Текст книги "Римский период, или Охота на вампира"

Автор книги: Эдуард Тополь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Я не могу поручиться за фотографическую точность этих размышлений профессора Винсента Корелли не потому, что не обладаю способностью проникать в мысли героев своего правдивого повествования, а просто потому, что профессор в эту минуту засыпал, а мысли у любого засыпающего человека, даже профессора, отрывочны и не до конца сформулированы. Единственное, что перед полным погружением в сон успел додумать профессор, – это небольшой практический вывод, который он должен сделать из своей оригинальной посылки. Во-первых, вернувшись в Рим, немедленно подобрать с десяток ярких исторических иллюстраций этого тезиса и тут же опубликовать статью под названием «Психоистория человечества». А во-вторых… Во-вторых, самым ярким примером этой психоистории будет, конечно, его собственная операция с российским маньяком, операция, которая изменит итальянскую историю…

На этой сладостной мысли профессор погрузился в сон и не видел, как рядом с ним приподнялась на локотке его русская неофитка Елена Козакова и с каким вниманием она принялась рассматривать его.

Рядом с кроватью, за высоким и двойным окном гостиничного люкса, шумело Садовое кольцо, там, внизу, вырываясь из туннеля под площадью Маяковского, ревели грузовики, гудели доисторические русские «фиаты» – «Жигули», и очередная московская метель срывала с их выхлопных труб черный дым разбавленного бензина, наметала снег в подъезды дома напротив «Пекина» и заставляла прохожих прятать носы в воротники пальто. В Москве в тот вечер было минус 26, а к ночи радио обещало и все тридцать.

Но здесь, в номере, было тепло, эту гостиницу строили в 45-м пленные немцы для МГБ, и толщина ее кирпичных стен была не меньше метра даже во внутренних переборках. А от широкой, под окном, батареи парового отопления несло таким жаром, что спать можно было и не укрываясь одеялом.

Подпирая голову ладошкой, Елена в упор разглядывала своего любовника – его черные, слегка вьющиеся волосы, большой открытый и не по сезону загорелый лоб, густые черные брови, римский нос, щеточку черных усов… Так вот ты какой, мой мужчина! Вот какие у тебя плечи, рыжеватые волосы на груди и животе и рыжий пух вокруг устало уснувшего члена… Минуточку! А почему такое странное сочетание – иссиня-черная шевелюра, такие же черные брови и усы, но рыжие волосы на груди и в паху? Н-да, это странно… Впрочем, она, кажется, совершенно не помнит, какого цвета волосы были в паху ее бывшего мужа. Муж-сокурсник был блондин, а волосы у него в паху, кажется, были темные… Но чтобы такой контраст! Это странно. И вообще, столько странностей началось в ее жизни после появления этого Винсента! Кто он такой на самом деле? И почему КГБ так стелется перед ним? Дача Сталина, переводчица, любые рестораны, Большой театр, люкс в «Пекине», книжка в издательстве и – Иванов, который делает вид, что не знает об их романе. И дежурные по этажу в «Пекине», которые почему-то не звонят в номер в 23.00 и не требуют, чтобы «посторонние покинули гостиницу». Но самое главное: почему она, Елена Козакова, позабывшая за два года воздержания даже запах мужской плоти, так легко, с ходу, чуть ли не в первый же день отдалась этому Винсенту? Нет, она не жалеет, упаси Бог, она только что летала в невесомости и стонала от наслаждения, а ее маленькая ластуша до сих пор поет и мурлычет от удовольствия. И все-таки что-то странное с ней происходит: этот припадок в Институте психиатрии, эти неожиданные провалы в памяти и эта уверенность Винсента в ее полном послушании.

– Я буду работать с убийцей, с маньяком? Да ты что! Никогда в жизни!

