Текст книги "Чужое лицо"

Автор книги: Эдуард Тополь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

6

Даже если вы возвращаетесь домой из короткой командировки, вам кажется, что, пока вас не было, в городе что-то должно было случиться. И вы невольно ищете взглядом приметы этих событий.

Ставинский не был в Москве шесть лет. Первые три года эмиграции он еще навещал ее в снах, ему снились ее улицы, площади, парки, запах сирени за окном его квартиры в Ростокинском проезде, сухая летняя пыль Тверского бульвара, суета молодежи на улице Горького. В глухие портландские ночи его душа перелетала половину земного шара и без устали бродила по московским улицам и переулкам. Во сне Ставинский примечал все то, что раньше прошло мимо его внимания: резной забор в глухом переулке, тенистую подворотню, старый кирпичный особнячок…

Теперь Ставинский наяву ехал по своему прошлому. Вечерний, заметаемый поземкой Ленинградский проспект стелился под колеса интуристовской «Волги». Гид «Интуриста» Людочка Звонарева, повернувшись к чете Вильямс с переднего сиденья, без умолку трещала по-английски, рассказывая о том, что всего двадцать лет назад на месте этих красивых жилых массивов был пустырь…

Ставинский почти не слышал ее болтовни: Москва, Москва, живая, не во сне, а наяву была перед ним! Русскими буквами светились названия магазинов, на мостовых снегоочистительные машины жевали снежные сугробы, и забытые им в Америке троллейбусы катили в потоке машин. Но уже и второе накатывало чувство – чувство обиды за эту такую приметную для его нового взгляда бедность. Машины – только «Жигули» да «Волги», «Жигули» да «Волги». Бедность людской одежды – серая, серая одежда на людях. Уклоняясь от встречного ветра и снега, они идут, согнувшись под тяжестью своих сумок и авосек, в серых и черных пальто, с хмурыми лицами… И эти очереди у магазинов, а над очередями, на фасадах зданий – новенькие, к празднику Революции, флаги, плакаты, транспаранты и портреты Брежнева… Даже на улице Горького – метельный ветер, редкие торопливые прохожие, короткие зябкие очереди у ресторанов «София» и «Баку» и через каждые сто метров – наряды милиции.

– Вам повезло, – говорила им тем временем Людочка Звонарева. – Окна вашего номера выходят на Манеж и на Красную площадь. Завтра увидите парад! Это очень интересно! Но все музеи завтра закрыты – даже не знаю, чем вас занять. Может быть, просто пойдем в гости к одному известному художнику? Хотите? Там будуг артисты, писатели…

Вирджиния посмотрела Ставинскому в глаза. И вдруг Ставинский с пронзительностью открытия ощутил, что не нужны ему ни эта Москва, ни эта улица Горького, которая снилась ему три года подряд, ни тем более какой-то художник, наверняка известный, сотрудничающий с КГБ. Нет, не нужны ему ни переметаемая снегами Россия, ни призрачная Америка, а нужна вот эта женщина, удивительно похожая на его мать. Но именно эти две страны – Америка и Россия, – словно сговорившись, отнимают у него Вирджинию. Десять дней осталось до разлуки, и первый день уже истекает.

7

За девять лет работы Незначного в КГБ таких туристов, как эти Вильямсы, он еще не видел. Их не интересовали ни музеи, ни старинные русские церкви, ни вечеринка у модного художника Гладунова, ни театры, ни лыжные прогулки в Подмосковье, ни экскурсии на московские киностудии, ни встречи с коллегами. На двенадцатом этаже гостиницы «Националь», в номере «люкс» с окнами на Манеж и на Красную площадь они уже третьи сутки напролет занимались любовью. Практически они прерывали это занятие только несколько раз в сутки для короткого сна, обеда и ужина. Даже из Большого театра, со «Спартака», они, взявшись за руки, как дети, ушли после первого действия и прямиком отправились в постель.

