Текст книги "В лабиринте пророчеств. Социальное прогнозирование и идеологическая борьба"
Автор книги: Эдвард Араб-Оглы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Миф о «послеиндустриальном обществе»
Как только выявилась необратимость социальных последствий научно-технической революции и в долговременных футурологических прогнозах обозначились первые смутные контуры будущего общества, среди социологов на Западе началось своего рода состязание: каким именем наречь это общество, кому быть его крестным отцом? «Общество изобилия» и «новое индустриальное общество», «послесовременное», или «активное общество» А. Этциони, «третичная», а затем и «четвертичная цивилизация» Ж. Фурастье, «технотронная цивилизация» 3. Бжезинского, «сверхиндустриальная цивилизация» О. Тоффлера, «цивилизация досуга», «технологическое общество» и т. п. – словом, недостатка в благозвучных названиях явно не было, как, впрочем, и в претендентах на роль крестного отца. Даже президент Джонсон, как известно, не удержался от соблазна связать свое правление с недолговечным «Великим обществом».
Однако в этом состязании имен главный приз достался, казалось бы, самому простому и непритязательному термину – «послеиндустриальное общество», которое ввел в обращение профессор Колумбийского университета Дэниел Белл, председатель Комиссии 2000 года Американской академии искусств и наук. В этом была своя логика.
Концепция «послеиндустриального общества» вызвала нескрываемую зависть одних и столь же неумеренный восторг других. «История нашего поколения, история предстоящих тридцати лет будет осуществлением того, что г-н Дэниел Белл обозначил новым понятием „послеиндустриального общества“, о котором нам доведется еще не раз услышать, – восторгается, например, Ж.-Ж. Серван-Шрейбер в своей книге „Американский вызов“. – Мы должны запомнить это понятие. Именно оно обозначает горизонты. Оно воплощает в себе сумму коренных изменений, благодаря которым общество 2000 года в определенных частях индустриального мира окажется столь же мало похожим на то, какое мы сейчас знаем, как наше, быть может, в данный момент отличается от Египта и Нигерии».[38]38
Jean-Jасques Servan-Sсhreiber, Le défi américain. Paris, 1969, pp. 64–65.
[Закрыть] Оставим, однако, подобную неумеренную рекламу на совести автора. Своим неоспоримым успехом на Западе это понятие обязано скорее своей емкости, чем яркости. Оно было естественным и логическим продолжением весьма популярной на Западе теории «единого индустриального общества» Р. Арона и У. Ростоу. И, кроме того, благодаря своей расплывчатости, подобно губке, впитало в себя целый ряд других частных концепций и доктрин. Каждый уверовавший в концепцию «послеиндустриального общества» мог позволить себе истолковывать его в соответствии со своими желаниями и социальными вкусами. Вот почему не приходится удивляться, что концепция «послеиндустриального общества» молниеносно завоевала себе повсеместное признание не только в США и в Западной Европе, но и в Японии. Она, по утверждению Э. Шонфилда, «вошла в фольклор деловых кругов», ею оснащаются программы либеральных и реформистских политических партий, например новый манифест французских радикалов «Небо и земля». Одним словом, «послеиндустриальное общество» стало своего рода символом веры всех, кто хотел бы противопоставить теории научного коммунизма какую-либо иную привлекательную альтернативу. Иначе говоря, концепция «послеиндустриального общества» пролегла в главном русле современной буржуазной социальной мысли. Вместе с тем именно широта и неопределенность данного понятия позволила вкладывать в него весьма различный смысл и содержание, в зависимости от социальных и идеологических предпочтений его многочисленных поборников и в США, и в Западной Европе, и даже в Японии. Так, отвергая «стандарты западных ученых» в концепции «стадий экономического роста» как несоответствующие историческому опыту и своеобразию своей страны, Юдзиро Хайаши, председатель японского футурологического общества, в своем выступлении на конгрессе в Киото весной 1970 года подчеркнул «интересное совпадение» взглядов как американских, так и японских футурологов в отношении «послеиндустриального общества».[39]39
См.: «International Future Research Conference (Preliminary Papers)», Kyoto, 1970.
[Закрыть]
В устах будь то Белла, Кана, Бжезинского, Сервана-Шрейбера, Шонфилда либо других проповедников концепция «послеиндустриального общества», хотя это понятие и произносится ими одинаково, выражает далеко не идентичные представления и устремления.
