Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Эдуард Лимонов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
Трупный яд XIX века
Начну с парадокса. Утверждаю, что именно потому, что Россия потребляла Чехова, Толстого, Пушкина, Достоевского в лошадиных дозах, именно поэтому мы – отсталая, терпящая поражение за поражением держава. И не только потребляла, но продолжает потреблять – обсасывает, измусоливает, смакует, распространяет в киноверсиях и в плохих пьесах. А оттуда, из 19-го века, нам подспудно диктуется (как пассы гипнотизера, его монотонный голос, отсчитывающий счёт) мировоззрение XIX века.
Нет, не анормальная любовь граждан к XIX веку привела к феномену преобладания культуры XIX века. Просто, победив в 1917 году, новая власть банально не пошла на творческую борьбу с окружающим современным миром и с его культурой и эстетикой, а пошла на запреты. Так было легче, удобнее, расходовалось меньше сил. Уже к концу 20х годов власть стала на этот путь, посему через семьдесят лет после пролетарской революции Россия предстала перед миром и собой в зеркале пошлейше искривлённой, старомодной старухой КАРАМАЗОФ в чеховских очках. Все культурные, философские и политические открытия и Европы и Азии прошли мимо России и остались ей неизвестны. Россия не прочла нужные, открывающие, растолковывающие современность книги: ни Селина, ни Миллера, ни Андре Жида, ни Жана Жене, ни «Золотую ветвь» Фрейзера, ни «Майн кампф» Гитлера, ни «Восстание против современного мира» Эволы. (Главное, она не прочла эти основополагающие книги вовремя!). Россия абсолютно игнорировала правду о мощных движениях европейского национализма XX века, современных её революции.
Зато как грибковая плесень разросся ядовито XIX век! Потому что власть его не запрещала, вот почему! XIX век был для власти безопасен. Его декабристы, перешедшие в анекдоты, Белинские, Катковы, Шоколадный карлик Пушкин, дура Натали Гончарова, апатичные резонёры «Вишнёвого сада», гусары, корнеты, разночинцы, даже Базаров – болтуны, извергающие тонны слов, не могли никого совратить, приобщить к крамоле, потому и поощрялись.
Ну разумеется, самая высшая интеллигенция что-то читала на языках, что-то привозили, какие-то книги 20-х годов были доступны узкому кругу «рафинированных» лиц, но России массовой это всё было никак не доступно, а значит никак не помогало России расти, меняться, производить современных людей. Для неё время остановилось в 1917 году. И культура. И политика. Часы стояли 70 лет. Конечно, это было удобно для безопасности государства. Люди представляли «фашистов» чуть ли не с клыками, «анархисты» в спектаклях были все сплошь пьяные матросы – неряхи, капиталист – пузатый тип с сигарой – вот такие бытовали стереотипы людей не нашей идеологии. Но для настоящего и будущего страны – когда поколения жили в роковом незнании мира – это было равносильно смертному приговору.
Нас кинули в XIX век не сразу. Вначале власть пыталась выиграть соревнование. Замалчивая мир, она в первые годы после революции шла в ногу со временем. Грозная власть эпохи сталинизма заставляла любить рабочих и трактористов: Стаханова, Чкалова, Гризодубову. Ослабевающая власть Хрущова и Брежнева всё увеличивала дозу XIX века. Тошнотворные барышни и гусары, и Пушкин, слава Богу, породили народную отдачу – издёвку в форме порноанекдотов. Однако советский человек всё же сформировался под влиянием литературы XIX века, с сознанием на столетие дряхлее современности.
