Текст книги "Мальчик в лесу"

Автор книги: Эдуард Шим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Разумеется, Дима, я не против! – сказала Вера Ивановна.

– Мы к воскресенью вернемся. Ничего?

– Вот и хорошо. Идите спокойно.

Вера Ивановна проводила всю их ватагу, стараясь казаться веселой и непринужденной, шутила по дороге, передразнивала голоса мальчишек. Лыков, кажется, ушел довольный.

А через день принесли вызов на переговорный пункт. Давний приятель Серебровский не забыл-таки, сдержал обещание.

Глава пятая

1

Тимофей вышел из почтовой конторы на улицу и подождал, пока Вера Ивановна, в десятый раз спросивши про телефон, тоже спустилась вниз.

– Дак чего, в Шихино теперь пойдете?

– А что делать, Тимоша… Ужасно. Кошмар какой-то.

– Я тоже пойду. Вот домой забегу, и пойдемте.

– Домой? Как домой? Разве ты здесь живешь, в этой деревне?

Все-таки ненормальная женщина, честное слово. Только сейчас заметила, что Тимофей привел ее в свою деревню, в родную. Будь чужая деревня, так и знакомых на почте не нашлось бы. И горевать не надо, что пиво завезли.

Сестры Паньки, естественно, дома не оказалось. Дверь не заперта, в избе черт ногу сломит, все разбросано-раскидано. В окно заглядывают курицы, взлетели от голода на подоконник, что твои голуби сизые. Поросенок в хлеву орет. Злоба взяла Тимофея на сестру, зубами скрипнул. Мать с отцом на работе, так сестрица небось гулять побежала, тунеядка, духами напрыскалась. А хозяйничать за нее братец будет.

Тимофей вывалил месиво в поросячье корыто, куриную стаю шуганул пустым ведром: «Марш в капусту блох ловить!» Заскочил обратно в избу, начал быстренько снимать с дощечек сухие кротовые шкурки и укладывать их в корзину.

Исподтишка Тимофей наблюдал за Верой Ивановной, стоявшей возле дверей. Отчего-то Вера Ивановна присесть не захотела и все озиралась, как на выставке. Видать, понравилась ей изба, хоть и неприбранная. Изба в самом деле первый сорт. Батя у Тимофея – природный мастер-самородок: своими руками делает каменные, плотницкие и малярные работы. Двери в избе филенчатые, крашеные, и пол тоже крашеный, цвета луковой шелухи. Потолок по-городскому белый, обклеен газетами – годовой комплект районной газеты потрачен на потолок. На стенках фотографии висят и грамоты, которые мать наполучала. Еще рога лосиные между окнами – Тимофей в лесу нашел. Еще на подоконниках, в золотых банках от консервов, цветы растут, называются «ванька мокрый». Перед дождем «ванька» плачет; вот и сегодня поблескивают, слезятся листочки, и мелкие алые цветы съежились, потемнели, как затухающие угольки… Нет, стыдиться нечего – красиво в избе. Это все соседи утверждают, и бригадир тоже, и председатель колхоза. Если приезжает в деревню Починок лектор какой-нибудь или уполномоченный потребсоюза, поселяют непременно у Копенкиных. Вот так, Вера Ивановна! А то ли будет, когда встанет на ноги Тимофей, заимеет ружье, сделается промысловым охотником! Заживем, лучше некуда.

Тимофей умял похрустывающие, пергаментно-тонкие шкурки, прикрыл сверху тряпочкой. Опять покосился на Веру Ивановну: очень ей невтерпеж?

– Еще б за пивом успеть… – проговорил он раздумчиво.

– Что? За каким пивом?

– В сельпо.

– Зачем тебе сейчас пиво?

– Да завезли же! – объяснил Тимофей.

– Ну и что?

– Дак взять надо. Щас кончится.

– Я не понимаю, Тима, это что – дефицитный продукт?

