Текст книги "Чюрлёнис"

Автор книги: Эдуардас Межелайтис

Э. Межелайтис, А. Савицкас
Чюрлёнис

Издательство «Искусство» Москва • 1971 – 110 c.

Редактор Л. Азарова

Художественный редактор Л. Иванова

Художник А. Троянкер

Технический редактор Т. Любина

Перевод с литовского

Б. Залесской (проза)

Ю. Левитанского (стихи)

Э. Межелайтис

Мир Чюрлёниса

«Вселенная представляется мне большой симфонией; люди – как ноты…»

М. К, Чюрлёнис

ЕГО ИНИЦИАЛЫ

«…я как вольная птица (без крыльев)…»

М. К. Чюрлёнис

 
МКЧ * –
как странная птица,
из тех, что мы не видали,
из тех, несомненно, живущих в сказочных рощах,
летит и летит, пробиваясь к солнечной дали,
этот резкий причудливый росчерк.
МКЧ –
это волны
набегающего прилива,
где чайка четко очерчена лучом заката,
или реющая над раскрытым роялем грива
за роялем сидящего гениального музыканта.
МКЧ –
это в сумерках,
когда очертанья туманны
и звезды так странны над розовыми куполами,
рядом с легко летящей готикой святой Анны
черная его крылатка бьет на ветру крылами.
МКЧ –
это башня и гений,
простирающий руку
МКЧ –
это мера гения,
что, как собственные владенья,
небеса перекраивает, и каждый этот отрезок
превращает потом в удивительные виденья,
фантастические цветные виденья фресок.
МКЧ –
это подпись
на полотнах, отмеченных вечностью,
это волшебный ключик от затворенных
башен, наполненных доброй его человечностью,
от бесконечных галактик, им сотворенных.
 

* МКЧ – инициалы Михаила Константиновича Чюрлёниса,, которыми он подписывал свои картины. Его автограф на литовском языке:

Сказка. Триптих. Часть III

Из цикла „Зима“

РЕЧИТАТИВ РАТНИЧЕЛЕ*

«…как некогда, когда я был еще ребенком…»

М. К.Чюрлёнис

 
Чуть речь начала
Ратничеле –
рокочущий речитатив,
и ели,
как виолончели,
запели,
его подхватив.
И клены,
негромко вначале,
потом,
подчиняясь ключу,
отчетливей чуть
зазвучали,
ручью отвечая:
– Чю-чю!
Отчетливей,
четче
и чаще
меж кленов червленых
вдали
пичуга защелкала в чаще.
– Чюрли! – прокричала,-
Чюрли!
И вот уже
кленов червленость
и небо
синее, чем лён,
запели влюбленно:
– Чюрлёнис!
– Чюрлёнис!
– Чюрляна!
– Чюрлён!..
– Чюрлёнис –
влюбленно и щедро
и звонко,
как сто скрипачей,
уже перейдя на крещендо,
ритмично чеканит ручей.
 

Колокольня. Из цикла „Весна“

 
И чище, чем юность:
– Чюрлёнис! –
бубенчик
венчает прелюд,
и в лад,
не тая увлеченность:
– Чюрлёнис! –
поляны поют.
Вечерние воды речные,
где тучи скользят,
как челны:
– Чюрлёнис! –
И своды ночные:
– Чюрлёнис! –
чернильно-черны.
– Чюрлёнис! –
его величая,
венчает его Дайнава…
И чуткой листвою качая,
как арфы,
звучат дерева,
и ели,
как виолончели,
поют и поют,
подхватив
наивную речь Ратничеле,
причудливый речитатив.
 

* Ратничеле (Ратнича) – речка на юге Литвы, на родине Чюрлёниса.

Соната весны. Анданте

ПОПЫТКА ПОНЯТЬ ЕГО

«…жить, широко раскрыв глаза на все, что прекрасно… забыть, откуда и куда идешь, как тебя зовут, и смотреть глазами ребенка…»

М. К. Чюрлёнис

1

Широко раскрытые, большие, удивленные глаза. Глаза ребенка. Глаза гения. Подлинная красота доступна только таким глазам. Мир должен дивить. Как сказка. И в сказку надо верить. Как в реальную жизнь. В сказку верят только дети. Подлинную красоту воспринимает только чистая, прекрасная душа. Душа ребенка. Греческий скульптор увидел свою исполненную очарования Афродиту глазами ребенка, как Рафаэль – красоту и непорочность Сикстинской мадонны, как Леонардо да Винчи – благородную прелесть Монны Лизы. Огюст Роден перенес в мрамор тончайшие линии, увидев их в природе глазами ребенка. Прекрасное не терпит лжи. Если душа осквернена ложью, глаза не видят прекрасного. Ложь уничтожает красоту, а красота – ложь. Чем талантливее художник, тем больше прекрасного видят в мире его глаза.

