Текст книги "Проглоченный"
Автор книги: Эдвард Кэри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Эдвард Кэри
Проглоченный
Светлой памяти моего отца (1938–2010) и первенца-сына (2006)
Edward Carey
THE SWALLOWED MAN
Copyright © 2021 by Edward Carey
Illustrations © 2021 by Edward Carey
Cover design by Luke Bird
© Алякринский О., перевод на русский язык, 2021
© ООО «Издательство «Эксмо», 2021
1
Я пишу эти строки на страницах чужого журнала, при свече, в чреве гигантской рыбы. Меня проглотили. Я сожран, но все еще жив.
Я пытался выбраться. Я предпринял множество попыток. Но в конце концов пришел к выводу, что сделать это невозможно. Я заточен внутри громадного существа, которое медленно меня переваривает. Довольно странное место для обитания – эта пещера между жизнью и смертью. И все это представляется мне неудачным чудом.
Я страшусь темноты.
А темнота подступает со всех сторон.
У меня есть свечи, которые дают мне некоторую защиту. И еще у меня есть эта чужая книга, чьи пустые страницы я буду постепенно заполнять.
Прежде чем догорит последняя свеча, я поведаю мою историю. Должен честно предупредить вас: вы не найдете в ней ни описаний кровопролитных битв, ни исповеди убийцы, ни истории великой любви. Но до всего этого, еще живя на суше, я сделал удивительную вещь. Невозможную вещь. За что – дабы восстановить равновесие в мире – меня теперь и ждет жуткая расплата. Я расскажу вам о своем ужасном позоре, свою историю о сверхъестественном, но в то же время и до жути реальном.
Следует ли мне считать себя на редкость удачливым или напрочь лишенным удачи? Вообще-то, вплоть до последнего происшествия я был уверен, что в жизни мне везло и судьба ко мне благоволила явно больше, чем я того заслуживал. В конце концов, там, на суше, я сотворил чудо, создал невозможную вещь. Но этот счастливый миг удачи померк под бременем выпавших на мою долю невзгод, о коих я не в силах позабыть, ибо ежедневно ощущаю их влияние на собственную жизнь.
Меня сожрал морской монстр – акула или что-то вроде, тут я не специалист. И это не просто китовая акула, существо, внутри которого я ныне нахожусь, говорю вам прямо, и не гигантский дельфин, невесть кем себя возомнивший. Меня проглотила исполинская тварь, возможно, самая крупная из живущих в наших морях. А быть может, это ископаемая саблезубая акула, чудом выжившая с доисторических времен. В ней-то я и обретаюсь.
Я слыхал об этом прожорливом чудище задолго до того, как впервые вышел в море. Было ли это большое военное судно с пушками и мушкетами на борту, оснащенное гарпунами и зубастыми крючьями? Нет, должен признаться, что нет. Я пустился в путешествие по водному миру в шлюпке – довольно древнем суденышке. Она славно держалась на воде, и в ней можно было мирно плыть, покуда море сохраняло спокойствие. А отправился я в плавание, потому что кто-то сообщил мне – и теперь я теряюсь в догадках, не было ли это жестокой шуткой? – будто мой сын терпит бедствие, и мне захотелось его вернуть. Я мечтал спасти его, надо сказать начистоту. Уж что-что, а это я знаю точно. Я купил небольшую весельную лодку. Она показалась мне достаточно крепкой, но я в таких делах не дока, и чем дольше я греб, тем меньше уверенности во мне оставалось.
В нескольких милях от берега вода вдруг странно забурлила. Внезапно поднялись волны, хотя еще несколько мгновений назад на море стоял полный штиль. Моя утлая шлюпка закачалась, и вода начала захлестывать через борт. Надвигался шторм. Лодчонку мотало из стороны в сторону, волны бились о борта, и тут море разверзлось – словно закипело – и надо мной нависла непомерная пасть. И эта колоссальная пещера неслась прямо на меня, точно живой туннель. Я успел лишь ужаснуться ее размерам и понял, что у меня нет никакой надежды спастись от твари, исторгнутой из пучины. Это был морской монстр, колосс, гора плоти.
Я видел его лишь мельком, в течение нескольких секунд. Словно Моисей, он разъял воды, и пред моим взором возникла зияющая черная бездна.