– Элен, не волнуйся. Это не так сложно, как ты думаешь…

Час назад они сидели в гостиничном буфете на шестом этаже и ждали, когда толстуха буфетчица поджарит Винсенту омлет с сосисками, сыром и помидором. Никогда в жизни никому из проживающих в гостинице, даже кинозвездам вроде Баниониса, тут ничего не жарят. Кефир (с сахаром или без), яйца, варенные вкрутую, до синевы, сухие бутерброды с сервелатом и сыром, чай и сухие, как песок, миндальные пирожные – вот практически и весь ассортимент этажного буфета. Сколько раз, работая тут с другими иностранцами, Елена пыталась заказать для них что-нибудь иное – яичницу, горячие сосиски или хотя бы теплое яйцо всмятку. Никогда! Зато обсчитывать иностранцев вдвое и втрое – это тут было нормой, это как пить дать. Однако стоило Винсенту посмотреть этой буфетчице в ее наглые глаза и весело, пылко, с напором и улыбкой сказать на ломаном русском: «Красависа! Белла миа! Пер фаворе! Яйтса на сковоротка, сыр на сковоротка, салсисчэ тоше на сковоротка. Омэлэт, пер фаворе!», как эта 130-килограммовая корова вдруг кокетливо вильнула своей могучей задницей, извлекла из-под прилавка и электроплитку, и сковородку и уже по своей инициативе украсила омлет замечательным помидором из своего «НЗ».

«Так, может, он и меня гипнотизирует? – думала Елена, глядя на Винсента. – Впрочем, так пусть гипнотизирует, – мысленно усмехнулась она, – так я согласна». Но там, в буфете – как она могла так быстро согласиться?

– А что я должна делать с этим маньяком?

– Ничего особенного. Он будет рассказывать тебе свою жизнь, а я буду сидеть за стеной и слушать, я уже почти все понимаю по-русски. А у тебя будут наушники, ты будешь слушать меня и переводить ему мои команды.

– А почему ты сам не можешь давать свои команды?

– Потому что команды нужно отдавать совершенно правильными фразами.

– Но я не могу остаться с ним тет-а-тет! Это маньяк! Убийца!

– Ничего страшного. Я буду за стеной, охранники будут за стеной… – Винсент принюхался к запахам из-за буфетной стойки, повернулся к буфетчице и энергично взмахнул пальцами, взятыми в щепоть. – Белла донна! Брависсимо! Одоре бенне!

Буфетчица покраснела от удовольствия и спросила, нужно ли посыпать омлет перцем и сделать ли Винсенту хлебные тостики.

– Си, синьора! Аморе миа!

Так вот в чем его секрет, мысленно усмехнулась Елена. Никогда в жизни никакой Банионис не сыграет, конечно, такую пылкую любовь к буфетчице за омлет из двух яиц.

– Но почему? – спросила Елена, когда Винсент снова повернулся к ней. – Почему во время работы с этим маньяком ты не можешь сидеть рядом со мной? Ты его сам боишься!

Винсент усмехнулся и снова обратился к буфетчице, которая принесла к их столику омлет, тостики и чай:

– Спасипо, анжело! Милле грацие! E tanto bеno! Это очень бьене! Я тепя лублю! Sei piu bella d’un angelo! Ты моя анжело! – И повернулся к Елене, сказал по-итальянски: – Потому, что в кабинете должно быть только два человека: объект и психиатр. И потому, что этот монстр должен привыкнуть только к одному человеку – к тебе.

23

– Господь наслал на них, Египтян, девять казней, одну за другой, но они все не отступали и не отпускали нас из Египта. И тогда опять пришел Моисей к фараону и сказал: так сказал Господь: около полуночи пройду Я посреди Египта. И умрет всякий первенец в земле Египетской, от первенца фараона, который сидеть должен на престоле его, до первенца рабыни, которая за жерновами, и все первородное от скота. И будет вопль великий во всей земле Египетской…

Карен ворвался в мой номер, словно пушечное ядро:

– Все! Они уже в Гамбурге!

– Кто в Гамбурге?

– Ну, московский оркестр! С моей виолончелью! Ты забыл?

– Откуда ты знаешь, что они в Гамбурге?

– Я звонил в Москву! Жена Кости сказала, что сегодня у них последний концерт, и дала мне телефон его отеля. Быстрей! Сколько у тебя денег?

– Триста шиллингов.

– Всего? Блин, куда ты тратишь деньги?!

– На женщин…

– Хорошо, одолжи мне триста! До завтра!

– Я не могу, я должен звонить сестре в Израиль.

– Ну до завтра же! Клянусь! Прошу тебя!

