Текст книги "Апология чукчей"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Учитель географии

Я люблю ездить в поездах. Всегда неотрывно смотрю в окно, а на станциях выхожу и стараюсь что-нибудь купить из еды, местное: картошку там, укропом обсыпанную, или курицу. Иногда спросишь у бабок: «Самогон есть?» Они переглянутся, посмотрят пристальней – и неохотно: «Да есть тут у одной». Подведут к старушке. Старушка из ватника, из глубины бутылку достает. В последний раз такой отличный самогон оказался, мягкий, еще теплый от бабки и ее ватника. Ну, понятно, что можно и скончаться от иного самогончика, но большинство нашего народа всё же не сумасшедшие. Я всегда торгуюсь, не от жадности, но для удовольствия. И бабки любят торговаться. Потому на платформе весело всегда.

Из окон интересные вещи можно увидеть. Как-то ехал я из Северодвинска зимой, а зима была бесснежная, смотрю, соболь бежит, ярко-белый, по лесной просеке, по черной земле, стремительный такой. Или вот ехал я в прошлом году в Харьков на сороковой день смерти матери. Поезд к границе подошел и ход сбавил, а потом и вовсе встал. Рядом с поездом длинная металлическая ограда. За оградой уже Украина. И идет пара: старик и старуха, ясно, что муж и жена. Старик просто неотразим: в кепке, в зубах сигаретка, пиджак расстегнут, руки в карманах брюк. Дородный такой, на французского гениального актера Жана Габена похож, тот здорово упрямых стариков играл. Старик вдоль ограды невозмутимый, в одном ритме идет. Бабка же, в нитяных чулках, ноги худые, сама худая, платье висит, идет неровно. То вперед его забежит, жестикулирует, говорит ему что-то, то рядом идет, в лицо ему заглядывая. А он, злодей, хоть бы хны, окурок даже не сплевывает. Я понял их ситуацию. Было воскресенье, магазин в их селе, следовательно, был закрыт. А старику выпить хочется. То, что было у него спрятано, уже выпил. Потому он идет в поселок, где магазин в воскресенье открыт. Бабка не хочет, чтоб он пил, и увязалась за ним, и его словесно атакует. А ему как об стенку горох. Невозмутим. Они такие великолепные были! У старушки платье в горох.

А как-то раз я в такой поезд сел, что любые приключения мексиканской революции отдыхают. Поезд «Иркутск – Ташкент». Не так уж давно это было, зимой 2000 года, не то ноябрь, не то декабрь. Из Красноярска мне нужно было добраться в Барнаул. Тот, кто карту помнит, знает, что нужно по Транссибу доехать до Новосибирска, а в Новосибирске нужно пересесть на Турксиб, то есть Туркестано-Сибирскую магистраль, она перпендикулярна Транссибу. Барнаул на юге. Можно было выйти в Новосибирске, сесть в автобус и доехать до Барнаула. Но я был в тот раз один, без охранников, мне хотелось, чтоб друзья посадили меня в поезд в Красноярске, а в Барнауле чтоб встретили охранники. И вот что из этого вышло.

Мои красноярские дружки поручили заказать билет своей, их секретарше. Секретарша позвонила мне и сказала, что есть билеты только на поезд «Иркутск – Ташкент» и только плацкартные места. «Брать?» Я сказал брать. Мне надо было срочно в Барнаул.

За полчаса до отбытия поезда мы приехали на вокзал. Там я увидел несметную толпу азиатов, по виду узбеков. Оказалось, что все они ждут этого поезда. Мои друзья помрачнели. Когда поезд подали, толпа ринулась к нему. «Может, не поедете?» – спросили друзья. «Надо», – сказал я и стал проталкиваться в вагон.

Мое место оказалось в самом начале вагона. Рядом с купе проводника. Вторая полка. На моей полке сидели трое, свесив ноги вниз, – две женщины в шароварах и один узбек в тренировочных. Я сказал, что у меня билет на эту полку. Не протестуя, они послушно спрыгнули, взяли свои вещи и ушли куда-то. За моим прибытием следили много десятков черных очей. Я снял свой простонародный, из клееной парусины, тулупчик на крашеном меху, постелил его на полку, влез и улегся на тулупчик. Борода и усы мои были не стрижены, на лице у меня был застарелый горный загар, очки были подклеены лентой, шапка старая. Я подумал, что, если станут спрашивать, кто я, скажу – школьный учитель из поселка Усть-Кокса на Алтае, возвращаюсь к себе в поселок.