Концепция «послеиндустриального общества» во всех ее вариантах своим идеологическим острием, вне всякого сомнения, обращена против теории научного коммунизма. Она предлагает свою, немарксистскую интерпретацию общественного прогресса в целом и социальных последствий научно-технической революции в частности, пытается соблазнить общественное мнение различными «неокапиталистическими» альтернативами. И эта антимарксистская направленность отдельных вариантов прямо пропорциональна их теоретической убогости и претенциозности.[40]40
Различные варианты концепции «послеиндустриального общества» уже подвергались марксистской критике: Ю. К. Островитянов, «Постиндустриальная цивилизация» или капитализм в 2000 году? «Вопросы философии», 1969, № 7; Я. С. Хавинсон, Двухтысячный год и некоторые пророки. «Мировая экономика и международные отношения», 1969, № 7; Н. Д. Гаузнер, «Послеиндустриальное общество» и тенденции социально-экономического развития США. «США – экономика, политика, идеология», 1970, № 12; Г. И. Иконникова, Концепция «постиндустриального общества» – несостоятельная альтернатива теории научного коммунизма, в книге: «Философские проблемы общественного развития». М., 1971.
[Закрыть]
Пресловутое «технотронное общество» Бжезинского фактически всецело светит отраженным светом «стадий экономического роста» У. Ростоу. И этому вряд ли приходится удивляться, если вспомнить, что он при президенте Джонсоне был членом Совета по планированию политики государственного департамента и работал под началом Ростоу. Отдельные детали, которыми он подновил доктрину своего патрона, почерпнуты им главным образом из работ Комиссии 2000 года. Однако и в изложении Кана и Винера концепция «послеиндустриального общества» страдает теми же методологическими пороками и саморекламой, что и предшествовавший ей оригинал У. Ростоу, который она просто экстраполирует в будущее.
Это буквально бросается в глаза, как только мы сопоставим соответствующие места в обеих книгах. В свое время Ростоу, перечисляя свои стадии – 1) традиционное общество, 2) созревание предварительных условий, 3) сдвиг, 4) движение к зрелости и 5) массовое потребление, – уже говорил и о предстоящей, шестой в его схеме, стадии, следующей за массовым потреблением. Охарактеризовать эту стадию, как он тогда полагал, довольно-таки трудно, ибо ей будет предшествовать изменение социальных ценностей, а потому ограничился предположением, что она будет сопровождаться «уменьшением значения в глазах людей роста реального дохода» и, возможно, «повышением интереса к увеличению семьи».[41]41
W. W. Rоstоw, The Stages of Economic Growth. Cambridge, 1960, p. 11–12.
[Закрыть] Кан и Винер повторяют первые две стадии Ростоу, объединяют следующие две в одну – «индустриальную» и механически добавляют вслед за «массовым потреблением» стадию «послеиндустриального общества». В их интерпретации, следовательно, «послеиндустриальное общество» при всем его своеобразии не самостоятельная социально-экономическая система, не новая историческая эпоха, но лишь фаза, стадия, заключительный этап в развитии «индустриального общества». Это подтверждается, в частности, тем, что научно-техническую революцию нашего века они рассматривают как «вторую фазу» индустриальной революции, начавшейся еще в XVIII веке. Как ни склоняют они на протяжении книги «послеиндустриальное общество», предметный указатель красноречиво отсылает нас: «…см. индустриальное общество». В конечном счете всемирная история в футурологической концепции Кана и Винера весьма примитивно низводится к «до-индустриальной», «индустриальной» и «послеиндустриальной» фазам, по сути, одной и той же общественной системы, как если бы все прошлое человечества исчерпывалось подготовкой настоящего (то есть капитализма), а обозримое будущее сводится к его прямому продолжению. И подобная идеологическая схема преподносится как футурологическое откровение, как последнее слово социального предвидения! Право же, она больше похожа на средневековую, схоластическую концепцию Иоахима Флорского, расчленявшего историю человечества на три «царства» (бога-отца, бога-сына и, в будущем, бога-святого духа), чем даже на теологическую, метафизическую и позитивистскую стадии О. Конта.