Я нехотя отдал ему деньги:

– Зачем тебе?

– На билет! – сказал он лихорадочно. – Значит, так: я сейчас уезжаю в Зальцбург, повезу Францу свою «кастрюлю». А ты будешь вечером сидеть внизу, в холле, и ждать звонка Кости из Гамбурга. С девяти вечера – ты понял?

– Карен, у меня свидание…

– Какое еще свидание? Ты с ума сошел? Моя виолончель стоит сорок тысяч рублей! Это семьдесят тысяч долларов! Ты понимаешь это?

(9 августа 2001 г.

Телефонный звонок прерывает мою работу, я беру трубку и слышу голос сестры:

– Алло, это ты?

– Я. Здравствуй. Что случилось?

– Ничего не случилось. Полтора месяца назад я морем послала посылку, подарок твоему сыну на день рождения. Вы получили?

– Нет еще… Морем – это всегда долго. Ты бываешь в Иерусалиме?

– Конечно, бываю. Я хочу снять там квартиру.

– Но ты видела, что там произошло вчера?

– А то ж! Конечно, видела!

– И все равно хочешь туда переселиться?

– А где у нас не взрывают? Так я живу тут двадцать два года! Разве я не видела такие взрывы своими глазами? Разве я не бежала в Тель-Авиве с рынка, когда там был взрыв? И разве я не бежала как сумасшедшая за автобусом, который горел? Дочка пошла в школу, а через минуту взорвался автобус, которым она всегда ездила в школу, и я бежала как сумасшедшая, и этот автобус горел на моих глазах, и я думала, что она там. А потом оказалось, что на этот автобус она опоздала, она ехала следующим…

Минуту спустя я кладу трубку. Вчера палестинский камикадзе взорвал в Иерусалиме многолюдную пиццерию, там погибли и были ранены почти две сотни человек, и моя сестра запросто могла быть среди них. Я откладываю свой лэптоп и принимаюсь ходить по комнате. Блин, какая тут может быть работа?!

А самое главное – узнав об этом «удачном» взрыве, вся Палестина высыпала на улицы, они стали танцевать и петь от радости. Нет, этим палестинцам просто повезло, что я не Шарон! Потому что, будь я Шароном, я бы в тот же момент приказал долбануть ракетами по всем этим танцующим и поющим!..

Н-да, я положительно не смогу сегодня работать, ну ее на фиг, эту главу про Карена и его виолончель…)

24

– Начинаем расслабление с большого пальца на левой ноге. Палец расслабляется… расслабляется… все больше и больше расслабляется палец… Следующий палец расслабляется…

Как ни странно, она довольно легко освоилась с новой ролью. Может быть, потому, что ее бархатный низкий голос радиодивы действовал на пациента буквально магически.

– Все тело расслабляется и наполняется теплом и покоем… Расслабляются глаза… лоб… язык… Все расслабляется, и вы засыпаете… Вы засыпаете покойным приятным сном, и ничто вас не беспокоит…

И он действительно засыпал – она видела это по его глубокому ровному дыханию.

В кабинете, отведенном им для работы в административном корпусе, было, по требованию Винсента, тепло и уютно. Зарешеченное и заиндевелое снаружи окно было задрапировано, а второе, в соседнюю комнату, окно, за которым дежурили Винсент, профессор Данилов и два охранника, было закрыто зеркалом, прозрачным с той стороны, и вообще в комнате ничто не напоминало больничную обстановку. Здесь, в центре, стояло большое кожаное кресло на манер кресел в первом классе авиасалона – с далеко откидывающейся спинкой, с подушечкой-подголовником и выдвигающейся опорой для ног. На этом кресле лежал Федор Богул, 28-летний ВМС – смертник, убийца, каннибал и вампир, привезенный из Белозерска. Елена медленно, в такт негромкой сублимирующей музыке ходила вокруг него, ее голос был мягок, тих, он обволакивал и внушал:

– Несмотря на то что вы спите, вы можете говорить и отвечать на вопросы. Рядом с вами близкий вам человек, с которым вы можете быть предельно откровенным. Итак, вы спите, вы спите глубоко, спокойно и приятно. Но вы меня слышите… Слышите, верно?