Притворяется она, что ли? Вон деревня – как вымерла, все за пивом кинулись; очередь сейчас у сельповского крылечка, кто с кувшином стоит, кто с кастрюлей, а продавщица Валька Желтякова будто дрова рубит: сшибает об ступеньку жестяные пробки с бутылок и льет кипящее пиво в подставленные посудины… Не дефицит пиво – еще дороже. Завозят его раза три-четыре в году; однажды поздним вечером завезли, считай ночью, и все равно выстроилась очередь. Нельзя ждать было, вдруг скиснет пиво до утра.

– Значит, не успеть?..

– Тимоша, пойдем скорее. Бог с ним, с пивом.

– Да вам-то чего, – сказал Тимофей с укоризной. – Конечно…

– Я ведь опаздываю, Тима!

– Из города-то дурак будет звонить или умный? Нету связи – догадается, подождет. – Тимофей пропустил Веру Ивановну в двери и навесил замок. – А тут расхватают – и не грусти.

Как назло, попадались навстречу соседи, несущие пиво. Прошагал с четвертной бутылью моторист Косоногов – на реке служит, по всем речным пристаням на катере мотается, а все же таки ухватил пивко, и дома не прозевал. Бабка Трубка несет своему старику эмалированный бидон с крышкой, болтающейся на тесемочке; крышку нельзя прихлопнуть – над бидонным горлом пузырится шапка пены, плотной и желтой, как лягушачья икра.

Лучше б не видел Тимофей всего этого!

Подле столба, на котором повешен громкоговоритель, Вера Ивановна замедлила шаг.

– Тима, ты радио слушаешь? – спросила она и отчего-то покраснела.

– А что?

– Да нет, я просто интересуюсь.

– Ну.

– Тебе детские передачи нравятся?

– Нравятся.

– А какие именно? Что тебе запомнилось в последнее время?

– Не знаю, – сказал Тимофей.

Определенно эта Вера Ивановна не в себе. Теперь ее радио заинтересовало. Обратилась бы лучше к деду Трубке, он здесь речной склад сторожит, весь день сидит под репродуктором. Наверно, от этого и глохнуть стал. А Тимофею, чтобы это радио слушать, надо столб с громкоговорителем на себе таскать. По лесам к болотам.

– Если тебе понравится передача, – продолжала Вера Ивановна, – ты обязательно в редакцию напиши. Многие ребята шлют свои отзывы. И если хотят узнать что-нибудь, то спрашивают. Можешь и ты спросить.

– Сколько у паука лапок?

– И это, и вообще.

– А там все знают, в редакции?

– Во всяком случае, на твои вопросы ответят.

– Война будет или нет?

– Война? – Вера Ивановна опешила. – Ну, Тима… Для этого не надо писать в редакцию. Любой взрослый тебе объяснит.

– Народ интересуется, – сурово сказал Тимофей. – На собраниях спрашивают. А докладчик в том смысле отвечает, что неопределенно, мол. То ли будет, то ли нет… Куда такие ответы годятся? Так и я ответить могу.

– Тима, ты просто еще не понимаешь. Это сложная ситуация.

– Значит, не ответят в редакции? Чтобы точно?

– М-м-м… Видишь ли…

– А чего тогда писать, – сказал Тимофей. – Бумагу изводить. «И, эх, да я бумажку взял у Глашки, заявление строчу!»

– Ты что, Тима?

– «…Заберите меня в армию, жениться не хочу!» Песня такая.

2

Опять бродом перешли на правый берег реки.

– Тимоша, отвернись! – запищала Вера Ивановна, ступая в воду и с трудом задравши тесную, обтяжную юбку.

