Текст книги "Чюрлёнис"

Автор книги: Эдуардас Межелайтис

Дева. Из цикла „Знаки зодиака“

Мне почему-то пришла на ум эта мысль, когда мы вдвоем молча рассматривали найденную на вершине дюны горящую каплю янтаря. А ветер монотонно насвистывал чюрлёнисовский напев морских волн, и под стеклянным куполом неба стояло такое бесконечное спокойствие…). Я ничего не хочу требовать. И ничего не хочу утверждать. Но если правда, что благодаря пылающему горячечному мозгу гениев народы и времена прозревают свое будущее и тогда рвутся к нему, то М. К. Чюрлёнис был для своего народа именно таким художником, был предтечей, возвещенным из грядущей космической эры. Разве здесь, у подножия стометровых золотых дюн, не могут вырасти конструкции из металла, стекла и янтаря, похожие на башни и другие удивительные архитектурные сооружения его картин? Солнечные лучи насквозь пронизывали бы их стеклянные стены. И с обеих сторон заливали бы их своими зеленовато-голубыми тонами море и залив. И полнились бы они шумом ветра и моря, криками чаек, потонувшими и гордо всплывающими кораблями, медузами и фантастическими травами. И в них сияло бы множество маленьких солнц и звезд. И это была бы человеческая жизнь, открытая всей Вселенной. И это стало бы тем плодотворным развитием содержательного искусства в живописи больших пространств, монументальных фресок, о котором говорил Роллан. И это был бы привидевшийся Чюрлёнису город Мечты.

Сказка королей

СТРЕЛЕЦ

«…гляди, среди снежных горных корон, среди гор, стреляющих вверх и почти достигающих неба, стоит человек…»

М. К. Чюрлёнис

 
Среди гор,
как известно, нацеленных вверх
от века,
среди гор,
легко подпирающих синеву,
надо всем, что исстари
тянет вниз человека,
он из лука прицелился,
натянув тетиву.
(О, добро, ты вынуждено
к стреле обратиться,
хотя стрелы и прочее
у тебя не в чести!)
Над головой человека,
крылья раскинув,
кружится черная птица.
Не тяни же, стрелок!
Тетиву натяни
и пусти!
Птица кружится,
словно ворон Эдгара По,
черный ворон,
или тот самолет,
где суперпилот
Клод Изерли…
 

Стрелец. Из цикла „Знаки зодиака“

 
Стоит человек.
Кружится ворон –
вот он.
Стоит человек,
натянув тетиву,
на вершине Земли.
(…Рушится Троя.
Стоит человек.
Стоит, словно вечен.
Прах Вавилона.
Содом и Гоморра.
Стоит человек, что ни век.
Рим умирает.
Стоит человек.
Стоит, изувечен.
И всё-таки вечен.
Рушится все.
Стоит человек.
Стрелы свистят.
Стоит человек.
Острые копья.
Падает меч.
Стоит человек.
Пуля звенит.
Падает бомба.
Сыплются черные комья
мерзлой земли.
Ракета уходит в зенит…)
Но стоит человек
среди горных вершин,
сверкающих снегом.
Стоит человек.
Он увенчан и вечен.
Из века в век.
Лук и стрела.
Черная птица
над человеком.
И стоит человек.
Стоит человек.
Стоит. Человек.
 

Жемайтийское кладбище

АНТИМИР
Попытка подвести итог

«…У меня здоровые крылья. Я полечу в далекие миры, в край вечной красоты, солнца и фантазии, в заколдованную страну…»

М. К. Чюрлёнис

1

 
Мы – аргонавты.
Немало испытано зла –
как нам не жаждать добра!
Мы – аргонавты.
Немало испытано лжи –
как нам не жаждать правды!
Мы – аргонавты.
Немало мы видели страшного –
как не искать красоты!
И если искусство – не ложь,
а правда,
и если учит не злу,
а добру,
и утверждает собой
не древний звериный инстинкт,
а благородную красоту –
значит, оно для человека…
Мы – аргонавты.
Нас ведет мечта.
Мы хотим
возвратить
потерянное…
Помоги, Чюрлёнис!
 

Жертвенник

2

Мечта?