Пришли два огромных толстых злодея, больше похожие на китайцев, чем на узбеков. С бритыми бошками. Сели на нижнюю полку напротив моей верхней. Один из близнецов подмигнул мне, улыбнулся. Сказал: «Слезай, знакомиться будем», – и похлопал по лавке рядом с собой. Я слез и сел. Близнецы с неискренним, преувеличенным старанием пожали мне руку. «Юша», – сказал один. «Селим», – сказал другой. «Эдуард», – сказал я.

– Что делаешь в жизни, Эдуард? – спросил Юша. («Ну и противная же и опасная морда», – подумал я.)

– Детей учу в сельской школе. Историю и географию преподаю. В поселке Усть-Кокса на Алтае. Домой еду. Мать хоронил, – соврал я.

– Учитель, хорошо, – сказал Юша.

– Эй! – крикнул он тощему проводнику в засаленном кителе. – Принеси нам чаю. И учителю чаю.

Проводник скрылся. Почти тотчас появился еще один злодей и что-то отбарабанил близнецам по-узбекски.

– Извини, Эдуард, – нам нужно идти, дела. Если кто тебя обидит, обращайся к нам. Мы в середине вагона.

Подняв огромные тела в олимпийских синих трениках, близнецы ушли. На их место уселся парнишка в светлой кожаной куртке. Наклонившись, он прошептал на ухо: «Бандиты. Вчера отобрали у меня все деньги, и куртку, но куртку потом отдали. Вывели в тамбур, нож к горлу…».

Парень в куртке оказался полутаджиком-полуузбеком. Он работал в Иркутске и ехал в Ташкент к матери. Мы решили держаться вместе. Впрочем, ему я тоже назвался учителем географии из поселка Усть-Кокса. Он стал называть меня «дядя Эдуард».

Вагон жил своей жизнью. Вместо пятидесяти четырех пассажиров в нем находилось, думаю, втрое больше. Они продавали друг другу ткани, платки, дыни, китайский ширпотреб. На каждой остановке близнецы выгоняли всех на платформу, где они быстро пытались реализовать свой товар местному населению. Парня в куртке Юша выхватил и заставил идти продавать дыни… Меня также пытались пристроить к торговле, но я заявил, что я полный идиот в том, что касается торговли. Юша посмотрел на меня долгим взглядом и ушел.

К ночи бандиты стали готовить плов на живом огне. Развели огонь они в тамбуре. Вонь стояла неимоверная. Среди этого бедлама (была включена еще дикая музыка) проводник сумел пробраться ко мне и предложил мне взять серое белье. Я заподозрил неладное и сказал, что у меня нет денег на белье. Он ушел.

Ночью бандиты ссорились. Кто-то кричал, бежал, кто-то упал. Кого-то били. Орала музыка. Один раз, внезапно открыв глаза, я обнаружил над собой близнеца № 2, Селима. Он внимательно разглядывал меня, спящего. Я закрыл глаза.

Утром мой таджик сообщил, что ночью бандиты нажрались опиатов (выжимок из сырого опиумного мака, так я понял) и потому скандалили и ссорились.

Когда я после полудня вышел из поезда «Иркутск – Барнаул», я был измучен, как после тяжелой болезни. Дело в том, что ко всему прочему в джинсах у меня были спрятаны одиннадцать тысяч долларов.

На перроне стояли мои охранники. Веселые.

Посланные знаки

Мне были внятные знаки перед арестом, чтоб не ходил в ту сторону, в Алтай. Но я их неправильно интерпретировал.

Мы ехали вшестером на купленном подержанном УАЗе. Кончалось лето 2000 года. Проводником взяли в Барнауле Виктора Золотарева и по дороге в Усть-Коксинский район решили заехать в селение Боочи, что в сторону от Чуйского тракта, к друзьям Виктора, алтайцам Тохтоновым, Марине и Артуру. На самом деле у них свои алтайские сокровенные имена, но алтайцы предпочитают не открывать свои настоящие имена посторонним, чтобы на них не повлияли злые силы.

