Текст книги "Мальчик в лесу"

Автор книги: Эдуард Шим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Глава шестая

1

Унылые болота простирались окрест, пустынные кочковатые болота под цвет шинельного сукна. Кое-где торчали жёсткие космы багульника со сморщенными, будто поджаренными листочками; темнели окошки густой воды, похожей на кофейную гущу. Иногда попадалась кривая сосенка у дороги, вся в странных лох мотьях – фантастическое существо, какая-то лесная шишига… Да и сама дорога была фантастической, сплошь устилали ее белые кости. Вера Ивановна поразилась вначале и не сразу поняла, что это не кости, а полусгнившие березовые жерди белеют в торфяной колее.

Маленький вездеход, именуемый обычно «козлом», довольно бойко пробирался через топи, кренясь и качаясь, хлопая брезентовым тентом, и белые кости хрустели под его колесами. Вера Ивановна с Тимофеем пристроились на заднем сиденье. Впереди за баранкой грузно и прочно сидел старик в военной фуражке, в грубом толстом свитере, смахивавшем на кольчугу. Как узнала Вера Ивановна, это был председатель колхоза, некто Федор Федорович. Рядом с ним, повернувшись вполоборота, неустойчиво прилепился другой старик в интеллигентных очках без оправы, в плаще болонья и с расстегнутым портфелем. Кто это, Вера Ивановна еще не знала.

Председательский «козел» подвернулся неожиданно. Вера Ивановна и Тимофей стояли на лугу возле речки, Тимофей разговаривал с отцом, а Вера Ивановна томилась, не видя конца разговору. Ей неудобно было, холодно, босоножки промокли насквозь. Она не представляла, как пойдет дальше. Английские босоножки на кожаной подошве тотчас развалятся, они не рассчитаны на такие испытания. А без обуви и нескольких шагов не пройти. Напрасно давеча бодрилась, напрасно шла босиком – только пальцы ободрала, насажала синяков и ссадин. Теперь от холодной воды нестерпимо заболели ноги, каждая ссадинка ноет…

И вот, когда пребывала Вера Ивановна в этом угнетенном состояний, первый раз ей улыбнулась удача. Наверху, на береговом обрыве, засигналил бодрый автомобильный гудок, затрещали кусты, и высунулась тупая морда «козла» с вытаращенными, игриво блеснувшими фарами. Председатель колхоза, как выяснилось попутно завернул сюда – поглядеть на сенокос.

– Подите садитесь! – внезапно предложил Тимофей, указывая на машину. Он так предложил, будто машина была его собственностью, а внушительный старик за баранкой – личным шофером.

– А они… туда же поедут? В Шихино?

– Да садитесь, – повторил Тимофей. – Тама договоримся.

Неизвестно, как они договаривались. Вера Ивановна не слышала. Она сидела в машине, боясь, что «козел» в другую сторону поедет… Вернулся председатель, следом независимо шел Тимофей. Разместились в машине. Тронулись. И никаких расспросов, никакого любопытства, словно бы каждый день председатель подбирает в лесу незнакомых женщин с мальчишками.

А может, думала Вера Ивановна, Тимофей знал, что появится машина, и маршрут знал заранее? У этого ребенка ничего не поймешь… То упрямится, то скрытничает, то хитрит. Вдруг сам вызвался провожать до Шихина… На лугу встретили какого-то горбатого мужчину в гимнастерке, Тимофей стал кричать на него и грубить. Выяснилось: родного отца ругает. Накричал, а затем поделился махоркой с родителем. Милая семейная сцена…

«Козла» внезапно дернуло, все повалились набок. Брезентовый низкий потолок, щелкнув, пустил облачко пыли в глаза Веры Ивановны. Заревел мотор, председатель судорожно выворачивал баранку.

– Не газуй! Не газуй, тебе говорят! – нервно кричал старик с расстегнутым портфелем, открывая дверцу и собираясь выпрыгивать. А машина все кренилась, под ее днищем плюхало, со свистом летела грязь из-под колес.

– Амба, – выдохнул председатель, глуша мотор. – Толкнуть придется.

– Я предупреждал: не газуй! – вскрикнул старик с портфелем. – Кто газует на пробуксовке?

– Может, сядешь за руль? – спросил председатель. – Покажешь?