Мне приходилось и приходится жить в чужих квартирах, ибо своей нет. Библиотека советского человека убога. Вместе с советскими кастрированными писателями второй половины XX века там стоят российские классики и переводная литература, отобранная цензором для перевода в советское время. Фейхтвангеры и Ромен Ролланы и всякая подобная им западная мелкота просто банальны. (Но зато антифашисты.) Советские классики создали искусственный мир без плоти и её влечений, без социальных страстей (разве что производственные конфликты), и потому являют собой курьёзный, единственный в мире феномен: они создали литературу для евнухов. Русская классика: Достоевский, Чехов, Толстой и господа литераторы помельче состоит из тысяч страниц охов, плачей, стенаний. В ней мокро от слёз, противно от сумерек. Собачья старость чеховских героев, их тоскливая старческая буржуазность, размноженная в собраниях сочинений и спектаклей извратила образованного русского человека. Герои Чехова чего-то ждут, декламируют, не едут в Москву никогда, хотя нужно было с первых минут первого действия спалить на х… вишнёвый сад и уехать в Москву первым же поездом. Зонтики, кружева, едкий запах подмышек и тела никем не используемых по назначению (ибо Чехов – чахоточный больной) трёх сестёр. Ведь Чехов – это извращение. С его одой – шкафу, это не ода шкафу, но ода мещанству. После чеховских книг неудивительно, что вспыхнула революция. Кто-то же должен был дать дубиной по такому миру. Что до Достоевского, – то его книги ускоренный эпилепсией автора убыстрённый истерический мир, где все кричат, жалуются и исповедуются в пыльных мыслях за нескончаемыми самоварами с чаем. Утомительно многословный граф Лев Николаевич Толстой издевательски морализирует и раздувает банальнейшие коллизии жизни до размеров «Одиссеи» и «Илиады». Мировоззрение русских классиков в точности следует их болезням – тоскливый жёлтый мир чахоточного Чехонтэ (фамилия ему подходит: Чехов, ахов т. е. чахлый, чахоточный) и эпилептический истеричный мир Фёдора Михайловича. Новые памятники поставленные этим писателям только что в Москве, кстати сказать, достоверно передают их образы. Сползающий с некоего сидения в халате больной Фёдор Михайлович у здания Библиотеки Ленина, костлявый пошатнувшийся Чехов на проезде Художественного театра. Скульпторы Рукавишниковы, отец и сын, отлично поняли писателей.
Толстой откровенно больным вроде не был. До середины жизни прожил бабником и грешником, вторую половину жизни пробыл у жены под каблуком и в паутине христианства. Церковь хотя и отлучила его – возилась с ним, а он с нею. В результате этих скучных борений появились «Воскресение» и «Смерть Ивана Ильича». А из борения с женой Софьей Андреевной, поработившей его, появилась мстительная «Анна Каренина», где он бросает Анну (Софью Андреевну в действительности) под поезд. Всё это бытовуха XIX века, однако. Ни высоких страстей, ни большой темы… измена мужу. Всего-то!
Достоевский из своего опыта дрыгания в паутине христианства создал вторую часть «Преступления и наказания» и осквернил свою же книгу, начатую великолепно, и своего уникального героя – Раскольникова. Поразительно, но в русской классике XIX века нет радостных книг. (В 18-ом веке есть: Державин, Ломоносов…) В XIX веке нет воинской доблести, за исключением поистине гениальной книги Гоголя «Тарас Бульба». Однако такое впечатление, что она создана случайно, скорее как попытка написать подражание на модную, пошедшую от французского щёголя Проспера Мэриме тему: легенды и песни европейских варваров: венгров, цыган, жителей трансильванских областей и восточных славян. Результат превзошёл все ожидания. Если они были. «Тарас Бульба» радостная героическая эпика. Вторая радостная фигура в русской литературе XIX века это Константин Леонтьев. Его называли русским Ницше, и в статье «Средний европеец как орудие всеобщего уничтожения» он предвидел опасность устройства мира согласно вкусам обывателя. Как писатель он может быть определён как предтеча импрессионизма или даже экспрессионист (Леонтьев умер в 1891 году). Но и Гоголь «Тараса Бульбы» и радостный Леонтьев – исключения!
В XX веке радостными писателями были Николай Гумилёв и Владимир Маяковский. В них без труда находят сегодня начатки русского фашизма. Были ноты ницшеанства или если иначе – протофашизма в Леониде Андрееве, и в Ропшине-Савинкове, в Раннем Максиме Горьком (он даже усы носил под Ницше, а персонажи его пьесы «На дне» пересказывают, не стесняясь, ницшеанские идеи). Но позднее на литературу надели намордник. В результате не только то, что печаталось, но и то, что писалось – стало безжизненным, как эрзац-кофе и эрзац-маргарин. И вот семьдесят лет потребления этой, с позволения сказать литературы – породило генетически безвольных людей.