– Да, я вас слышу… – ответил Богул, не открывая глаз.

– Очень хорошо. Ваш сон углубляется, все клетки головного мозга погружаются в сон, ничто не возбуждает гипоталамус… – Теперь Елена уже синхронно переводила слова и команды Винсента, которые звучали в маленьком наушнике, вставленном в ее правое ухо. – Сейчас мы совершим небольшое путешествие в ваше прошлое… Итак, прошлое находится слева от вас, а будущее справа. И мы медленно уходим влево, мы погружаемся в это прошлое все дальше и дальше… Мы уплываем в прошлое… Мы уходим в него все глубже, и вместе с этим погружением отключаются все критические точки мышления, все формы активного сознания… А вот и начало, да, вот оно – год 1950-й, февраль, вы только что родились – 9 февраля… Что вы чувствуете? Расскажите, что вы чувствовали, когда родились?

И вдруг – Елена даже остановилась от изумления: высокий и потому длинно вытянутый в кресле мужчина, взрослый, плохо выбритый, какой-то мосластый, рано лысеющий, с тяжелой челюстью – вдруг этот мужчина искательно зашевелил головой, зачмокал губами, как грудной ребенок в поисках соски или материнской груди, и, не найдя ни того ни другого, заплакал, как младенец, без слез и засучил ногами.

Это было настолько дико и парадоксально, что Елена тут же забыла о своей роли, застыла на месте с открытым ртом, и только жесткий голос в наушнике вывел ее из этого состояния, отрезвил и заставил двинуться дальше, говоря:

– А теперь мы двинемся по линии вашей жизни на несколько лет вперед, но при этом вы уже не будете испытывать те чувства и ощущения, которые испытывали тогда. Вы будете смотреть на себя и события со стороны, как на телеэкране, и рассказывать мне все, что видите. Все, что видите. Итак, год 1960-й, вам десять лет, у вас только что умер любимый пес. Как его звали?

– Памир, – произнес Богул, вновь вытянувшись во всю длину кресла.

– Какой он породы?

– Никакой. Дворовый…

– Большой? Маленький? Какой масти?

– Маленький. Рыжий. Одно ухо черное…

– Вы его хорошо видите?

– Да.

– Отчего он умер?

– Он не умер. Его убили.

– Кто его убил? Он попал под машину?

– Нет…

– А вы видите, кто его убил?

– Да.

– Кто же? Вы сами?

– Нет. Мой отец…

– За что он его убил?

– Ни за что. Отец был пьяный, бил мать, а Памир схватил его за ногу, укусил. Тут отец со всей силы ударил его ботинком, Памир отлетел к стене, завизжал, не мог встать, а отец схватил топор и порубил его.

– Вы видите, как он его рубит топором?

– Да, вижу…

– То есть вам десять лет и вы при этом присутствуете. Что вы делаете?

– Я кричу. Мать меня держит, а я кричу, писаюсь и падаю в обморок.

– А потом?

– Потом я вижу, как я плачу, метлой собираю куски Памира в совок, заворачиваю в газету «Пионерская правда» и несу на кладбище.

– Далеко это кладбище от вашего дома?

– Нет. Четыре квартала и через пустырь.

– Кто-нибудь идет с вами? Мать? Друзья?

– Нет, никто. У меня нет друзей.

– И вы его хороните на кладбище?

– Да.

– А чем вы копаете могилу?

– Совком. Я специально принес из дома.

– И вы видите это место? Видите, где закопали собаку?

– Вижу.

– Где?

– Возле самой ограды, с наружной стороны, под березой…

– Посмотрите вокруг. Кто-нибудь видит, как вы это делаете?

– Нет.

– И никто не знает это место?

– Никто.

– И вы не сделали там никакой зарубки на березе, никакой надписи?

– Нет.

Елена не понимала, зачем Винсент с таким упорством выспрашивает эти подробности, но послушно переводила его вопросы:

– И вы никому не показывали это место, не рассказывали о нем?

– Нет.

– Никогда-никогда? Вы уверены?

– Да, уверен.