«Какая-то поразительная гармония, которой ничто не может замутить. Все существует как прекрасное сочетание красок, как звучание дивного аккорда…»

М. К. Чюрлёнис

2

О, как трудно вместить в себя мир!.. Сколько звуков в нем слышится, сколько красок сверкает! В каких бесчисленных ритмах пульсируют природа и жизнь… И какими же средствами можно совершеннее выразить его, этот мир? Звуками? Красками? Ритмами? Напрягается слух ребенка. Широко раскрываются его очи. Распахивается сердце. Пробуждается музыкант. Художник. Поэт. Уши полнятся шорохами пашни, где растет хлеб, недовольным ворчанием земли, таящей в себе вулканы, ревом морских волн, перекатывающих валуны, шуршанием зеленого леса, беззвучной симфонией космоса. Глаза захлестывает множество красок – зелень луга и синева небес, прозрачный смарагд моря и медь солнца… Сердце переполняют радость и печаль, удивление и боль, гнев и безмятежность, и оно ритмично бьется в такт морю и ветру, облакам и птицам, весне и зиме, планетам и галактикам. Кровеносные сосуды художника перенасыщены звуками, красками, ритмами, чувствами. Он должен разгрузиться. Должен освободиться. Иначе сердце не выдержит. Он избранник природы.

Истина (Надежда)

Природа с избытком наделила его прекрасным. И он должен освободить его, не утаивать красоты бытия, опустошить себя до конца. Создать образ мира! Звуками? Звуками! Но звуки увлажняются и превращаются в краски. Звучит голубая музыка неба, зеленая музыка леса, янтарная музыка моря, серебряная музыка звезд… Что же тут созидается? Да это же цветовая мелодия! Значит, с помощью одних только звуков не выразишь в совершенстве мира? Надо браться за краски, браться за живопись. Да. Холсты. Холсты. Холсты. Теперь он точнее, полнее – образ мира!.. Но что это? Пиано зазвучал синий. Форте – взметнулся зеленый… Краски обрели звучание. Их голоса сплетаются, сливаются в едином хоре, в одном оркестре. Словно скрипичные струны, запели мачты деревьев, строчки птиц, острые пики гор, плавные линии облаков. Струнами арфы зазвенела небесная лазурь. Что это? Звучащая живопись? О, как гремит в груди колокол сердца: бом-бом– бом… Ворвавшийся в окно весенний ветер растрепал волосы. В руке палитра и кисть. И вот палитра оставлена. Пальцы вонзаются в черные и белые клавиши. Рояль рассыпает звонкие янтарьки. Средство – это не важно! Музыка ли, краски, поэзия… Важна суть. Важна мысль. Звук – скорлупка ореха. Мысль – его ядро. Мысль и в линии, проведенной карандашом, и в мазке, оставленном кистью. Философия объединяет краски, звуки, поэтическое слово. Гений ничем не стесняет себя. Гений не выбирает средств. Гений – это прежде всего творец мысли. А звук, цвет, слово – это лишь средства, чтобы поведать ее.

Из цикла „Лето“

«…чем шире крылья расправит, чем больший круг облетит, тем будет легче, тем счастливее будет человек…»