Если мы хотим понять Чюрлёниса, то не должны анатомически препарировать его. Окинем взглядом панораму его грандиозных построений. Чюрлёнис – философ. Прежде всего философ, изложивший свои оригинальные взгляды на Вселенную с помощью звуков, контуров, линий, красок, поэтических образов. Трудно определить, где тут кончается музыка и начинается живопись, где кончается живопись и начинается поэзия. Так что же это такое? Музыка?

Пластика? Поэзия? Я не берусь ответить на этот вопрос. Постижение Чюрлёниса продолжается. Наверно, Чюрлёнис – это все вместе: и музыка, и краски, и поэзия. Но главное в нем – мысль. Архитектурные чертежи и воздвигнутые по ним ансамбли мысли. Если все его разрозненные творения сложить в циклы (получится круг), а циклы объединить в систему (получится большой круг); если прослушать и осмыслить его музыкальные мотивы, прочесть его интимные поэтические записи и попытаться, наконец, все это суммировать, то нам станет ясно – мы имеем дело с цельной, очень оригинальной, своеобразной и сложной художественно-философской системой. Это раздумья над самой сущностью бытия. В сложностях этих раздумий трудно определить, где, в какой Вселенной очутились мы вместе с творцом. И очень нелегко конкретизировать время. Что это – будущее, настоящее, прошлое? Или первичный период формирования планетных систем, за которым кроется тайна? Неизвестно. Вечный холод. И на какой планете или звезде видел и слышал творец все то, о чем образно пытается рассказать нам? Странные видения. Невообразимые миры. На земле такого не было. А может, и было? Как знать? Если и было, то уже, наверное, давно (как затонувшие корабли) покоится на морском дне или погребено под золотым песком. А может быть, это только интуитивные догадки художника? Где он все это видел? На дно какого моря погружался? Какие пустыни раскапывал? Где побывал? На Марсе? Во сне? Гениальная мысль этого художника мчится со скоростью света. И поэтому для него самого несущественно, какой объект изображать. Это может быть наша планета. А могут быть и другие галактики. Это нам трудно. А не ему. Он Колумб. Он первым высадился на континенте новой эры. Он жил там, где мы еще нескоро сможем жить. И его космический релятивизм не менее важен для философии искусства, чем теория относительности Эйнштейна для конкретных наук, для эксперимента и практики. У него было иное, совершенно отличное от нашего, ощущение пространства и времени. Такое, возможно, будет у людей грядущего…

Жертва

3

 
Мечта?
Но самая светлая
и желанная –
где жила она
и когда?
Где я слышал имя ее?
На каком рассвете?
Сколько раз она существовала
на этом свете?
И что это за башни,
в которых ветер поет?
И кто это – звездный Рекс?
И что есть птицы полет?
Я гостил у Чюрлёниса –
может, в выдуманных садах?
А в каких это было годах?
Там звезды сияли,
и солнце слепило,
и облака отражались в воде…
Но где это было?
Не здесь это было…
А где?
Где эта точка пространства
и времени?
Спросим же Вечного Ребенка…
 

Рекс

Фантазия. Триптих

4

Мечта?