– Хорошо. А теперь слушайте меня внимательно. Пристально смотрите на эту могилу вашей собаки и слушайте меня внимательно. Береза… – Елена по приказу Винсента несильно ударила ребром ладони по ручке кресла, на котором лежал Богул, и повторила: – Береза… Сейчас мы берем всю пленку вашей памяти за первые десять лет от момента вашего рождения до гибели вашей собаки и сворачиваем ее так, как сворачивают фотопленку. На этой пленке все горькие эпизоды вашего детства, все обиды, все эпизоды энуреза, мастурбации, избиения отцом вашей матери – все там. Мы свернули эту пленку, вложили в черный футляр, закрыли крышкой и заклеили клейкой лентой. И теперь мы… береза… закапываем эту пленку рядом с Памиром, под этой березой. Видите? Мы ее закопали. Никто, кроме вас и меня, не знает, где закопана эта пленка, и без меня вы никогда не будете откапывать эту пленку, никогда не будете без меня заглядывать в нее и в свое детство. Вам ясно? Памир! – произнесла Елена, как заклинание, и снова несильно, но жестко, ребром ладони ударила по ручке кресла. – Памир… А теперь идем дальше… – Ее голос смягчился. – Откручиваем пленку еще на десять лет. Год 1970-й. Самое первое убийство. Как это случилось? Повторяю: вы не испытываете тех чувств, которые испытывали тогда, вы просто смотрите со стороны на то, как это произошло, и рассказываете мне, потому что я самый близкий вам человек. Что тогда случилось? Вы видите?

– Вижу… Ее зовут Рената. Такое странное имя. Может быть, она его себе придумала. Но она говорит, что она татарка и это татарское имя. Она приходит ко мне сама, когда хочет потрахаться. Только за этим. Она приходит, требует выпить – я всегда должен держать для нее бутылку кагора. Она не разрешает ни целовать себя, ни ласкать, ничего. Если я начинаю что-то рассказывать, она перебивает, не слушает. Выпьет на кухне бутылку кагора, встает, идет в комнату и ложится на диван. Я должен сам ее раздевать и трахать, она лежит колодой и ждет, когда я сам все сделаю. А в этот раз она пришла уже выпившая и сразу легла на диван, говорит: «Давай! Работай!» Я ее раздеваю и вижу у нее на ляжках синяки – пять синяков, как от пальцев. Я понял, что кто-то ее только что трахал, но не удовлетворил, вот она и пришла добрать кайфа. Я ложусь на нее, но у меня ничего не получается. Она начинает надо мной издеваться, смеяться. Я объясняю, почему у меня не получается, говорю: «Ты только что с другим трахалась, мне это неприятно, поэтому у меня не получается. Помоги мне». А она еще больше издевается: «Да ты вообще импотент! Мне подруга говорила, что ты к ним в больницу приходил, говорил, что у тебя член гниет. Неужели я буду твой гнилой член сосать?» Тут я разозлился, говорю: «Будешь!» Она говорит: «Не буду!» Я взял нож, приставил ей к лицу, говорю: «Будешь! Выбирай: нож или…» А она смеется: «Да у тебя и член гнилой, и нож ржавый!» И ногой меня в пах – хрясть! Да так, что я отлетел к стенке. Ну и тут мне в голову голос – мой голос, меня самого, десятилетнего: «Поруби ее!» Ясно так: «Поруби ее!» А я этого голоса никогда не мог ослушаться – ни в тот момент, ни потом, в других случаях. Я вышел на кухню, взял топорик-секач, вернулся, а она уже сидит, чулки натягивает. Ну, я ее сразу – по голове. Но по темени не попал, попал по уху и в шею. Зато со всей силы, так, что кости хрустнули. Ну а дальше уже автоматом пошло – она на пол упала, дергается и хрипит, а я бью. Она хрипит, а я бью… Чувствую, что еще больше зверею и что у меня идет сексуальное возбуждение – ну так стоит, аж звенит!.. И когда она успокоилась, я уже кончил. И вижу, что порубил ее на части – руки отдельно, ноги отдельно, голову тоже. Кровищи из нее много вытекло, вся комната в кровище. Я в этой кровище поскользнулся, упал, палец вывихнул. Потом сажусь на пол, начинаю ее складывать, но по-разному, в разные композиции – ноги к голове, руки к заднице. Сижу так в ее кровище и чувствую, что снова возбуждаюсь. Думаю: это, конечно, от запаха крови – не от ее же обрубков! Я читал про такое, кровь кого хочешь возбуждает – что зверя, что человека. И тут я понимаю, что нашел средство, что теперь мой член никогда гнить не будет. Я взял ее голову за волосы, поднял, поцеловал в губы и сказал: «За это я тебя люблю!» И я правда ее люблю, ее одну, самую первую. Вы мне верите?