Сидя в спецкомнате № 301 – дежурном помещении КГБ на третьем этаже гостиницы «Националь», откуда спецслужба наблюдения за иностранцами ведет прослушивание всех номеров, в которых поселены иностранные туристы, – Незначный часами слушал их постельные нежности, шумное дыхание, расслабленные стоны Вирджинии, потом – короткое затишье, шум душа из ванной, а через двадцать минут тишины или болтовни телевизора – новые ласки. Напрасно на том же их двенадцатом этаже гостиницы, в номере 1214, оборудованном для скрытой фото– и киносъемки, томилась от безделья Олечка Махова или – соблазнительно-сексуальная – «случайно» возникала в кафе или ресторане, когда туда приходили Вильямсы. Напрасно на вечеринку к художнику Гладунову пришел режиссер и внештатный агент КГБ Дмитрий Ласадзе. И напрасно названивала в номер к этим Вильямсам Людочка Звонарева, предлагая самые соблазнительные экскурсии по Москве, знакомство с режиссерами, артистами, врачами. Вирджиния подходила к телефону и говорила расслабленным голосом, что муж чувствует себя неважно, боится простудиться окончательно, а потому они никуда не могут выйти из гостиницы. А в советском враче он не нуждается, он ведь сам врач, и у него есть при себе все лекарства. После этого – Незначный хорошо слышал – они опять приступали к объятиям, ласкам и прочей возбуждающей Незначного дребедени. И самое любопытное – они почти не разговаривали друг с другом. «Ну хорошо, – думал Незначный, – у Роберта болит горло, ему говорить трудно, но эта актриса Вирджиния – почему она, кроме «дарлинг», «хани» и «ай лав ю соу мач», не произносит ни слова? Ведь все актрисы болтливы. Может быть, они шепчутся под шум телевизора?» Но, как ни напрягал слух Незначный, он не мог уловить ни одного предложения, но зато отчетливо слышал каждый скрип их постели, каждый их томный вздох и азарт очередной постельной схватки. Даже в момент затишья ему казалось, что они там не спят, а гладят друг друга, и порой ему чудилось, что Вирджиния плачет – скрытые в номере микрофоны доносили негромкие женские всхлипы, которые тут же, правда, прерывались звуками поцелуев и новым всплеском супружеских ласк.

Эту пытку возбуждением Незначный не выдержал в первый же день, 7 ноября. По улице Горького двигался к Красной площади военный парад. Гремела духовая музыка военных оркестров. Установленные на крыше «Националя», Центрального телеграфа и гостиницы «Москва» мощные репродукторы транслировали с Красной площади зычные призывы знаменитого диктора Всесоюзного радио Левитана: «Да здравствует наша родная Коммунистическая партия!!! Да здравствует наше Советское правительство!!! Да здравствуют советские танкисты!!!» – и так далее. На каждый этот призыв тут же откликалось зычное солдатское «Ур-р-ра!», а телевизионный комментатор частил по телевизору и по радио: «И вот на Красную площадь чеканным строем выходит колонна наших доблестных ракетных войск, несущих мирную вахту по охране советского неба!…» А там, в номере 1202, под эти святые и торжественные слова происходило черт знает что – Роберт и Вирджиния Вильямс терзали друг друга в очередной схватке.

Их стоны, возбужденное дыхание и вскрики Вирджинии довели Незначного до того, что он вскочил из-за пульта, сбросил наушники, хлебнул из горлышка бутылки объемный глоток коньяка и выскочил из дежурки. Скоростной лифт вознес его на двенадцатый этаж, в номер 1214, к изнывающей от безделья Оленьке Маховой. Из окон ее номера тоже было видно, как огромные туловища ракет вкатывают на специальных лафетах на украшенную кумачом и транспарантами Красную площадь и медленно и сурово шествуют мимо стоящего на Мавзолее правительства. Торжественный марш духового оркестра гремел над Москвой. И под эту музыку, на фоне военного парада на Красной площади Оленька Махова облегчила измученную возбуждением плоть майора Незначного…

Вернувшись в дежурку, он застал там своих коллег, прильнувших к его наушникам. Они жадно слушали постельные утехи Вильямсов. Возбужденный капитан Козлов, сотрудник английского отдела, пряча от Незначного глаза, выскочил из дежурки. Через минуту за ним последовал старший лейтенант Кулемин, потом – капитан Загоскин, и вскоре вся дежурка опустела. Недоумевая, куда это делись его коллеги, Незначный почти интуитивно нажал кнопку связи с номером 1214. И все понял – безотказная Оленька Махова под духовой марш военного оркестра и призывы Левитана ублажала разом и английский, и французский, и немецкий отделы КГБ. «Сука!» – устало подумал о ней Незначный и, пользуясь тем, что был сейчас один в дежурке, включил скрытую фото– и киноаппаратуру в ее номере. «Кто знает, – подумал он, – когда-нибудь мне могут пригодиться эти фотографии и пленки, компрометирующие Козлова, Загоскина, Кулемина и всех остальных».