М. К. Чюрлёнис

3

Послушайте, почтеннейшие! О чем это вы тут толкуете? Хотите отнять память? Лишить сна? Мечту отобрать хотите? Мы засыпаем и видим во сне бурные порывы ветра в хаотическом мире. Мы не можем помнить этого. Тогда мы были молекулами водородной туманности. Но это помнят частицы наших мышц, они трепещут во сне, как трепетали в хаотических вихрях галактики. Засыпаем, и нам снятся разрывы земной коры, землетрясения, извержения вулканов… Нам снится однообразно ритмичный морской прибой. Мы ощущаем жар солнца куда сильнее сегодняшнего его тепла. А как высоки во сне горы! Какие горы! Трудно взбираться на них. И вертолет не приходит на помощь. Потому что тогда еще не было вертолетов. А какой незнаемый вид у растений, растопыривших свои крылатые листья! Как на полотнах Руссо. То тут, то там вдруг появляются фантастические звери и летают давно сгинувшие птицы. А что там, в наших снах, так потрескивает, сверкает, гудит? Огонь! Первый огонь, разведенный пращурами в пещере. А замки? Нет, это не замки – это удивительные игольчатые кристаллы ледниковой эпохи. Похожие на замки. И сады. О, какие сады! Парящие над землей зеленые облака. Висячие сады Семирамиды. Остатки возведенных в пустынях алтарей. И пирамиды, пальмы, сфинксы. Бескрайние пространства вод. Наверно, это потоп. Человечество помнит. Ничто в мире не погибает, ничто не исчезает бесследно. Все хранит на века мозг человеческий. И потому люди создают поэтические легенды и сказки. В сказках – ориентиры, путеводные звезды, маяки грядущего. Наука реставрирует человеческую память. Определяет возраст галактик, солнечной системы, Земли, человека. Изучает перспективы будущего. Успехи науки никого не удивляют. Так и должно быть. Это естественно. Удивляет искусство, прокладывающее свои тропы рядом с магистралями науки. Куда же идет оно, искусство? Почему вторгается в область науки? Чюрлёнис одним из первых перешел этот Рубикон. Его фантастические видения – из сокровищницы памяти человечества. Эта память всегда помогала человеку творить сказку, легенду, миф. Эта память помогала ему осознать, обобщить, синтезировать реализм жизни. Разве не так родился эпос? Все мифологические символы? Все легендарные сюжеты? Только из земной действительности переносились они в сферу поэзии. И в этом весь секрет их могущества. Их основа – жизнь. Таков и Чюрлёнис. Гений стремится к всеобщности. Гению мало настоящего. Он погружается в пучину прошлого и воссоздает сгладившиеся горы, развалины городов, замков – все, что сделали человеческие руки. Творец связывает настоящее с прошлым и будущим. Он больше видит, больше вмещает в себя. Он всемогущ.

День

«Последний цикл не окончен; я думаю работать над ним всю жизнь… Это сотворение мира, но не нашего, библейского, а какого-то другого – фантастического. Мне хочется создать цикл по меньшей мере из ста картин…»

М. К. Чюрлёнис

4

Этот цикл он начал. И он окончил. И это прекраснейшее из созданного им – хаотическое переплетение цветных линий и музыки. Гений болен вечным протестом, беспокойством. Его не удовлетворяет действительность. Он мечтает пересоздать Вселенную. И, разумеется, предлагает сделать ее более совершенной, справедливой, прекрасной. У него своя собственная программа добра, истины и красоты. Гений говорит о главном. О сотворении нового мира. О сотворении нового человека. Каждый гений борется, нередко титанически борется с извечными законами мира… Мир заново творили в пустынях строители пирамид, мечтавшие украсить солнцами их острые пики. В Сикстинской капелле заново творил мир Микеланджело. Мир заново творил, недовольный собой и всем прочим в этом мире, трагически мрачный и суровый, окутанный хаосом звуков Бетховен. Он запечатлевал этот хаос, вечное ворчание Земли и тоску по гармоническому миру. Чюрлёнис тоже был язычником. Он поклонялся источнику жизни – солнцу и считал, что сотворение мира еще не закончено. И необходима его, Чюрлёниса, посильная помощь. Он был сторонником активной философии, утверждающей дальнейшее творение мира. И уж никак не пессимистической. Это очень важно, коль скоро мы хотим правильно понять и полюбить его.