– Верю. Голос… – Елена ребром ладони несильно стукнула по ручке кресла. – Голос… Он отдал приказ, и вы не могли ослушаться. Голос… – И Елена ребром ладони опять несильно стукнула по ручке кресла. – А теперь мы берем всю эту пленку памяти, за все десять лет от похорон Памира до этого случая, сворачиваем туго-туго и снова закапываем в наше секретное место под березой на кладбище. Под березой… И больше никогда – никогда-никогда! – ни при каких обстоятельствах вы без меня к этому месту не приближаетесь, и никто, ни один врач, психиатр или гипнотизер, не сумеет подвести вас к этому месту. И без меня – никто и нигде в мире, ни в России, ни вообще, – не сможет открыть эти коробки с пленкой, потому что они открываются только моим голосом и словами «береза», «Памир», «голос». – И Елена снова несильным ударом ребра ладони стукнула по ручке кресла, в котором лежал Богул, отметила каждое из этих слов. – Это наш с вами секретный код замка: береза – Памир – голос!

25

– …И было в полночь: Господь поразил всякого первенца в земле Египетской, от первенца фараона, который сидеть должен на престоле его, до первенца пленников, которые в темнице, и все первородное от скота. И встал фараон ночью сам и все рабы его и все египтяне, и был вопль великий в Египте, ибо не было дома, где не было бы мертвеца. И призвал он Моисея и Аарона ночью и сказал: встаньте, выйдите из среды народа моего, и вы, и сыны Израилевы. И мелкий, и крупный скот ваш возьмите и пойдите; благословитетакжеменя…

Дорогая Белла! После десяти дней пребывания в Вене у меня возникло такое чувство, словно я, не умея плавать, а только надеясь на законы физики, нырнул в океан и ухожу все глубже и глубже. Но еще есть воздух в легких, и я смотрю вокруг с любопытством и жду – когда же меня начнет выталкивать наверх? Однако помаленьку уже появляются робость и страх – а если не начнет выталкивать, если тут этот закон не действует?

Но я продолжаю ходить на Sudbahnhof, то есть на вокзал, куда прибывают поезда с эмигрантами, и по пансионам ХИАСа – смотрю, слушаю, разговариваю с людьми. Гриншпуты уже укатили в Италию, а их умирающего от лейкемии сына самолетом отправили в Бостон – Дэвид Харрис нашел там какого-то благотворителя, который взялся оплатить его лечение. Гриша – еврейский Левша с женой и девчонками, Валера Хасин с женой – у них в Шереметьево отняли серебряные вилки – тоже уехали. Кажется, в Италию уже отправили всех, с кем мы летели в Вену, а меня все держат – не знаю уж почему…

Вчера с Кареном были в «Данау», искали Лину – помнишь ее, простуженную, в самолете? Я хотел познакомить с ней Карена, своего нового приятеля, чтобы хоть как-то поддержать его в его горе. Он совершенно убит тем, что с ним тут случилось. Ты наверняка удивлялась, почему я долго вам не звоню. Теперь объясню. Эмигранты сказали мне, что звонок в Израиль стоит бешеных денег – 500 шиллингов, и я стал копить деньги на этот звонок, собирая получаемое в «Сохнуте» пособие. И почти собрал эту сумму, когда Карен занял у меня все деньги на свою поездку в Зальцбург, куда он отвез австрийским джазистам Францу и Ингрид свою советскую виолончель-«кастрюлю». А Франц и Ингрид тут же помчались с этой «кастрюлей» в Гамбург, где проходило последнее выступление Московского государственного симфонического оркестра. Одним из оркестрантов был Костя Жарков, друг Карена, прибывший сюда с виолончелью Карена стоимостью 70 тысяч долларов (ее, как нам Асину скрипку, не разрешили вывезти). После концерта, в отеле, перед отбытием в Москву, Костя должен был позвонить мне в отель, а я из своего венского отеля должен был по телефону координировать этот обмен – сказать Францу, когда ему зайти в номер Кости за виолончелью Карена.