Между тем из номера Вильямсов были слышны все те же тихие звуки супружеских поцелуев…

Что ж, подумал Незначный, если гора не идет к Магомету, придется Магомету идти к горе…

8

Дни тюремного, в гостиничном номере, счастья убывали. Если первые три дня были наполнены жадностью любви, обостренной ощущением опасности (в первый же день, за завтраком в кафетерии, Ставинскому попалась на глаза Оля Махова, и он тут же вспомнил инструктаж Мак Кери), то на четвертые сутки эта жадность прошла, да они оба и устали уже от постельной любви, и приближающаяся разлука переплавляла их настроение в тихую, горькую грусть. Собственно, первую часть задания они уже выполнили – позавчера их навестил Джакоб Стивенсон, удостоверился, что Ставинский-Вильямс как две капли воды похож на полковника Юрышева, и Вирджиния сообщила Джакобу, что 16 ноября экспрессом «Красная стрела» она и Роберт будут возвращаться в Москву из двухдневной поездки в Ленинград. Стивенсону нужно было теперь купить для Юрышева купе в том же поезде и выслать Юрышеву эти билеты в волжский заповедник.

Теперь по вечерам Ставинский и Вирджиния большую часть времени проводили у окна – тихо и печально сидели они у подоконника и смотрели, как медленно падает снег на деревья Александровского сада, как катят машины и троллейбусы по заснеженной мостовой проспекта Маркса. Куранты Спасской башни Кремля неумолимо отсчитывали время. Каждые полчаса по брусчатке Красной площади чеканным шагом двигались к Мавзолею Ленина солдаты – там, у Мавзолея, происходила очередная смена почетного караула. И когда истаивал в вечернем морозном воздухе очередной удар Кремлевских курантов, Ставинскому и Вирджинии казалось, что они слышат, слышат, слышат поминальный звон их близкой разлуки. И каждый из них мысленно молился о том, чтобы Юрышев каким-либо образом не получил эти билеты, опоздал на поезд, – тогда они оба со спокойной совестью вернутся в Америку…

Громкий стук в дверь прервал их уединение. Тревожно взглянув на Ставинского, Вирджиния подошла к двери. За дверью были слышны веселые громкие голоса и цыганская песня.

– Кто там? – спросила Вирджиния.

– Это я, Людочка Звонарева! – откликнулся звонкий голос их гида из «Интуриста». – Я хочу поздравить Роберта с днем рождения!

– Минуточку! – сказала Вирджиния. Господи, как они могли забыть, что сегодня у Роберта Вильямса (у подлинного Роберта Вильямса) – день рождения! Ведь это есть во всех анкетах, которые они заполняли в Вашингтоне еще месяц назад!

Вирджиния метнулась к гардеробу и поспешно надела свое лучшее платье, Ставинский набросил пиджак и мимоходом заглянул в свой паспорт – действительно, Роберт Вильямс родился сегодня, 10 ноября 1935 года. На столе у них было пусто – ни цветов, ни шампанского…

– Боже мой, Роберт! – воскликнула Людмила Звонарева, буквально врываясь в их номер, едва Вирджиния открыла дверь. – В такой день вы сидите дома!

В руках у нее был большой букет цветов, который она тут же преподнесла Роберту, а еще семь человек, которые весело вошли вмеcте с ней в номер с шампанским и тортом, уже пели хором:

– Хэппи бездэй ту Роберт! Хэппи бездэй ту ю-ю-ю…

Ставинский молча улыбался, Вирджиния старательно разыгрывала растроганность и благодарность:

– Спасибо! Спасибо!

– Мои друзья! – представила свою компанию Звонарева. – Три гида из «Интуриста», свободно говорят по-английски, две актрисы из цыганского театра, доктор-стоматолог Семен Бобров – ваш коллега, Роберт, он же мой близкий друг. Олег, перестань пялить глаза на Вирджинию, она занята! И еще один мой приятель – кинорежиссер Дмитрий Ласадзе. Между прочим, у меня сегодня тоже день рождения, Роберт! Угадайте, сколько мне лет? Семнадцать, конечно! Мы кутили в ресторане, в «Арагви», а теперь едем на дачу к Дмитрию. Вы едете с нами – и без разговоров! Там будут сани, русская тройка! Вы когда-нибудь катались на русской тройке? Да еще с цыганской песней! Но сначала – шампанское! Господи, где у вас бокалы, Вирджиния?