Сотворение мира. № VI

Чюрлёнис верно познал противоречивость творения, именуемого миром и человеком. Он угадал извечный конфликт между черным и белым дымами. И наконец он понял всю эфемерность отдельной человеческой судьбы. Трагически бесконечная черная процессия всех поколений человечества, символически несущая гроб,– это лишь аккорды черных клавишей. Творец, вознамерившийся заново создать мир, должен был взглянуть на него со стороны, облететь вокруг земного шара,’ подняться в космическое пространство, в туманности галактик. Творец должен был увидеть объект своего творчества. Он интуитивно предвидел приход новой космической эры. Он понял, что изменится взгляд человека на его собственную планету и на чужие планеты в бесконечных просторах Вселенной. Нет другого художника, который бы так реально, так осязаемо чувствовал романтику космоса. Чюрлёнис сумел преодолеть горизонты пространства и границы времени. Ведомый атавистической памятью, этот художник вторгся глубже других в прошлое человечества, в век его детства и юности,– в сферу легенды, сказки, мифа. И гораздо дальше других заглянул и зашел он в будущее человечества, которое сегодня тоже еще называется мечтой, сказкой, мифом, Огромна временная парабола этого художника – от первозданного хаоса до всеобщей гармонии будущего. Мы отсчитываем время своей земной меркой. Он уже тогда начал исчислять его галактическими мерами. Не менее значительна и его пространственная парабола, облипшая кометами, звездами, млечными путями. По этой параболе шагает крылатый человек. Может быть, Икар. И еще, может быть, космонавт. Гениально предчувствовал этот художник наступление космической эры. И космизм, позволивший преодолеть земные мерила времени и пространства, дал ему возможность угадать в горизонтах грядущего идеал добра и красоты. Гений хотел бы возвратить миру утраченную гармонию – гармонию первых людей золотого века. И еще он хотел пророчествовать.

Сотворение мира. № XI

Райгардас. Триптих

«…были и такие, что, глядя на мои картины, покатывались со смеху…»

М. К. Чюрлёнис

5

Реставрированный мир тех времен, когда он еще походил на сказку, в бесконечном спокойствии бесконечные пространства воды, напоминающие всемирный потоп, миражи висящих в поднебесье садов, миражи вавилонских башен, сфинксов, пирамид в пустынях, пылающее солнце, дружески протянутое на ладони ближнему своему, солнце, похожее на человеческое сердце, младенец с невинными глазами и невинной душой, тянущийся к белой головке одуванчика, на вершине высокой горы, бурная, как бушующее море, человеческая душа, на дне которой лежат затонувшие черные корабли воспоминаний, гиперболы гор и замковых башен, которые устремлены в зенит и ширятся в пространстве, словно мелодия, часы бесконечного спокойствия, когда, слившись со звездами, человек задумывается о мире и о себе, солнечный сон Икара, когда человек перед лицом смертельной опасности ищет выхода для жизни в космические просторы,– что же рассмешило вас?

Дружба

УТОПЛЕННИКИ

Монолог художника

«…Была темная ночь, лил, хлестал ливень. Вдруг сверкнула безумная мысль: все на земле потонуло, все – города, деревни, избы, костелы, леса, башни, поля, горы – все затопила вода. Люди ничего об этом не знают, потому что ночь, и преспокойно спят в избах, дворцах, виллах, гостиницах. Спят глубоким сном – но ведь это утопленники, белые, распухшие, окоченевшие, нечеловечески храпят, укутываются во сне в одеяла, чешут распухшие поясницы, бормочут что-то бессвязное, и жутки их выпученные, белые, как сало, глаза…»

М. К. Чюрлёнис

 
Икары,
а также с орлом подстреленным схожи,
веками
космонавты поэзии, лезем мы вон из кожи…
Как Гомера – боги,
манят синие дали к себе все сильней с годами…
Но увязли ноги
в этой почве илистой, где утопленники лежат рядами…
Кто нашептывал в уши,
что потоп окончился и улегся, у ног играя?
Нет ни метра суши –
только мутный один океан, без конца и края…
Тишина – как в могиле.
Ложью, кровью, слезами затопленное пространство…
Со своим Вергилием
по зловонному царству утопленников я странствую…
 

Соната солнца. Анданте

 
Ржавые пятна…,
Распухшие лица, чудовищные, как маски…
Вверх! Скорее обратно!
Что тут делать? Утопленникам рассказывать сказки?
Зачем?
О, Данте, пожалуйста,
свой сарказм убийственный дай мне в подмогу!
Им не на что жаловаться,
потому что сполна получили они, слава богу –
прежде, чем утонули
в грязи
лжи –
крови –
навоза –
слёз –
золота –
они утопленники,
их никогда
не воскресить,
не докликаться,
не дождаться…
Службу правили –
тупо глядели белыми, как сало, глазами.
Рухнул в пламени
золоченый алтарь их молоха – виноваты сами!
Что ж!..
Стоит ли пробовать
разбудить, воскресить попытаться хотя б на мгновенье?
Все проели, пропили
и ушли в забытье, погрузились навеки в забвенье.
Все…
В небе ясно, звездно –
только их не поднимешь ради этой манящей млечности.
 