И вот я сидел весь вечер внизу, у портье, возле телефона, но – никакого звонка из Гамбурга!

Дважды звонил мне Карен из Зальцбурга, проверял, дежурю ли я у телефона, а потом и Франц позвонил из Гамбурга – уже полночь, что ему делать?

И тогда я сам позвонил в Гамбург, в этот отель «Хайат» (30 шиллингов), и на моем «прекрасном» английском попросил портье соединить меня с герром Жарковым. Убедившись, что говорю с этим Костей и что он один в номере, уже по-русски сказал ему, что Франц с «кастрюлей» ждет его по соседству, в номере 47. А в ответ услышал такой русский мат, какой слышал только в Салехарде, в лагере полосатиков.

Можешь представить состояние Карена в Зальцбурге, в квартире Франца, где он, худея от нетерпения, ждал свою вожделенную виолончель, когда я позвонил ему и сказал, что его друг послал на хутор и меня, и его? И можешь представить себе лица Франца и Ингрид, когда на следующее утро на их глазах советские музыканты, отправляясь из отеля в аэропорт, грузили в автобус свои чемоданы и инструменты, и этот Жарков пронес мимо них в автобус виолончель Карена стоимостью 70 тысяч долларов!

Карен вернулся в Вену черный от горя. Играть на советской «кастрюле» при поступлении на работу в какой-нибудь американский оркестр – это все равно, объяснил он мне, что гудеть в лужу. Все его мечты, вся его армянская изобретательность с вывозом своей замечательной виолончели, на которой он собирался играть в «Карнеги-холл», Линкольн-центре и на других знаменитых сценах, и все его жертвы – даже фиктивный брак ради израильского вызова – все пошло прахом! Глядя на него, я боялся, что он двинется умом, выпрыгнет из окна, повесится.

И тогда мне пришло в голову познакомить его с Линой и ее сестрой Раей – как-никак молодые симпатичные одинокие еврейки, мало ли что у них может выйти…

Но дальше вестибюля в «Данау» нас не пустили. Юный портье из эмигрантов хамским тоном советского постового сказал:

– А вы куда?

И тут мы увидели на стекле его конторки штук пять русских объявлений, начинающихся со слов «Категорически запрещается!». Категорически запрещалось все – шуметь, приглашать посторонних в гости, готовить в номерах, стирать в умывальниках, сушить белье на батареях, пользоваться электроприборами. Но самое милое объявление гласило: «Отель закрывается в 21 час до 8 утра». О, этот замечательный портье-эмигрант! Как должна была потрудиться советская власть над генами твоих вольнолюбивых предков, чтобы ты, сука, даже выехав за границу, начал тут, не раздумывая, жизнь со слов «категорически запрещается»!..

Но слава Богу, из-за этой истории со звонками в Гамбург и Зальцбург я узнал, сколько на самом деле стоят телефонные разговоры, и нашел вас, нашел! Оказывается, пятиминутный разговор с Израилем стоит не 500 шиллингов, а 250 (а я, честно говоря, боялся подойти к телефону!). И я решился на эту роскошь: в конце концов, 250 шиллингов – это половина того, что нам позволили вывезти из СССР, такую трату я могу пережить, я тут так разжирел на дешевой курятине, что проживу пару дней и на овсянке – big deal! И вообще, мы все, конечно, приехали сюда «с голодного края», но там, дома, я как-то не обращал на еду внимания – ну, поел дома вареной картошки с капустой или перехватил на бегу булку в булочной и побежал дальше дела делать. А тут какое-то постоянное обжорство из страха проголодаться в городе. И этот страх, это постоянное прислушивание к своей утробе вызывают, наверное, у желудка встречную реакцию – первые дни я постоянно хотел есть, и каждое кафе, в которое я, конечно, не имею права зайти, чтобы не разориться, – каждое венское кафе напоминало о еде и дразнило. Но теперь мне плевать, мне уже осточертело постоянно думать о своих продовольственных припасах и вычислять, что нужно купить, чтобы не оказаться без продуктов на субботу и воскресенье, когда закрыты все магазины. Теперь я перехожу на размоченную овсянку, это куда полезней курятины…