– За руль не сяду, официальных прав не имею, но в технике вождения разбираюсь! Всю жизнь на машинах проездил!

– А не сядешь, так молчи, – сказал председатель.

Они всю дорогу препирались, эти два старика. То ли сварливые характеры у обоих, то ли давнишняя неприязнь. Старик с портфелем, нервный и суматошный, все наскакивал на председателя, поддразнивал его, а председатель отругивался угрюмо, односложно и тем не менее ехидно.

Вылезли из машины. На задней стенке «козла» были привинчены железные ручки (видимо, специально для вытаскивания). Увязая в грязи, дыша едкой автомобильной копотью, схватились за эта ручки; Вера Ивановна тоже схватилась, и никто из попутчиков не удивился, восприняли как должное.

– Берем на себя! – скомандовал председатель.

– Нет, подаем влево! – закричал старик с портфелем.

– Не очень, не очень… – рассудительно проговорил Тимофей, – пупок развяжется!

«Господи, – вдруг подумала Вера Ивановна, – неужели все это со мной происходит? Что я делаю? Почему я здесь? Это ведь сон какой-то…»

Она впервые как бы очнулась от сегодняшней спешки и кутерьмы, посмотрела на себя трезво. И удивилась всей нелепости происходящего. Зачем ей понадобилось разыскивать телефон, бросаться из деревни в деревню, ловить машины, кого-то упрашивать, умолять, унижаться? Зачем? Если не сегодня исправят линию, так завтра исправят, и Серебровский позвонит вторично. Отчего же Вере Ивановне показалось, что нельзя медлить, что разговор должен сегодня состояться, что другой возможности не будет? Неужели все это путешествие она затеяла потому, что боялась предстоящего разговора, боялась, что Дмитрий Алексеевич опять заупрямится и откажет Серебровскому? Лыкова сегодня нет дома, волей-неволей Вера Ивановна должна говорить вместо него, дать Серебровскому ответ… Неужели подсознательно Вера Ивановна и ощущала это как последнюю возможность что-то спасти? «Да нет же, – сказала она себе, – это абсолютная чепуха, я не думала об этом, я не хотела решать за Лыкова. И то, что я кинулась разыскивать телефон, – просто безрассудство, наваждение какое-то, дикая нелепость, мне совершенно несвойственная…»

Но она уже знала, что вновь станет думать об этом, вновь оправдывать себя. И оправдать не сможет. Бывают случаи, когда правоту ничем не подтвердишь, любые факты и доказательства бессильны. Просто нужна внутренняя уверенность в правоте.

А у Веры Ивановны почему-то уверенности не было.

2

Вытащили «козла». Старик с расстегнутым портфелем рухнул на кочку, вздрагивающими пальцами достал коробочку с валидолом, пихнул таблетку под язык. Впалые щеки старика округлились, будто он воздушный шарик надувал.

– С вами… в больницу… угодишь… – произнес он картаво. – Без пересадки.

– Пора бы привыкнуть, – сказал председатель. – Если всю жизнь на машинах…

Вера Ивановна щепочкой соскабливала с ног налипшую маслянистую грязь. А Тимофей, привстав на подножку «козла», вглядывался куда-то в даль – в фиолетовую, как бы струящуюся полоску, отделявшую серо-зеленые пространства болот и холмов от блеклого неба. Тимофей что-то заметил там, и Вера Ивановна поразилась откровенному восторгу, с каким Тимофей вдруг прошептал:

– Глядите-ка!

На краю горизонта, на фоне прерывистой, дрожащей черты леса двигались какие-то серые громадные существа. Вере Ивановне показалось, что идет медленная цепочка мамонтов. Нечто древнее, доисторическое было во всей этой картине; и вдруг страшно сделалось, будто глухой осенней ночью, когда смотришь на звезды и ощущаешь себя пылинкой в бесчисленных мирах…

– Тракторы, что ли? – спросил старик с портфелем.

– «Кировцы»… – шепнул Тимофей восхищенно.

Чудовища двигались мерно, безостановочно, на одинаковом расстоянии друг от друга; им безразличны были препятствия, вот так же мерно пройдут они сквозь лесную чащобу, подминая деревья, пройдут по болоту, вздымая торфяные пузырящиеся волны, пройдут по нагромождениям валунов, дробящихся вод их ступнями…

– Это на карьере, – определил старик с портфелем. – Новую технику получили. Семенюк небось выбил.