Это всё не упражнения в литературоведении. Я занимаюсь человековедением. Я уверенно заявляю: человек в значительной мере есть то, что он читает. Ибо книги представляют определённые наборы идей, живых или даже дохлых. Негероические, слезливые, истеричные книги породили безвольных, негероических мужчин и женщин. Помню, в 1981 году я познакомился в Калифорнии с богатым человеком, который с улыбкой представился мне как writer of trash books. Честный этот американец в полной мере осознавал что он создаёт. Практически вся русская литература после конца 20-х годов до 2001 года, включая книги диссидентов – есть ничто иное как завалы trash books.
А что происходило в остальном мире, в то время, когда закупоренная герметически, как в консервной банке мариновалась, гнила и тлела Россия в соусе XIX века? Появился Фрейд – великий Конквистадор подсознательного и первооткрыватель либидо, воспели сверхчеловека и обожали Вагнера в Германии, пришёл фашизм в Италии, появились д`Аннунцио, Андре Жид с его «Имморалистом», Джойс, книги Чемберлена, Генона, Эволы. Кнут Гамсун, Селин, Миллер. Из вышеперечисленных только Гамсун достиг России. После победы над националистами в Европе пришли экзистенциалисты, Сартр, Жан Жене, Театр абсурда, движение хиппи, культурная революция 1966—1976 в Китае, студенческие революции 1968 – 69 годов в Европе, Че Гевара, молодёжный терроризм «Красных бригад» и РАФ: Курчио, Кагуль, Баадер, Майнхоф.
В России проявились: дряхлый, удручающий Брежнев, загадочное настойчиво – неумное КГБ, по телевидению КВН, в официальной литературе фанерные Егор Исаев, Юрий Бондарев, бесталанные Окуджава (кстати, создал целую серию исторических романов о XIX веке) и Евтушенко. Антисоветские, но удручающе, всё равно фанерные писатели – диссиденты во главе с Солженицыным (перепутавшим столетия, его романы написаны исходя из идеологии и мировоззрения XIX века). Всё вышеперечисленное настолько мелкотравчато и ничтожно, что лежит ниже… ниже уровня моря, ниже всего. Правда был уровень ещё ниже – массовая советская культура. Достаточно сказать о вкусах советского человека в 70 – 80-х годов. Прежде всего жанром наиболее восхищавшим «совков» была пародия: «Собачье сердце» (гнусная антипролетарская книга), «Котлован» (гнусная книга), «12 стульев» (обывательский ночной горшок, слизь и блевотина). В кино шмыгала вовсю по экрану тройка уродов: Никулин, Вицын, Моргунов – сами пародия на киногероев. Их шедевры: «Бриллиантовая рука», «Берегись автомобиля» и прочая дрянь. Надо сказать, что и обывательский шедевр, булгаковский том «Мастер и Маргарита» по жанру своему тоже пародия на исторический роман. Хрустальная мечта обывателя: возвысить своё подсолнечное масло, примус, ночной горшок, ЖЭК до уровня Иисуса Христа и прокуратора Иудеи сбылась в этом обывательском, московском бестселлере. Кстати, «Мастер и Маргарита» и «12 стульев» разительно родственны: разъездная бригада Воланда напоминает бригаду Остапа Бендера. Все эти типажи вполне могли быть воплощены Никулиным, Вицыным, Моргуновым. Они бы вполне сыграли в «Мастере и Маргарите», но вот мертвы. Комедия и пародия – жанры угасающих государств и наций. Это заметно было уже в античной литературе. Трагедия – жанр здорового, мощного государства. Авторы трагедий Эсхил, Софокл, Эврипид – творили в здоровой Греции. Когда Греция обессилела – появились пародисты.
У нас в СССР происходили полнокровные события. Пёрли живые волны китайских солдат на остров Даманский и их жарили из огенемётов. Но власти скрывали героев. Но те, кто должен был героев воспевать, не умел этого делать, даже если бы разрешили. Не умели и таланта не было. Из их духовности можно было выдуть только ночной горшок, а не греческую вазу для нектара и амброзии. Мелкость, отсутствие присутствия – вот как можно охарактеризовать культуру России после 20-х годов.