И вот там, в горах, в селении Боочи, было мне видение. Глубокой ночью я проснулся от рокотания тибетских деревянных труб. В окне стояла огромная, светлой меди с прожилками, полная луна. Я вначале было подумал, что, может быть, этой ночью происходит неизвестный мне буддистский праздник, поэтому некоторое время слушал с удовольствием. Алтайцы ведь буддисты, во всяком случае, многие из них. Более того, мы находились здесь, в Боочи, в самом настоящем Центре Мира. Я знал, что он находится на родовой земле Тохтоновых, в нескольких километрах, в горах. Там установлена ступа, освящать которую, говорят, приезжал сам далай-лама с высшими сановниками. Центр Мира на самом деле является центром Евразийского континента. От ступы равноудалены Атлантический и Тихий океаны, а также равноудалены Ледовитый и Индийский.

Я некоторое время лежал, прислушиваясь к буддистскому празднику. Понял вдруг, что совсем не слышно людей и что звучит, скорее, музыка сфер, причем трагичная и гнетущая. Как музыкальная иллюстрация к Тибетской Книге Мертвых.

Второе объяснение было еще более простым. Я предположил, что кто-то из Тохтоновых включил кассету с тибетской музыкой. Перед тем как пойти спать, я слышал, что Тохтоновы говорили, что ждут еще гостей на автомобиле.

Музыка сфер и демонстрация медной ветхой луны продолжались, может быть, в общей сложности часа два. Я не спал. Я видел сквозь открытые двери, как в комнате через коридор (в нее тоже были открыты двери) спит мой охранник Михаил. Затем я, видимо, уснул. Поутру мне сказали, что ночью никто, кроме меня, никаких труб не слышал. Что, действительно, приехали гости, но никаких кассет не прослушивали, сразу легли спать.

Тогда я воспринял мое видение как благоприятный знак победы для меня в том начинании, которое я собирался предпринять. Я трагически ошибся: уже в октябре погиб (был выброшен из окна) в Барнауле мой проводник Виктор Золотарев. В ночь с 30 на 31 марта погиб (умер от побоев) еще один мой товарищ, ступивший со мной на землю Алтая, – Александр Бурыгин, а 7 апреля 2001 года арестованы были я и еще несколько товарищей. Перед арестом, вечером, я читал сцену смерти Франца Лефорта в случайно обнаруженной в избушке в горах книге Алексея Толстого «Петр I».

(Через двое суток я оказался в тюрьме «Лефортово»! Много ли в литературе русской или иностранной книг, имеющих упоминания о Лефорте?!)

Из неволи я вышел через два с половиной года. Перед приговором ночью мне приснились два топора и бусы. Тогда сон показался мне бессмысленным, ибо мне дали четыре года. И только когда я вышел на свободу из лагеря, условно-досрочно освобожденный через два с половиной года, я понял нехитрый символизм вещего сна перед приговором.

Пока я сидел, стало широко известным написанное мною в 1969 году стихотворение обо мне, замученном в Саратове, где я никогда не был до 2002 года, когда через тридцать три года после вещего стихотворения меня привезли сюда судить.

Были ли после тюрьмы предвидения и посланные знаки? Новый год мы праздновали с Настей одни. Она купила две петарды с конфетти, с тем чтобы взорвать их за праздничным столом. Нужно было только дернуть за нитку. За столом мы их и взорвали, стараясь одновременно. Моя шумно взорвалась, красиво осыпав нас, ее не взорвалась, сколько мы ни бились над нею. Настя была очень расстроена. В результате мы, очень ссорясь, с трудом протянули еще год, но новый, 2005-й я уже встречал с партийцами, без нее. И на мой день рождения в феврале она не явилась. Зато явился вестник, порученец с новой судьбой.

22.02.2005 пришел среди других гостей также мой совсем свежий знакомый Эдуард Бояков, театральный продюсер и режиссер. С ним меня познакомил Борис Бергер, издатель («Запасной выход»), незадолго до этого. Эдуард Бояков подарил мне африканскую скульптуру из черного дерева. Наголо обритая женщина с торчащими сосцами, суровое узкое лицо, торчащий беременный живот с острым пупком. Сантиметров шестьдесят высотой.

Пятнадцатого апреля того же года я познакомился на выставке с актрисой Катей Волковой. Уже в мае я по ее просьбе остриг ей волосы машинкой «Филипс». Тогда же я узнал, что Катя была подругой Эдуарда Боякова целых четыре года. И любила его. Только когда в марте 2006-го мы узнали, что Катя беременна от меня, я связал подаренную мне африканскую скульптуру с беременной Катей. Я уверен, что Эдуард Бояков послужил лишь орудием высших сил, он, разумеется, сделал мне такой подарок не по своей воле.