– Как же, – сказал председатель, – держи карман.

– А что? Не Семенюк?

– Нет.

– А кто же?

– Я выбил.

– Ты-ы?

Председатель повел рукой, будто занавеску на окне отодвинул:

– Знакомься, называется: «ме-ли-ора-ция»… Поди, не знаешь, что это такое… Привык травополку искоренять.

– Почему это не знаю? Побольше твоего знаю! Грамотный!

– Ишь ты!

– А травополка ни при чем. Теперь взяли другой курс, только и всего.

– Накурсировал. Не знаем, как расхлебать.

– Эх, Федор Федорович, – сказал старик с портфелем, – зачем же так, а? Несолидно. Нехорошо. И ты выполнял указания, и я выполнял. Ты председатель, я уполномоченный. Вся была разница!

– Ан нет. Ты старался. Кто луга-то у нас ликвидировал?

– Все старались.

– Нет, ты особо старался. Всех переплюнуть хотел. В указании гектар, а тебе два подавай… Ты старательный!

Вера Ивановна краем уха прислушивалась к очередной перепалке стариков и неожиданно уловила что-то знакомое. Какой-то был уже разговор о травополке… Но где? Когда? И вдруг она вспомнила Сонечку Кушавер, информацию о высокоурожайной траве, первый приезд Лыкова на студию, запись… Вот, оказывается, откуда тянется ниточка! «Странные связи бывают в жизни, – подумалось Вере Ивановне. – Я бы раньше никогда не поверила, что моя работа на студии, Дмитрий Алексеевич, вот эти два старика и те чудовищные тракторы, идущие на горизонте, – все это связано и сплетено вместе… Может быть, я иначе относилась бы ко всему, если бы знала? До чего снисходительно мы говорили на стадии про эту информацию: какие-то ребятишки нашли какую-то траву, – что ж, заурядный дежурный факт; потом информацию обругали, и мы тотчас забыли о ней, как о случайной обмолвке, и никому в голову не пришло заинтересоваться, что за всем этим стоит… А ведь здесь, на этих полях и болотах, что-то важное совершалось, чьи-то судьбы ломались и человеческие жизни перекраивались… Я ведь так и не спросила Дмитрия Алексеевича, что это была за трава и куда ее подевали. А для него, вероятно, это был серьезный вопрос. Как и для многих других…»

И она как бы заново увидела горбатого человека в гимнастерке, в мокрых, шлепающих по ногам брюках, с охапкой осоки на плече. Две женщины точно так же таскали осоку, третий, инвалид, помогал им, скособочась, неловко подпрыгивая на костыле-толкушке… По всему берегу воткнуты были сухие елки, обвешанные травой; Вера Ивановна издали приняла их за кусты ивняка; помнится, она мельком удивилась, до чего плотны и аккуратны кустики, будто подстриженные садовником. А это траву сушили…

«Подожди, – сказала себе Вера Ивановна, – подожди, у тебя опять нелепые мысли. Что толку, если бы я знала все это, задумывалась об этом и переживала? Я помочь не могла и сейчас не могу тоже, и все переживания были бы пустыми, совершенно как у Дмитрия Алексеевича, который любит мучиться понапрасну…

Но почему понапрасну? Ты убеждена, что понапрасну?.. Не знаю», – сказала Вера Ивановна, сердясь на себя, и оглянулась, как будто испугавшись, что кто-то прочтет ее мысли.

…Сидя на подножке машины, Тимофей чем-то непонятным занимался: двигал пальцами, словно гадал на ромашке, отрывая за лепестком лепесток. В пальцах что-то шевелилось, крохотное.

Вера Ивановна приблизилась да так и ахнула:

– Тима! Что ты делаешь?! Брось!!!

– Щас, – сказал Тимофей, сосредоточенно трудясь. – Пять… шесть…

– Немедленно брось паука!

– Щас.

– Брось! Гадость какая!..

Тимофей поднял на нее бесхитростные глаза.

– Ну и чего? Обыкновенно, восемь ног. Я-то думал…

Он смотрел простодушно, и Вера Ивановна опять не разобрала, притворяется он или говорит серьезно.

– Как тебе!.. Ох, Тима, ты несносный человек! Зачем ты?..

– Дак сами спрашивали, сколько ног у пауков.