Во-во, больно интересно Тимофею глядеть! Он смотрел под ноги, на песчаное речное дно, блестевшее перламутровыми осколками раковин. Здесь можно счастливую ракушку найти, жемчужную. Одному человеку из тыщи попадается такая ракушка; створки разломишь, а внутри, в жилистом голубоватом мясе, вроде как пупырышек, как бородавка – это драгоценная ледяная горошинка, жемчужина. Не попадалась она еще Тимофею. Но попадется. Если бы знать, откуда счастливые ракушки появляются, из каких мест. Но этого даже старики не знают. Волною выносит ракушку на мелководье, на перекаты, а где родилась она, в каком ручье или притоке, остается тайной… Притоков – сотни. Ручьев – тыщи. Все они впадают в речку Лузу, а Луза впадает в Коротьву, а Коротьва, река большая и судоходная, тоже соединяется со своей старшей сестрой. И так без конца. Кинь щепочку в болотный крохотный ручеек, поплывет щепочка, побежит по синей тропинке и, глядишь, через год очутится в Ледовитом океане…

– Ай, Тима! Что это? – вскрикнула Вера Ивановна и запрыгала в воде, взбивая брызги.

А, что, подумаешь, на бычка наступила. Рыба такая мусорная есть, состоит из одной головы да хвоста. Рот до ушей – чистый головастик. Прячется под камнями, корягами; спугнешь – он под твою же ступню забиться норовит.

Между прочим, эта дрянь называется «баба-рыба».

– Меня укусил кто-то!

Ну, ну. Еще чего выдумаешь! Тут кусачие не водятся, крокодилов нету. А пойдем через Шихинское болото, вот там берегись, там кусачие ждут-поджидают. В прошлом году погибла у Тимофея собака, замечательная собака, спасительница жизни, от змей погибла. Так искусали, что не смогла вылечиться, сдохла.

Кстати, вот забота – надо новую собаку заводить…

Поплюхивая, сонно поворачиваясь, проплыл мимо Тимофея березовый кругляк. Тоже в Ледовитый океан потащился. Много этих кругляков плывет по реке, днем и ночью, вместе и порознь. А ведь больших денег, поди, стоят. Не для дров заготовлены – выжигают из них березовый звонкий уголь для нужд Большой химии. Странно, как не зачахнет Большая химия, ежели половина кругляков в Ледовитый океан скатывается, к моржам и тюленям?

Поднялись на берег; Вера Ивановна, прихрамывая, добралась до камня и присела.

– Извини, Тимоша… Ногам очень больно. Я сейчас туфли надену.

Стала вытирать маленькие мокрые ступни со сморщенной кожей. Не подолом юбки вытирает, а носовым платочком… Наверно, заметила насмешливый взгляд Тимофея, засмущалась.

– Не смотри так, Тима, я ведь не притворяюсь. Просто у меня ноги обмороженные. Я в войну в детском доме жила. Маленькая была совсем, меньше тебя. Голодно, холодно… Топлива не хватало, и нас водили в рощицу сучья собирать из-под снега. А обувь какая у нас, городская обувь. Ботики я носила красненькие, резиновые, в них снегу набьется, и не вытряхнешь никак. Да я и не понимала, что можно обморозиться. Только плачу, бывало, потому что щиплется… Другие детишки тоже плачут, а воспитательница говорит; «Дети, давайте песню споем, тогда веселей работа пойдет!» И вот мы песню поем. Была такая песня, до сих пор ее помню: «Здравствуй, гостья Зима! Просим милости к нам, песни севера петь, по полям и лугам!..» В сорок третьем году это было, Тимоша, в трудный военный период.

Обулась, выжала носовой платочек. Повесила его сбоку на свою клетчатую сумку, чтобы просох. Ручка у сумки веревочкой замотана, неловко и непрочно, по-бабьи.

Тимофей смотрел, и жалость его взяла почему-то.

– Ах, Тимоша, мое поколение много всего перенесло. Тебе и не представить. А я, между прочим, не горюю… В конце концов, это все на пользу, Тимоша, человек в трудностях приобретает характер. И я даже горжусь, что я не белоручка, что могу себя обслужить и нигде не пропаду.

Вот какие нелепости случаются, думал Тимофей, пока слушал ее. Сколько на свете баб и девок, тьма-тьмущая, но учителю Лыкову именно эта понадобилась, Вера Ивановна. Почему? Зачем Дмитрию Алексеевичу такая жена – старая и смешная? Эка, войну помнит!