И тем не менее этот историко-философский примитив некоторые обозреватели книги Кана и Винера пробуют выдать на Западе за реализацию «марксистской традиции» на том основании, будто их прогнозы «детерминированы… экономическим строем». Так же, впрочем, поступал и сам Ростоу, отмечая мнимое «совпадение» теории «стадий экономического роста» с марксистским учением о формациях. Не говоря уже о том, что самое понятие «экономика» суживается ими до техники производства, ибо из него изгоняются производственные отношения, марксистская концепция поступательного развития общества неизмеримо богаче концепции «индустриального общества» и Ростоу, и Кана прежде всего по содержательности; она исходит из диалектического представления о неоднократных качественных перерывах постепенности во всемирной истории, о социальных революциях и переворотах, в том числе и до капитализма, тогда как и Ростоу, и Кан, в сущности, придерживаются эволюционистской доктрины. Материалистическое понимание истории, далее, вовсе не ограничивается утверждением, что экономический фактор в конечном счете определяет общественный прогресс. Подобно тому как идею классовой борьбы марксизм доводит до вывода о диктатуре пролетариата и торжества бесклассового общества, материалистическое понимание истории с необходимостью предполагает представление об общественном прогрессе как смене последовательных социально-экономических формаций и грядущем торжестве коммунизма во всем мире. То обстоятельство, что антикоммунизм в современных исторических условиях рядится под псевдомарксизм, свидетельствует о популярности марксизма в мировом общественном мнении.
Концепция «послеиндустриального общества» в изложении впервые ее сформулировавшего Д. Белла представляет собою, быть может, наиболее оригинальную и во многом незаурядную попытку в немарксистской социологической литературе обобщить и предвидеть социальные последствия научно-технической революции.
В своей монографии «Изменение знания и технологии» он отмечает пять главных факторов «послеиндустриального общества», которые в тенденции ведут к глубоким социальным преобразованиям:
1) создание сферы экономических услуг;
2) преобладание класса профессионально-технических специалистов;
3) центральное положение теоретического знания как источника нововведений и определения политики в будущем;
4) возможность самоподдерживающегося технологического роста;
5) создание новой «интеллектуальной технологии».[42]42
D. Bell, The Measurement of Knowledge and Technology (E. Sheldon and W. Moore. Indicators of Social Change. New York, 1968, pp. 152–153).
[Закрыть]
Обстоятельно характеризуя новые тенденции в современном капиталистическом обществе, Белл объективно выражает интересы, надежды и опасения широких кругов университетской и академической интеллигенции, связанные с будущим. Именно этой ориентацией на творческую интеллигенцию продиктованы следующие выводы: «…если мы попытаемся представить форму общества – по крайней мере передового западного общества – примерно в 2000 году, становится ясно, что „старый“ индустриальный порядок на исходе и начинается создание „нового“ общества. Грубо говоря, если ведущими лицами последних ста лет были бизнесмен, предприниматель и промышленный администратор, то „новыми людьми“ станут ученые, математики, экономисты и социологи, практики новой „интеллектуальной технологии“, которая нарождается благодаря появлению вычислительных машин. Основными учреждениями нового общества, поскольку от них будет зависеть творческий поиск и отбор лучших талантов, будут интеллектуальные учреждения. Ведущая роль в новом обществе будет принадлежать не бизнесменам и корпорациям, какими мы видим их сегодня, но корпорациям исследования и развития, индустриальным лабораториям, экспериментальным станциям и университетам. В сущности, скелет структуры нового общества виден уже сейчас».[43]43
D. Bell, Notes on the Post-Industrial Society. Part I («The Public Interest», № 6, Winter 1967, pp. 26–27).
[Закрыть]
Белл признает, что в его «послеиндустриальном обществе» интеллигенция, а тем более ученые не будут составлять подавляющей массы населения и даже просто большинства. Но ведь и сейчас, восклицает он, «большинство членов общества не бизнесмены, и все же об этом обществе можно сказать, что оно „цивилизация бизнеса“. Основной социально-экономической базой творческой интеллигенции в борьбе за ключевые позиции в обществе, за влияние и власть станут, по его мнению, „мультиверситеты“ – своеобразные аналоги монополистических корпораций в сфере науки и образования. Для Белла характерна подмена производственных отношений технологическими, из которых он затем непосредственно выводит господствующие типы социальных организаций, учреждений и институтов, приписывая им неоправданную самостоятельность в обществе. Если „доиндустриальное общество“ породило армию и церковь, индустриальное – капиталистическую корпорацию, то в „послеиндустриальном“ будут преобладать „мультиверситеты“, то есть гигантски разросшиеся академические учреждения и университеты, ставшие государством в государстве. Основным фактором экономического развития в „послеиндустриальном обществе“, продолжает Белл, будет уже не капитал, находящийся в руках буржуазии, а теоретическое и прикладное знание, которым будет распоряжаться интеллигенция.[44]44