По Чюрлёнису, в равной мере относительны и добро и зло. Жителю Земли сопутствует постоянное и в общем-то правильное убеждение, что он живет на самой лучшей, самой совершенной и самой прекрасной планете. Может, так оно и есть. Но Чюрлёнис был жителем всего огромного мира, и только потому, вероятно, он смотрел на вещи несколько объективнее. Почему Земля? А может быть, существуют более совершенные планеты? Как знать? Возможно, их нет. Наука пока мало помогает нам. Иногда приходится доверяться интуиции художника. Фантазия, надо полагать, тоже материальна, Ничто не рождается из ничего. Это вечная истина. И образы фантазии, должно быть, тоже порождение некогда сущего. Мы считаем, что наша планета – совершеннейший образец для других. Известно, что Данте и Гёте думали иначе. Они демонстрировали планете модели каких-то странных, неизвестно откуда возникших миров. Мы мыслим трезвее и реальнее, чем эти чудаки. Как знать; может, они и сами явились из других миров на нашу спесивую, круглую, а вообще-то удобную и вполне довольную собою, светящуюся отражением солнечной улыбки планету. Явились и подрывают ее корни. Разрушают самодовольство. Будят в сердце чувство непокоя, исканий. Чюрлёнис, верно, тоже пришелец с планеты Мечты, ибо каким же образом смог бы он иначе воздвигнуть в безвоздушной космической среде, в вакууме ансамбли архитектурных конструкций такой фантастической красоты? И для чего? Разве не хватало ему своей планеты? А как он сконструировал эти свои ансамбли красоты? Как это держатся они там в поднебесье, посылая нам звездный свет? С помощью каких сил держатся они? Такие силы есть. Это страдание и радость, счастье и боль, музыка и безмолвие… О, это могучие силы! А из какого же строительного материала возведены его странные архитектурные ансамбли? Для своих сооружений он использовал недоступный глазу, но очень прочный материал – любовь. Любовь к человеку. И это вовсе не материал. Скорее, наоборот, антиматериал. Да, но если это антиматериал, то из него мог быть построен разве что антимир. Так скорее всего и было. Чюрлёнис создавал антимир и противопоставлял его материальному миру. И, наверное, вовсе не потому, что он не любил его, материальный мир. Нет. Скорее, от огромной любви к этому миру. Он творил антипод мира и вопрошал мир, каким он хочет быть. Нравится ли ему гармония антимира? И мир отвечал, что нравится. И пусть он превращает антимир в мир. А как? А вот так: мир должен слиться с антимиром.– Попытаться можно, но это очень трудно.– Ясное дело, нелегко. Творчество – дело непростое. Но пусть пытается… И залетевшая в открытое окно синяя ночная бабочка сбила крыльями пламя свечи… И тогда вместе с этим огоньком угасла и мысль гения, которая облетела Вселенную со скоростью света… Но не знала этого беззаботная ночная бабочка…

Сказка замка

5

 
А мир?
А мир таков,
каков он есть сейчас,
и этот час –
хороший час для нас,
пока другой
его не сменит час…
Да, мир таков,
каков он есть сейчас,
Но к миру черной злобы,
например,
есть доброты извечной антимир.
А к миру лжи
и к миру лживых мер
есть правды неподкупный анти
мир.
В нем вызревает эра доброты,
вглядись в него,
и вдруг увидишь ты,
что проступают ясные черты
и наступает эра доброты…
 

Печаль. Диптих. Часть I

 
О антимир,
где черное – бело,
и антимир,
где темное – светло!..
Во сне,
уйдя от всех дневных забот,
сегодняшнего видим антипод…
 

Прелюд ангела

КОЛОКОЛ

«…словно гигантский колокол…»

М. К. Чюрлёнис

 
Над арфами сосен,
над сонной лесною сенью,
словно огромный колокол
этой земли,
медью грохочет
синее небо весеннее,
и по синему морю –
маленькие корабли.
И чайка бьется, как молния,
бела и упруга,
и волны – за ней, вдогонку,
и ветер – в лицо.
И солнечный блик серебрится,
как лемех плуга.
И в центре Вселенной –
двух рук сплетенных
кольцо.
И башни.
Причудливые башни
воображенья
и напряженья,
рвущегося напролом,
как душа гения,
жаждущая движенья,
ввысь устремленная,
к птице,
что бьет крылом…
 

Демон

 
О эти виденья!
Ощущение пространства
и взлета…
Море и полдень…
И странные рыбы
в воде голубой…
И янтарное море…
И песчаных дюн
позолота…
И сети, как судьбы, таинственны…
И белый прибой…
И синее небо
вместе с алой зарею,
вспыхивающей на синем
и золотом,
гудит, как гигантский колокол
над землею:
– Только трудом!
– Только трудом!
– Только трудом!
Гулко и звонко,
отбрасывая длинноты,
медный колокол
рассказывает о том,
что в этой «большой симфонии»
«люди, как ноты»
объединяются –
только трудом!
Только трудом!
И мы наполняемся
музыкой этой большою,
этой гармонией
творчества и труда,
тою, что он услышал
чуткой душою
и записал,
и нам подарил
навсегда.
 