К началу 80-х в Европе тотально победила «демократия», то есть тоталитарный капитализм. И одновременно исчезло искусство. Последние из могикан спешно вымирали, замыкающим из Великих в 1986 году умер в арабском отеле в Париже Жан Жене. Ему было так противно во Франции, что он завещал похоронить себя в Северной Африке, на арабском кладбище. Символично, что именно я написал по просьбе редакторов «La Revolution» – журнала Компартии Франции некролог Жана Жене…
Вывод: Советская власть искусственно задержала информацию о мире за пределами СССР, и таким образом искусственно заморозила Россию, оставив её жить в самом что ни на есть XIX веке, ну от силы в самом начале XX-го. Чего тогда удивляться, что у нас несовременный даже антисемитизм, по атрибутике он живет во времена «Дела Бейлиса» (маца, кровь христианских младенцев и прочие средневековости, тогда как антисемит на Западе отрицает существование газовых камер и уничтожение шести миллионов евреев), что наш «фашизм» копирует гитлеризм 20-х годов, что наши «демократы», наконец, такие же наглые, как американские либералы до кризиса 1929 года, а наши богатые наглы и аррогонтны как американские богачи до всемирной шоковой терапии.
Эдуард Лимонов, СИЗО «Лефортово», камера №24
Веселый и могучий Русский секс
Телефон продолжал упрямо неистовствовать, посему я отлепился от Наташи и взял трубку: «Йес!» «Ай эм сорри, могу я спик ту мыстэр Лимоноф?» По деревянному акценту корреспондента я тотчас определил, что это экс-соотечественник.
«Лимонов вас слушает. Можете дальше по-русски».
«Извините, что я вас беспокою, но я хотел бы с вами поговорить. Меня зовут Валерий». «Валяйте, Валерий, я весь внимание». «Я хотел бы побеседовать с глазу на глаз. Не могли бы вы прийти на угол Детройт-стрит и Вэлшир-бульвара через четверть часа?»
«А чего вы, собственно, от меня хотите. Можете сказать мне в двух словах?» «Я предпочитаю объясниться не по телефону». «Слушайте, – сказал я, – вы сняли меня с дамы, между прочим, и хотите, чтобы я, оставив даму, явился на какой-то ебаный угол. Причем на улице дождь. Могу я хотя бы знать, в чем дело? Что за секретность, вы что, шпион?»
«Я очень извиняюсь, – наглец даже вздохнул в трубку, доказывая, до какой степени он сожалеет. – Дело касается вашего творчества. Я вас долго не задержу. Двадцать минут максимум. Угол Детройт-стрит и Вэлшир от вас в полублоке. Я буду сидеть в большом красном автомобиле. В руке у меня будет местная русская газета».
«Газеты не нужно, – сказал я. – Достаточно красного автомобиля. Вы-то сами как выглядите?»
«Загорелый и лысый. В шортах и темных очках. Так мне вас ждать?»
Я задумался на мгновение.
«ОК. Ждите. Буду». – И я положил трубку.
«Таинственный незнакомец вызывает меня на свидание. Некто Валерий. Будет ждать на углу Детройт и Вэлшир, сидя в красном автомобиле. Надеюсь, шпион».
«Ты его знаешь?» – спросила Наташка, приподнявшись на локте и вытаскивая из пачки сигаретину.
«Понятия не имею, кто он такой… Заявил, что дело касается моего творчества».
«Не ходи, – сказала Наташка. – Убьют еще на хуй. Ты не представляешь, какие они тут дикие, в Лос-Анджелесе!»
«Кому я на хуй нужен, Наташа…»
«Ты сам говорил, что у тебя есть враги».
«Есть. Но не в Лос-Анджелесе…»
«У меня уже убили одного бой-френда, – сказала она задумчиво. – Звонил из уличного телефона-автомата. Застрелили… Так у него даже врагов не было. Трубочка так и осталась висеть, качаясь…»
«Это Макарона, что ли? Разве он был твоим бой-френдом?» – Я вспомнил фотографию красивого юноши, жгучего брюнета. Личных врагов, может, у него и не было, но он был кокаин-дилером. И крупным.