Выбора у меня не было – и я, шагнув через борт к этой бездне, рухнул в нее.
В разверстую пасть.
Я увидел его зубы. Выстроившиеся двумя или даже тремя рядами. Как кладбищенские надгробия.
Я падал и падал – прочь от всего, что знал доселе.
Схвачен, заточен… Похищен!
И как же теперь я смогу найти его?
Больше я его не увижу.
* * *
Я провалился в темный туннель, мое тело падало, кувыркаясь и ударяясь об стенки, отскакивая, неумолимо влекомое все глубже, и я отчаянно ловил губами воздух. Чем ниже я падал, тем больше сгущалась влажная тьма вокруг, пока наконец падение не прекратилось. Я очутился на твердой поверхности и снова смог дышать. Что же это за место с причудливым рельефом? Подо мной чавкала жижа. Я отфыркивался, я пыхтел – и при этом, как ни крути, был жив! Все мое тело было в царапинах, я был взъерошен, весь в синяках и кровоподтеках, но тем не менее неважно, как я выглядел, я был живой. Но что за жизнь меня ожидала?
Ослабевший и несчастный, дрожа от ужаса в сырой тьме, я наконец-то смог на ощупь обследовать окрестности. Поверхность была влажная, но довольно твердая, и сколько я ни шарил во тьме, я не смог нащупать ее краев. Я опасливо поднялся на ноги, уверенный, что моя голова вот-вот уткнется в твердь. Но вскоре я уже выпрямился во весь рост, а крыши все еще не было. Я осторожно поднял дрожащие руки высоко над головой, готовый к тому, что они упрутся во что-то неподатливое, но ничего не нащупал. Я встал на цыпочки и, насколько смог, потянулся пальцами еще выше, но попал только в пустоту. В следующее мгновение я, похоже, начал ощущать присутствие высокого потолка: сверху что-то капало. И с того мгновения я постоянно ощущаю эту жуткую морось.
Итак, это было какое-то пространство.
Я сделал пять шагов на восток – пустота. Десять шагов к западу – ничего. Поверхность под ногами, замечу, была неровной. Я двинулся было вперед и тут же обо что-то споткнулся: это были ошметки недоеденной морской живности, но конца-края так и не нашел.
Я крикнул – изменившийся звук моего голоса меня ужаснул.
– Эге-гей!
Звук был неприятный, но ответ не замедлил себя ждать:
– Гей-гей-гей!
Отклики звучали все тише и тише: исчезающие призраки моего крика.
В полной темноте я продолжал двигаться ощупью, но не встречал ничего, кроме кромешного, сгущающегося мрака, пока не наскочил на что-то твердое. Стена, чуть скошенная, но не из плоти – мне почему-то показалось, что она деревянная. Сложенная из досок. Изгибающаяся кверху. Дерево? Это невозможно!
Дрожащими пальцами я провел по дереву и, нащупав кромку, взобрался на нее. Это потребовало немало усилий, несколько раз я срывался вниз. Но в конце концов, добравшись до края изогнутой стены, я обнаружил плоскую поверхность! Плоская? В самом деле? Точно – плоская!
Этого не могло быть. И все же это было так.
Я пополз по плоскости и довольно скоро дополз до проема в плоской поверхности и свалился в него, очутившись еще где-то. Как и в прошлый раз, я упал. Но на сей раз падал недолго. По моим прикидкам, я преодолел расстояние в рост взрослого человека.
Мой рот наполнился кровью. Я раскинул руки: плоская поверхность, но не только. Я не поверил своим ощущениям.
Лестница!
Мои пальцы нащупали прочные ступени. Нет! Это невозможно! Но ошибки быть не могло. Я упал на ступени. Неужто эта диковинная тварь оснащена винтовой лестницей, ведущей в ее внутренности? Может быть, есть и изящная ротонда вокруг ее сердца? А почки – сдвоенное отхожее место? А пищевод – краснокирпичная печная труба? Как странно: гигантская рыба являла собой конструкцию из прямых углов.
