Текст книги "Хирургия Плоти (ЛП)"

Автор книги: Эдвард Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Мне хотелось плакать. Теперь последнее видение обрело смысл. У меня была любовь. Моя жена любила меня. Многие люди, вероятно большинство из моих знакомых, никогда не любили меня. Только печальное факсимиле и горькая ложь. Мне хотелось упасть на колени к ногам пожилой женщины и заплакать, как маленький ребёнок. Потому, что не жестокость заставила её привести меня сюда. За всем, что она показала мне сегодня, стояла та же сила. Вещи, которые заставляли меня думать и видеть. Поэтому я понял, что жизнь – это дар, и даже когда люди умирают, даже когда происходят самые дерьмовые вещи, этот дар остаётся…

Мы вернулись тем же путём, каким пришли, через недра города. Теперь всё было по-другому: в свете уличных фонарей тротуар казался покрытым льдом. Шёл снег, но всё, что я мог чувствовать, было тепло, которое она показала мне.

Вот что я чувствовал. Мне было тепло. Я чувствовал себя сытым.

Она отвела меня обратно в переулок, к машине. Мы сели. Она расположилась рядом со мной, на пассажирском сиденье.

– Время ничего не значит, – сказала она.

Её голос был мягким, сладким для её возраста.

– Кто ты? – спросил я.

Она не ответила. Вместо этого она улыбнулась, или по крайней мере, мне так показалось, потому что я всё ещё не мог видеть её лица. Только отдельные фрагменты, как видения, которые никогда не сходились вместе.

– Ты ангел, да? – Наконец-то у меня хватило смелости спросить. – Тебя послали, чтобы удержать меня от самоубийства.

– Любовь, сострадание, истина, – сказала она. – Они что-то значат. Какая потеря для человека умереть в одиночестве, не зная правды.

Да, она была ангелом или чем-то вроде того. Первое, что она мне сказала, было что-то о Провидении.

Жадность, эгоизм, цинизм и Бог знает что ещё привели меня на грань самоубийства, но в последнюю минуту я был спасён, увидев хорошие вещи, вещи, которые превзошли всё плохое и злое.

– Истина, – сказала она.

– Спасибо тебе.

Почему-то я не удивился. Она выскользнула из чёрного жилета. Она была голая. Её груди были большими, с большими полными сосками. Они обвисли, но грациозно. Нежный изгиб её талии, тонкая белая кожа шеи, плеч, бёдер, всё тело казалось мягко сияющим в её возрасте, прекрасным в своей правде.

Вот в чем дело – в истине. И я знал, почему она сняла пальто. Она привезла меня сюда не для того, чтобы трахнуть в «Порше 911». Она показывала мне вещи всю ночь. Вот почему она была голой, чтобы я мог наконец увидеть её.

Я жаждал. Я хотел увидеть её тело, несущее такой блистательный дух. Сквозь ветровое стекло пробивался свет уличного фонаря. Теперь я мог видеть её тело, но всё ещё не мог видеть её лица, и я знал, что никогда не увижу её снова. Хотя, вы должны признать, это казалось уместным.

Лицо ангела не должно быть чем-то, что можно увидеть.

– Мы все здесь не просто так, – сказала она, наклоняясь ко мне. – И это моя причина. Покажи истину, заставь людей узреть истину.

Я взял её руку, провёл пальцами по её ладони. Я подвинулся ближе и начал трогать её грудь, провёл пальцами по её животу, вниз по её бёдрам, и сквозь толстые завитушки её лобковых волос. Она, казалось, ожидала этого, как будто это было какое-то спокойное предвидение. Это была не похоть, это вообще не было сексуально. Я просто хотел прикоснуться к ней.

Мне нужно было знать, что чувствует ангел.

Её кожа, хотя и утратила некоторую эластичность, была мягкой и гладкой, как у ребёнка. Расщелина её киски окутала мои пальцы жаром.

– Ты готов увидеть остальное?

– Остальное?

Она промолчала. Думаю, ей очень нравилось лежать на плюшевом сиденье, когда к ней прикасались.

– Я показала тебе любовь, сострадание и истину. Я насытила тебя, не так ли?

– Да, – сказал я, всё ещё прикасаясь к ней.

Её прохладные пальцы переплелись с моими.