«Ебалась несколько недель, – сказала она излишне развязно. Всегда, смущаясь, она становилась излишне развязной. – Ты все-таки идешь?» – И она натянула до подбородка красное одеяло. Лицо моей подружки приняло снисходительно-грустное выражение, каким женщины обычно дают знать, что умывают руки перед очевидной глупостью мужчин. Уже неделю мы с переменным успехом занимались любовью в холостяцкой квартире редактора местной русской газеты. Я прилетел в Калифорнию читать лекции и встретил ее. Мы уже успели привыкнуть друг к другу.
Я отворял дверь, когда, как последний довод, она бросила мне с матраса на полу:
«И откуда он узнал не только телефон, но и адрес? Ты спросил его, кто дал ему адрес?»
«Нет. Успокойся. Я скоро вернусь».
Ленивый лос-анджелесский дождь резко пузырил лужи. Тротуар был совершенно пустой, зато множество железных ящиков утюжило проезжую часть улицы. На означенном углу у обнесенного забором из проволочной сетки пустыря, используемого как паркинг-лат, боком накатив на тротуар, громоздкий, низко сидел на всех четырех красный автомобиль. Он был обращен ко мне задом, и из водительского окна торчал в сторону короткий корешок локтя водителя. Когда я поравнялся с авто, водитель вышел из чудовища. Выше меня на голову. Могучие голые колени блестели на волосатых ногах.
«Валерий, – представился он и не назвал фамилии. – Садитесь», – он указал на место рядом с водительским.
Я обошел авто с капота и дернул за дверцу. Заперто.
«Извините», – он опустился на водительское место и, дотянувшись до кнопки замка, отпер мне дверь. Его автомобиль был широк. Я сел. Он открыл пачку «Собрания» и предложил мне.
«Спасибо. Не курю. Бросил».
«Я должен вам представиться прежде всего, – начал он, выпустив клуб дыма в окно и ладонью воспитанно отмахнув от меня остатки дыма. – По профессии я кинематографист. Работал в Киеве на Киностудии имени Довженко. До режиссера я так никогда и не поднялся, но был и главным ассистентом, и оператором, и последние годы работал директором картины. Вы знаете, что это за должность – директор картины?»
«Не совсем себе представляю, – сказал я. – От кинобизнеса я всегда был далек». – Мои романтические ожидания не оправдались. Я ожидал, что меня станет вербовать советский шпион. Я был разочарован.
«Директор картины приблизительно соответствует экзекьютив продюсеру здесь в Штатах. Я был ответствен за фильм. За финансовую часть, за организацию съемок на местах, за все, вплоть до здоровья съемочной группы, вплоть до полицейской обязанности следить за тем, чтобы главный герой не напился мертвецки накануне съемки центральных сцен… У меня всегда было желание сделать фильм самому, но, знаете, не советский: сентиментальный и казенный, но настоящий фильм. Чтобы в нем все было: и страсти и секс. И не пуританский советский секс, но настоящий, здоровый…»
Так как он оказался не шпионом, я решил максимально сократить встречу с обыкновенным представителем рода человеческого, избравшим почему-то, ему по должности неположенный, метод работы с людьми. Так же, как Оскара Уайльда, обыкновенные люди меня не интересовали.
«Простите, я не совсем понимаю, чем я могу быть вам полезен…» – И я нагло посмотрел на часы. Если ты проявишь слабость, они сядут тебе на голову, обыкновенные представители.
«Сейчас вы все поймете. – Он порылся в отделении для карт, перчаток и револьверов и извлек оттуда мой первый роман по-русски. Второе издание. Красное сердце все еще пылало в горле, но книга была похожа на йеллоупейджес в телефоне-автомате на нью-йоркском Гранд Сентрал вокзале. – Когда я прочел ваш роман… – он проделал ртом хватающие воздух движения. Еще один поклонник, подумал я, придется быть вежливым и внимательным. Нельзя обижать людей зазря. – Когда я прочел ваш роман, я был потрясен. В вашем романе было все, что я хотел бы видеть в моем фильме: секс, страсти, насилие, враждебная и чужая среда, страшный мир…»
«Писателю всегда приятно встретить понимающего его читателя. Я очень тронут. Для этого мы, писатели, и работаем». – Я хотел выдать ему порцию обычной грубой лести и демагогии, чтобы быстрее отвязаться от него и вернуться к телу Наташи и попытаться совместно с ней достичь того, чего нам не удавалось достичь до звонка этого типа, а именно – совместного оргазма.