Соната звезд. Аллегро

А. Савицкас

Смотрящий с высоты

«Я решил все свои прежние и будущие работы посвятить Литве»

М. К. Чюрлёнис

«А ты иди, иди без отдыха. Заранее предупреждаю тебя: непрестанен будет зной; когда идешь по той дороге, ночи нет, лишь вечный день». Так в одной из своих литературных зарисовок определял М. К. Чюрлёнис назначение и место художника в жизни, его путь. Далее в этом своеобразном творческом завещании он писал: «….смотри с высоких башен, тогда увидишь дорогу. И если цель будет еще очень далека и старость настигнет тебя, то разглядишь скамейку, для гонцов предназначенную, и там никогда не будет недостатка в молодых».

Труден был этот путь, исполненный великого творческого горения, но Чюрлёнис достиг желанной скамьи, что была «для гонцов предназначена». И тогда, стоя на покоренной вершине, с полным правом мог утверждать, что «смотрел с высоких башен».

Перед глазами Чюрлёниса-художника простирались бескрайние равнины отчизны – Литвы, внутренним взором увидел он и красоту сказочного Востока, открылись ему и созвездия, и солнце, и весь безграничный космос. Красками, музыкой воспевал он вечную мечту народной поэзии – сверкающий солнечный мир, по которому человек идет к красоте, свету, дружбе, счастью. Это страстное его стремление к ярким далям человечества поразило Ромена Роллана. «Сколь плодотворным было бы развитие такого содержательного искусства в живописи широких пространств, монументальных фресок! Это новый духовный континент, Христофором Колумбом которого несомненно останется Чюрлёнис!» – писал он.

Когда стоишь перед шедеврами Чюрлёниса в залах Каунасского художественного музея, поражаешься масштабности, величию его картин, столь небольших по формату. Словно это лишь великолепно удавшиеся эскизы к полотнам, которыми можно было бы украсить фасады колоссальных сооружений, целые города. Поражает не только необычайно широкий взгляд Чюрлёниса на мир, но и необыкновенное своеобразие, оригинальность его искусства, его пластического языка. Для выражения своей идеи, питаемой истоками народной музыки и поэзии, Чюрлёнис находил форму, которая одна лишь и была пригодна для этой, говоря словами М. Горького, «музыкальной живописи». Горький брал под защиту содержание искусства Чюрлёниса – мечту, фантазию, романтичность и его пластику – ритм, музыкальность. «Мне Чурлянис нравится тем,– говорил он,– что он меня заставляет задумываться как литератора!»

И действительно. Глядя на картины Чюрлёниса, не только восхищаешься их необычайной художественной формой, но и подолгу размышляешь над их содержанием. Художник, обращаясь к зрителю, говорил с ним языком поэтических метафор, сравнений, параллелизмов, стремился создать симфонию красок и линий, аллегорию идеи ‘и содержания, не боялся ставить знак тождества между реальностью и фантазией. Он смотрел на мир глазами философа и одновременно, подобно творцу народных легенд и сказок, искал язык символов. Избрав для своего творчества такое направление, Чюрлёнис не мог писать в традиционной манере, не мог шествовать старой, торной дорогой, ему нужен был новый, нехоженый путь. И он нашел его. То был неизведанный, новаторский, трудный, но манящий путь. Чюрлёнис как бы шел по нему к солнцу, достиг его и сгорел, но зато подарил людям свет, который до сих пор согревает наши сердца, радует наш разум.

В начале XX века в Литве работали такие художники, как А. Жмуйдзинавичюс, П. Калпокас, А. Варнас. Они создавали полные жизни и красок лирические пейзажи и реалистические портреты, стремились раскрыть в своих произведениях психологическую и социальную сущность человека. Но творчество их мало отличалось от творчества других европейских художников того времени – они придерживались школьно-академической традиции, боясь отступить от утвердившихся канонов живописи.

Было бы ошибочно утверждать, что Чюрлёнис не изучал природы или творил, следуя принципу «искусство для искусства». Напротив, он очень внимательно присматривался к пейзажам, делал множество зарисовок и этюдов, но никогда не показывал их на выставках. Это были только заготовки для дальнейшего творчества, сырой материал, который он широко и свободно использовал, точнее, интерпретировал в своих картинах.