– Но мне тоже нужна пища, кое-что ещё…

– Что?

– Смерть, – сказала она.

Я уставился на неё. Моя рука обмякла.

– Истина похожа на людей. Иногда настоящее лицо скрыто. А теперь взгляни на то, чего ты раньше не видел – на остальную часть истины. На настоящую истину.

Она наклонилась и поцеловала меня. Я напрягся. Её прохладные губы заиграли на моих, её язык погрузился в меня. Всё это время мне казалось, что мои глаза открыты. Я не мог их закрыть. Поцелуй проник в меня и потянул за собой. Да, это заставило меня смотреть в широко открытую чёрную бездну, которая была её лицом.

Настоящая истина.

Сначала, будущее: семья в окне.

Мужчина, теперь безработный и пьяный, бьёт жену по лицу, превращая его в кровавую маску. Старший мальчик держит мать, а четверо других по очереди насилуют её. Он запихнул ей в рот горсть мусора, чтобы она заткнулась.

– Смотри как я расколю жбан этой сучки, – говорит он, когда они закончили.

Он разбил ей голову кирпичом, пока остальные делили её деньги.

Тем временем, в нескольких кварталах от него, его сестра раздвинула ноги для десятого незнакомца за ночь, её руки, кисти и ступни были покрыты следами от уколов, её кровь изобиловала герпесом, гепатитом и СПИДом.

Далее, настоящее: переулок бездомных.

Священник исчез. Толпа безликих юнцов захихикала, обливая бензином съёжившиеся тела под промокшими новыми одеялами. Вспыхнула спичка. Переулок загорелся, и банда смеясь убежала. Огонь шипел на коконе человеческой плоти. В морозной ночи раздались крики.

И наконец, прошлое:

Сначала визг тормозов, лязг металла, и шея его жены хрустнула, как виноградная лоза, когда её голова ударилась о ветровое стекло. Потом видение вернулось на час назад. Гостиничный номер. Кровать. Она голая, на четвереньках. Его жена деловито делала минет молодому человеку, стоящему перед ней. Он грубо взял её за голову и сказал:

– Да, Дафф, ты рождена для сосания хуя! Я трахну твои миндалины!

– Лучшая «глубокая глотка» в городе, я же говорил! – сказал другой мужчина, который вставлял свой пенис в её прямую кишку. – Держу пари, твой муженёк обосрался бы, если увидел это, а?

В конце концов он кончил ей в кишечник.

– А вот и обед, – сказал первый, когда начал кончать ей в рот.

Его жена проглотила сперму, мурлыча, как кошка. Потом она легла на кровать.

– Ты можешь в это поверить? Я сказала этому придурку, что иду в магазин красок, выбирать цветовую гамму для дома.

– Когда ты уже бросишь это никчёмное дерьмо? – спросил второй.

Она начала мастурбировать им двоим.

– С чего бы? – сказала она. – Он держит меня в драгоценностях, а вы ребята, держите во мне члены.

Затем все трое рассмеялись.

Поцелуй прервался. Я думал, что падаю с высоты, как только что перерезанная веревка. Я обмяк на сиденье. Старуха посмотрела на меня, но я увидел, что она вовсе не стара. Она выглядела как подросток. Пища, которую она получила из моей истины, сделала её сильной, весёлой, сияющей и молодой. Её белые волосы стали чёрными, как вороново крыло. Бледная кожа натянулась на молодые мышцы и кости, большие белые шары ее грудей стали твердыми прямо на моих глазах. Их свежие соски вздымались, указывая на меня, как стенные гвоздики.

Я не мог говорить. Я даже пошевелиться не мог.

Жадные руки принялись ласкать меня, её глаза сияли. Она снова поцеловала меня, лизнула, наслаждаясь тем, чем я был для неё. Её дыхание обожгло моё опустошенное лицо.

– Ещё немного, – выдохнула она.

Она пускала слюни. Она сунула руку под сиденье. Лезвие бритвы сверкнуло в ледяном свете. Затем она очень осторожно вложила его мне в руку.

* * *

По крайней мере, это было не больно. Это было даже приятно. Это было очищение. Понимаешь, о чём я? Теперь почти ничего не видно. Как гаснет свет в театре. Я вижу только маленькую девочку. Она наблюдает за мной. Она улыбается, молодеет и оживает на мясе Провидения, на сладком-сладком пике истины.