3

Лыков ничего был учитель. Тимофею не нравилось только, что девчонки шибко в него влюбляются. Самые разные девчонки – старшеклассницы и помоложе. На переменке Лыков пройдет по коридору, девчонки вытаращиваются и ну вертеться, ну хихикать, будто их щекочут. А Санька Желтякова, дочка продавщицы, до того втюрилась, что начала печной известкой щеки белил. Однажды набелилась сверх меры, стала на снежную бабу похожа, Дмитрий Алексеевич заметил и спрашивает:

– Тебе нездоровится, Желтякова?

– Да, – говорит, – сердце.

– Иди домой, я отпускаю.

– Ой нет, Дмитрий Алексеевич! Зачем, Дмитрий Алексеевич!.. Я на вашем уроке досижу.

Когда шли домой после уроков, Тимофей эту Саньку головой в сугроб запихал, чтобы остыла маленько от любви.

Весной, перед каникулами, Тимофей принес в школу два патрона от сигнальных ракет. Настоящие были патроны, один с зеленой каемкой, другой – с красной. Тимофей их получил от Кольки Бубнова, который на аэродроме служит. Одну ракету, зеленую, Тимофей в уборной зажег. Здорово получилось: из картонной гильзы искры снопами летели, потом зеленое фырчащее пламя и дым винтом! Ребята, которые в уборную набились, как ошпаренные выскочили. Смеху было!.. А вторую ракету, красную, Тимофей решил в классе поджечь, чтобы всех девчонок настращать до смерти. Зажег потихонечку, а ракета, наверно, попалась бракованная – вдруг завизжала свиньей и стала вырываться из рук. Сразу раскалилась, ладонь жжет, не ухватишь никак! Хохот в классе, вопли, а Тимофей сам напугался – чувствует, не удержать. До последней секунды терпел – сиганула ракета в стенку, от нее в другую стенку и пошла кружить по полу… Бой в Крыму, все в дыму, ребята в окно прыгают…

Вбежал в класс Дмитрий Алексеевич, еще не понял, что это такое, но сразу ногами на ракету – затаптывать!

– Дверь настежь! Окна!!

Вынесло дым, Дмитрий Алексеевич стоит на остатках ракеты, и брюки у него тлеют.

– Кто сделал?!

– Я, – сказал Тимофей.

– Балбес! Вон отсюда! Хотя нет, приберешь в классе, потом выгоню.

Тимофей принес веник, начал подметать сажу и какие-то серые хлопья – непонятно, откуда эти хлопья взялись. Дмитрий Алексеевич волком глядит.

– Быстрей!!! – И вдруг подскочил, выбил веник: – Покажи руку!

А на руке у Тимофея уже волдыри вспухают, пальцы блестят, как насаленные.

Дмитрий Алексеевич притащил Тимофея в учительскую, достал из шкафа тюбик – вроде как с зубной пастой, только по-иностранному на тюбике напечатано, – стал обмазывать руку.

– Вандал, – шипит сквозь зубы, – еще лекарство на него тратить, я из города еле выписал… Не дергайся!! Что за штуковину поджег?

– Патрон… ракетный…

– Рукой зачем хватался?

– Удержать думал, а она…

– Глуп! Эту мазь не стирай. Пятерню не завязывай. Вечером ко мне домой придешь! Ар-р-р-тиллерист!

Будь на месте Лыкова какая-нибудь там учительница, вышибли бы Тимофея из школы. Хотя, понятное дело, такая история не повторится. Во-первых, ракет больше не достанешь, а во-вторых, Тимофей не настолько глуп, чтобы снова домашний салют устраивать. Хватит. Рука полмесяца допекала, и неизвестно, как бы зажила, если бы не Дмитрий Алексеевич. Весь заграничный тюбик на нее выдавил.

Нет, Лыков ничего был учитель… В общем, Тимофей его уважал. И когда эта самая Вера Ивановна сказала на просеке, что телефонный разговор касается Лыкова, Тимофей решил ее проводить. Несмотря на все дурные приметы.