Короче, я пошел на почту, заказал Израиль, вызвонил Тель-Авивскую консерваторию и узнал, что Феликс Андриевский улетел в Лондон профессором школы Иегуды Менухина, но с Асей уже начал заниматься его ассистент – и у вас все в порядке, Асе даже светит стипендия, и вы в лучшем ульпане, Бейт-Бродетски, куда селят только крупных ученых и знаменитых еврейских активистов, вырвавшихся из советских лагерей. «У них даже своя комната!» – сказали мне в консерватории и дали адрес и телефон этого пансионата. Конечно, я тут же заказал второй разговор, с Бейт-Бродетски, но вас не было дома, вы куда-то ушли…

Белла, я так хочу услышать твой голос, и даже не столько голос, сколько дыхание! Если ты дышишь, а не хрипишь, то у меня просто камень с сердца, потому что в этом случае – все правильно, мы сделали правильно, ведь здесь зима, холод и сырость…

Но я боюсь загадывать, боюсь загадывать…

Асенька, ромашка моя! Как ты там? Наверное, вам с мамой сейчас очень трудно – ведь мама тоже должна учиться говорить на иврите. Помнишь, вы мне обещали, что в Израиле будете по утрам делать зарядку и дыхательную гимнастику? Обещали, правда? И что? Делаете? Пожалуйста, теперь, кроме тебя, Ася, некому смотреть за твоей мамой, так что поручаю тебе быть ей вместо меня братом и следить, чтобы она делала зарядку вместе с тобой. Ол райт?

И пожалуйста, запомни крепко-крепко: если ты хочешь, чтобы мы поскорей были все вместе, ты должна много-много заниматься музыкой, чтобы очень скоро поехать с концертами в Америку. Тогда я куплю билет в первый ряд, и ты увидишь меня со сцены и пошлешь мне воздушный поцелуй – договорились?

P.S. Хорошо, что вчера не успел отправить это письмо. Сегодня в ХИАСе с утра вывесили списки завтрашнего отъезда в Рим. Моя фамилия в списке. Теперь я буду звонить вам уже из Рима. Шолом!..

26

«…С двадцати одного года испытуемый Ф. Богул несколько раз знакомился с женщинами, пытался ухаживать за ними, покупал им цветы, стремился понравиться, но, натолкнувшись на отказ, приходил в ярость и после команды голоса десятилетнего Я совершал убийство с помощью ножа или топорика. В ходе убийства кусал свои жертвы, сосал и пил их кровь, от чего испытывал сильное сексуальное возбуждение, которое заканчивалось эякуляцией. Стал искать этому «научное» объяснение, в поисках книг по вампиризму и каннибализму посещал библиотеку и букинистические магазины. В результате нашел подтверждение своему «открытию» в книге «Черная магия» издания 1877 года, где говорилось, что кровь невинных девочек излечивает импотенцию, а кровь мальчиков дает жизненную энергию и способствует омоложению. После этого в фантазиях пил кровь из прокушенного предплечья мальчика и представлял себе насильственную фелляцию и анальный коитус с ним. Затем стал ходить по улицам, искать одиноких мальчиков и девочек. Когда находил, хватал за руку, угрожал ножом, запугивал, затаскивал в подвал или на чердак, где при свете фонарика заставлял их «выбирать» – тянуть спички – наказание за то, что они бродяжничают, в одиночку ходят по улицам: удары по ягодицам, фелляцию или анальный коитус. По ходу исполнения наказания старался привести себя в сексуальное возбуждение, но добиться эрекции не мог и – подчиняясь голосу своего десятилетнего Я – связывал жертву, прокусывал ей или ему предплечье или шею, сосал кровь, возбуждался, насиловал жертвы живыми и мертвыми…

В конце сеанса гипнотического сеггустивного программирования возбуждение и вампирический позыв испытуемого методом якорения привязаны к слову «бамбино» и зарыты с предыдущими «пленками» памяти…»