С хмельной непосредственностью компания по-хозяйски распоряжалась в номере – нашли три бокала, кто-то сбегал к дежурной по этажу за дополнительной посудой – и вот уже хлопают пробки шампанского, льется вино в бокалы, поют под гитару две цыганки, смешно наступая на Ставинского, а Людочка Звонарева трещит без остановки:

– Я даже не хочу слушать! Мы закутаем Роберта в меховую доху, и он абсолютно не простудится! Роберт, одевайтесь! Вирджиния, где ваша шуба? Дмитрий, ты можешь поухаживать за Вирджинией, наконец? Подай ей шубу и сапожки!

(«Напор, напор! – наставлял ее двадцать минут назад Незначный. – Вы врываетесь в номер, как шквал, и не даете им ни секунды на размышление. Вытащите их из номера, ублажайте весь вечер, катайте на санях, поите шампанским и кормите икрой, хохмите, и самое главное – растопите лед, подружитесь с ними! Дружба, ничего, кроме дружбы!»)

И Людочка Звонарева с вдохновением исполняла свою роль – под Москвой, в Красной Пахре, их ждали в этот вечер двухэтажная дача, икра, шашлыки, водка и шампанское и даже сани с тройкой лошадей – и все за счет КГБ. Но если Вильямсы не поедут с ними, пьянка не состоится. Потому не только Звонарева старалась, но и вся компания, подобранная лично Незначным за эти три дня…

Но когда красивый сорокалетний грузин, кинорежиссер Дмитрий Ласадзе, подал Вирджинии шубу, она сказала:

– Минуточку!

Затем она открыла шкаф и достала из своего чемодана заветный флакон «Шанели № 5», который купила себе три дня назад в Париже.

– Людочка, – сказала она Звонаревой. – Это вам. Я поздравляю вас с днем рождения и желаю, чтобы вам всегда-всегда было семнадцать лет! Но поехать мы никуда не можем… – И жестом остановила протестующие голоса. – У меня сегодня день траура. Десять лет назад в этот день умерла моя дочь. Ей было тогда семь месяцев… – И в наступившей разом тишине Вирджиния со слезами на глазах прильнула к плечу Ставинского. Потом быстро отерла слезы и повернулась к гостям. – Извините, Людочка, я не хотела портить ваш день рождения, но я вынуждена была это сказать. Поэтому мы с Робертом не празднуем его день рождения… Простите нас…

9

СЕКРЕТНО

РАПОРТ

В связи с Вашим распоряжением принять все меры к вербовке американского туриста Роберта Вильямса докладываю:

На протяжении семи дней пребывания в Москве супруги Роберт и Вирджиния Вильямс ведут сугубо замкнутый образ жизни и практически покидают свой номер лишь на короткое время два или три раза в день для принятия пищи, а все остальное время проводят в постели, как молодожены в период медового месяца. За все семь дней пребывания в Москве они встретились лишь с единственным американцем, корреспондентом газеты «Вашингтон геральд» Джакобом Стивенсоном, который 9 ноября в 13 часов дня провел с ними 12 минут в валютном баре на третьем этаже их гостиницы. Прослушивание их разговора показало, что это свидание носило характер дружеской встречи Роберта Вильямса со своим приятелем из Вашингтона. Ничего подозрительного при этой встрече не было. Стивенсон поздравил Вильямса с женитьбой, советовал им посетить несколько интересных выставок, предлагал прогулку по Москве и приглашал на вечеринку к себе домой и в американское посольство. Но, сославшись на простуду Роберта, Вирджиния отклонила приглашение и информировала Стивенсона об их двухдневной поездке в Ленинград, запланированной «Интуристом» на 13 ноября. Джакоб Стивенсон обещал проводить их при их отъезде в Ленинград и встретить при возвращении.

Все попытки сотрудников нашего американского сектора сблизиться с Вильямсами оказались безрезультатными.

Поскольку до отъезда Вильямсов из СССР остается два дня, которые супруги Вильямс проведут в Ленинграде, прошу санкционировать операцию, для выполнения которой потребуется участие Ленинградского КГБ.

Начальник туристического отдела Второго главного управления КГБ СССР

полковник Орлов П.Т.

Москва, 13 ноября 1981 г.