перевод: Олег Казакевич

Листок бумаги

Когда Струп харкнул кровавым сгустком мокроты в стену, это физическое усилие заставило его брюшные мышцы напрячься и сдавить мочевой пузырь. Древний, давно забытый инстинкт подтолкнул его встать и найти какое-нибудь укромное местечко, чтобы помочиться… но потом Струп вспомнил, кем он был и в каком сейчас положении, поэтому буркнул:

– Да какого хуя, – и, как обычно, обоссался прям себе в штаны.

Ну, чтоб вам было понятно, он вспомнил, что у него не было ног. Ампутированы чуть ниже коленей. «Газовая гангрена»– так врачи сказали ему.

Каждые шесть месяцев, или около того, Струп катил себя в государственную клинику, где ему отрезали ещё дюйм.

Струп был одним из ярких представителей города Сиэтла, бездомный социопат-изгой. Инвалидного кресла у него не было, он не мог передвигаться на нём из-за острого артрита. Была у него доска на колёсиках, пара перчаток – толкуш и койка под номером «509» в социальной ночлежке на углу Третьей и Джеймс-Стрит, но Струп не хотел там жить, он просто хотел свою доску и перчатки.

Улица была его стихией.

Люди прозвали его «Струп», потому что именно им он был покрыт с головы до ног.

Шестьдесят два года болезней и инфекций, клещей и вшей, нулевой гигиены и всех видов дерматита. Такое, знаете ли, оставляет отметки на человеке.

Струпу было похую.

Oн отдирал струпья от тела и ел их. Не так уж и плохо, на вкус почти, как жареные сухарики.

Каждый его день проходил примерно одинаково, но Струп не жаловался. С утра он подкатывал ко входу книжного на Пятой авеню, в который любили таскаться все эти извращенцы-хиппи и уроды-коммуняки со своими «Body Piercing Review», и журналами «High Times»[50]50
  ежемесячный цветной журнал объёмом сто страниц, полностью посвящённый конопляной тематике.


[Закрыть] и «The Revolution Sentinel»,[51]51
  «Часовой революции» – тематика понятна.


[Закрыть] которые заодно подкидывали в кружку Струпу доллар-другой из своей карманной наличности. За день набиралось, примерно, долларов пятьдесят. Если какой-нибудь жмот кидал ему монетку в пять или десять центов, Струп харкал в него.

Ёбаный крохобор.

Ночью он протискивал себя между двумя мусорными баками, стоящими в переулке, разделяющем вьетнамский ресторан и пункт обмена игл для наркоманов.

Это был милый тихий уютный и укромный уголок, это был дом Струпа.

И той ночью…

Шёл дождь. Он всегда шёл в этом сраном городе. Струп уже скатился вниз по переулку и припарковал себя между мусорными контейнерами, обложившись газетными листами сиэтлской «Пост Интердженсон». Струп промок, в ни разу не стиранных штанах хлюпало. Хлюпала моча и его собственные экскременты.

Струпу было похуй, жизнь у него не сахар и если человек вынужден срать себе в штаны – он срёт себе в штаны, по крайней мере, хоть какое-то время жопа у него будет в тепле. Говно он вытряхнет утром на улице.

Не ебёт, – подумал он, – пусть кто-нибудь тоже вляпается.

Он надеялся, что сегодня ему приснится хороший сон с… бабами, и в этом сне у него будут ноги. Капли дождя громко стучали по газете, прикрывшей его голову, и он уже начал клевать носом, как вдруг услышал…

Шаги?

Может, ему показалось?

Может быть, он уже спит и видит сон?

Довольно миловидная, но испуганно выглядевшая женщина, бежала по переулку. Она вся вымокла под дождём, но кроме тёмного строгого делового костюма на ней ничего больше не было. На бегу она размахивала кожаным портфелем. Струп уже было начал фантазировать, что он сделает с ней и в каких конкретно позах покажет, каким должен быть настоящий мужчина, когда…

БАХ! БАХ! БАХ!