Он имел наглость взмахнуть рукой таким образом, что выглядело это как жест пренебрежительного отмахивания от меня.
«Я уверен, что вы сами не понимаете кинематографичности вашего романа. Такое случается очень редко, чтобы все элементы крепко укладывались в конструкцию!»
«Почему же я не понимаю! – возмутился я. Нужно было дать этому типу из провинциального Киева по голове. – Очень даже понимаю. Между прочим, одним из первых книгой заинтересовался, прочитав ее по-французски, сам Шлондорф. Из проекта, правда, потом ничего не вышло по вине его продюсеров, однако я встречался с ним в Нью-Йорке и выслушал от него массу комплиментов моему роману…»
«Шлон… кто?» – переспросил он.
Боже, этот тип даже не знает, кто такой Шлондорф, и туда же, берется рассуждать о кинематографичности романов.
«Волкер Шлондорф – немецкий режиссер, поставивший, в частности, „Ле Тамбур…“ – Я вдруг вспомнил, что я в Америке и что они тут ни хуя, кроме собственных голливудских хамов, не знают. Однако „Ле Тамбур“ наделал в свое время шуму и в Нью-Йорке. – „Тин драм“, – воскликнул я, вспомнив, что под таким титулом фильм шел в Соединенных Штатах. – Вы видели „Тин драм“?»
«А-ааа! – протянул он. – Это… Очень интеллигентский, говорят, фильм. На нашего Андрея Тарковского похоже. Я не видел, но мне рассказывали… И что же, по вам фильм сделали?»
«Нет, – сказал я. – По мне нет. Увы. Есть французский режиссер, желающий купить права, но он до сих пор не нашел продюсера, – я пожал плечами. – Я решил больше в это дело не входить. Сделают, не сделают, я – писатель, мое дело писать и публиковать книги, а не ловить кинорежиссеров и переживать по поводу еще одной неосуществившейся кино-мечты…»
Его физиономия сияла.
«Это я сделаю ваш фильм в конце концов!» «Пожалуйста, делайте, – сказал я. – Я буду счастлив. У вас есть деньги купить права?» – Мимо прошел подросток-мексиканец под зонтиком. На плече он нес оглушительно хрипящий транзистор. Джинсы. Тишот без рукавов. Тощие, но мускулистые плечи. Я был уверен, что у подростка больше денег, чем у моего собеседника. Однако я привык к маньякам, и они меня не возмущают.
«Сегодня у меня нет таких денег, – сказал он гордо. – Но будут!»
«Вот когда будут… – Я слегка сдвинулся к дверце автомобиля. Я хотел добавить любимую поговорку моей последней экс-жены: „Нету денег – привяжи к жопе веник“, но решил, что он очень обидится. Он глядел на меня так, что было ясно: Валерий из Киева доволен, его худшие представления обо мне оправдались. – Эй, – сказал я. – Во Франции совсем не те цены, что у вас здесь. Ничего страшного. Тысяч за триста франков мое издательство продаст вам киноправа. Спасибо за внимание, я пошел. Меня ждет женщина. В постели».
«Подождет», – сказал он нагло.
Ни хуя себе, подумал я, не хватает еще, чтобы он вынул пушку и по всем лучшим стандартам бывших советских – новоамериканских мафиози приставил мне дуло к виску.
«Наташа умная женщина, – добавил он, обнаруживая удивительное всезнайство. – Сумасшедшая, конечно… Она подождет. Я, собственно, не о вашем романе хотел с вами поговорить. Я уверен, что фильм по вашей книге я сделаю. Я всегда добивался того, чего хотел. На сегодня же я могу предложить вам работу. Дело в том, что я хочу сделать первый русский порнофильм… Я уже собрал нужные деньги».