– А что, иначе нельзя сосчитать?

– Как сосчитаешь? Это невозможно, – сказал Тимофей, прищурился, и Вера Ивановна вздрогнула: возникла перед нею знакомая, характерная усмешка Дмитрия Алексеевича Лыкова, и голос был тоже знаком, лыковский голос, и вся фраза с этим бесподобным «невозможно!» принадлежала одному Лыкову, никому другому…

С ума сойти, что же это такое? Знакомым, лыковским жестом Тимофей потер ладонью подбородок. Вновь прищурился иронически. И Вера Ивановна поняла наконец, догадалась…

– Тимка!.. Ты где учишься? В Жихареве?

– Ну.

– У Дмитрия Алексеевича?

– Ну.

– Что же ты сразу не сказал, Тимка? Обезьяна ты несчастная, как не совестно?!

Тимофей отвернулся и нахально запел:

– «На корабле при-ехал! К себе домой мат-рос! Малютку-обезьянку из Африки привез!.. Сидит она, скучает!..»

– Тима!..

– Ну чего? Это стишки. «С-сидит она, ску-чает»…

– Да перестань орать! Ты зачем передразниваешь Лыкова? Где научился? Ах ты клоун!.. И потом, подожди-ка, ведь ты в Починке живешь? Сколько же километров до школы?

– «Я ч-четыре километра!.. Сзади поезда бежал!!..» – затянул Тимофей новую частушку.

Последние строчки у нее были такими, что Вера Ивановна поскорее уши заткнула.

3

Позднее, когда она возвращалась обратно в Жихарево, сидела в автобусе, а за фанерными стенками его дробил, полоскался и кипел слюдяной в сумерках ливень и хорошо думалось под этот ливень, она вспоминала Тимофея и поняла, кажется, что он такое.

Он никого не передразнивал, вернее, передразнивал всех на свете; собственных слов и собственных мыслей у него еще не было, он копировал все происходящее вокруг, и, словно в чистом зеркальце, отражались в нем чьи-то характеры, чьи-то поступки, чьи-то переживания… В общем, так ведут себя все дети. Мы просто не замечаем, что они – отражение сегодняшнего мира. Вера Ивановна тоже как-то не замечала, не отдавала себе в этом отчета, хотя каждый день встречалась на работе с ребятишками, умела обращаться с ними и полагала, что достаточно изучила их. Но простая эта мысль не возникала у нее.

А теперь она представила себе, как Тимофей идет по земле, оплетенной голосами, криками, песнями, плачем, маленький человек в грохочущем мире; идет мимо разных людей, отражая их всех, бессознательно откликаясь, впитывая жесты, улыбки, гримасы, взгляды, ощущая пронзительно все мысли, душевные порывы и страсти людские, идет сквозь бесконечный человеческий лес, еще ничего не зная о нем, все выбирая дороги.

Над болотами откуда-то понесло, потянуло гарью; дыма не видать было, стеклянно морщился воздух, подымавшийся над холмами; все так же явственно виднелась фиолетовая черта леса, кривые одинокие сосенки, на которых птицы сидели – не то вороны, не то сороки, нахохленные и неподвижные; все так же четко в низинах, в густой воде печатались опрокинутые облака и белесое небо. Но запах гари делался ощутимей. Вера Ивановна различала его даже в кабине «козла», где трудно было дышать от бензина и махорки.

– Что это? Лес горит? – спросила она у Тимофея.

– Торф. По болоту горит, далеко.

– И что же… давно горит? Потушить не могут?

– Второй год, – равнодушно сказал Тимофей.

– Как второй год? Почему же не потушат?

– А попробуйте. Он внутри горит, в глубине. Сверху ничего не заметно. Только вода в бочагах греется да рыба дохнет. Вороны сидят, видите?

– Вижу.

– Вареной рыбой обожрались. Эва, неподъемные стали… Щас бы мне «тозовку», я бы им устроил компот.

– Тима!

– А чего? Они же поганые.

– Вредных птиц не бывает, – машинально сказала Вера Ивановна. – Любая птица в природе нужна и полезна. Тима, этот торф в одном месте горит?

– Почему в одном? Где хошь.

– Нет, я спрашиваю – только на этом болоте? Или еще где-нибудь? За Жихаревым, например? Где озера?