Три яркие вспышки расцвели в конце переулка, сопровождаемые еле слышными щелчками. Струп не был уверен, что он только что увидел, но вроде как…

Вроде как испуганно выглядевшая женщина в деловом костюме рухнула на асфальт и когда её портфель ударился об землю, застёжки на нём лопнули и он открылся, и из него стали вылетать, кружась по переулку, листки бумаги.

Один такой листок приземлился прямо на колени Струпу…

Снова послышались шаги. Струп уже точно знал, что не спит, знал, что всё происходит наяву. Двое мужчин в костюмах вошли в переулок и остановились у тела женщины. Женщина была мертва. Тёмные ручейки, гонимые дождём, растекались от её головы.

Какого хуя, чё за дела? – гадал Струп.

Мужчины в костюмах сунули пистолеты в карманы пиджаков и теперь ползали на коленях под проливным дождём, собирая вылетевшие из портфеля листки. Между тем, к другому концу переулка, задом подъехал тёмный фургон. Ещё двое, таких же безликих мужчин, выпрыгнули из него, подняли мёртвую женщину, открыли заднюю дверь и бросили её внутрь фургона. Первые двое мужчин собрали выпавшие из портфеля листки, потом тоже попрыгали в фургон через заднюю дверь и автомобиль, взвизгнув резиной колёс, скрылся во тьме.

Ё-моё, всё, кино закончилось? – подумал Струп.

Ясное дело, мужчины собрали не всё, один листок так и остался лежать у Струпа на коленях. Эти парни в костюмах были так заняты, торопясь подобрать выпавшее содержимое портфеля, что даже не заметили его, забившегося в тёмной щели между мусорными баками.

Затем наступила тишина, если не считать дождя.

Они исчезли быстрее, чем Струп успел поковыряться в носу.

– Это что ещё за хуйня? – буркнул он, сцапав намокший лист с колен и разглядывая его.

На листе было отпечатано:

«Получено по защищённой правительственной линии Министерства Обороны США.

Экземпляр: единственный.

Страница: 1 из 1.

Распечатано: 25 мая 1978 года в 7 часов 13 минут.

Статус: совершенно секретно.

От кого: Агенство Национальной Безопасности, руководитель внутренних операций, Форт-Мид, Мэриленд. Пятый Сектор, Отдел Вирусных Исследований, Форт-Детрик, Мэриленд.

Кому: Оперативной Группе по Внутренним Спец. Операциям, Пентагон.

Сообщение: вирусный возбудитель, подавляющий иммунную систему, в точности, антитела к вирусу цитомегалии иммуноглобулина джи, полностью усовершенствован в лаборатории Армейского центра вирусных исследований, Форт-Детрик.

Кодовое название препарата: ВИЧ.

Статус готовности: вирусная основа готова к распылению в городских районах с низким социальным уровнем и в зонах высокой концентрации лиц гомосексуальной ориентации, а также лиц, принимающих наркотические препараты внутривенно.

Просим подтверждение.

Конец сообщения.

По прочтении уничтожить».

Струп, щурясь, ещё долго смотрел на листок, потом высморкался в него, скомкал и отбросил в сторону. Выкашляв из лёгких несколько сгустков мокроты, он смачно харкнул ими в стенку мусорного контейнера, ещё раз обоссался себе в штаны и заснул.

Не, ну, правда, чё это, блядь, за ёбаные каракули?

Он всё равно не умел читать.

перевод: Пожелал остаться неизвестным

Размытая комната

Примечание автора: скромное предисловие кажется здесь уместным; более поздняя версия этой истории была опубликована более десяти лет назад как «Реанимация» в антологии-бестселлере Эла Саррантонио «999». Эл попросил меня изменить мой оригинальный финал (оригинальное название было изменено мной некоторое время назад), потому что он чувствовал, что он слишком предсказуем и был довольно клишированным. Эти нарекания, по общему признанию, слишком верны, и я буду вечно благодарен Элу за его редакционное руководство и одобрение этой части. Но главная причина, по которой я включаю «Размытую Комнату» в этот сборник – это интерес моих давних поклонников, поскольку этот рассказ на самом деле является одним из самых первых фантастических произведений (третьим или четвертым, возможно), которые я написал всерьез. Конечно, он был отполирован несколько раз, но сначала он был написан в 1980 году, а затем отправлен моему учителю английского языка Глену Шокли в «P.G. Community College». Поощрение мистера Шокли в отношении этого рассказа было важным компонентом моего решения стать писателем.)