«А, вот это уже ближе к делу, – обрадовался я. Хулиганские затеи меня всегда вдохновляли и за несколько лет до этого, в Нью-Йорке, я серьезно подумывал о том, как бы сняться в порнофильме, оставить благодарному потомству писательский член крупным планом. – Готов предложить свое тело. Правда, я еще никогда не снимался в порнофильмах. И должен предупредить вас, что я очень сенсатив. У меня могут возникнуть проблемы с эрекцией. Но, если вы купите мне немного марихуаны или гашиша, я уверен, я смогу работать перед камерой так же, как и без камеры».
«Я хочу, чтобы вы написали сценарий».
Он отказывался от моего тела. Он брал на работу мой мозг. Это меня обидело.
«Сценарий? Это сложнее. Я никогда не писал сценариев для порнофильмов и никаких других сценариев не писал».
«А для театра писали?»
«Нет. Я терпеть не могу театр и его чтецов-декламаторов, громко скандирующих фразы, которые нормальный человек себе самому и прошептать боится. Театр – это очень шумно. Я люблю тишину».
«Не страшно, – не смутился он. – Я уверен, что вы сможете. У вас в „Эдичке“ все сделано наилучшим образом. Беретесь?»
«Не знаю, – сказал я. – Скорее всего нет. Вы, разумеется, хотите, чтоб я сделал работу даром?»
«Ну нет, зачем же. Мы вам заплатим. Но потом, когда фильм себя окупит. Сейчас я не могу вам заплатить, у меня денег как раз в обрез. Вы должны меня понять. Я четыре года работал на такси. Жена моя работала санитаркой в госпитале Святой Терезы, чтобы скопить деньги на мой фильм. Мы питались картошкой, во всем себе отказывали. У жены даже приличного пальто нет…»
«Зачем женщине пальто в Лос-Анджелесе?»
«О, вы не знаете этот город. В феврале бывает порой довольно прохладно».
«Слушайте, – сказал я, – по-человечески я вас понимаю и вам сочувствую, но на вашу затею, пардон, я не подписываюсь. Поймите меня правильно. поставьте себя на мое место. Я вас совсем не знаю, вы свалились мне на голову и хотите, чтоб я бесплатно работал на вас. Да еще делал работу, к каковой я не приучен, к каковой у меня нет профессиональных навыков и, как я вам уже сказал, желания…»
«Мы должны помогать друг другу. Мы же все оттуда, у нас одна судьба».
«Слушайте, – сказал я, – не для того я избавился от воли советского коллектива, чтобы ходить в коллективе здесь. Положить мне на всех эмигрантов Лос-Анджелеса, Брайтон-бич, и Израиля, и всего мира. Плюс, если вы помните мою книгу, так я и не еврей даже. И вообще, Валерий, на фиг я вам нужен? Здесь, в Л.А. порнобизнес развит ой как и вы можете за пять тысяч целковых иметь профессионального сценариста, который вам такое напишет! Моря спермы, и тонны плоти…»
«Я хочу русского», – сказал он упрямо. Как ребенок в детском саду. Здоровый дядя в трусах, лысый, члено-волосатый, как медведь, сидел со мной рядом и хотел русского.
«Я пошел», – сказал я. И попробовал открыть дверцу. Хуя. Она не открывалась, дверца. Очевидно, он должен был нажать на кнопку, чтоб открылась. Я покачал головой, выражая свое неудовольствие.
«Вот что, – сказал он. – Сделаем так. Вы подумайте, хорошо? А я вам дам… – он вынул откуда-то из-под сиденья твердую черную папку из хлорвинила, – вот, это сценарий, который я написал сам. Это не Бог весть что, я не профессионал, но несколько авторитетов, которым я доверяю, читали его и говорят, что это совсем, мол, не плохо… Если вы сможете высказать свое мнение по поводу отдельных сцен и особенно по поводу диалогов, я буду вам очень признателен».
«ОК, – сказал я. Я понял, что иначе мне от него не отвязаться. – Я прочту ваш сценарий. Хотя и не уверен, что мое мнение заслуживает внимания».