– Ну.

– Может там гореть?

– А он и горит.

– Так я и думала, – сказала Вера Ивановна.

– На озера Дмитрий Алексеевич пошел с пацанами. Рыбу спасать.

– Да, да. Я как раз вспомнила.

– Меня звали, а я не могу. Сезон потому что.

– Какой сезон?

– Охотничий, какой еще… А этих ворон все одно постреляю! – непреклонно сказал Тимофей. – Мало что невредные. Они цыплят таскают, паразитки, спасу нет.

– Тима… а там, на озерах, опасно?

– Опасно.

– Ты серьезно говоришь?

– Ну.

– А в каком смысле опасно?

– Живьем зажариться можно, – сказал Тимофей, щурясь. – Чуть зазеваешься – и все. Спекся. В прошлом годе училка спеклась.

– Одни туфельки с каблучками остались?

– Ага.

– Сейчас, Тима, я тебе уши надеру. И не грусти.

– Небось сами передразниваете! – упрекнул Тимофей и посмотрел на Веру Ивановну заинтересованно. – А вы где научились?

– От тебя, – усмехнулась Вера Ивановна. – Скажи, Дмитрий Алексеевич хороший учитель?

– Хороший.

– Он тебе нравится?

– Нравится.

– А чем нравится?

– Не знаю.

– Ну все ж таки? Что в нем особенного?

– Дак он мужчина, – поразмыслив, сообщил Тимофей. – А остальные – все училки, Международный женский день.

4

Вдалеке, у фиолетовых лесов, медлительно и мягко зарокотало, будто картошку сыпали в гулкий фанерный ящик. Очевидно, гигантские тракторы приближалась, и сделался слышным их нескончаемый рев. Откликнулись болотные пространства, дрогнул воздух, и что-то невидимое прокатилось над топями, холмами и зарослями багульника. Встрепенулись вороны на кривых сосенках, закричали насморочными голосами.

– Гром гремит! – Тимофей поднял палец. – Вот он, Илья-пророк-то. Шурует на ракете.

– Надо же, – отозвался спереди Федор Федорович. – Подгадал дождь на праздничек, ах незадача!

Старик с расстегнутым портфелем возразил:

– Как раз удачно. Работать нельзя, пусть народ погуляет в ненастный день.

– Гляжу, добрый ты стал… кабы знать, кто этот чертов календарь составляет, – отступного бы не пожалел! Только чтоб не в моих деревнях гуляли.

– Традиция… – вздохнул старик с портфелем.

– Безобразие это, – сказал председатель. – На троицу сговорили меня новый праздник устроить: «Встреча колхозного лета». Чтоб не с пережитками, значит, а по-современному и культурно. Хорошо, стали готовиться. Оркестр я привез, настоящий оркестр из пожарного депо, – мастера, понимаешь, на всех похоронах в районе играют… Договор с ними заключил: дудеть до победы. А весь мой народ взял да и попер в деревню Маслюки, потому что троицу, видите ли, назначено в Маслюках справлять. А кто назначил, почему назначил – не добьешься!

Наверно, председателя разбередили воспоминания о неудавшемся празднике. Федор Федорович произносил свой монолог, все более кипятясь; в патетических местах он невольно нажимал на педаль газа, и пропыленный «козел» взревывал, как бы поддерживая хозяйский гнев.

– Ты руководитель. Должен учитывать обстановку! – назидательно произнес старик с портфелем.

– Курс, что ли, менять?

– И курс менять. Гибкость нужна руководителю, трезвость нужна, постоянное… Обожди-ка. Что это впереди?

– Комбайн, – сказал председатель неохотно.

– Твой? Ты что же технику гробишь? Бросил в болоте.

– Не бросил. Позавчера из Жихарева гнали, да паренек неопытный, завязил.

– Ай-яй! – Старик с портфелем нацелился своими очками на облупленный, голубой в крапинку агрегат, преградивший дорогу. – Позавчера, говоришь?

– Угу.

– Н-да… Он тут месяц валяется. Его птицы обсидели.

– А ты разбираешься! (Председательский «козел» опять начал взревывать.) Разбираешься в птичьем добре. Отличаешь лесное от деревенского!

– Меня не проведешь! Нет, брат! Очки не втирай!

– Ты кто? – сказал председатель. – Уполномоченный? Твое дело теперь продавцами командовать.