Оно за ним гналось, и было оно большое. Но что это было? Он ощущал, как настигает его огромность, преследует по неосвещенным лабиринтам, за углы задушенной плоти, по переулкам крови и сукровицы…

Пресвятая Матерь Божия!

Когда Паон проснулся окончательно, казалось, у него стерли разум. Его крушила тупая боль и скованность… Или это паралич? В голове неясные образы, голоса, мазки света и цвета. Фрэнсис Паон по кличке «Фрэнки» вздрогнул от ужаса перед неведомым, что гналось за ним по канавам и бороздам его собственного подсознания.

Да, он уже проснулся, но погоня вела к…

Налетающим силуэтам. Встряске. Крови, брызнувшей на грязно-белые стены.

И будто медленно наводился на резкость кадр, Паон наконец понял, что за ним гналось. Не киллеры. Не копы или федералы из Бюро.

Гналось за ним – воспоминание.

Но о чем?

Мысли понеслись галопом. Где я? Какого черта со мной стряслось? Последний вопрос по крайней мере прояснялся. Что-то ведь стряслось. Что-то катастрофическое.

Комната расплывалась. Паон прищурился, скрипя зубами: без очков он не видел дальше трех футов.

Но разглядел достаточно, чтобы понять. Кожаные ремни с мягкой обивкой опоясывали его грудь, бедра и лодыжки, фиксируя на кровати, которая казалась тверже кафеля. Не пошевелиться. Справа стояли несколько металлических шестов, а на них – размытые пузыри. Длинная полоска спускается оттуда… к руке. Он догадался – капельницы. Полоска кончается внутри правого локтя. А вокруг запахи, которые ни с чем не спутать: антисептика, мази, изопропиловый спирт.

Я в ебаном госпитале, признал он.

Кто-то, значит, его зацепил. Но… он просто не мог вспомнить. Воспоминания плясали фрагментами, преследуя его дух немилосердно. Стрельба. Кровь. Вспышки.

А близорукость оказывала еще меньше милосердия. Возле кровати он видел только расплывчатый белый периметр, тени и лишенный объема фон. Слышалось какое-то жужжание, вроде как далекий кондиционер, и медленные, раздражающие попискивания: монитор капельницы. А наверху что-то раскачивалось. Подвесной цветок в горшке? Нет, больше похоже на складные рычаги, как бывает во врачебных кабинетах, вроде рентгеновской пушки. И расплывчатый ряд силуэтов вдоль стен – только ящики это могут быть, ящики с лекарствами.

Значит, я в самом деле в больнице. В реанимации. Ничего другого не придумаешь. И его хорошо пришпилили. Не только лодыжки, но и колени, и плечи. Правая рука привязана к выносной стойке под капельницу, и в локтевом сгибе белой лентой закреплена игла.

Паон глянул на свое левое плечо, на руку… Именно руку – без кисти.

Кошмар, захотелось ему подумать. Но преследующие воспоминания слишком реальны для сна, и боль тоже. Сильная боль. Больно дышать, глотать, даже моргать. И кишки сочились болью, как теплой кислотой.

Кто-то меня щедро уделал. Тюремная больница, сомневаться не приходится. И наверняка за дверью стоит легавый. Да, теперь он знал, где он, но страшно было другое – он не знал, что его сюда привело.

Воспоминания рвались с цепи, гнались, бросались…

Тяжелый топот. Крики. Гремящий искаженный голос… как мегафон.

Господи Иисусе!

Снова попытался вспомнить – и снова не смог. Воспоминания теперь подкрадывались: пистолетные выстрелы, длинные автоматные очереди, ощущение куска собственного тела, подпрыгивающего в ладони…

– Эй! – крикнул он. – Помогите кто-нибудь! – Слева отозвался щелчок, открылась и закрылась дверь. Тихие шаги – и выступила яркая размытая фигура.

– Как давно вы в сознании? – спросил бесцветный женский голос.

– Пару минут, – ответил Паон. В горле пульсировала боль. – Можете подойти ближе? Я вас еле вижу.

Фигура повиновалась, черты ее стали резче.

Совсем не легавый – это сестра. Высокая, черноволосая, с голубыми глазами и резкими выразительными чертами лица. Белая одежда сияет ярким светом. На игривых гладких ногах переливается белый нейлон.