Получилось, однако, что Бояков подарил мне свою подружку в виде африканской скульптуры. Согласно ритуалам религии вуду. Скульптура стоит у меня в изголовье кровати. А Катя забеременела опять. (Да, да!) Вероятнее всего, это скульптура богини плодородия. Кажется, придется закрыть сильную скульптуру (она очень напоминает Катю) тканью, что ли. Чтобы снизить градус плодородия, источаемый ею. А то мы захлебнемся детьми.

Мир приключений

Приключения начинаются просто. Нужно решиться на приключения, и тогда они последуют цепью, одно за другим. Далеко, в толще годов, вижу стоящую в тени деревьев повозку. Без лошади, но не пустую, полную, как нам показалось, сена. Впоследствии мы поняли, что это редкие травы и корни Алтая.

Повозка стояла, обнаруженная в стране, где мы никого не знали, на земле, где мы оказались намеренно, но которую до сих пор знали по картам. На картах были обозначены хребты, их вершины, синие почеркушки рек и точки проживания человеков. Там были села, но также и скромные точки под названиями «заимка» или «зимовье». Повозка, мы к ней подошли на свою голову, не зная, что уже выбрали судьбу и тюрьмы, и лагеря, выбирая эту повозку; выглядела она как обнаруженная белыми повозка каких-нибудь гуронов в первозданной Северной Америке. Алтай тех лет, а прошло уже чуть ли не полтора десятилетия, выглядел как земля гуронов. Очень редко, но мимо нас проезжали вдруг, на маленьких лошадках, темнолицые, коротконогие и скуластые гуроны, в данном случае алтайцы, они же калмыки, те, что не откочевали несколько веков назад из этих мест в те места, что стали современной Калмыкией. За плечами гуронов поблескивали ружья.

Повозку мы тогда обнюхали и обсмотрели, как осторожные псы. Пройдя чуть дальше, обнаружили два вырубленных причудливых столба, символизирующих вход в чьи-то владения. За столбы мы сходили на следующий день, а в тот день вернулись в наш лагерь у реки.

За столбами располагалась пасека Пирогова, маленького мужичка-мечтателя, собирателя трав и корней, врачевателя и гражданского мужа девки-калмычки. Менее чем через год нас будут брать на пасеке Пирогова две роты спецназа ФСБ, а тогда мы, загадочная для местных группа, шастали в той части Республики Алтай, рядом с границей с Казахстаном, подозрительные, как иностранные дьяволы.

Некоторое время мы жили у реки. В доме, построенном для пастухов, правда, в нем еще не было оконных рам и стекол, но печка-буржуйка была. Были и деревянные нары. Нам разрешил жить в этом доме хозяин тех мест, директор «маральника», в прошлом он назывался «совхоз», по фамилии Кетрарь. У всех молдаван фамилии заканчиваются либо на «арь» – Кетрарь, Морарь, либо на «ена» – Кучерена. Алтай весь состоит из «маральников». Это отгороженные металлическими или любыми другими заборами территории гор, холмов, лугов и ущелий, где живут олени-маралы. Алтайцы вылавливают их, когда нужно пилить им рога. Вылавливают, как гаучо, с помощью лассо. Рога отпиливают и продают, а маралов отпускают. Ну, время от времени они закалывают одного – двух – трех для своих нужд, конечно. Рога продают на Дальний Восток, в Китай, в Южную Корею, в Японию. Очень дорого – бывало, в лучшие времена, до трех тысяч долларов за килограмм. Хозяева «маральников» настоящие феодальные князья этих мест, каждый имеет под началом десятки спаянных годами мужиков в камуфляже, то есть свои личные армии.

Кетрарь первое время встречался с нами пару раз, но позднее ему, видимо, донесли на нас из Управления ФСБ по Республике Алтай, он встречаться перестал. Он мог легко вышвырнуть нас из своих владений, приехав с армией, но он этого не сделал, ему не велели в ФСБ, им нужно было нас наблюдать, чтобы потом арестовать.