Соната солнца. Аллегро

 
Поздно –
не услышать им чистого голоса Человека и Человечности…
Звезды алмазные
я не стану им сыпать в мешок, как буханочки хлеба.
Что вам выдумки разные
и фантазии разные – что вам звезды неба!
Зачем они вам, утопленники?
Муки поиска
и синие дали оставляю себе – вам молчания тризна.
Мы два полюса,
навсегда сведены наши счеты – отныне и присно!
 

Соната солнца. Скерцо

ЧЮРЛЁНИСА НАХОДИМ В НИДЕ

«Трудно выразить словами, как взволнован я этим замечательным искусством, которое обогатило не только живопись, но и расширило наши представления в области полифонии и музыкальной ритмики. Сколь плодотворным было бы развитие такого содержательного искусства в живописи широких пространств, монументальных фресок…»

Ромен Роллан, 1930 г.

1

Этот великий француз, блестящий знаток музыки и пластического искусства, любовался «видениями бескрайних просторов» и высоко ценил их творца. Стены его дома украшали картины великого литовского художника. Роллан именовал его «Колумбом новых художественных континентов». Таким и в самом деле был этот добрый человек с большими глазами, новатор в искусстве – пророк космического века. И в то же время Роллан удивлялся: «Не могу понять, откуда он черпал эти впечатления в таком крае, как ваш, в котором, насколько мне известно, вряд ли можно найти подобные мотивы». Роллан, вероятно, имел в виду контраст между необыкновенными чюрлёнисовскими горизонтами и серыми распаханными равнинами Литвы. Чего не понял этот великий француз, любивший Чюрлёниса, но никогда не видевший его родины, то понял соотечественник Роллана – Жан Поль Сартр, не слыхавший прежде имени Чюрлёниса, но имевший случай погостить на его земле. Стекла очков не могли спрятать удивления и радости нового открытия в глазах этого французского писателя и философа, когда разглядывал он в Каунасе небольшие по формату чюрлёнисовские картины – видения бескрайних просторов и необъятных горизонтов времени. А для раздумий над увиденным избрали мы Ниду.

Соната солнца. Финал

2

Нида так же уникальна в мире природы, как Чюрлёнис в мире искусства. Второго такого уголка, как Нида, не найти. И нет в мире второго такого художника, как Чюрлёнис. («Мы сравнивали, говорил Сартр,– Чюрлёниса с Врубелем…») Чюрлёнис совершенно обособленный мир самобытной красоты. Мир красоты, выросший над нашим миром и выше, чем наш мир. Кто однажды увидел Ниду, тот уже никогда ее не забудет, И точно так же, кто однажды встретился с видениями Чюрлёниса, тот никогда не забудет его своеобразного мира.

3

Мы карабкаемся на песчаную гору. Босые ноги увязают в золотом песке. А морской ветер поет свою величественную, монотонную, нескончаемую, как нить существования Вселенной (нить Ариадны?), песню. А прозрачные песчинки, эти острогранные крупицы алмаза, режут стекло глазного яблока. Пение песчинок напоминает жужжание золотых пчелок в лесном вереске. Кажется, никогда еще я не слышал такого поразительного пения крошечных острогранных алмазиков… Таких неземных, таких эфемерных звуков. Словно космическая мелодия… Но ветер сплачивает множество крупиц песка, они становятся тяжелее, и уши наполняются словами, сплетенными из золотых песчинок и теплого летнего ветра… Что шепчут море и песок? Я напрягаю все силы, хочу понять, что нашептывает мне песчинками у самого уха морской ветер. «Pour nous я словно слышу его голос – le faire esl rйvйlateur de 1 кtre, chaque geste dessine des figures nouvelles sur la terre, chaque technique, chaque outil est un sens ouvert sur le inonde; les choses ont autant de visages qu il y a de maniиres de s’en servir. Nous ne sommes plus avec ceux qui veulent possйder le monde mais avec ceux qui veulent le changer et с est au projef mкme de le changer qu’il rйvиle les secrets de son кtre». Неужели ветер донес до меня этот шепот? Я поглядываю на бредущего рядом со мной невысокого, сухощавого, молчаливого человека. Взбираться на гору нелегко… Каждый мускул лица моего спутника напряжен, каждая жилка как струна… Человек должен победить… Нет, он ничего не говорил и, уж конечно, не цитировал собственных произведений. Ветер мне нашептал эти его слова. Это чюрлёнисовские миражи неба и иллюзии пустынь.