– Не знаете, где мои очки? – спросил Паон – Я чертовски плохо без них вижу.

– Ваши очки разбились в машине скорой помощи, – категорично ответила она. – Оптики вставят линзы в новую оправу. Они принесут их позже.

Безразличные глаза оценивали его. Она наклонилась, определяя его состояние. – Как вы себя чувствуете?

– Отвратительно. Кишки болят, как сволочи, а моя рука… – Паон, щурясь, поднял забинтованный левый обрубок. – Дерьмо, – пробормотал он. Он даже не хотел спрашивать.

Сестра отвернулась к монитору капельницы, а Паон продолжал борьбу с грузом навалившихся воспоминаний. Где-то в глубине сознания завертелись новые картины. Осколки дерева и потолочной плитки дождем на плечи. Бешеная какофония, которую создает только пулеметная стрельба. Разлетевшаяся брызгами голова.

Сестра с непроницаемым лицом повернулась к нему снова.

– Что вы помните, мистер Паон?

– Я…

И больше он ничего не сказал. Только поднял глаза. Паон никогда не носил на работе никаких настоящих документов, а ездил только на угнанных тачках или с поддельными номерами. У него из горла вырвался вопрос:

– Откуда вы знаете мое имя?

– Мы все о вас знаем, – ответила она, разворачивая лист бумаги. Полиция нам показала этот телетайп из Вашингтона. Фрэнсис К. Паон по кличке «Фрэнки». Семь псевдонимов. Тридцать семь лет, холост, официальное место жительства неизвестно. В 1985 году вы были осуждены за бегство из штата с целью уклониться от обвинения, перевозку между штатами порнографических материалов с участием несовершеннолетних и многочисленные нарушения Раздела 18 Кодекса Соединенных Штатов. Два года назад вы были выпущены из федеральной тюрьмы «Олдертон», после отбытия 62 месяцев одновременного отбывания одиннадцати– и пятилетнего срока тюремного заключения. Известны ваши связи с преступной семьей Винчетти. Вы – одна из худших вещей в мире, Мистер Паон. Вы специалист по детской порнографии.

Господи, спалился к ебеням! Кто-то меня подставил. Сейчас это уже не трудно было заключить. Он лежит в реанимации, привязанный к кровати, продырявленный, как мишень в тире, без руки, без ноги, а эта флегматичная сука зачитывает ему его собственный послужной список из факса ФБР. Уж точно его взяли не при попытке подломить мелочную лавочку.

– Вы сами не знаете, что несете, – сказал он.

Ее глаза полыхнули на него огнем, а лицо было будто вырезано из камня.

Ага. Могу поспорить, что у нее есть пара ребятишек, которые сачкуют школу и посасывают травку. Спорить могу, что у нее сломалась машина и как раз кончилась страховка, а муженек каждый вечер опаздывает к ужину, потому что слишком занят на работе, отбарабанивая секретаршу и слизывая колу у нее с сисек, и тут выясняется, будто это я виноват, что мир – говенная дыра, полная извращенцев и педофилов. Это моя вина, что столько народу отдают свои праведные денежки за картинки с детками, так, лапонька? Давай, гвозди меня. А что? Да, а наркотики? А спад экономики, Ближний Восток и озоновая дыра? Это ж тоже я виноват, нет?

Когда она снова заговорила, в ее голосе будто перекатывался гравий.

– Что вы помните?

Этот вопрос и ему не давал покоя. Перед близорукими глазами по комнате проносились обрывки воспоминаний – впивающиеся в тело пули, скрежет мегафона, вылетающие в облаке дыма стреляные гильзы – и эти обрывки гнались за ним и дальше, крались беспощадно, как дикая кошка крадется за олененком, а Паон все бежал и бежал, отчаянно желая знать и все равно не смея оглянуться…

– Да ни хрена, – ответил он наконец. – Ничего не могу вспомнить, какие-то кусочки.

Сестра, казалось, обращается больше к себе, чем к нему.

– Преходящий эффект глобальной амнезии, ретроградной и, как правило, не связанной с афазией. Вызывается острым травматическим шоком. Не волнуйтесь, это симптом кратковременный и бывает у всех. – Огромные голубые глаза снова впились в него бурами. – Так, я думаю, что могу освежить вашу память. Несколько часов назад вы убили двух полицейских штата и федерального агента.