D. Bell, Notes on the Post-Industrial Society, Part II («The Public Interest», № 7, Spring 1967, p. 102).
[Закрыть] В этой технократической утопии политические знания будут диктоваться не партикулярными интересами собственников капитала, а научными соображениями, долговременными национальными интересами. Отличительной чертой этого общества по сравнению с предшествующим „индустриальным обществом“ явится также вытеснение рыночного механизма распределения товаров и услуг неким неуточняемым „социальным механизмом“. Итак, заключает Белл, „послеиндустриальное общество“ является также „коммунальным“ обществом, в котором первоначальной социальной единицей становится не личность, а скорее община, и в нем „социальное решение“ будет преобладать над простой тотальной суммой индивидуальных решений, которые, взятые в совокупности, приводят к кошмарным ситуациям, о чем можно судить на примере индивидуального автомобиля и заторов общественного транспорта».[45]45
«Dissent», Winter 1972, p. 181.
[Закрыть] В своем прогнозе Белл отмежевывается от примитивных представлений о конвергенции двух социальных систем и в этой связи пишет: «Идея послеиндустриального общества не претендует на исчерпывающий охват социальных изменений. Такие индустриальные страны, как США, СССР, ФРГ и Япония, в политическом отношении организованы по-разному, и точно так же послеиндустриальное общество может вылиться в различные политические формы».[46]46
«Encounter», June, 1970, p. 22.
[Закрыть]
Концепция «послеиндустриального общества» подверглась острой критике как слева, так и справа, в частности на VII Международном социологическом конгрессе в Варне (1970 г.), на специально посвященном ей симпозиуме в Цюрихе[47]47
«Survey», 1971, № 1, 2.
[Закрыть] и т. д. Не только марксисты, но и многие демократически и радикально настроенные социологи на Западе выявили апологетический характер этой концепции и ее буржуазно-реформистский утопизм. Комментируя содержание концепции «послеиндустриального общества», Кришан Кумар отмечал, что она в изложении Белла призвана обосновать политические притязания представителей академического мира на ведущую роль в будущем. «Научная интеллигенция не впервые провозглашает себя незаменимым элементом нового общества, – пишет Кумар. – В свое время деятели, которых Наполеон пренебрежительно называл „идеологами“, претендовали на такую же роль в обществе, порожденном французской революцией. Наполеон поставил их на место, и с тех пор уделом большинства идеологов стало просто служить в качестве апологетов тем, кто обладает властью. Я убежден, что футурологи недооценивают иррациональных побуждений в политике, и может статься, что они будут отстранены без всякого почтения к их пресловутой незаменимости. Но было бы даже больше оснований для беспокойства, если бы они оказались правы».[48]48
«The Listener», February 18, 1971, p. 205.
[Закрыть]
Однако наряду с этой, пусть непоследовательной, критикой слева «послеиндустриальное общество» стало так же объектом сомнительной критики справа, примером которой может служить доклад английского социолога Джона Голдторпа на конгрессе в Варне. Правильно отмечая теоретическую и методологическую шаткость этой концепции, он далее вообще отрицает исторический детерминизм, а вместе с ним и самую возможность достоверного социального прогноза. Такая критика, какими бы благовидными намерениями она ни диктовалась, ведется с ретроградных позиций. Не в том, конечно, порок Белла и других футурологов, что они отваживаются предвидеть «непредвидимое», а в том, что они предвидят будущее плохо, ограниченно, выдают свои желания за объективные тенденции.