Мы жили у реки, потом, когда отбыл в Барнаул Пирогов, переехали на пасеку, где было, конечно, теплее и удобнее. Мы ловили рыбу, ставя сеть на ночь поперек горных рек, собирали огромные дождевые грибы и черемшу для салата, вечерами и ночами к нам прискакивали любопытные, как правило, пьяные гуроны, привязывали лошадь, клянчили водки и до хрипоты и драки воспевали своего, как они считают, Чингиз-хана, покорившего когда-то и обратившего в рабство вас, русских. Желтолицые не простили нам Русскую империю и СССР, они мечтают о мести. Сидя с ними у ночных костров, лицезрея их потные монгольские лица захиревших завоевателей, мы, городские жители, окунались в мир, которого мы не знаем, а он есть, вокруг нас.

Алтаец Леха (на самом деле у него есть его странное имя аборигена, но он хранит его от чужих), возчик, рассказывает о своей лошади, как о сестре прямо. Однажды Леха приехал пьяный и не распряг лошадь. Утром вспомнил, пошел к лошади. Лошадь стала к нему задом, толкнула и вдруг треснула его копытом. Леха возмутился и ударил лошадь кулаком в челюсть. Она опять ударила его копытом. «Легонько, если бы она хотела, она бы меня убила копытом. Злая была. Я ее распряг, зерна дал, успокоилась, простила. Мы с ней часто деремся, если что не по ней, она – копытом. Но столько раз меня пьяного домой привозила. Умная».

Вторым после Чингиз-хана по популярности у алтайцев служит волк. «Волки есть?» – спрашиваю я, поселившись на заимке глубоко в горах, рядом с летним пастбищем. Там до государственной границы километров пять всего. Удобное место для государственных преступников. «А как же, есть, есть волчишки», – подтверждает кривоногий милиционер со ржавым автоматом. Он приехал на лошади, послан посмотреть (нас в тот год разглядывали даже с вертолета и не раз). Милиционер расхваливает волка, как он пристально следит за человеком, насколько волк умнее человека. Алтайцы восхищены волком. Уважают его безмерно.

Заяц у них проходит по низшей категории как самое глупое животное. На зайцев алтайцы с огнестрельным оружием не охотятся. Зайцев ловят силками дети. Мы пытались поймать силками зайцев, их следов было огромное количество вокруг. Но не умеем, не поймали, потому что мы не алтайцы.

«А медведь есть тут?» – спрашиваю я. «Есть, есть медведь. Вон там живет», – показывает милиционер на дальнюю лесистую гору. Я ходил на эту гору вчера, безоружный. «Хороший медведь», – заключает милиционер.

«Что значит – хороший?»

«Смирно живет. Коров не дерет, хороший медведь». Внезапно милиционер спрашивает: «Оружие огнестрельное имеешь, академик?» Из-за очков и бороды, я знаю, алтайцы называют меня академиком.

«Какое там оружие, нет никакого».

«Э, тут без ружья нельзя жить», – говорит милиционер, садится на лошадь, обхватывает кривыми ногами бока лошади, и оба животных скоро скрываются за поворотом.

Приключения начинаются просто. Вначале ты разглядываешь карту. И вот ты уже на земле гуронов. Ловишь рыбу сетью, собираешь дождевые грибы и черемшу. Набрел с товарищами на повозку. Познакомился с хозяином. В апреле тебя арестовывают две роты спецназа ФСБ. И вот ты уже в тюрьме «Лефортово», потом в тюрьме в Саратове. Приключения, они такие, одно цепляется за другое.

Воды жизни

Меня арестовали седьмого апреля. Первого апреля в номере гостиницы в Барнауле я еще видел на экране телеарест Слободана Милошевича: ночь, толпа, выводят из дома… Я подумал: «А почему он не отстреливается?», вспомнил, как он меня принимал в Белграде в 1992-м, и вздохнул. Дело в том, что я чувствовал, что меня самого вот-вот арестуют.

Барнаул был весь засыпан снегом. Апрель, но я видел, как барнаульцы толкают свой трамвай, сошедший с рельс из-за снегопада, а нашу «буханку» – УАЗик модели «скорой помощи» – мы выкопали из снега в элитном поселке лишь через несколько часов. Выкопав, обнаружили, что он нуждается в ремонте. Я спешил в горы, навстречу югу, Казахстану и весне, но водитель настаивал на ремонте. Пришлось задержаться. По городу, не скрываясь, за нами вначале следовали группы наружного наблюдения, потом внезапно исчезли. И хотя меня к тому времени еще ни разу не арестовывали, опыта у меня не было, инстинкт подсказал мне, что «будут брать». С начала марта в Саратове при покупке оружия у агентов ФСБ были арестованы четверо членов моей партии. Они все сидели теперь где-то в глубинах «Лефортово», их допрашивали, и логично было предположить, что они могут дать показания на меня.