У Паона отвалилась челюсть.

– Вы отвратительны, – сказала она.

Погоня сразу закончилась, дикая кошка памяти вцепилась в свою добычу – разум Паона. Он вспомнил все, кусочки легли на место, как булыжники под катком.

Оригиналы. Родз. Ролики.

И вся эта кровь.

Новый день – еще десять кусков, – подумал Паон, подымаясь на третий этаж к квартире Родза. На нем были шерстяные перчатки – не такой же он кретин, чтобы оставлять отпечатки пальцев где-нибудь поблизости от логова Родза. Он постучал в дверь шесть раз, насвистывая «Люби меня нежно» The King.

– Кто там? – раздался грубый голос.

– Санта-Клаус! – ответил Паон. – Ты бы каминную трубу, что ли, завел.

Родз впустил его внутрь и быстро запер за ним дверь.

– Хвоста не привел?

– Нет, только полный автобус агентов Минюста и телеоператор с репортером из «60 минут».

Родз окрысился.

Ну и хрен с тобой, если ты шуток не понимаешь, подумал Паон. Родза он недолюбливал – мразь из Ньюарка, псих ненормальный. С виду Натан Родз смахивал на исхудавшего Крошку Тима после неудачной подтяжки лица: длинные кудрявые черные волосы на голове пухленького медицинского трупа, глубокие носогубные складки на щеках. Работу Родза на профессиональном жаргоне называли «съемщик» – так сказать, субподрядчик. Он похищал детей или получал их от работающих самостоятельно агентов и сам снимал ленты. «Цепочка» – так называло министерство юстиции этот бизнес: подпольную порнографию. В этой индустрии, о которой почти никто не знал, вертелись полтора миллиарда долларов в год, и тут не снимали фигню, типа «Debbie Does Dallas»,[52]52
  известный порнофильм 1978 года с участием Бэмби Вудс.


[Закрыть] которую можно взять напрокат в любом XXХ магазине. Паон возил все подпольное видео: ролики с изнасилованием, «мокрый» S&M,[53]53
  фильм с чрезвычайным садизмом. «Белый» – означает подделку, «мокрый» – реальный фильм.


[Закрыть] кадры с животными, испражнения, мокруха, и (самое главное) детское и подростковое порно. Он забирал оригиналы у таких, как Родз, и перевозил их в «тиражные» лаборатории Винчетти. Сеть Винчетти контролировала почти всю подпольную порнуху Востока; Паон был посредником, членом Семьи. Все это работало через почтовые ящики и тайные пункты распространения. Винчетти платил за двадцатиминутный оригинал два куска, если разрешение было хорошее; с каждого оригинала делались сотни копий и продавались клиентам – любителям извращений. «Дубари» – парни, которые делали фактическую работу собственными штырями – нанимались со стороны, и таким образом никто не мог бы выйти на самого Винчетти. Паону самому приходилось малость хлебнуть дерьма – в его работу входила проверка каждого оригинала на качество: обдолбанные мотоциклетные девицы отсасывают у жеребцов и кобелей, психи испражняются друг на друга и часто пожирают извержения своих кишок. «Дубари» обрабатывают беременных девчонок, умственно отсталых, инвалидок, уродок. И «мокруха». Паона это забавляло: несмотря на всю нелепость, находились люди, которые платили, чтобы это посмотреть. Они заводятся от этого. Что за блядский мир, думал он не раз, но стоп: Спрос и Предложение – разве это не есть Американский Образ Жизни? Не будет снабжать клиентов Винчетти он – будет кто-то другой, пока существуют деньги…

Я просто беру свою долю, твердо решал Паон. Самые большие заказы были всегда на детское порно. Согласно федеральной статистике, каждый год пропадали и больше не появлялись 10 000 детей, и большинство из них затягивала в себя «Цепочка». Чем моложе дети, тем дороже ленты. Когда дети вырастали (до четырнадцати-пятнадцати лет), их продавали за границу или выпускали на улицу работать в сети проституции Винчетти. Одно кормит другое. Да, это блядский мир, верно, но это не проблема Паона. Его работа была простая: покупать оригиналы, возить их в лабораторию и держать съемщиков в руках – вот таких безмозглых халявщиков и подонков, как Родз.