Разумеется, хуже станет в школе без Дмитрия Алексеевича. Но если Лыков надумал уехать, он все равно уедет, ничего не попишешь. Так устроено в жизни, что людям нужны перемены, всяческие переезды и странствия по земле: уезжают из школы учительницы, уходит из деревни молодежь, кто в армию служить, кто учиться в город, кто на фабричную работу. Жизнь теперь такая.

Ладно, пусть едет Дмитрий Алексеевич. Тимофей напоследок подсобит ему, проводит Веру Ивановну до телефона. Чтобы не плутала в трех соснах…

Эх, конечно, другую бы жену Дмитрию Алексеевичу! Вот хотя бы сестру Паньку: через годик заматереет девка, ой-ой какая сделается. Мимо не пройдешь! Или такую б жену, как продавщицу Валя Желтякова. Продавщица своего мужа (если тот пьяненький) на руках носит. Руки у нее, как ноги. А плясать пойдет Валя Желтякова, дробить крутую полечку, сторонись, народ, как бы не зашибла сгоряча. Половицы играют волнами…

За такой женой не скиснешь, говорят мужики в деревне.

4

Тимофей провел Веру Ивановну низким берегом; перелезли через упавшие деревья, скользкие и бородатые от мутно-зеленой тины; перепрыгнули несколько ручейков, невидных в густой осоке и с такою холодной водой, что ступни ошпаривала. Здесь, в этом месте, ключи бьют; из неведомой глубины, из недр земных просачивается мертвая железная вода. Земля и трава окрашены ржавчиной, тускло-ржавая пена собирается в бочажках. Пахнет кисло, как в деревенской кузнице. А зимой, когда снега ложатся, весь этот низкий берег делается кроваво-красным и дымящимся, не замерзает железная вода, пропитывает снег, превращает его в кровяной студень.

Гиблое место. Но и тут люди приспособились работать – косят жесткие болотные травы. Сюда машину не затащишь, приходят с ручными косами; на косе грабельник приделан, такая деревянная плашка с зубьями. Срежет коса хрустящую перепутанную осоку – и сразу отгребет в сторону. Чтобы высохла трава, ее подымают над затопленной почвой. Из жердей вешала сколочены, а то елка сухая воткнута, и на ней, на древесном скелете, развешивают охапки травы… Окаянная работа, маетная, однако позарез необходима. Нету в колхозе богатых сенокосов, мало чистых лугов, а скотину все-таки надо кормить. Отец Тимофея, когда сенокос начинается, не всегда ночевать приходит домой: бригада его мотается по лесам да по болотам, что твоя геологическая партия. И каждый год снаряжают такие экспедиции за сеном.

Тимофей думал об этом потому, что надеялся здесь, на Ручьях, встретить отца. И верно – показался из-за елошника батя с охапкой мокрой осоки. Штаны засучены, гимнастерка распояской, смешно бугрится на спине: видать, шерстяным платком запеленал свой чирей.

Тимофей даже губы скривил, разглядев пропитанную водой, в ржавых разводах гимнастерку и штаны, намокшие до того, что шуршали и посвистывали, как брезентовые, и этот чудной горб на отцовской спине.

– Эва, – сказал он, – угваздался! Ты это что же? Ты зачем на работу пошел?!

Батя поздоровался с Верой Ивановной, опустил наземь траву и вытер белые, словно распаренные, руки.

– Ладно, не ругайся… Вы куда направились?

– Наше дело, – сказал Тимофей. – А ты – марш домой! Как иностранец, русских слов не понимаешь!

– Да ничего, – батя погладил горб на спине, – полегчало. Я от этой гимнастики расшевелился. Только вот курева нету. Подмокло у нас курево. А так ничего.

– Захвораешь, сковырнешься – кому за тобой ходить?

– Авось обойдется.

– Дак вчера в лежку лежал!

– Не шуми! – прикрикнул батя полушутливо, полусерьезно. – Лежал, да опять побежал. Я такой.