В последнюю ночь в гостинице в Барнауле выключили свет. Трудно сказать, было ли это дело рук Чубайса или могущественной организации, которая следовала за мной по пятам, но это было неприятно. Мы встали засветло, выволокли наши рюкзаки и сумки в полной темноте, загрузились в «буханку», стали прогревать мотор. На стоянке у гостиницы в полной темноте прогревали моторы еще несколько машин.

Из Барнаула более или менее сносная дорога идет на Бийск. (Именно на этой дороге разбился позднее губернатор Евдокимов.) После Бийска глубоко в горы, в Усть-Коксинский район, можно ехать двумя путями: либо через единственный город Республики Горный Алтай – Горно-Алтайск, сливающийся с поселком Майма, либо взять вправо и ехать через село Ново-Алтайское, там несколько перевалов, но они низкие. Мы устремились через Ново-Алтайское. Там я съел в столовой свой последний мирный борщ. А потом вспоминал его вкус несколько лет.

С этим ремонтом мы потеряли время. Снега начали таять, а вопреки всеобщему мнению тают они снизу, от земли, а не сверху. Мы проехали в белом безмолвии через последний населенный пункт – Банное, никто нас ни о чем не спросил, да мы и не останавливались, проехали мимо «маральника» и крепко провалились всеми колесами в стоявшую под снегом воду. До нашей пасеки нам оставалось менее двадцати километров. Мы стали рыть снег перед колесами «буханки» и за колесами. Стемнело, и мы зажгли фары. Порой нам удавалось продвинуться метров на двадцать либо на два метра. Но и только. «Буханка» – наша верная подруга, весело разматывающая обыкновенно горные пейзажи за окнами, ничего не могла сделать против начавшегося весеннего таянья. Мы опоздали всего на какую-нибудь неделю, но опоздали. Нас остановили воды.

Нам нужен был трактор, но с этим следовало подождать до утра. Продрогшие, мы выпили бутылку водки, поели второпях какой-то сухой еды и улеглись в спальных мешках. Спали скверно. Я думал о том, где они, наши преследователи.

Утром Миша Шилин пошел в деревню за трактором. Артем Акопян пошел в «маральник». Я и водитель Голубович остались в «буханке», с большим трудом на весеннем резком ветру сумели заварить чай… Артем Акопян вернулся быстро и сообщил, что «маральник» пуст, все мараловоды уехали на охоту. Впоследствии, уже в тюрьме «Лефортово», знакомясь с показаниями Акопяна, я понял, что он еще с лета 2000 года был завербован ими. В «маральнике» в те дни располагался оперативный штаб сводного воинства из нескольких областей. Акопян сходил туда, доложил, что знал, и вернулся.

Я и Акопян решили не ждать трактора и пошли на пасеку, надев на ноги столько пластиковых пакетов, сколько могли. Поверху над нами кружила метель, а ноги проваливались в ледяное море, плескавшееся под снегом. Шли мы около шести часов, и несколько раз мой предатель перенес меня на спине через ручьи, потому что у меня были на ногах ботинки, а у него – резиновые сапоги.

На пасеке нас приветствовал первым пес по кличке Грозный. Потом мы увидели наших товарищей, выходящих из бани. Они нам страшно обрадовались. Это была вторая половина дня шестого апреля 2001 года. Затем трактор приволок нам нашу «буханку» и, получив за работу неслыханную для тех мест 500-рублевую бумажку, упыхтел «Беларусь» в Банное.