На полу – прочном полу, как я успел понять, – я нащупал сундуки и деревянные ящики. Они стояли повсюду. Сундуки эти явно не были естественной частью моего колоссального хозяина, догадался я, но скорее запасом его пропитания – вроде меня. Мне удалось сбить крышку с одного из ящиков, и я пошарил внутри. И сразу нащупал уложенные ровными рядами знакомые предметы, сделанные – какая насмешка судьбы! – из китового жира. Свечи! Спермацетовые столбики – множество маленьких солнц, маленьких убийц ночи. И, поверьте, абсолютно сухих.
Привет, спермацет!
Зажечь одну свечу и вновь обрести зрение. Это было бы чудесно. Я принялся шарить в ящике, надеясь найти там свое спасение – огниво, но этого чуда я был лишен. Мне так не терпелось вновь прозреть, что я запаниковал. Пока наконец, едва не обезумев от постигшей меня беды, не вспомнил, что спасение все это время было со мной. «Ах, Джузеппе, Джузеппе, – сказал я себе, – разве ты не заядлый курильщик трубки?» Ну да, я же член этого славного братства. Будь здесь светло, я бы показал вам свой правый большой и указательный пальцы, пожелтевшие от моей давней привычки. И еще вы бы сразу заметили выдающую меня поросль на верхней губе, всю в табачных пятнах. И вы бы увидели мои зубы, живые свидетели моего пристрастия. Итак, где же? А! Что в левой штанине? Только моя нога. Справа? Там что-то есть. Осторожнее. Осторожнее, вынимай медленно и аккуратно. Это то самое? Я спрашиваю. О! Ну да! Прекрасная дама! Люси, мой Люцифер! И потом я чиркну ею о коробок, открою ей глаза. Я вознес пламя к небесам. Я зажег восковую спичку, свою Весту[1]1
Веста – в римской мифологии богиня огня, домашнего очага. – Здесь и далее прим. пер.
[Закрыть].
У меня был свет.
Свет, ура!
Это желтоватое пламя показалось бы вам убогим и чадящим; вы сочли бы его не стоящим моих усилий, но для меня то был великий огонь жизни. То был цветок, красивый дух, чудо природы! Я сунул спичку в пламя свечи, увеличив яркость освещения. Я поднял свечу повыше и неотрывно смотрел на пламя. О, как же я упивался его ненаглядным теплом, его трепещущим телом! Признаюсь: слезы брызнули у меня из глаз, и – моя добрая подруга – она тоже всплакнула следом: первая слеза горячего воска упала мне на руку. Итак, свет озарил мою тьму, у меня был ящик яркого света. Целых семь ящиков.
Теперь я, находясь во чреве монстра, смогу разогнать кромешную тьму.
* * *
Наконец я узнал, что нахожусь в тесном помещении, вроде прихожей, это было ясно. Невероятно, но к востоку и к западу от меня я заметил другие помещения. И другие лестницы. Я поднимался по ним, прикрывая ладонью трепещущее пламя свечи, чтобы изучить свое положение.
В конечном счете я пришел к выводу, что нахожусь на корабле. Судно «Мария» из Копенгагена, как гласили надписи на корме и на бортах.
Мой хозяин, точно услужливый отельер, заранее извещенный о моем прибытии, подготовил для постоя свое вместительное чрево. Плывя в океане, он наткнулся на рыболовецкую лодку. И приняв ее за лакомую добычу, распахнул свою утробу и заглотил судно целиком.
Таким вот образом, понимаете ли, я и получил свое деревянное пристанище. И если вам доведется встретить моего сына, мою любовь, мое творение, прошу вас, попросите его написать мне по новому адресу:
Джузеппе Лоренцини,
шхуна «Мария», вышедшая из Копенгагена,
в чреве Рыбомонстра,
Средиземное море
У нее три мачты: бизань, грот и фок. Все три – потрескавшиеся и расщепленные. Самая высокая мачта упирается в верхнюю стенку чрева, где она накрепко застряла, точно рыбья кость, и теперь ее, похоже, никак не высвободить.
Здесь мое поле боя, моя вотчина, моя сцена. В моем распоряжении бак, еще имеется ют, и я могу гулять по верхней палубе. У меня вдоволь грязной парусины. В трюм ведут три люка. Там три каюты на восемь, десять и дюжину коек, и еще там имеются подвесные койки-гамаки. Там же расположена штурманская рубка, где я и нашел этот бесценный судовой журнал, а за ней – капитанская каюта. В камбузе стоят привинченные к полу общие столы. Короче говоря, места тут больше, чем в моем родном доме, потому как там было довольно тесновато, хотя мне и той тесноты вполне хватало.