«Заслуживает. Еще как. Никто лучше вас не пишет о сексе. Из живых, разумеется…»
«Спасибо, – поблагодарил я, действительно тронутый. В волосатой его груди скрывалось нежное сердце. – Мне никогда не приходило в голову, что я произвожу порнографические книги. Однако почему тогда от меня ждут порносценарий?»
«Да и из мертвых… Вы лучше Генри Миллера… – добавил он, очевидно додумав свою мысль или решив положить в мой рот еще ложку сахара. – Только не потеряйте. Это мой единственный экземпляр. И никому не давайте читать».
«ОК». – Я с удовольствием вылез из машины.
«И, пожалуйста, не делайте копий! Я вам позвоню. Приятно было повидаться. Всего доброго… И вот еще что, Эдуард…»
Я обернулся. Он смотрел на меня снизу вверх виновато.
«Да, Валерий?..»
«Покажите сценарий Наташе? Может быть, она захочет сняться в главной женской роли?..»
«Непременно». – Я ушел, не оглядываясь. Сзади всхрапнул мотор порнографического автомобиля.
Общего оргазма у нас в тот день не получилось, так как Наташка каталась по полу от хохота и настроение было безнадежно веселым, недостаточно серьезным для общего оргазма. Я читал ей вслух порносценарий.
Комната с двумя окнами и с портретом Ленина в простенке. Катя вытирает пыль со стола. Входит Петя. Незамеченный Катей, Петя подкрадывается к ней и хватает ее за ягодицы.
– Ой, Петя!
– Что, Катя?
– Ай лав ю, Петя!
– Петя пригибает туловище Кати к столу и расстегивает штаны.
(Следует крупный план члена Пети и крупный план снизу момента, когда член Пети входит в Катю.)
Заметка на полях: «Хорошо бы найти актера с большими яйцами…»
«Наташка, ты представляешь себя в роли Кати? И входит актер с большими яйцами…»
«Ой, Лимонов, прекрати, я не могу уже смеяться, у меня живот болит!» – Она откатилась к книжному шкафу и лежала, поместив голову между двумя подушками. Выпростала руку из одеяла, чтобы вытереть слезы.
«Катя задирает голову к портрету Ленина.
– Ой, Петя, он смотрит!
– Кто смотрит, глупа-аяяя? – Петя держит Катю за две половинки задницы и ебет ее так, что туловище Кати елозит грудьми по столу.
– Ленин смотрит на нас…»
«Прекрати читать, Лимонов, не то я встану и убегу!»
Он дал мне лишь сорок восемь часов на размышление. Через день он позвонил.
«Это Валерий. Вы прочли?»
«Да-да, разумеется, прочел».
«Могли бы вы подойти на то же место через четверть часа?»
«На угол Детройт и Вэлшир?»
«Да, как в прошлый раз».
Он опять сидел в красно-пожарном авто, выставив локоть в улицу. Был в тех же шортах и предложил мне сигарету. И я опять отказался. Только дождя не было, но сияло яркое солнце над Лос-Анджелесом.
«Ну, что вы скажете?» – спросил он, бережно приняв из моих рук хлорвиниловую папку. Я обратил внимание на то, что коротко остриженные виски его седые. Загорелая лысина, как это ни странно, делала его моложе. Очевидно, если бы волосы сохранились, он выглядел бы лет на пятьдесят. Спешит внести свою лепту в сокровищницу человечества.
«Мне понравилась сцена в бане».
Он застеснялся.
«Это я для русского колорита… Знаете, чтоб американцам интереснее было. Они ж такого никогда не видели – русской бани. А вообще как?»
«Я думаю, хорошо, – солгал я. – Конечно, по одному и тому же сценарию можно снять и плохой и хороший фильм, но это уже, как я понимаю, будет следующий этап».
«У вас не возникло никаких предложений по поводу улучшения сценария, никаких идей? Если вы хотите предложить мне сценарий, я предпочел бы ваш…»
«Валерий, как я вам уже говорил, я не люблю заниматься тем, чего я не умею делать».
«Жаль… Но если передумаете, время еще есть. Я планирую начать съемки в феврале будущего года… А что Наташа, вы ее спрашивали?»