Соната лета. Анданте

А автор слов шагает рядом, молчаливый и сосредоточенный. И ничего не говорит, только карабкается, лезет на самую высокую дюну… Человек всю жизнь так вот взбирается: он хочет взглянуть на мир с вершины. (Чюрлёнис – это взгляд с самых высоких гор вниз на уже пройденную человеком дорогу и на его будущие пути, на непокоренные и неприступные вершины.) Человек существует потому, что он действует. «Для нас «действовать»-значит «быть»,– приходит на память афоризм моего спутника,– каждый жест создает в мире новые образы, любая техника, любые орудия – это взгляд, открытый на мир. У вещей столько лиц, сколько способов воспользоваться этими вещами». Сартр снимает очки и протирает запорошенные мельчайшим песком стекла. Он, думаю я, не обожествил человека, но видит его божественное призвание – творить этот мир дальше («…каждый жест создает в мире новые образы…»). Потом он сказал: «Мы уже не с теми, кто хочет обладать миром, а с теми, кто хочет его изменить, и в этом намерении изменить мир заключается тайна бытия». Великое искусство всегда ищет ответ на главный вопрос: в чем тайна бытия? И в поисках божества художник всякий раз заново и неожиданно для себя находит человека. Сартр – атеист. Но, очутившись на вершине дюны, мы шутим, пользуясь традиционными символическими метафорами: «Вот она, краса Ниды». «Да, ничего подобного я не видел». «Когда «бог творил мир», он всех равно наделил красотой: не только большим странам, но и малым подарил нечто прекрасное». «Верно. Только, к сожалению, это – исключение среди всего его остального отвратительного творчества. Человек получил «свободу» преобразить весь остальной мир в соответствии с этими эталонами прекрасного…» Все это между прочим. Стоя на фоне синего неба, на дюне из золотого песка, мы непринужденно болтали. В шутливом разговоре мой собеседник как истый галл остроумен, галантен, тонок. Но за этими шутками, словно как солнце за пеленой тумана, скрывались те самые слова… Да, «боги» и «полубоги» всегда хотят деспотически править миром… А «человек»? А человек*хочет «их заменить». (Символы, аллегории, гиперболы мира Чюрлёниса не что иное, как опоэтизированные, трансформированные реалии земного мира. Это «шифр», который нетрудно разобрать, если найти к нему ключ, как к иероглифам, обнаруженным в египетских пирамидах. Тогда мы прочтем документ одной большой души, где есть свое конкретное время и место жизни, драма и конфликт… Чюрлёнис искал способы «изменить этот мир».)

Соната ужа. Финал

Мой путь» Триптих

4

О Нида, Нида!.. Где найти слова, которые выразили бы мою любовь к тебе? Долгими зимними вечерами, когда я далеко и лишь в мечтах вижу тебя, эти слова словно бы рождаются, приходят в мою скромную комнату… Но когда я взираю на тебя, они бледнеют, как сон, исчезают, как корабли в бескрайних просторах чюрлёнисовских видений… И мне снова не хватает слов любви, которые я хотел бы сказать тебе, словно самой прекрасной женщине… Словами трудно передать настоящие чувства. Нида, каждый раз я вижу тебя иной! Так кто же ты? Возлюбленная моего воображения? Кто?