Генерал Цвигун, шурин Леонида Ильича Брежнева, толстый, шестидесятилетний, с крупной головой и с красными от ежедневного употребления коньяка глазами, медленно прочел рапорт, выслушал план ленинградской операции и посмотрел на Орлова и Незначного:

– Так что? Выходит, они сюда сношаться приехали?

Орлов и Незначный молчали.

– А что вы, собственно, сделали за эти дни? – спросил у Незначного генерал. – Слушали, как они трахаются в номере, и все?

– Никак нет, товарищ генерал! – Незначный подался всем телом вперед и бегло изложил генералу все, что он пробовал предпринять с этими Вильямсами, – про Олю Махову, про несостоявшийся день рождения и про последнюю попытку – вчера под видом водопроводчика в номер к Вильямсам был послан еще один агент – лейтенант Сиротин. Он рассказал им мелодраматическую историю своей любви к американке, которая приезжала сюда прошлым летом изучать русский язык в институте имени Пушкина. Советские власти якобы лишили эту студентку советской визы за три дня до их свадьбы, и она вынуждена была уехать, и письма от нее к нему не доходят, не пропускает советская цензура. А его за связь с иностранкой выгнали из института. Водопроводчик умолял Вильямсов найти в Америке его возлюбленную и передать ей письмо от него.

– Эту студентку, – продолжал Незначный, – я завербовал еще летом. Заядлая коммунистка. Она могла бы сблизиться с Вильямсами в Вашингтоне, просить, чтобы этот врач познакомил ее со своими пациентами-конгрессменами – якобы для спасения ее жениха. Но и это не прошло. Знаете, что сказала эта сука Вирджиния лейтенанту Сиротину? Что они бы с удовольствием ему помогли, но по приезде в Америку будут очень заняты продажей своего дома в Потомаке и переездом в Калифорнию.

– Этот доктор собирается уехать из Вашингтона? – спросил генерал.

– Чушь! – сказал полковник Орлов. – Какой врач бросит свою клиентуру и уедет в Калифорнию, где его никто не знает и где зубных врачей, как собак нерезаных?! Просто типичная американская черствость и трусость. Поначитались литературы о КГБ и всего боятся. Давно пора ликвидировать какого-нибудь Баррона или Конквиста, чтобы и другим неповадно было лить на нас грязь!…

– Ну, это еще вопрос… – усмехнулся генерал. – С одной стороны, вроде бы и грязь, а с другой стороны, эти книги поднимают наш престиж за границей. Но смешно, что легендарный КГБ не может справиться с какими-то молодоженами! – И повернулся к Незначному. – Почему вы считаете, что сломаете их в последний момент перед отлетом?

– Это проверенный метод, товарищ генерал, – ответил Незначный. – Я пользовался не раз. Сначала их пугают тюрьмой, жесткие допросы, а потом я их как бы выручаю. Эти Вильямсы после своих круглосуточных постельных дел так ослабли, что, если прижать их как следует…

– М-да… – произнес Цвигун. – Силовой метод… психологический нажим… Вообще, майор, раньше ты лучше работал, талантливей и продуктивней…

– Так ведь приток был туристов, товарищ генерал, – вступился за своего подчиненного полковник Орлов.

– Не надо, – вяло отмахнулся генерал. – Эту песню я слышал. Ладно. – Он снял трубку с одного из четырех аппаратов, украшавших его большой письменный стол, и набрал короткий номер спецсвязи с Ленинградом. – Соломин, – сказал он в трубку. – Завтра у тебя будет майор Незначный из нашего американского отдела. Он проводит спецоперацию с двумя иностранцами. Окажи полное содействие…

10

Джакоб Стивенсон приехал на вокзал в 11.45 вечера, за десять минут до отхода в Ленинград комфортабельного экспресса «Красная стрела». Рядом на черной «Волге» причалили его постоянные спутники и «телохранители» – кагэбэшники. Пусть! Стивенсон взял с заднего сиденья «вольво» букет цветов для Вирджинии и, перешагнув через сугробы, беззаботной походкой вошел в здание вокзала. По дороге несколько убавил шаг, чтоб его «архангелы», не дай Бог, не потеряли его в толпе. Сейчас ему незачем прятаться от них или скрываться. Наоборот – пусть видят, как он на перроне преподнесет Вирджинии букет нежно-розовых гвоздик, поболтает о том о сем и с тем уедет домой. Все просто, легко, без всякой конспирации.