Потом начались обыкновенные чудеса и предзнаменования. Я снял мокрые ботинки и носки и сел в тесной избе спиной к печи. Товарищи разожгли печь и стали готовить ужин. Вновь прибывшие рассказывали зимовавшим на пасеке Бахуру, Балуеву, Аксенову и Сереге Гребневу московские новости: то, что тридцатого марта в штабе партии был обыск, и то, что нас задержали и тщательно обыскали на вокзале в Новосибирске. Слушая их, я меланхолично думал о том, что отказываюсь верить, что наши проблемы кончились, мне было всё равно тревожно. Ребята хохотали, а я перебирал немногие имевшиеся в избе книжки. Наткнулся на брошюрку «Рыбы». Заглянул в нее. Обнаружил, что у меня, родившегося в первой декаде Рыб, тяжелые годы 58-й и 72-й. Так как мне полтора месяца назад исполнилось пятьдесят восемь лет, мне это обстоятельство не понравилось. На одной из железных кроватей в избе лежала пухлая книга Алексея Толстого «Петр I». Я открыл ее наугад и попал на сцену смерти Франца Лефорта и его похорон.

Потом мы ели маралье мясо, пили привезенную нами водку. Ребята радовались, что избежали опасности. Ведь в Новосибирске нас даже сфотографировали уже в отделении милиции на вокзале с номерами в руках, как преступников.

– Погодите радоваться, – сказал я. Еще неизвестно, что может произойти.

– Что? Мы не смогли проехать в горах. Как они смогут? – возразил Голубович.

– Ну, вертолетом, например, – сказал я.

Все рассмеялись. После ужина ребята ходили курить. Принесли еще две кровати из другой избы. Постелили поверх кроватей доски. Печь хорошо разогрела избу. Все уснули.

Проснулись мы от лая Грозного на рассвете. В избу вбежал выходивший со сна отлить Бахур.

– Там тьма вооруженных людей идут!

– Может, охотники? – спросил я. И увидел сразу в два окна, что не охотники.

Через несколько мгновений спецназ ФСБ ворвался в избу. Перепуганные больше, чем мы, они кричали разное: «Стоять!», «Лечь!», «Руки за голову!», «Выходи!».

Выполнить все их команды не представлялось возможным, но всё же было крайне желательно. Ведь в руках каждого было мощное боевое оружие не слабого калибра. Полуодетых и совсем не одетых, нас выволокли из избы и бросили в снег. И сняли нас на видео, гордые собой.

Потом они вспороли и перевернули всё, что могли перевернуть. Спецсобаки обнюхали всё, что можно обнюхать. С металлоискателями в руках они обследовали все строения. И помрачнели, так как ничего не нашли. Позволив нам одеться, всех нас бросили в баню, кроме Акопяна. И стали выдергивать на допросы. Главным у них был тощий высокий офицер подполковник Кузнецов. На нем были темные очки. Четыре офицера были из Москвы. На всех были черные вязаные шапочки.

К вечеру нас доставили в изолятор временного содержания в поселке Усть-Кокса. Ночью ребят опять выдергивали на допрос, убеждая дать на меня показания. На меня и на Сергея Аксенова. Меня не беспокоили. Я лежал на деревянных нарах и сквозь сон диктовал молодому конокраду с монгольским лицом слова песни «Окурочек». Второй молодой конокрад, тоже с монгольским лицом, спал на верхних нарах. В углу стояло ведро, накрытое тряпкой, – наш туалет. Он, как полагается, вонял.

Потом была база УФСБ где-то в районе поселка Майма. А девятого апреля меня и Аксенова на самолете доставили в Москву. Везли в железных ящиках внутри «Газели». Сквозь щели я видел первую зелень и ощущал теплый воздух. Было дико обидно. «Свои» своих схватили по обвинению в попытке отторгнуть от Казахстана и присоединить к России земли близ Усть-Каменогорска. «Свои» своих сдали в тюрьму «Лефортово». И потекли дни заключения.

Я выпутался из их недружелюбных объятий. Отсидел срок. Как-то ночью в Москве увидел предателя Акопяна в компании офицера, бравшего нас на Алтае. В 2005 году был арестован Балуев, один из ребят, ожидавших нас на пасеке. Он под следствием сидит в тюрьме Новосибирска. Сергей Аксенов вышел из колонии и родил сына Ивана: крепкий красивый пацан. Недавно меня предал Голубович – выступил в составе антипартийной группы против меня. Вместе с ним выступил против меня Шаргунов – другой водитель, побывавший со мной на Алтае. Еще двое алтайских ветеранов погибли раньше странными смертями. Золотарев выброшен из окна в Барнауле в 2000 году, Бурыгин погиб в ночь обыска в Москве тридцатого марта 2001 года. Мир их праху. Над ними сомкнулись воды жизни.