– А ты не искажай факты! Не обманывай!

– Была нужда.

– По привычке небось. Все вы, председатели, одинаковы.

– Иди ты… – сказал сквозь зубы Федор Федорович, а остальных слов Вера Ивановна, к счастью, не расслышала, потому что уж очень нервно рявкнул председательский «козел».

С трудом объехали комбайн, а когда перевалились обратно в мягкую колею, Вера Ивановна заметила на дороге людей. Далеко впереди, меж причудливо искривленных сосенок, сияли, светились яркие платья и косынки, особенно праздничные на фоне темной дороги и кофейно-коричневой воды. Все это напоминало палехскую миниатюру с папиросной коробки «Баян».

– Вот, – сказал председатель, наддавая «козлу» скорость. – Вот кому почитай мораль. Плывут, родимые. И оркестра им не надо.

– Жихаревские, что ли?

– Не… – Тимофей присмотрелся. – Наши. Сестрица позади волочится. Дядь Федь, скажи ей пару ласковых. У-у, тунеядка!

Подъехали поближе, и Вера Ивановна различила женские, вернее, девические фигурки с неестественно белыми длинными ногами; это девушки, оказывается, поддернули свои платья, подоткнули подолы, чтоб не запачкать в грязи. Шли босиком, а туфли кто в руках нес, кто на палочке за плечами.

– Школьницы… – протянул Федор Федорович, словно бы сожалея.

– Дядь Федь! Скажи ей!

– Эти мне неподотчетные. Пускай их педагоги ругают.

– Тормозни, я тогда сам! – Тимофей свесился через борт и заорал: – Панька!.. Панька, стой!

Девушки обернулись, отбежали с дороги, начали спешно одергивать платья. А та, которая шла последней, приложила ко лбу ладонь козыречком, разглядывая едущих в машине. Она была совсем юная, лет семнадцати, и женское еще только угадывалось в ней, только намечалось, разве что ноги были коренастые, с широкими, развитыми ступнями, уже в буграх и венах. Красовалось на ней модное клетчатое платьице в талию, посверкивали часики на загорелой руке, и прическа была модная, вытянутым куполом, как восточный минарет. Под этим куполом, тщательно состроенным, прикрытым и увязанным косыночкой, полудетское лицо казалось совсем маленьким, размером с яблочко. И лишь глаза, такие же светлые и прозрачные, как у Тимофея, дерзко смотрели и независимо.

– Нате вам! – ядовито произнес Тимофей, когда машина остановилась напротив сестры. – Любуйтесь. Хороша я, хороша, вся в кредит одета.

– Тебе чего надо? – зардевшись, спросила Панька. Наверное, ничего приятного не ожидала она от брата и заранее стеснялась пассажиров, смотревших из машины, и своих подруг, уже прыскавших в кулачки.

– Взбила волосенки-то? – продолжал Тимофей. – Консервную банку под них запихала, да? Или чего там?

– Тебе какое дело?

– А такое дело, что весь дом нараспашку! Скотина некормленная! Пиво в сельпо завезли, а взять некому! Ты чем думаешь, окромя консервной банки?..

Тимофей постепенно входил во вкус; было видно, что в запасе у него предостаточно ядовитых словечек; нотация продолжалась бы… Но внезапно Тимофей умолк. Пробормотал что-то, и умолк, и стал заливаться горячей краской; прямо-таки багровыми сделались его щеки, и лоб, и шея, и даже уши… У такого-то головореза! Вера Ивановна меньше бы поразилась, если бы покраснел председатель или ехидный старик с портфелем…

А секрет был прост. Среди этих деревенских школьниц стояло существо лет десяти, самое незаметное и скромное, в ситцевой юбке, в кофте со спущенными болтающимися рукавами (вероятно, материнской кофте), с волосами, небрежно заплетенными в тощую жесткую косичку, перевязанную чем-то вроде сапожного шнурка… Наверное, девочка сознавала, что пока нет смысла наряжаться, все впереди еще – и модные шикарные платья, и прически, и туфли, и часики на руке. Но власть свою, могущественную женскую власть, эта Золушка тоже сознавала, до конца сознавала, и к Тимофею был обращен пронзающий взор, в котором все было уже – от нахального вызова и до нежнейшей поволоки…

– А ты безрукий, что ли? – спросила между тем сестра Панька. – Надо будет – сам сделаешь. Не велик барин!