Развивая свои взгляды в последующих статьях и докладах, Белл под влиянием критики как слева, так и справа оказался вынужден снабжать свою первоначальную концепцию многочисленными оговорками, поправками, уточнениями, смысл которых в основном состоял в ограничении сферы ее применения к общественным процессам и явлениям. Чтобы спасти концепцию «послеиндустриального общества» от критических замечаний, выявивших ее теоретическую и методологическую уязвимость, он готов был пожертвовать ее претензиями на универсальность. «Послеиндустриальное общество» как социологическая концепция, утверждает Белл в последнее время, рассматривает общество лишь в одной из его плоскостей, анализируя его, так сказать, «по технологической оси» его поступательного развития. Это не исключает правомерности иных точек зрения и концепций, отправляющихся от других плоскостей сечения общества – например, политической, которая преобладает у Р. Арона, или отношений собственности, которая характерна для марксизма.[49]49
«Survey», 1971, № 2, pp. 158–165.
[Закрыть] Подобная теоретическая «терпимость» представляет собою своеобразную формулу так называемого «мирного идеологического сосуществования», продиктованную, разумеется, не силой, а слабостью концепции «послеиндустриального общества». Социологический релятивизм, однако, не может спасти теорию, противоречащую действительности; в лучшем случае он позволяет удержать ее как термин, понятие.
И все же главный удар по концепции «послеиндустриального общества», претендовавшей на роль социального идеала для современной эпохи, был нанесен не теоретической критикой, а объективным развитием социальной действительности, все более отклонявшемся от предсказаний Белла. В настоящее время на капиталистическом Западе, как справедливо пишет американский социолог Виктор Феркис, подспудно идет совершенно иной процесс, чем пришествие «послеиндустриального общества», о котором поспешили возвестить многие футурологи. По его словам, в действительности имеет место «не столько трансформация индустриального общества в послеиндустриальное, технологическое общество, сколько его крушение в экономическом, политическом и культурном отношениях».[50]50
V. С. Ferkiss, Technological Man: the Myth and the Reality, p. 271.
[Закрыть]
Заслуживает внимания, что даже автор этой концепции Д. Белл под влиянием политических событий был вынужден выступить с «отрезвляющей» статьей, красноречиво озаглавленной «Неустойчивая Америка».
Дело в том, что, пока поборники «послеиндустриального общества» спорили о том, к какой дате приурочить его появление на свет, и описывали его потенциальные достоинства, выяснилось, что этот «неокапиталистический» младенец страдает всеми наследственными пороками своего родителя – государственно-монополистического капитализма. Для марксистов подобный диагноз отнюдь не новость. О том, что научно-техническая революция в условиях капитализма «ведет к воспроизводству социальных антагонизмов в еще больших масштабах и с еще большей остротой», со всей определенностью было сказано на международном Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве в 1969 году и на XXIV съезде КПСС.
Научно-техническая революция, как подчеркивалось в Основном документе, принятом Совещанием, сопровождается не только обострением прежних противоречий капитализма, но и появлением новых: «Это – прежде всего противоречие между необычайными возможностями, открываемыми научно-технической революцией, и препятствиями, которые капитализм выдвигает на пути их использования в интересах всего общества, обращая большую часть открытий науки и огромные материальные ресурсы на военные цели, расточая национальные богатства. Это – противоречие между общественным характером современного производства и государственно-монополистическим характером его регулирования. Это – не только рост противоречия между трудом и капиталом, но и углубление антагонизма между интересами подавляющего большинства нации и финансовой олигархией».[51]51
«Международное Совещание коммунистических и рабочих партий. Москва. 1969». Прага, изд-во «Мир и социализм», 1969, стр. 18.
[Закрыть]
Поучительность статьи Белла состоит в том, что она при всей ее непоследовательности своим содержанием подтверждает марксистский анализ социальных последствий научно-технической революции в условиях государственно-монополистического капитализма. А то обстоятельство, что в данном случае неутешительные прогнозы насчет «послеиндустриального общества» исходят от его крестного отца, лишь придает им дополнительную убедительность.
Поборники концепции «послеиндустриального общества», в сущности, все свои расчеты строили на том, что и без глубоких общественных преобразований, без политических перемен современное капиталистическое общество с помощью постепенных «технических» реформ избавится от своих экономических противоречий и социальных конфликтов. Свои надежды на будущее они связывали с механизмом так называемой «социальной технологии», то есть с необоснованными предположениями, будто поток технологических изобретений и нововведений с течением времени позволит найти противоядие от всех социальных болезней капитализма: бедность, например, будет излечена усиленными дозами образования и географической мобильностью рабочей силы; социальная несправедливость искуплена тщательно разработанной системой государственной благотворительности; преступность излечена посредством психологической терапии и т. п. Увы, объективная действительность опровергла такого рода наивные, если не демагогические, расчеты. Легче оказалось изобрести 662 патентованных средства от бессонницы только лишь в Западной Германии, чем хотя бы одно сколько-нибудь эффективное лекарство от валютных потрясений, экономического спада, расовой дискриминации, забастовок, преступности и т. д.