Но как же просторны мои нынешние владения! Я – властелин пространства. Император Внутреннего Акулаленда.
– Отдать концы, гардемарины! – кричу я. – Мы отплываем! Поднять грот!
В знак благодарности судьбе я сделал модель моего нового дома, использовав разные подручные предметы, найденные вокруг, будто я, словно ребенок, собрался поплавать на соседнем озере в воскресный день.
Вы только подумайте: корабль!
Условные обозначения:
a. К голове монстра.
b. К хвосту монстра.
1. Фок-мачта.
2. Грот-мачта.
3. Бизань-мачта.
4. Бушприт.
5. Бак.
6. Верхняя палуба.
7. Ют.
8. Камбуз.
9. Рубка.
10. Капитанская каюта.
11. Бочки с водой.
Несмотря ни на что, я благодарен «Марии». Ибо когда мой хозяин заглатывает массу воды – тут у нас никогда не бывает засухи, – шхуна поднимается и качается на водной глади, так что я даже ощущаю легкую болтанку, и в такие краткие моменты непокоя я всегда нахожусь на ее борту в полной безопасности, спасаясь от утопления, вызванного очередным великим глотком. Так что в этом смысле мне, несомненно, повезло. И думаю: а ведь на самом деле «Мария» – вовсе не дурной подарок судьбы, ибо без нее я бы давно уж погиб, не избегнув водного чистилища.
Полагаю, я неблагодарен. Шхуна сложена из доброй датской древесины, и я ее капитан. На борту «Марии» я обнаружил истинные сокровища. Позвольте я вам о них расскажу.
Список жизненно важных вещей
(Припасы, найденные в трюме доброй «Марии»)
Мясные консервы.
Галеты.
Бутылки с вином.
Изюм.
Сыр.
Кофе.
Сахар.
Сальные свечи.
Восковые спички.
А в носовой части корабля, в трюме, хранится гарантия моей жизни: бочки с пресной водой.
С этим и впрямь можно жить.
Что еще? О, счастливая находка – вот она! Эта книга. Этот журнал. Этот судовой журнал капитана, обнаруженный мною в темной каюте. Эта скрижаль в моем гробу. Чтобы я мог заполнять пустые страницы и тем сохранять присутствие духа. Здесь, в этом кожаном фолианте, найденном в трюме покинутого судна, я пишу историю своей жизни. Историю своего заточения.
* * *
В моем новом доме нет ни одного сухого места. Стены влажные, с потолка капает, дверь отсырела. Мне следует быть предельно аккуратным, чтобы оберегать книгу от всепроникающей сырости. О, сколь часто я поскальзывался на мокром полу – и это весьма опасно, ведь я уже далеко не юнец. Воздух здесь спертый и затхлый. И смрадный. Порой новая волна зловония вторгается внутрь и захлестывает меня. Иногда этот смрад едва уловим, точно шепот, а иногда сшибает, как гром. Но облако смрада постоянно висит в воздухе.
Позвольте представиться: Джузеппе Смердящий. Джузе «Вонючка» Лоренцини. Зловонный Петто. И ежели мне суждено когда-либо обрести свободу – знаю, знаю: это маловероятно, – я убежден, что каким бы мылом я ни отмывал себя, какой бы лавандовой или розмариновой водой ни брызгался, какими бы фланелевыми тряпицами и щеточками ни терся и какого сорта тальком я бы себя ни умащивал, мне ничем и никогда не изгнать этот въевшийся в меня смрад. И пусть я буду свободен, мне не освободиться от зловония этой подводной тюрьмы.
По большей части я обретаюсь в рубке. Это моя величайшая радость. Я пользуюсь личными вещами капитана корабля и держу их все в идеальном порядке. Я даже придумал себе звание: нет, не адмирал или коммодор, но просто капитан Лоренцини. У него, у этого капитана, – две личные каюты. Рубка с рабочим столом и навигационными приборами, а за дверью – капитанская каюта. Капитанская койка привинчена к полу. Вдобавок койка прилажена к двум большим шпинделям, благодаря которым во время плавания по бурному морю она всегда стоит ровно. И лежа на этой койке, даже когда морской монстр ворочается из стороны в сторону, я не теряю чувства устойчивости.