И повернулась и пошла, не обращая больше внимания на Тимофея, и все школьницы тоже двинулись, и засеменила рядом девочка в материнской обвисшей кофте, болтая рукавами, гордо подняв белобрысую голову с косичкой, задравшейся, как щенячий хвостик.

5

Надолго Тимофей затих, переживая эту встречу. Председательский «козел» бежал, бежал по вязкой черной дороге, по хрустевшим березовым костям; подскакивали и отшатывались назад старухи сосенки в фантастических лохмотьях, исчез тревожный запах гари; наконец болото кончилось. А Тимофей все сидел молчком, забившись в угол. Вера Ивановна и удивлялась, и посмеивалась, и даже посочувствовала Тимофею. Мысли у нее опять возникли странные, смешные. Никогда прежде не завидовала она молоденьким девчонкам, работавшим на студии; пусть они счастливей ее, беззаботней, удачливей, но в жизни любые плюсы уравновешиваются минусами. У Веры Ивановны есть что-то другое, пока недоступное этим девочкам. Жизнь Веры Ивановны наполнена, равновесие обретено. Завидовать нечему. А тут Вера Ивановна посматривала на Тимофея и думала с неожиданной грустью, что многое в ее жизни уже прошло, исчезло и никогда не вернется. Глупо жалеть об этом, а она жалеет. Надеется на свое счастье, верит в него, ждет радостей, и, наверное, все сбудется, все радости придут, какие ей отпущены. Только все равно грустно, почему-то.

– Тимофей, – вдруг спросил председатель, – ты про какое пиво говорил?

– Да к нам завезли, – буркнул Тимофей.

– Двенадцать ящиков, – сказал старик с портфелем. – Ерунда. Выпросили ради праздника. – А в Шихино не завезешь?

– Сейчас катер придет, – сказал старик с портфелем. – Буду встречать на пристани. Есть болгарские яички, консервы, колбаса полукопченая трех сортов. Столичный ассортимент!

– Был бы человеком, – ласково и как-то очень задушевно сказал председатель, – хорошей водочки подкинул бы. Кубанской там. Или калгановой. Гонишь один сучок…

– «Российская» будет! – пообещал старик с портфелем. – Рекомендую – новый продукт. Вкус, цвет, запах – первоклассные! И не какого-нибудь местного розлива!

– Поди, не достанется… – горько посетовал председатель. – Расхватают.

– Достанется. Полтораста ящиков!

– Ай, удружил, – проникновенно сказал председатель. – Вот это молодец!

– Работаем. Не сидим сложа руки!

– Во-во. По-прежнему ты старательный. Ладно, раз такое дело – и я тебе удружу. – Председатель нажал на тормоз и тихонечко остановил «козла». – Идем, я тебе одну штуковину открою… Не хотел показывать, да уж так и быть… Идем, идем!

Старик положил портфель на дырявое сиденье и сошел на дорогу, покряхтывая, разминая затекшие колени. Он недоуменно осматривался: кругом лопотал под ветром пугливый осинник, глухое было место.

– Елочки видишь? – спросил председатель.

– Где?

– Вон, где мы ехали.

Старик дунул на запыленные стекла очков, надел их и вытянул шею, отыскивая елочки. Председатель моментально юркнул на сиденье, «козел» страшно рявкнул, прыгнул вперед и понесся какими-то толчками, вихляя из стороны в сторону.

– Я те покажу!.. – кричал председатель, оглядываясь. – Я те покажу трезвое руководство!.. Все твои ящики сейчас – под замок!.. – Он схватил портфель старика и швырнул на дорогу. – У меня двух планов не выполнишь! Дудки!..

Вплоть до самого Шихина не мог успокоиться Федор Федорович. Клеймил беспринципного снабженца и все товары его, клеймил несуразные праздники деревенские с непременным пьянством и драками, клеймил погоду вообще и близкий дождь в частности, ибо гулянье, прерванное дождем, грозило растянуться и на второй день, а то и на третий…

Тимофей неожиданно расхохотался:

– А ты его здорово, дядь Федь!.. Только бумажки закувыркались!

– Да что, – сказал председатель, – все равно продаст, окаянный, все полтораста ящиков. Я только душу отвел.