– У меня для тебя пять штук, – сказал Родз. – Обычных. – Голос у него был насморочный и скрипучий: гвоздь по шиферу и то музыка по сравнению с ним. – Но, знаешь, я тут подумал…

– О, ты еще и думаешь? – спросил Паон. Никогда он не видел такой помойной квартиры. Тесная гостиная уставлена мебелью типа «сложи сам», грязные стены, вытертые ковровые плитки на полу, омерзительная кухня. Ни хуя не Букингемский дворец.

– Насчет того, что два «куска» за ролик сильно тощая сумма по нашим дням, – гнул свое Родз. – Слушай, два жалких куска за оригинал, который ребята Винчетти отдублируют сотнями? Ему от этого хорошая зелень капает. А мне? Я же каждый раз, когда делаю для него мастер-ленту, подставляю шею на целую милю.

– Это потому, что тебя родили с шеей длиной в милю, Икабод.

– Я думаю, что два с полтиной хотя бы – это справедливо. Потому что слышал, что семья Бонте платит три.

Паон уставился на него тяжелым взглядом сверху вниз.

– Так вот что, Родз. Без балды. Ты делаешь ленты для Винчетти и только для Винчетти. Точка. Хочешь совет? Даже не думай насчет продать свое барахло другой семье. Последний, кто проделал такой фокус – знаешь, что с ним было? Джерсийские копы нашли его в прачечной жилого дома – он там висел вниз головой. Сожженный. И еще ему отрезали хрен и отправили по почте его бабушке в Сан-Бернардино.

У Родза дернулось лицо.

– Да нет, я же говорил, два «куска» за ленту – это звучит нормально.

А то, – подумал Паон.

– Так где же «зелень»?

Паон направился в спальню, где Родз делал свою работу.

– Ты хвоста собачьего не получишь, пока я не увижу плоды твоего труда.

Он сел на кушетку, которая – можно не сомневаться – служила реквизитом в десятках роликов Родза. На треножниках стояли профессиональные камеры и юпитера – уж никак не то дерьмо, что продается на радиобарахолках. Оригиналы надо снимать на высокоскоростных лентах большого формата шириной дюйм с четвертью, чтобы на копиях сохранялась хорошая контрастность. Пять коробок с лентами лежали перед «Сони тринитрон» с диагональю тридцать пять дюймов и студийным плеером «Томпсон электроник».

– Классные ребятки на этот раз, – похвалил сам себя Родз. – На уровне.

Иногда детеныши балдели от камеры или просто выпадали; многие страдали от внутриутробного кокаина, алкоголизма или внутриутробных повреждений. Бывало, что Паона действительно печалило положение дел в этом мире.

Теперь наступила самая неприятная часть работы. Паон должен был сидеть и отсматривать каждый оригинал: освещение, разрешение и четкость. Он вставил первую кассету…

Господи! – подумал он. На экране задвигались бледные фигуры. В общем, они были всегда одинаковы. Что Паона больше всего доставало – это их лица, жалкие лица детишек, их выражения, когда «дубари» Родза пускали в дело свои штыри. О чем они думают? Что творится у них в голове? То и дело ребенок заглядывал в камеру с выражением, не поддававшимся описанию…

– Дай мне хотя бы просветить бабки ультрафиолетом, пока ты смотришь, – сказал Родз.

– Ага. На.

Паон кинул ему набитый пакет, а сам продолжал смотреть, и ему казалось, будто его лицо вылеплено из глины. Родз всегда придумывал к своим роликам забавные заглавия, вроде: «Вазелиновый переулок», «Юные и безволосые», «Перфораторная». Пока что Родз натянул нейлоновые перчатки и вытащил из пакета пачку сотенных. Десять кусков сотнями – это не очень впечатляющее зрелище. Каждую бумажку он просвечивал с обеих сторон ультрафиолетовой кварцевой лампой. Техники казначейства все время работали в контакте с Минюстом и Бюро. Любимый их трюк – это метить деньги невидимыми красками уранил-фосфата. Неубиваемая улика для суда.

– Достаточно чисто для тебя? – спросил Паон. – Для такого чистоплюя, как ты?