В письмах Чюрлёнис постоянно говорит о природе, особенно о родных местах: «Снова слышишь шепот сосен, такой серьезный, словно они что-то говорят тебе. Ничего так хорошо не понимаешь, как этот шелест. Лесок редеет, уже блестит сквозь ветви озеро, …а дальше изба, гнездо аиста, церквушка». Большое впечатление произвело на художника литовское побережье Балтики. «Помнишь Палангу?., прогулку среди ласкающих, сверкающих волн… приближение бури, ее нарастание и мощь, помнишь ли?» Не меньшее влияние оказал на творчество Чюрлёниса и Кавказ. «Я видел горы, и тучи ласкали их, видел я гордые снежные вершины, которые высоко, выше всех облаков, возносили свои сверкающие короны». Чюрлёнис мечтал побывать и в других краях, особенно на Востоке. Но ему не довелось посетить ни Египет, ни Индию, он только много читал об этих странах. В его произведениях нетрудно увидеть природу, которую художник наблюдал у себя на родине в Друскининкай и в Паланге – море, дюны, леса, холмы, просторы. Есть в его картинах и впечатления от встречи с Кавказом. Много в них также реалий африканской и азиатской природы, почерпнутых из литературы. Среди работ Чюрлёниса имеются и такие, где запечатлен характерный мсемайтийский пейзаж. Реальные черты литовской природы можно найти во всем творческом наследии художника.

Но не благодаря этим отражающим реальную природу пейзажам Чюрлёнис стал Чюрлёнисом. Оригинальность его творчества таится в способности смотреть на окружающий мир глазами философа и поэта, музыканта и народного умельца, по-новому, творчески выражать художественными средствами это видение. Чюрлёнис одушевляет природу, философски осмысляет мир. В письмах он рассказывает о том, как по «мелодичным» горам «словно стада овец, ползут облака», о «невинной синеве» моря, о «серебряных утрах и дремлющем тумане» взморья. Создавая сказочные, таинственные, полные символики произведения, Чюрлёнис широко и свободно проявил свою могучую фантазию. Он творчески следовал традициям литовской народной поэзии, песням, сказкам, преданиям.

* * *

Микалоюс Константинас Чюрлёнис родился 22 сентября 1875 года в Варене, но его детство прошло в Друскининкай. Отец-органист учил его музыке. В семь лет мальчик уже играет по нотам. Живописные окрестности Друскининкай оставили неизгладимый след в душе будущего художника. «С раннего детства брат любил бродить по лесной чащобе, то встречая восход, то вслушиваясь в тишину полудня, то гуляя у лесного озера в звездную ночь,– вспоминает его сестра Я. Чюрлёните.– Когда собиралась гроза, он, накинув плащ, спешил в лес – слушать завывание бушующего урагана». Но с Друскининкай скоро пришлось распрощаться: осенью 1888 года тринадцатилетний Чюрлёнис поступает в оркестровую школу М. Огинского в Плунге. В семье Чюрлёнисов было девять детей, растить их было нелегко, и отец обрадовался, когда Микалоюсу представилась возможность продолжить музыкальное образование. В Плунге юноша играл в оркестре на флейте, сочинял музыку и рисовал. В 1893 году при поддержке Огинского он поступает в Варшавскую консерваторию на отделение фортепиано. «Из научных дисциплин М. К. Чюрлёниса больше всего интересовали проблемы астрономии и космогонии,– пишет в своих воспоминаниях Стасис Чюрлёнис.– Чтобы с большим успехом разбираться в этих вопросах, он изучал математику, физику и химию. Особенно любил он размышлять над проблемами небесной механики и гипотезами Канта и Лапласа о сотворении мира. Штудировал все произведения французского астронома Камилла Фламмариона, который был и большим ученым и большим поэтом. Достаточно прочитать главы «Вечер» или «Утро» в его книге «Атмосфера», где он описывает закат и восход солнца в горах Швейцарии, чтобы понять, насколько этот поэт-ученый по духу был близок М. К. Чюрлёнису. Фламмарион говорит, что впечатление от этих великолепных зрелищ можно сравнить лишь с настроением, навеянным музыкой».

