Текст книги "Иностранец в Смутное время"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Вернувшись, он застал следующую сцену. В кресле сидела замотанная в платки сонная старая женщина с железными зубами. Мать, надев очки, читала ей статью из газеты «Правда». Выяснилось, что дочка соседки, явившись к своей матери, не застала ее дома, и сердобольная мать матроса, обнаружив женщину в холодном подъезде, пригласила ее в квартиру и забавляла. «Сколько, же лет соседке, если ее дочь такая старая?» – спросил сын у матери на кухне. – «Она не старая, – прошептала мать, – ей меньше пятидесяти…» – «А почему ты читаешь ей? Она что, неграмотная?» – «Неграмотная…» – Мать стала разрезать яблоко, предназначенное для гостьи.

4

Утром четвертого дня, спросив его согласия, мать позвонила тете Марусе Чепиге. Разъехавшись с Салтовки, где некогда жили в одном подъезде, женщины остались подругами. В теплом пальто, в сапогах, с банками варенья и перца, с водкой и тортом, тетя Маруся явилась в десять часов утра. Она постарела, но не очень, и прежняя смешливая украинская молодуха была видна в ней. «Ой, Индианочек, та ты ж не изменился совсем, только сединой тебя покропило. Шо они у вас там, за границею, консервируют вас, чи шо?» – сказала Маруся.

«Да и вы не изменились, тетя Маруся».

«Ой, то ж неправда, я толстая стала якая!»

Усевшись на кухне, они выпили водки и стали завтракать. Сало, соленые помидоры, жареная колбаса. «Я про дядю Сашу знаю, что умер, – откашлялся матрос, – примите мои соболезнования».

«Та давно уже Сашка умер, и хорошо, что умер, а то ж житья с ним не было. Он уж допился до помрачения ума. Две поллитры в день выпивал. Но и то сказать, рано, конечно, помер. Пятьдесят восемь лет всего было. Но он и хотел давно помереть, все кричал, что жить не хочет».

Мать вздохнула: «Витька у тети Маруси вот в дядю Сашу, кажется, пошел, к несчастью. Пьет».

«Да, Индианочек, Витька зашибает дюже. Ему недавно палец отрезало пилою на работе. Пьяный, конечно, был. И женился неудачно. Она стервою оказалась. Когда дед с бабкою померли, я дом-то в Старом Салтове продала, а деньги Витьке все, чтоб он квартиру купил. Так его стерва-женушка в несколько месяцев деньги просвистела».

«Жалко деда с бабкой… – матрос вздохнул. – Я у них мальчишкой, помните, целое лето когда-то прожил. Дядя Саша меня тогда плавать научил».

«А как ты в лесу потерялся, помнишь, Индианочек? Когда вы коров с Сашкой и с дедом пасли. Всю деревню ты тогда всполошил… Ну да что мы все о наших бедах да о прошлом. Ты расскажи, какая у вас там жизнь. А что про нас у вас там думают?»

Он рассказал. Но они опять скатились в прошлое, вернулись на Салтовский поселок, где жили они когда-то все молодые и веселые, с теми, кто уже умер, но тогда был еще жив…

В час дня, надев свои сапоги и платки, Маруся собралась на работу. Выяснилось, что она уборщица в гинекологической клинике. «Мне там, старой, хорошо, – сказала Маруся в дверях. – Коллектив молодой. Доктор молодой у нас, директор хорошо ко мне относится… Ну бывай, Индианочек, приезжай еще к нам…»

Пыхтя в этот день с гантелями, матрос вспомнил, что в Париже был когда-то около года любовником настоящей, урожденной графини и что однажды обедал за одним столом с Председателем Национального Собрания Шабан-Дельмасом и его женой… Не говоря уже о том, что знает больших людей из мира искусства и культуры, одних Нобелевских лауреатов – троих… А сегодня вот, спустившись к своим корням, позавтракал он с уборщицей. По праву рождения ему должно было достаться скромное место среди простых людей, рабочих, алкоголиков и уборщиц. Юношу рабочего-сталевара, его, мертвецки-пьяного, несколько раз подбирали на улице и приносили родителям соседи. Приносили! Но он изнасиловал свои слабости, изнасиловал жизнь и попал в другую судьбу. Как жаль до слез, что нельзя взять с собой в другую хотя бы несколько милых людей из прошлого, родителей и тетю Марусю хотя бы. И дело тут не в государственных границах, конечно.