Согласно утверждениям сторонников концепции «послеиндустриального общества» Соединенные Штаты стали первым его воплощением и призваны проторить дорогу в неокапиталистическую идиллию остальным странам. Но именно Соединенные Штаты, больше чем какая-либо другая развитая капиталистическая страна, являют миру в настоящее время самую безотрадную картину политического разброда, экономической неустойчивости и социальных столкновений. В своей статье Дэниел Белл приводит ряд факторов социальной неустойчивости. Судя по его примерам, даже одного из них достаточно, чтобы вызвать глубокий национальный кризис. В современной ситуации в Соединенных Штатах, по подсчету Белла, действуют сразу семь факторов.
В самом деле, каждому из этих факторов, перечисляя их в том же порядке, мы без труда найдем красноречивую иллюстрацию из современной действительности Соединенных Штатов:
– наличие неразрешимой (экономической) проблемы: инфляция, безработица, валютный кризис;
– парламентский кризис: в США все больше проявляется углубляющийся конфликт между законодательной и исполнительной властью, между сенатом и президентом;
– рост насилия, не контролируемого правительством: убийства, в том числе и по политическим мотивам, стали в США повсеместным явлением;
– экономическая неравномерность развития отдельных отраслей и районов: негритянские гетто больших городов, районы хронической безработицы и нищеты и т. д.;
– межрасовые и межплеменные конфликты: никогда в прошлом негры и белые в США не были столь отчуждены друг от друга, как сейчас;
– отчуждение интеллигенции: университетские центры страны стали очагами растущего недовольства и социального протеста;
– поражение в войне: в глазах общественного мнения как внутри страны, так и вне ее США давно уже потерпели моральное поражение во Вьетнаме.[52]52
D. Bell, Unstable America («Encounter», June 1970).
[Закрыть]
Все это не требует каких-либо обстоятельных комментариев. Конечно, современное положение в Соединенных Штатах – далеко не революционная ситуация, как уверяют некоторые экстремисты; для нее совершенно явно недостает целого ряда важных объективных и субъективных факторов. Тем не менее многие американцы сами заявляют, что со времени гражданской войны 1861–1865 годов страна еще не переживала такого глубокого национального кризиса, который, по выражению Белла, ставит вопрос о «правомерности» существующей политической системы в Соединенных Штатах, то есть ее социальной «законности», в глазах значительной части населения.
В период демократического правления президентов Джона Кеннеди и Линдона Джонсона в большом ходу была весьма красноречивая формула официального оптимизма: «Дела некоторое время будут идти хуже, прежде чем повернут к лучшему». Эта формула, собственно говоря, призывала общественное мнение страны примириться с текущими трудностями и конфликтами как якобы с преходящими неурядицами и сулила американцам в скором времени вознаграждение за долготерпение. В том, что дела идут все хуже, подчас из рук вон плохо, сейчас уже никто не сомневается, но мало кто верит, что они повернут к лучшему в обозримом будущем. В настоящее время, отмечает Белл, «в стране имеет место глубочайший пессимизм», «в течение десяти лет произошел поразительный сдвиг настроений». И в первую очередь это относится к самому Беллу.
Всего три года отделяют статью Белла «Неустойчивая Америка» от его «Заметок о послеиндустриальном обществе».[53]53
См.: «Литературная газета», 1969, 23 апреля.
[Закрыть] Однако достаточно сопоставить эту статью хотя бы по ряду проблем с тем, что он писал прежде, чтобы убедиться, какую значительную эволюцию претерпели его взгляды в оценке «послеиндустриального общества».