Учась в Варшаве, Чюрлёнис создал несколько музыкальных произведении. Окончив в 1899 году консерваторию, он отказался от предложенного ему места директора Люблинской музыкальной школы, которое обеспечило бы его материально, но помешало бы творческой свободе. Молодой композитор остается в Варшаве, зарабатывает на жизнь частными уроками музыки, терпит нужду, но зато уделяет много времени музыкально-му творчеству. В 1900-1901 годах им была создана симфоническая поэма «В лесу». С осени 1901 года Чюрлёнис – в Лейпцигской консерватории. Он совершенствует свои знания в области композиции, бывает на концертах. Особенно он любил музыку Бетховена, Чайковского, Берлиоза, Вагнера. В это время он создает увертюру «Кестутис» и другие произведения. В Лейпциге же Чюрлёнис начинает все больше интересоваться живописью. Правда, вначале по-любительски, желая заполнить свой досуг. Осенью 1902 года композитор возвращается в Друскининкай, а затем переезжает в Варшаву. В 1903 году он начинает работу над симфонической поэмой «Море», посещает школу рисования Каузика.– В 1904-1905 годах под его руководством организовался хор Варшавского общества взаимопомощи литовцев. Композитор записывает и гармонизирует мелодии литовских народных песен. С 1904 года Чюрлёнис переходит в руководимое К. Стабровским Варшавское художественное училище, занимается в классах К. Тихого, К. Кшижановского, Ф. Рушица.

Итак, профессионально изучать живопись Чюрлёнис начал в 1903 году. Студийные работы Чюрлёниса .того периода не сохранились, остались лишь нарисованные карандашом или красками открытки. Три года посещал Чюрлёнис Варшавское художественное училище. Он уже хорошо рисовал обнаженную натуру, типаж, но его стихией была и осталась композиция. Ей он отдавал всю энергию.

«Любительство» в изобразительном искусстве позволяло Чюрлёнису писать так, как ему хотелось. Рано бросив училище, он уединился в мастерской и работал с величайшим вдохновением. Это и была настоящая школа Чюрлёниса, им самим созданная, где в горячке творчества он забыл всех Беклинов, Клингеров, Штуков, столь любимых им ранее, все «правила» и мог свободно, без помех создавать свой поэтический мир – музыку в красках.

Чюрлёнис избегал рисовать человека. Место человека заняли в его творчестве исполненный поэзии и музыки пейзаж, космический простор, мир фантастики. И здесь художник не имел себе равных. В этом он нашел свой стиль, где очень тесно переплелись графическое и живописное начало. Линия и цвет имеют у Чюрлёниса равное значение, они неотделимы друг от друга, одно дополняет другое. В линиях, в карандашном штрихе и в мазке кисти, в своем ощущении общего ритма, в группировках черных и белых масс, в умении найти классическое равновесие этих масс – Чюрлёнис был непревзойденным мастером, каких мало знает история искусства.

Так приближался Чюрлёнис-художник к 1906 году – поре своей творческой зрелости. В музыке к тому времени им уже была создана увертюра «Кестутис», а в конце 1907 года завершена симфоническая поэма «Море».

9 сентября 1905 года Чюрлёнис писал: «Помнишь, Паулюк, Палангу? И наши прогулки по взморью? Вот и здесь было так же, только, может, еще красивее, потому что природа более дикая и даже страшноватая. Берега скалистые, высокие, местами неприступные, кое-где от волны едва можно убежать, а с какой-нибудь горы почти полморя видно… Я рисовал и просто так целыми часами просиживал у моря, в особенности на закате я всегда приходил к нему. И было мне очень хорошо, и с каждым разом становилось все лучше… Мы проехали от Новороссийска до Владикавказа и от Владикавказа до Тифлиса, из Тифлиса до Батума; а из Батума пароходом, который, заходя во все порты, плыл до самого Крыма… Я слышал рокот Терека, в русле которого уже не вода, а пена течет, и грохочут, перекатываются камни.

Я видел в 140 километрах Эльбрус, подобный огромному снежному облаку, возвышавшемуся над белой цепью гор. Видел на восходе солнца Дарьяльское ущелье меж причудливых диких, серо-зеленых и красноватых скал. Мы шли тогда пешком, и этот путь, как сон, на всю жизнь останется в памяти».