5

В Ниде, если стоять на вершине самой высокой дюны и смотреть вокруг, проекция пространства выглядит иначе, нежели в любой другой точке планеты. Простор, бескрайний простор. И поэтому все кажется здесь маленьким. Все предметы заключены под небесный свод, как под стеклянный колпак, за которым видна синева бесконечной вселенной, усеянная мерцающими крупицами звезд. Такой гипертрофированный, словно развернутый простор, как на полотнах Рериха. Он тоже озирал мир с вершин Гималаев. Кажется, будто все его башни, горы, птицы, созвездия – это лишь небольшие камешки – красивые зеленоватые смарагды, сверкающие алмазы, жемчуга и аквамарины, рассыпанные в каком-то кубическом стеклянном зале. Будто сказка, будто поэтические конструкции из стекла и металла. Но здесь совсем другие пространственные пропорции, другие геометрические размеры и соотношения. Стеклянные стены уходят в бесконечность, в недосягаемые дали. Но и там эти стены остаются прозрачными и сквозь них можно видеть. За ними – эфемерные, хрупкие, трудно различимые миры галактик, волны звуков, космические объемы. А еще дальше? А еще дальше – сны, поэтические ощущения, гармонические сферы, дымка фантазии и мечты. Однажды, когда я рано утром пролетал над Африкой, мне довелось увидеть сквозь стекло иллюминатора волшебный мираж. Луч солнца, отразившись от крыльев самолета, преломился в облаках, и долгое время рядом с самолетом летела, широко распластав крылья, фантастическая птица. Чюрлёнис, безусловно, иллюзорен, эфемерен, рождает миражи. Но это только первое впечатление. Нельзя ведь стоять перед картиной, смотреть на нее и ни о чем не думать. Иногда мы хотим, чтобы в ней «все было сказано». А если «все сказано», но все сказанное очень своеобразно зашифровано,'* Тогда остается расшифровать и прочесть мысли творца, чтобы понять его отношение к жизни.

Корабль

6

Нида – золотые дюны под лазурным куполом неба. С обеих сторон – водные пространства. Зеленоватое, пенящееся море. Голубой залив. А воздух вибрирует, словно трепещущие на ветру флажки из голубого, зеленого, желтого шелка, прошитого солнечными пятнами. Как на одной из картин Чюрлёниса. И это еще не все. Запрокинем голову. Облака. Белые, снежные комья, мотки белого шелка, гигантские белые горы. А между ними – башни, башенки, замки, голубые озерца, горные речушки. И еще: фантастически белые крылья птиц, распахнутые для дальнего полета. Потом пальмовые ветки, купы деревьев. Затем – огромные головы. Великанов, зверей, птиц. Можно бы писать и писать с этих белых, вереницами проплывающих над Нидой облаков абсолютно конкретные полотна. В свое время жена Чюрлёниса так и пыталась объяснять его картины («…помнится, сидим мы как-то раз на высокой дюне… и вдруг у нас над головой поплыли такие чудные облака – корабли, да и только, корабли с наполненными ветром парусами – палевые, надутые, розовеющие паруса – плывут… плывут… величаво.– Смотри, твои картины,– показала я»). Тут, конечно, конкретный образ. Но это еще не все. Можно смотреть на рисунок облаков (кстати, эти морские облака над Нидой какие-то особенные: напоминают аппликации из белой выкройки бумаги, наклеенные на голубое стекло неба,– так они рельефны). Но можно посмотреть и на тени облаков. Какие интересные конфигурации! Какой пластический ритм в их движении! Представим себе вереницу стометровых дюн – словно древнюю китайскую стену, цепь замков, караваи верблюдов-великанов, лежащих в пустыне, или вереницу сложенных в ряд невиданного размера сёдел из желтого сафьяна… И вот, словно крылья огромной птицы, ползут по ним причудливые тени. Квадраты, ромбы, треугольники.