В капитанской каюте осталось имущество ее бывшего обитателя, которое я тщательно исследовал, хотя ему вряд ли бы это понравилось. Нашлось вино капитана, и я его пью понемногу за его доброе здравие. Еще есть чучело совы. Увидев его в первый раз, я так обомлел, что едва не выронил горящую свечу и не устроил на корабле пожар. Теряюсь в догадках, по какой причине капитан вышел в море с издохшей, но сохраненной на память птицей. Моряки иногда берут с собой в море птиц в клетках, ибо если кто на борту заблудившегося в море корабля и может указать на близость земли, так это пернатый член команды, но это же не живая птица, а изделие таксидермиста, чье совиное обличье медленно истлевает, извергая из себя набивку и усыпая пол опилками. Я хоть и не понимаю смысл присутствия совы, но она смотрит пристальным взглядом, от которого мне становится немного не по себе.
У меня есть и другие, куда более важные находки: тюбики с красками разнообразных цветов – многоцветная радуга. Оказывается, капитан писал маслом! Он был, конечно, любителем, о чем можно судить по его картинам, обнаруженным в каюте, и его портрет рыбы скорее смахивает на старика в печали, но меня очень обрадовали краски. Еще я нашел его теодолит, которым можно измерять разве что выпуклость чрева моего морского чудища, и географические и навигационные карты, правда, не имеющие отношения к территориальным просторам рыбомонстра, а еще компас, так что я всегда знаю, каким курсом движется мое плавучее узилище. О, бесполезное знание! Мы бороздим море милю за милей, но у меня нет ни маршрута, ни порта назначения.
А самое главное – есть вот этот фолиант, судовой журнал капитана. Большой, красивый, в кожаном переплете. Лишь несколько страниц в нем заполнены рукой капитана. Я их оставил и изучаю с превеликим интересом. Имя капитана – Харальд Тагтус, у него изумительный почерк, его слова впечатляют, но что они значат, сказать не могу. Он же писал по-датски. А во мне нет ни капли датской крови. И все, чем раньше владел Тагтус, теперь мое. Я – вор.
И в этой большой книге, на ее страницах я пишу историю своей жизни, ибо по большому счету не желаю страдать в одиночку. Я пишу ее для своего сына, ибо я – гордый отец и к тому же недурственный художник. Ежели я буду облагодетельствован судьбой и когда-нибудь мою повесть найдут, а по ее строкам пробегут чужие пальцы, ежели так случится, то, умоляю тебя, спаситель моей книги, прочитай сей рассказ громогласно большому собранию слушателей, всем, кто тебе известен, или воспроизведи его нежным шепотом своей молодой тетушке, покуда она болеет и, вероятно, живет с тобой под одной крышей. Но прошу тебя, о великий спаситель, живущий при свете солнца на земле, сделай милость, хоть ты и далеко от меня: поведай эту историю моему сыну. И сделай все, что в твоих силах, чтобы его найти.
Ибо среди всех моих прочих достижений это я ценю превыше всего.
У меня был сын.
* * *
Частенько, сам не зная, что собираюсь сделать, я ловил себя на том, что тереблю в руках часть «Марии» – кусок бимса или поручня, – и тем самым лелеял иллюзию, что обнимаю своего мальчика. Сохранять здравомыслие мне помогает холодящее осознание того, что дерево неодушевленное и неподвижное, что оно лишь безжизненная деревяшка.
Возлюбленный сын мой, где бы ты ни был, держись подальше от океана! Гигантская рыба ищет тебя, я уверен. Если ты сейчас на суше, не опускай в воду даже палец. Не приближайся к морю!
Мой мальчишечка.
Деревянчик.
Я обо всем поведаю в этой книге. В повести о моем сыне.
Условные обозначения:
a. К школе.
b. К рыночной площади.
c. К тюрьме.
d. К церкви.
e. К керамической фабрике.
f. К работному дому (о, только бы туда не попасть!).
1. Окно.
2. Дверь.
3. Рисунок на стене.