Чюрлёнис так описывает здесь природу Кавказа, удивительные горы, стремительные реки, сверкающие ледники, что сразу перед глазами встают его -прекрасные картины. И, конечно, никогда не забывает он столь дорогой его сердцу Паланги, рокота Балтийского моря. Вот откуда черпал художник вдохновение для своего творчества!

В 1905-1907 годах Чюрлёнис искренне сочувствовал революционному движению, сблизился с членами боевого отряда польской социалистической партии, прятал у себя революционные воззвания. Сохранилась фотография 1905 года. Маевка в Шяуляй. Среди участников маевки – известный литовский революционер В. Капсукас-Мицкявичюс и М. К. Чюрлёнис.

В бурные 1905-1906 годы Чюрлёнис окончательно сформировался как художник, хотя морально и материально он угнетен и подавлен. Снова вынужден зарабатывать уроками музыки: продавать картины не удается. В письме брату Повиласу, датированном 7 января 1905 года, он пишет: «После возвращения в Варшаву с Кавказа оказалось, что мне снова придется давать уроки музыки (чтоб они провалились!), выяснилось, что деньги, которые я должен был получить за проданные на выставке картины, превратились в какие-то груши на можжевельнике. Покупатели или отбыли за границу, или вернули картины с целью сбить цену».

Несмотря на эти неудачи, Чюрлёнис напряженно работает: «Академию посещаю и пишу с определенным увлечением, но, хотя и делаю успехи, ясно вижу, что путь далек, хорошо писать – очень трудно».

В 1906 году, пользуясь поддержкой семьи Вольманов, Чюрлёнис посетил Дрезден, Прагу, Вену, Нюрнберг, Мюнхен, где знакомился с произведениями искусства в музеях и различных частных собраниях, осматривал памятники архитектуры. В письмах из-за границы к Брониславе Вольман он с восхищением отзывается о таких признанных мастерах итальянского Ренессанса, как Микеланджело, Тициан, Рафаэль, обращает внимание на ярчайших представителей испанской школы – Веласкеса, Мурильо. Это естественно для человека, изучающего изобразительное искусство. Удивление вызывает другой факт – восторженное отношение его к целому ряду посредственных художников конца XIX века. Это различные известные в свое время живописцы и графики, которые все же не пошли дальше сентиментального сюжета, академического рисунка и эстетических запросов мелкой буржуазии. В первую очередь это относится к такому художнику, как Беклин. 1 октября 1906 года Чюрлёнис пишет Повиласу: «Страшно понравились мне Ван-Дейк и Рембрандт, а о Беклине и говорить не стану» (Чюрлёнис ставит его между Рембрандтом и Веласкесом или между Ван-Дейком и Рембрандтом.– А. С.). И отмечает: «Конец XIX века дал нам Беклина. Да». Мы уже не вспоминаем о таком , поверхностном и мелодраматическом «виртуозе» кисти, как немецкий художник Штук. А Чюрлёнис утверждает: «Штук – прекрасный колорист». Клингера он называет «серьезным живописцем» и т. д.

Это результат влияния Варшавского художественного училища, его педагогов, среды, тогдашних известных польских мастеров, творчество которых мало чем отличалось от творчества упомянутых Чюрлёнисом художников. Характерно, что Чюрлёнис, раньше относившийся к своим учителям с большим уважением, скоро «раскусил» их. В письме брату Повиласу от 7 января 1906 года он замечает: «Кшижановский полетел к черту с высокого пьедестала…» В Варшаве утвердился в литературе и изобразительном искусстве, если можно так сказать, «мещанский символизм». В Польше было в то время модным неоромантическое движение: общество художников «Штука», «символическая» направленность Краковской и Варшавской художественных школ, литературная группа «Млода Польска», а в музыке утвердилось восторженное отношение к творчеству Р. Вагнера, Ф. Шопена, Р. Штрауса и поверхностное подражание им.