Рай

Темные пятна с вершины дюны начинают скользить вниз, к ее подножию, на песчаную равнину. Какой пластический ритм создают эти бурые плоские тени, ползущие по застывшим, как сфинксы, плавно выгнутым вершинам золотистых гор! Какой диссонанс, какой контраст! Это готовые декоративные фрески из цветовых пятен и музыкальных ритмов. Удивительные чюрлёнисовские видения! И это еще не все. По одну сторону косы – белесо-зеленоватые тона моря, по другую – синева залива. И блики солнца. Сколько? Тысячи крохотных круглых солнц, рассыпающих свои лучи. И сколько же таких миниатюрных солнц в картинах великого мастера! Сколько их, наколотых на многочисленные пики пирамид, на башни и башенки! Во Вселенной бесконечное множество солнц и миров. Вселенная гениально величественна в своей беспредельности. Чюрлёнис художественными средствами создавал философию бесконечности. Эту же бесконечность открывает перед нами Нида. Солнце сверкает над головой у человека, заливает его своими лучами; протяни руку к морю, и солнце вспыхнет у тебя на ладони, как костер древних язычников. Солнце катится, как шаровая молния, по застывшим волнам песчаных дюн. Огненным шаром подкатывается оно тебе под ноги. О, сколько же тут солнц!.. Но это только визуальный рисунок мира. Как удивителен здесь еще и другой, акустический его рисунок… Вслушаемся в монотонную музыку моря… Вслушаемся в пение золотых песчинок. Волнистые песчаные хребты, кажется, окутались нежной пеленой тумана. Нет, то не туман. То ветер поднял блуждающий песок. А кажется, что это золотистый туман. Настоящий туман. Зажмурься. И почудится, что здесь вовсе и не дюны. Здесь простираются песчаные пустыни, выжженные солнцем пространства, и на них высятся грандиозные пирамиды… И даже не пирамиды. А скорее – погрузившиеся в бездну дворцы, башни, каскады висячих садов Атлантиды. А затопившее все вокруг море гремит и гремит свою нескончаемую, свою вечную симфонию… Нет, это, наверно, еще не возведенные города гениальных архитекторов грядущего. Города, нисколько не похожие на наши. В них нет тяжелых квадратных плоскостей. Это мечта. Мечта Ле Корбюзье и Оскара Нимейера. Надо мечтать. Мечта – прелюдия человеческого творчества, начало творческого акта. Хотя всегда жить мечтами нельзя. Есть еще и будни. Но эти будни не должны закабалять нас. Мы должны бомбардировать их, свои будни, мечтами. Вместе с Чюрлёнисом. Со всеми другими гениальными мечтателями. Часто мы говорим: понять Чюрлёниса… А что же тут особенного? Мечта. Угол зрения. Призма для наблюдения. Вот и всё. «В Ниде я нашел Чюрлёниса,– говорит мне Жан-Поль Сартр.– Иида – это Чюрлёнис…».

Соната пирамид. Скерцо

7

Чюрлёнис – это Нида. Вспомним его картину, на которой два седых старца смотрят на лучащееся солнце. И видят в нем контуры творений человеческих рук. Что создают руки человека, то сияет, как солнце. И мы, «два старца», на вершине дюны разглядываем лежащий на ладони янтарь. Пока проползало облако, янтарек казался осколком камня. Но вот солнце брызнуло, раздуло огонек, и заколдованный янтарь вспыхнул. На ладони пылает, сверкает, лучится миниатюрное солнце. (Кстати, несколько слов о колорите Чюрлёниса. Всмотримся в главные краски его картин. Разве это не янтарь? Зеленоватый, желтоватый, матовый, даже рыжеватый и розовый. Что ж, такой же колорит и у холстов, вытканных нашими матерями. Мы прибалты. И в жилах у нас течет янтарь. Основу колорита Чюрлёниса не надо искать где-то еще. Художник, обладающий несказанно богатой фантазией, не всегда имел реальную возможность выразить свои мечты, свои видения, ему не хватало красок. Поэтому иногда приходилось самому изготовлять их. Из всего: из литовских трав и цветов, из кирпича… И он придавал своим краскам янтарный оттенок: так видел глаз, так подсказывало сердце…). И вот сверкает на ладони миниатюрное солнце. Мы оба долго смотрим на него, смотрим на огонек янтаря. И видим контуры. Контуры архитектурных сооружений. Море порой одаривает нас уникальными самородками янтаря. А иногда наши народные умельцы вытачивают в куске янтаря какой-нибудь свой сон, мечту, свою песню. Очень впечатляюще выглядит такой рисунок, когда смотришь на него сквозь шлифованную грань. Будто города на дне морском, будто миры, залитые потоком солнца. Вот и Чюрлёнис: надо сквозь янтарь, по диагонали рассекаемый солнечным лучом, посмотреть на Ииду. Здесь, в золотых дюнах, мир Чюрлёниса. (Жан Поль Сартр сказал в одном из своих произведений, что «себя можно увидеть только глазами другого».