И тем не менее, Стивенсон волновался. Он чувствовал себя участником какого-то шпионского кинофильма и по журналистской привычке уже облекал все, что видел, в строки своего будущего романа.

«Перрон Ленинградского вокзала Москвы,

– писал он мысленно –

был заполнен иностранными туристами и московско-ленинградской элитой: актеры, актрисы, художники, дипломаты, чиновники высоких рангов в дорогих дубленках и шубах, армейские полковники и генералы в серых каракулевых папахах и вездесущие кагэбэшники. Двое таких гэбэшпиков следовали за мной по пятам, но я спокойно шел вдоль красных вагонов к вагону № 5.

Пушистый московский снег мягко падал на букет бледно-розовых гвоздик, которые я нес Вирджинии. Мои «телохранители» даже не подозревали, что именно в этом букете находится ключ всей операции: на красивой открытке с малозначительными пожеланиями счастливого путешествия есть две цифры: «6» и «3» – номер вагона и купе, в котором будет ехать из Ленинграда полковник Юрышев.

Но пять дней назад мне пришлось потрепать нервы моим розовощеким «архангелам». Тогда я подъехал на своем «вольво» к большому угловому гастроному на Смоленской площади, который одной стороной выходит на Арбат, а другой – на Садовое кольцо. На виду у своих стражей я вошел в гастроном со стороны Арбата, смешался с толпой, которая стояла тут тремя очередями за сосисками, огурцами и водкой, занял очередь за огурцами и, убедившись, что мои ленивые «архангелы» сидят в своей машине возле моего «вольво», быстро вышел из гастронома на Садовое кольцо. Тут меня ждала в «фольксвагене» моя жена Люси. На заднем сиденье ее машины лежала бутылка «Сибирской». Я сунул бутылку в карман пиджака и через три минуты на площади Маяковского на всякий случай пересел в такси, за пять рублей доехал до Ленинградского вокзала. В кассовом зале пришлось семнадцать минут отстоять в очереди за билетами – это было, пожалуй, самое «нервное» время. «Пожалуйста, двухместное купе из Ленинграда в Москву на «Стрелу» на 15 ноября. Желательно шестой вагон. Сдачи не надо». Вместо 37 рублей за два билета я протянул кассирше сорок пять, и это решило проблему в минуту.

Еще раз убедившись, что за мной нет слежки, я купил в газетном киоске конверт и марку, написал на конверте «Кировская область, заповедник «Разбойный бор», леснику Аникину для Юрышева», вложил билеты в конверт и опустил конверт в почтовый ящик. Эту нехитрую операцию мы обговорили с Мак Кери еще в Стокгольме, но в Москве для иностранца даже такая мелочь, как свобода передвижения и свобода корреспонденции, часто становится почти неразрешимой проблемой.

Еще через 12 минут, дважды сменив такси, я был на Смоленской площади, вошел в гастроном со стороны Садового кольца и наткнулся на моих растерянных и злых «архангелов», которые уже рыскали по всему магазину, не понимая, куда я подевался. Бутылка водки, которая торчала из моего кармана, успокоила их – они решили, что я стоял в очереди за водкой, а теперь ищу свою очередь за огурцами. Конечно, они были удивлены – ведь я могу без всякой очереди купить и водку, и огурцы, и другие продукты в недоступном для простых советских граждан валютном магазине «Березка». Поэтому я вытащил из кармана блокнот и стал интервьюировать окружающую меня очередь за огурцами. «Я американский корреспондент. Сколько раз в неделю вам приходится стоять в очереди за продуктами?» – спросил я высокую старуху. Старуха испуганно отшатнулась от меня, не ответив. Я повернулся к мужчине в кроликовой шапке. Тот же вопрос, и – та же реакция. Советские граждане боятся вступать в контакт с иностранцами, тем более отвечать на такие «скользкие» вопросы, да еще публично. За спинами людей, стоявших в очереди, я увидел, как мои обозленные «архангелы», сообразив, что я собираю в этом магазине материал для очередной «клеветнической» статьи о советской жизни, метнулись в кабинет директора магазина, и через минуту продавщица вдруг объявила из-за прилавка: «Все! Огурцы кончились!» Очередь зашумела: «Как? Почему раньше не объявили?!» – но продавщица, не обращая внимания на эти крики, смешанные с многоэтажным русским матом, просто ушла от прилавка внутрь магазина, в служебное помещение. Матерясь, очередь разошлась.