Все это не могло, конечно, не оказать влияния на молодого Чюрлёниса, но в последующие годы напряженного творчества он все больше увлекается народной поэзией – сказками, легендами, песнями, восхищается пейзажем Литвы, ее природой, все больше волнует его проблема космоса, ее величие и безграничность. Литовская тематика в произведениях Чюрлёниса, его желание показать творческий гений своего народа через его поэзию связаны с национальным возрождением литовского народа, которое началось в 1905-1907 годах в результате первой русской революции. Подъем революционного движения непосредственно отразился и на литовской литературе, музыке, живописи. Начинается новый период в истории национальной культуры Литвы. Испугавшись надвигающейся революционной бури, царское правительство уже в конце 1904 года сняло запрет с литовской печати и с деятельности национальных культурных обществ. На литовском языке проходят митинги и концерты, ставятся спектакли. Начали организовываться и литовские художники, разбросанные по всей России, Европе, Америке. Появляются статьи, которые призы вают создать «литовское общество любителей искусства», призванное объединить всех литовских художников. Это общество могло бы устраивать выставки, продавать картины, издавать каталоги, открытки, оказывать своим членам моральную и материальную поддержку. Чюрлёнис становится одним из самых энергичных деятелей Литовского художественного общества. Он активно принимается за организацию в Вильнюсе Первой выставки литовского искусства, где показывает и свои работы, созданиые в 1904-1906 годах. «Известно ли тебе о литовском движении? – писал он брату в 1906 году. Я решил все свои прежние и будущие работы посвятить Литве. Мы учим литовский язык, и я собираюсь написать литовскую оперу». С большим энтузиазмом включился Чюрлёнис в национальное движение, рожденное революцией 1905-1907 годов.

Виньетка

Ранняя и очень популярная картина Чюрлёниса «Спокойствие» как бы является ключом, позволяющим отворить первую дверь в сложный мир творца. К природе автор «Спокойствия» относится как поэт, романтик, отыскивая в ней какую-то тайну и отождествляя действительность с воображаемым миром фантазии. Получаются два изображения, которые дополняют, обогащают друг друга. Одно – тихое море, скалистый остров, где горят несколько огней. Вполне реальная картина. Второе изображение – таинственный, огромный, похожий на тюленя зверь, он лежит спокойно, только светятся его глаза-фонари. Чем дольше вглядываемся мы в «Спокойствие», тем больше в нашем сознании реальность сливается с фантазией и возникает настроение великого спокойствия. Вся картина словно излучает какую-то физическую тишину. ' А тишины, этого впечатления огромного покоя Чюрлёнис достигает монотонным повторением выгнутых, постепенно удаляющихся линий горы-спины этого острова-зверя, изображением больших пространств, спокойного неба и моря и благодаря «спокойному», синевато-зеленому колориту, ровному, мягкому мазку. В «Спокойствии» Чюрлёнис метафорически сопоставляет реальный остров с таинственным зверем. Поэтическая метафора стала для него одним из основных выразительных средств.

Осенью 1907 года Чюрлёнис переезжает в Вильнюс, где продолжает давать уроки музыки, руководит хором «Канклес», а в 1908 году организует Вторую выставку литовского искусства. Он выступает в печати по актуальным вопросам литовского искусства и культуры. В это же время Чюрлёнис приступает к созданию оперы «Юрате», которая, к сожалению, осталась незаконченной. Благодаря усилиям Чюрлёниса, его неиссякаемой энергии была создана музыкальная секция при Литовском художественном обществе и объявлен первый конкурс литовской музыки.

Чюрлёнис охотно переехал из Варшавы в Вильнюс: зависть и интриги в Академии производили на молодого художника самое неприятное впечатление. В Вильнюсе Чюрлёнису понравились люди, он со свойственной ему страстью окунулся в работу. Но вместе с тем художник понимал, что Вильнюс как культурный центр не может удовлетворить его эстетические запросы и что его искусство будет здесь понято не до конца и оценено невысоко. Еще в июне 1907 года он писал брату: «Ты, наверно, знаешь, что под Новый год мы устроили в Вильнюсе 1-ю выставку литовского искусства. Мои картины успеха не имели, и ничего удивительного: Вильнюс все еще в пеленках – в искусстве ничего не смыслит, но это не портит мне настроения. В будущем году устроим вторую выставку, и я должен буду победить. В конце концов мне все равно, главное – очень приятно рисовать, писать музыку и т. д. Чувствую, что без этого не мог бы жить. Из всего этого ты должен увидеть, что другого выхода, кроме как вернуться в родные места, нет. Работа для тебя и тут найдется. Будем руководить литовскими хорами и т. д.»