4. Табурет.
5. Стол.
6. Ведро.
7. Ночной горшок.
8. Крючки для одежды.
9. Газовая лампа.
10. Кровать.
2
Объясню, как все это случилось. Место событий. Представьте себе: маленький городок Коллоди, в провинции Лукка, моя родина. Ничего особенного. Центральная площадь с конной статуей посредине. Школа. Церковь. Булочная. Мясная лавка. Тюрьма. Кладбище. Два портных. Разорившаяся керамическая фабрика. Работный дом. Население: семьсот человек или около того.
А теперь представьте себе: комната. Вот, я нарисую план.
Итак, комната на первом этаже. Гостиная, она же спальня. Одно окно на четыре секции, причем правая верхняя секция разбита. Дверь на улицу – она сыграет важную роль. На западной стене нарисован камин, внутри которого бьется огонь. Кровать с соломенным тюфяком, незастеленная, да и белье не первой свежести. Ведро. Ночной горшок. Деревянный табурет, деревянный стол.
На столе: столярные инструменты, тиски.
На табурете (4) – я.
На столе (5) – он.
* * *
Он появился на свет не обычным путем, мой сын. Прежде чем я расскажу вам, как все произошло, позвольте поподробнее описать ситуацию: у вас была когда-нибудь кукла, которая как бы живая? Игрушечный солдатик, вроде бы обладающий собственной волей? Не так уж это необычно.
Поэтому, когда будете читать дальше, положите рядом с собой старую куклу или игрушечного солдатика, возможно, они сослужат вам добрую службу.
Но вернемся к моему рассказу. Я его вырезал. Он явился ко мне из деревянного обрубка. Из обыкновенного соснового полена.
Я же столяр, чтобы вам было ясно. И я давно мечтал сделать марионетку, причем такую, с которой мог бы путешествовать по миру, или подзаработать немного денег, никуда не выезжая, или, самое меньшее – хотя следовало бы сказать, самое большее, – чтобы у меня дома появился кто-то, кто мог бы составить мне компанию. В прошлом были у меня знакомцы, я не всегда жил бобылем. Хотя и не обзавелся семьей. Несмотря ни на что, несмотря на то что я горжусь своим искусством столяра, несмотря на прочные стены моей чудесной комнатушки, должен признать: жить в одиночестве мне было тоскливо. Мне захотелось иметь рядом кого-то живого, воплотить – ибо только столяр с моим мастерством в силах воплотить – священное человеческое тело в дереве, чтобы сделать его своим другом и выказать в нем мою неоспоримую величайшую ценность для мира.
Я приступил к делу, вообразив себя Создателем, и в иные моменты ощущал близость к горним высям, словно, покуда я работал, какая-то частица меня вырвалась за пределы моего тела, но не утратила связи с утлой плотью. Это состояние было сродни священной магии.
И вскоре я понял, что произошло нечто удивительное.
Первая вспышка прозрения случилась после того, как я вырезал ему глаза. О, эти глаза! Как же они смотрели на меня – пронзительно, пытливо. Вероятно, тогда мне следовало остановиться. Верно, за мной – как и за любым другим – водилась привычка воображать себе невесть что, но это было нечто совсем другое. Деревянные глаза смотрели прямо на меня, и когда я двигался, их взгляд устремлялся следом за мной. Я постарался в них не смотреть. А вот вы, мой дорогой читатель, не художник ли вы, пускай любитель? У вас никогда не было в жизни моментов, когда, непонятно почему, ваш рисунок выходит более изящным, более наполненным жизнью, чем вам думалось возможным? Вам не приходилось задумываться, кто водил вашей рукой, покуда вы создавали этот удивительный, изумительный шедевр? И не пытались ли вы его повторить, обнаруживая при этом, что так, как в первый раз, у вас ничего не получается?
Я уже описал вам взгляд этой куклы: пристальный, пугающий. Но эти глаза, в конце концов, были созданы мной, и потому я взял себя в руки и продолжал работать. Далее: нос. И снова то же самое: под взмахами моей стамески нос, казалось, стал принюхиваться, он оживал прямо на моих глазах. И, понимаете ли, он вытянулся. Он стал длиннее, чем мне бы хотелось, но дело в том, что дерево не оставляло мне выбора. Казалось, будто оно имеет надо мной власть, а не я над ним.