В своих заметках «о послеиндустриальном обществе» Белл уповал на то, что в ходе научно-технической революции к власти придет восходящий «новый класс» творческой интеллигенции и высококвалифицированных технических специалистов. А теперь он опасается усиления контрреволюционных тенденций, опирающихся на все, что есть консервативного в Америке. Тогда Белл уверял, будто в «послеиндустриальное общество» по пути США «предстоит пойти каждой стране». Теперь же он пессимистически констатирует, что неумолимый ход событий заводит Соединенные Штаты в исторический тупик, и при этом сокрушенно восклицает: «Каким образом может существовать общество при такой разобщенности?» Всего несколько лет назад он солидаризировался с технократическими идеями управления обществом, подчеркивал, что политические решения «будут носить все более технический характер», а ныне поддерживает и обосновывает общественный протест против технократии и отстаивает принцип участия масс в решении своих судеб. За эти годы «послеиндустриальная идиллия» превратилась в нечто напоминающее «послеиндустриальный кошмар». И вместо обещанных в будущем социальной солидарности и гармонии интересов Белл пишет об ожесточенной классовой борьбе, предстоящей в его «послеиндустриальном обществе».
Как ни поучительны эти перемены во взглядах Дэниела Белла сами по себе, они представляют тем больший интерес, что отражают серьезные сдвиги в настроениях значительной части американской интеллигенции за последние годы, и прежде всего ее академических, университетских кругов.
Еще совсем недавно Беллу, быть может, больше, чем кому-либо еще, подходил эпитет «официальный социолог». В своей книге «Конец идеологии», вышедшей десять лет назад, он излагал наиболее ортодоксальные (с точки зрения официальных, правящих кругов США) взгляды. В 1964 году президент Джонсон включил его в качестве официального представителя американской социологии в Национальную комиссию по технологии, автоматизации и экономическому прогрессу, учрежденную конгрессом США для изучения экономических и социальных последствий научно-технической революции. С точки зрения тех же кругов, он оказался наиболее подходящим ученым и для того, чтобы возглавить Комиссию 2000 года Американской академии искусств и наук. Короче говоря, Дэниел Белл наиболее видный представитель и идеолог того быстро формирующегося в Соединенных Штатах социального института, который весьма выразительно называют «Большой наукой». В лице Белла в сформулированной им концепции «послеиндустриального общества» эта «Большая наука», то есть верхушка научной интеллигенции и руководство университетскими центрами, во всеуслышание заявила о претензиях на самостоятельную роль в американском обществе. Концепция «послеиндустриального общества» в конечном счете стала удобным теоретическим обоснованием, к которому прибегает «Большая наука», чтобы отстоять свои партикулярные интересы и разделить политическую власть и влияние с «Большим государством» и «Большим бизнесом», хотя бы на первых порах и в качестве младшего партнера. Эти «посягательства», разумеется не затрагивавшие основ государственно-монополистического капитализма, опирались не только на очевидную заинтересованность и буржуазного государства, и монополистических корпораций в быстром развитии науки и высшего образования в стране, но в не меньшей мере – на возможность выступать от имени многомиллионных слоев творческой интеллигенции и студенчества. Итак, концепция «послеиндустриального общества» в изложении Белла была своего рода заявкой на будущее со стороны «Большой науки».
В этом состояло существенное различие в социальных позициях, с одной стороны, Белла и его единомышленников, а с другой – таких социологов, как, скажем, З. Бжезинский или Г. Кан, которые просто выражают интересы государственно-монополистического истэблишмента. У них поэтому не возникала дилемма, вставшая за последние годы с такой остротой перед Беллом и его единомышленниками: чью сторону принять в углубляющемся конфликте между широкими слоями интеллигенции и государственно-монополистическим истэблишментом. Неумолимая логика событий сама толкала Белла, как и многих других либеральных ученых, на путь солидарности с оппозиционно настроенной интеллигенцией. И дело было не просто в элементарной интеллектуальной честности, в научной добросовестности и даже не в понятном желании спасти свой личный престиж. Тот выбор, который сделал Белл, был продиктован многим представителям «Большой науки» гораздо более вескими соображениями. Для них солидаризироваться с истэблишментом означало отказаться от влияния на стремительно левеющие массы интеллигенции и студенчества. Отвергнутая же последними «Большая наука», собственно говоря, никого не представляла бы и в глазах традиционной властвующей элиты Соединенных Штатов, которую она пытается потеснить у власти. Вот почему статья Белла весьма симптоматична. Она косвенное свидетельство того, что социальная брешь в американском обществе затрагивает и его приви-легированную элиту. Вместе с тем это также свидетельство несовместимости коренных интересов науки и государственно-монополистического капитала.