Выйдя из магазина к своей машине, я увидел, что два ее задних колеса спущены, а мои «архангелы» сидят, недобро усмехаясь, в своей черной «Волге». В наказание за мою попытку взять интервью у стоящих в очередях за продуктами советских граждан гэбэшники прокололи колеса моей машины. Теперь придется месяца два демонстрировать им свою лояльность, иначе какие-нибудь «хулиганы» будут уродовать машину каждую ночь».

«Но все-таки я обвел их вокруг пальца, – гордо подумал Стивенсон, шагая по перрону Ленинградского вокзала, – а если мне удастся продать эту историю в Голливуд, то нужно будет начинать этот эпизод какой-нибудь погоней и другими киношными штуками…»

«А вот и Вильямсы – я вижу их сквозь окно купе пятого вагона. Там же, в их купе, – какая-то миловидная сорокалетняя шатенка. Она стоит в дверях купе и весело говорит им что-то без остановки. Я стучу букетом цветов в окно, они замечают меня, и я жестами прошу их выйти на перрон. Пусть мои «архангелы», которые уже сделали в двух шагах от меня напряженную стойку, не заподозрят, что я хочу тайно передать Вильямсам что-нибудь, кроме этого букета. В сопровождении все той же миловидной шатенки Роберт и Вирджиния выходят из вагона на перрон, знакомят меня с гидом «Интуриста» Людмилой. У Роберта шея глухо закутана шарфом, оба они – и Роберт, и Вирджиния – бледны, и на красивом, с истонченной кожей лице Вирджинии печально и тревожно выделяются ее теплые карие глаза… Да, они замечательно это придумали с болезнью Роберта. Но их добровольное заточение в гостинице и ангина Роберта привели к тому, что они оба здорово похудели, бледны, а полковник Юрышев сейчас на отдыхе, в заповеднике, на свежем воздухе, он ведь явится послезавтра из кировских лесов наверняка румянощеким и посвежевшим… Черт возьми, я вдруг понимаю, как это опасно для всей операции: в течение одной ночи в поезде Ленинград – Москва Роберт Вильямс из бледного, утомленного болезнью и медовым месяцем с Вирджинией превратится в румянощекого и – не дай Бог! – загорелого крепыша. Что делать? Как сказать им об этом, когда рядом стоит их гид из «Интуриста», а в двух шагах – мои кагэбэшники?

– Боже мой, Роберт, ты ужасно похудел! – говорю я. – Вирджиния, вы должны заставить его в Ленинграде гулять и дышать свежим воздухом. Нельзя же возвращаться из России с таким бледным лицом! Что там скажут в Вашингтоне о Москве, о России? Что у нас тут нечего есть даже иностранным туристам? Вы подведете весь русский «Интурист»! Я прошу вас, Вирджиния, у вас есть еще два дня до отъезда – подкормите его! И свежий воздух, прогулки! Обязательно поезжайте за город – в Репино, в Петергоф, в Михайловское. И вообще Ленинград – прекрасный город! Гулять и питаться! Нельзя с таким бледным лицом возвращаться из России, верно я говорю, Людмила? – повернулся я к гиду «Интуриста» словно за поддержкой, а взглядом кричал, приказывал Роберту и Вирджинии, чтобы они меня поняли.

– До отхода поезда Москва – Ленинград осталась одна минута, – объявил голос по радио. – Просьба к пассажирам занять свои места, провожающим – выйти из вагона…

Вильямсы ушли в вагон, а мы с Людмилой из «Интуриста» остались на перроне. Поезд мягко тронулся, красный вагон поплыл перед моими глазами, и, когда возникли в окне лица Роберта и Вирджинии, я жестами еще показывал им, что нужно есть, много есть и гулять на свежем воздухе… Черт их знает, поняли они меня или нет…

– Правильно, – сказала мне Людмила из «Интуриста». – Они за эту неделю так зафакали друг друга, что уже на себя не похожи!

Знала бы она, что это страшно не столько для их здоровья, сколько для всей их и так рискованной миссии в СССР…»

…Джакоб Стивенсон не подозревал, а Вильямсы не могли ему сказать, что, помимо недельного затворничества и любви, их бледность вызвана тем, что в коридоре вагона № 5 поезда «Красная стрела» они лицом к лицу встретились с тем самым майором Незначным, фотографию которого им показывал в Вашингтоне Дэвид Мак Кери. Незначный ехал в Ленинград в соседнем купе.