* * *
А потом, поддавшись лихорадочному состоянию, я вырезал рот, чуть ниже. И в этот момент – уж можете мне поверить! – все сомнения отпали. Ибо этот рот издал звук. Он рассмеялся. Рассмеялся… мне в лицо!
Это было похоже на смех мальчишки. Но не совсем. Какой-то скрип.
Тот день не был похож ни на какой другой.
До того дня мне не удавалось создать нечто живое. Но вот же оно. И я продолжал вырезать шею и плечи, потом деревянный животик. Я не мог остановиться. Руки! И кисти для этих рук! И как только я закончил кисти рук – это правда, правда! – они зашевелились.
Вы когда-нибудь видели, как сам собой двигается стул? А доводилось ли вам видеть самодвижущийся стол? Видели ли вы, как танцуют друг с дружкой ножи и вилки? А как тачка сама катится на колесе? Как оживают пуговицы на сюртуке? Нет, разумеется, нет. И тем не менее все мы знаем, мы все становились тому свидетелями, сколь непослушными могут быть предметы. И вот деревянный предмет, напоминавший формой человеческое тело, вел себя как человек! Я видел это своими глазами. Он передразнивал человеческие повадки. Он передразнивал меня.
Научившись двигаться, он первым делом сорвал с моей головы парик.
Я отшатнулся, я ужаснулся. Но останавливаться было уже поздно. Меня охватила страсть творения – я подчинился воле куска дерева и продолжал орудовать ножом и стамеской.
Я вырезал ему ноги. И ступни. И эти ступни, обретя собственную жизнь, задрыгались. И несколько раз лягнули меня в голень.
Каков проказник!
«Ты же деревянный! – воскликнул я. – Так веди себя соответственно!»
Он снова меня лягнул, потому как не желал подчиняться правилам поведения неодушевленных предметов. Больше того, он скинул на пол свод правил и растоптал его.
«О боже! – сказал я себе, ведь кроме меня в комнате никого не было. – Что я наделал?!»
Деревяшка переместилась.
Я в ужасе вскричал.
Обнаружив у себя ноги, деревянная кукла встала. Покачалась на ступнях, проверяя их способность держать равновесие, и выяснила, что ступни достаточно крепки. И пошла. К двери.
Кукла открыла дверь. И выскользнула наружу.
Мое изделие убежало. Прочь.
Оно исчезло.
* * *
Я закричал вслед, а потом тоже побежал, страшась потерять его, ибо это было мое изделие, мое произведение. Я его сделал.
Невероятно, скажете вы. Но тем не менее все это правда. Такая же правда, как и то, что сейчас я заточен в чреве громадной рыбы. Я с вами честен. Я мыслю рационально. Я абсолютно спокоен сейчас, когда пишу эти строки и умоляю вас: представьте себе, что вы завели глиняную кружку вместо сына! Вообразите, будто чайная ложка – ваша дочь! А ножки стула – ваши двойняшки!
Оно – имею в виду деревянное изделие… я же именно так о нем и думал, уж простите – оно этого не понимало. Оно же не имело никакого представления о нашем мире, о его опасностях. Сей изъян я обнаружил у него в первую же ночь его существования.
* * *
Оно обладало голосом, да-да, в самом деле. На следующее утро, вернувшись домой, оно со мной заговорило.
Здесь я должен добавить: в первую ночь его жизни я был вынужден спать вне дома.
То есть я был заперт. Потому что вышел из себя.
В тот первый вечер, после того как я его вырезал из соснового полена и сразу потерял, я ринулся его искать. Я искал его повсюду в городе, гадая, как эта деревяшка умудрилась от меня сбежать, и еще о том, что же я потерял – своего деревянного мальчугана или, по правде говоря, свой рассудок.
Наконец я нашел его на какой-то улочке. Он являл собой странное зрелище, весьма неуместное для городка Коллоди, в провинции Лукка. Но тем не менее он там стоял. Я не знал, как к нему подойти, и выбрал самый безопасный вариант: подкрался сзади. И как только я вцепился в него обеими руками – одной обхватив за середину туловища, а другой прикрыв рот, – я поднял его и понес домой.
