли Лючию оказать им те же милости. Она сделала шутливо-отрицательный жест, отводя просьбу. Один из юношей швырнул в нее букетом. Она оттолкнула букет ногой. Но тут же, поощряемая ревом публики, подобрала цветы и швырнула в зал. Генриетте, как всегда, не повезло. Букет попал ей прямо в грудь, из него выпала любовная записочка.

–    Это ты называешь классикой? – завопила Генриетта, вскакивая с места. – Сплошное неприличие! Филип, сейчас же уведи меня отсюда!

–    Чье это? – закричал ее брат, поднимая кверху в одной руке букет, в другой – записочку. – Чье?

Зал словно взорвался. В одной из лож началось бурное движение, будто кого-то выталкивали вперед. Генриетта двинулась по проходу, мисс Эббот поневоле последовала ее примеру. Филип, не переставая смеяться и выкликать: «Чье это?» – замыкал шествие. Он был пьян от возбуждения. Жара, усталость, восторг бросились ему в голову.

–    Слева! – крикнули ему. – Innamorato ( влюбленный)находится слева!

Филип покинул своих дам и юркнул к ложе. Навстречу ему поперек балюстрады вытолкнули молодого человека. Филип протянул ему букет и записку. И вдруг его крепко схватили за руки и горячо их пожали. Филип нисколько не удивился, ему это показалось вполне естественным.

–    Почему вы не написали? – воскликнул молодой человек. – Зачем такой сюрприз?

–    Да нет, я написал, – весело и громко откликнулся Филип. – Я оставил карточку сегодня днем.

–    Тише! Тише! – закричала публика, которой все это надоело. – Пусть богиня продолжает!

Мисс Эббот и Генриетта исчезли.

–    Нет! Нет! – закричал молодой человек. – Вы от меня не убежите.

Филип вяло пытался высвободить руки. Приветливые молодые люди перегнулись через барьер и приглашали Филипа к ним в ложу.

–    Друзья Джино – наши...

–    Друг? – воскликнул Джино. – Нет, родственник! Брат! Это фра Филиппо. Приехать из Англии и даже не предупредить!

–    Я оставил записку.

Зрители начали шикать.

–    Присоединяйтесь к нам.

–    Спасибо – я с дамами... не могу...

В следующую минуту его втащили за руки в ложу. Дирижер, видя, что инцидент исчерпан, поднял палочку. Зал утихомирился, и Лючия ди Ламмермур возобновила арию безумия и смерти.

Филип шепотом знакомился с приятными юношами, которые втащили его, – возможно, сыновьями торговцев, или студентами-медиками, или клерками, служащими у стряпчих, или тоже сыновьями зубных врачей. В Италии трудно распознать, кто – кто. Их гостем на сегодняшний вечер был солдат. Теперь он разделил эту честь с Филипом. Им пришлось стоять впереди рядом, обмениваясь любезностями, а Джино, до восхитительности знакомый, играл роль учтивого хозяина. Порой Филипа охватывал приступ страха, до сознания его доходило, какую кашу он заварил. Потом страх проходил, и Филип опять поддавался чарам веселых голосов, смеха, ни разу не прозвучавшего фальшиво, и легкого похлопывания лежащей у него на спине руки.

Только перед самым концом удалось уйти – в тот момент, когда Эдгар запел, бродя между могил своих предков. Новые знакомцы Филипа пригласили его на следующий вечер в кафе «Гарибальди». Он пообещал прийти, потом вспомнил, что по плану Генриетты он к тому времени уже покинет Монтериано.

–    Так, значит, в десять часов, – напомнил он Джино. – Мне надо поговорить с вами наедине. В десять утра.

–    С удовольствием! – засмеялся тот.

Мисс Эббот не ложилась и поджидала его. Генриетта, по всей видимости, прямо пошла спать.

–    Это был он, да? – спросила мисс Эббот.

–    Вы угадали.

–    Надо полагать, вы ни о чем не договорились?

–    Нет, конечно, до того ли мне было? Вышло так... словом, я был не подготовлен. Но какое это имеет значение? Почему бы нам не обсудить дела, пребывая в хороших отношениях? Он совершенно очарователен, друзья его тоже. Теперь и я ему друг. Утраченный и обретенный брат. Ну и что тут плохого? Уверяю вас, мисс Эббот, в Англии – одно, в Италии – другое. Там мы строим планы, руководствуясь высокими моральными принципами. А здесь убеждаемся, какие мы остолопы, ибо жизнь тут идет сама собой, независимо от нас. Боже, что за ночь! Видели ли вы раньше такое лиловое небо и такие серебряные звезды? Словом, как я уже говорил, беспокоиться глупо, он не похож на нежного отца. Этот ребенок ему нужен так же, как и мне. Просто он потешался над моей матерью, как потешался надо мной полтора года назад. Но я его прощаю. У него есть чувство юмора, да еще какое!

Мисс Эббот тоже провела восхитительный вечер, она тоже никогда не видела такого неба и звезд. В ушах у нее звучала музыка, а когда она раскрыла окно, в комнату влился теплый, душистый воздух.

Она погрузилась в красоту, красота облекала ее снаружи, проникала в душу. Ей не хотелось спать, ее переполняло счастье. Была ли она когда-нибудь так счастлива? Да, однажды, мартовским вечером, именно здесь, когда Джино и Лилия открыли ей свою любовь, – тем вечером, когда она сама выпустила на свет зло. Теперь она приехала, чтобы исправить содеянное.

Она вдруг вскрикнула от стыда:

–    Опять, в том же городе, все то же самое!

Она принялась гасить ощущение счастья, сознавая, что оно греховно. Она вернулась сюда, чтобы бороться против этого злосчастного города, спасти младенческую душу, пока еще невинную. Она здесь для того, чтобы постоять за нравственность, чистоту и святость английского очага. Той весной она совершила грех по неведению. Теперь она более сведуща.

–    Помоги мне! – воскликнула она и закрыла окно, словно наружный воздух источал что-то колдовское. Но музыка продолжала звучать у нее в ушах, и всю ночь напролет ей чудились волны мелодий, аплодисменты, смех и молодые люди, которые задорно выкрикивали строчки из бедекера:

 
Поджибонси, посторонись,
Монтериано лезет ввысь.
 

Ей вдруг привиделся Поджибонси – безрадостный, беспорядочно раскиданный городок, населенный притворщиками. Проснувшись, она поняла, что видела во сне Состон.