Батя у Тимофея действительно такой. Не от мира сего… Куда ни пошлют, какую работу ни дадут – согласен. Безответный человек, артачиться не умеет. При его специальностях, при его мастерстве можно гоголем держаться, а он покладистый, поперек слова не скажет. Вот и гоняют его – навоз возить, картошку рыть, траву по болотам окашивать. Хоть грязная работа, хоть женская, батя пойдет и сделает.

Бывало, мать смеется над ним, говорит:

«Сергеич, кто из нас корень в доме?»

«Ты», – батя отвечает.

«Кто из нас мужик?»

«Ты».

«Осознал все ж таки?»

«Осознал».

«И тебя совесть не грызет, дорогая моя Сергеевна?»

Мать имеет право насмешничать. Ушла из колхоза на торфоразработки, теперь трактор освоила. Главные деньги в дом приносит.

«Ну-к что ж… – бывало, отвечает батя, ничуть не смущаясь и не совестясь. – Я такой. Сама выбирала, теперь не хнычь».

Тимофей разговаривал с батей, а сам оглядывался: что-то голосов не слыхать на Ручьях, людей не видать. Две бабы развешивают осоку, да ковыляет в кустах инвалид Еремеев на деревянной ноге. А больше народу нет.

– Где же команда твоя?

– В том и дело, – объяснил батя, хмыкнув. – От команды три с половиной героя осталось… Молодежь-то празднует, все девчата в Шихино покатили.

– Почему? Что за праздник?

– А День космонавта.

– Ври!

– Знаешь, был такой в библии космонавт: Илья-пророк? По небу катался на колеснице.

– Ай, верно ведь – ильин день! Забыл я… В Шихине-то небось все конторы закрыты?

– Не знаю, сынок, про конторы. А вот моя команда загуляла, это уж точно. В полном составе, стервецы, двинули, я и ахнуть не успел.

– Валяй, надрывайся за них, – сказал Тимофей совершенно таким же тоном, каким эти слова произносила мать.

Батя глянул искоса.

– Авось, – ответил он, как всегда отвечал матери, – авось не пропадет мой скорбный труд, – и засмеялся вместе с Тимофеем.

Это у них вроде игры было: Тимофей в разговоре копирует кого-нибудь, повторяет любимые выражения матери, сестры Паньки, других знакомых людей, а батя должен угадать, чьи это слова, и должен ответить впопад. Нравилась им такая игра. И еще нравилось, что никто про нее не знает, только они двое.

– И вы на гулянку в Шихино?

– Да вот, – Тимофей кивнул на Веру Ивановну, – надо проводить к телефону. Шкурки заодно хотел сдать.

– Ты ж не собирался?

– А тут собрался.

– Есть причина?

– Есть.

– Ну-ну.

– Батя, правда, иди домой, а?

– Курева бы, – сказал батя. – Закурить бы нам с Еремеевым, сразу бы дали шороху… Докосить-то немного, всего ничего.

Батя, конечно, не знал, что Тимофей балуется куревом. И нельзя было Тимофею отдавать махорку, лежащую в кармане: заподозрит батя, присматриваться начнет. Больше не покуришь. Но таким усталым и осунувшимся было отцовское лицо и так понимал Тимофей всю отцовскую боль от распухшей, обвязанной платком поясницы и холод от мокрой одежды, от ледяной воды под ногами, что не выдержал.

– На, – сказал Тимофей, – есть у меня. Случайно захватил из дому. – И высыпал пригоршню крупной колючей махры в подставленную ладонь.

– Вот это здорово, – сказал батя. – Это сила! И бумажка найдется?

– И бумажка.

– Ну ты гляди! Повезло.

Они посмотрели друг на друга, усмехаясь, и что-то сообразили невысказанное и остались довольны безмолвным своим разговором. Конечно, батя догадался обо всем, прочитал мысли Тимофея и оценил жертву, на какую идет Тимофей. Батю не проведешь…

– А я случайно ремень забыл, – сказал батя. – Дома оставил.

– Тебя самого, – ответил Тимофей, – поперек спины ремнем… И не грусти.