Но он стал вырываться, этот бесенок. Но и я стал сопротивляться, боясь снова его потерять. Деревянный озорник куснул меня, и я отдернул руку. Он издал обиженный вопль. И я тоже завопил. Я… заговорил с ним. Я был, понимаете ли, очень расстроен. Я был зол. Он же был моим. В тот вечер я, безусловно, подражал своему отцу, отцу, которого потерял и чьи крики все еще тревожат мою память.
И тут к нам стали сбегаться люди и интересоваться, что случилось, да-да, они такие, и вскоре там собралась целая толпа соседей и зевак. И все в один голос кричали, что я жестокий человек и сколько ужасных страданий ждет моего бедного, хоть с виду и странного, сына, когда мы окажемся вдвоем за запертыми дверьми. Ими двигал гнев любви и страха. Яростное желание защитить. А затем в толпе появился полицейский и вслушался в то, что говорили люди. Он не был лишен сострадания. И мой сын – не вполне осознававший происходящее – получил свободу, а я отправился в тюрьму. Люди и полицейский оказались на его стороне! На стороне деревяшки! Против меня!
И меня посадили под замок.
Не потому, что я представлял собой какую-то ценность, не для того, чтобы обеспечить мне безопасность, но именно потому, что я никому был не нужен. И чтобы обеспечить им безопасность. Ночь я провел в камере. Как возмутитель спокойствия. Как будто мое чудо уже расшатывало моральные устои нашего мира.
* * *
На следующее утро я вышел из городской тюрьмы, где было всего лишь две камеры – ведь в целом мы весьма законопослушные люди, – и поспешил домой. Как только я подошел к двери, мой гнев вспыхнул с новой силой. Я подозревал, что он окажется дома, я на это надеялся. Мне хотелось преподать ему урок, чтобы он понял, что я человек, а он всего лишь деревяшка. Но дверь оказалась заперта. Да-да, деревяшка запер ее изнутри.
Я стал дубасить в дверь кулаком. Я стал стучать в окно, уже в полной ярости. И что же я увидел, заглянув через окно внутрь? Мое резное изделие, мое деревянное изваяние! Я поднял оконную раму и заполз в дом.
И тут изделие произнесло свое первое слово:
– Баббу!
Этим словом в наших краях называют отцов.
Так меня назвала деревянная кукла. Стыд и срам! Меня, живого человека. Это изделие, эта деревянная игрушка. Она назвала меня баббу.
Эта маленькая поделка отказывалась считать себя предметом. Оживший мертвый предмет. Мне стало жутко.
А потом я вгляделся, посмотрел на его ступни и увидел свежую золу. Он себя поджег! Пламя давно погасло, и он стоял на собственном пепле.
– Ты же мог спалить дом, – укоризненно заметил я, осматривая его опаленные ноги. – Всю улицу.
– Было так холодно! – воскликнул он. – А это меня согрело. – Он ткнул пальцем в стену, и тогда я все понял. Год назад, одним особенно холодным вечером, я нарисовал на стене картину – камин, в котором уютно билось пламя.
Настоящего камина у меня не было, потому что у бедняка и не могло быть такой роскоши, но я решил притвориться, что есть – хотя бы в виде картины. Причем нарисованной настолько правдоподобно, что многими вечерами она создавала иллюзию тепла, мило меня дурача. Но картина не согрела деревянную куклу, так что кукла сама развела огонь, настоящий огонь, прямо посреди комнаты.
– Но ты же мог убить людей! Сжечь весь Коллоди! – вскричал я. И осекся, задавшись внезапным вопросом: – А ты разве умеешь говорить?
– Я говорю! Да, я говорю с тобой. Я ощущаю вкус слов у себя во рту.
– Какой ужас! – заметил я.
– Взгляни на мои ноги. Моих ног больше нет!
– Какая жалость, что пламя не поднялось выше! – пробурчал я, немало расстроившись. – Какая жалость, что ты не превратился в горку пепла. От тебя одни напасти, нечестивое ты отродье!
Вы скажете, что я был слишком жесток с ним. Но поставьте себя на мое место. (Пусть даже такое жалкое место, где я затем обитал.) Кто бы не проявил жестокость? Но теперь я об этом сожалею – до слез!