В седьмое, последнее его утро в Харькове мать сказала, что не сможет потом смотреть в глаза Кольке Ковалеву, если сын уедет, его не повидав. Нужно ему позвонить. Сын согласился: «Позвони ему, мама».

«Ой, уже после девяти, – сказала мать, взглянув на часы. – Я-то думала, восьми нет. Я надеюсь, Колька еще дома, не ушел…»

«В воскресенье? Да он, наверное, спит еще…»

Сын остался допивать чай в кухне, а мать ушла к телефону. Мать только что рассказала ему, из какого старого крестьянского рода он происходит. «В деревне Выселки, сын, у каждого была баня, за баней огороды, во дворе цвела черемуха. Твои прадеды выращивали в основном лен, у каждого был пруд, где замачивали лен, потом его колотили. Дома были рубленые, пазы паклей конопляной заткнуты. На сенокос ездили, как на праздник, пироги с рыбой пекли…» Матрос вздохнул.

«Можно Николая? – услышал матрос голос матери. Пауза. – Николая Ковалева… – Пауза. – КАК УМЕР? – Пауза. Мать его задвигалась там в кресле, кресло скрипело. – Я мать его друга Индианы, вы помните нашу семью? Да-да, мы жили в двадцать втором номере. Вы нам носили письма, на нашей стороне Салтовского шоссе. Я выражаю вам глубокое соболезнование… В таком горе… Если вы почувствуете себя одиноко… Запишите мой телефон…»

«Ты слышал? – сказала мать, входя. Глаза ее были широко раскрыты. – КОЛЯ УМЕР. Девять дней назад. Согласно докторам, у него остановилось сердце. Он был в это время высоко на лесах, работал… Упал. Мать подозревает, что его столкнули. Один из докторов было заикнулся ей… но ему заткнули рот».

Ровно девять дней назад самолет Аэр Франс приземлил матроса в Москве. Матрос совершал первые шаги по грязному снегу Родины, а Коля, он же Кадиллак, или Кадик, герой его книги «Автопортрет бандита в отрочестве», падал, бородатый, с лесов!

«Так и не сбылась его мечта выучиться играть на саксофоне», – сказал сын.

«У нас осталась его бутылка водки, – растерянно сказала мать. – Когда он уходил, он попросил меня чуть-чуть налить ему водки. А я не дала, сказала: «Ты и так пьяный. Иди себе!» Меня теперь всю жизнь совесть будет мучить, что не дала!»

Он запретил родителям провожать его. Он долго сидел в горячей воде в ванне, долго укладывал вещи в сумку (руки дрожали, подлые), долго выбирал фотографии. Взял на память отцовскую военную рубашку. Взял семейную реликвию – солонку с надписью «НКВД». Последний час, трое, они молчали как перед казнью. Глядели на экран теле и ничего не видели. Сын вышел и одел бушлат. Вернулся в комнату. Они присели по русскому обычаю. Встали. Матрос обнял родителей, стараясь не смотреть им в лица. Взял сумку, вышел и стал спускаться по лестнице. Мать тотчас же захлопнула за ним дверь.

Снаружи было очень холодно. Снег визжал под сапогами. Он сел не на тот троллейбус и все же приехал на вокзал на час раньше.

Всю ночь два вора в темных шапках, два друга, ходили, меняясь, совокупляться с проводницей, загрязненной копией Брижитт Бардо. Его место, пятьдесят четвертое, было самым близким к служебному купе, потому он все слышал. Ее приглушенные стоны и полупьяные стенания молодых воров.

Он не заснул ни на минуту. Лежал на верхней полке под одеялом, в бушлате и шарфе, матросом, лишившимся благосклонности океана, и думал. Все одиннадцать часов пути матрос вспоминал родителей, увиденных и вновь оставленных: Вспоминал родной город, от которого уносил его все дальше морозный вагон. По вине ли кругложопой бляди-проводницы, или по чьей-то еще вине (перестройки?) отопление в вагоне не работало. Снаружи температура, если верить вчерашнему радио, должна была быть минус 22. Внутри вагона? Он поглядел на трупики соседок, – четырех студенток, скорчившихся под одеялами, – у каждой изо рта подымался парок…

В пять утра, добравшись до туалета, он обнаружил, что туалетная ваза полна замерзшего дерьма. Подвешенное на уровне лица колыхалось в такт движению поезда отвратительное ведро. От отлил в раковину и вскарабкался на свою полку.

Вскарабкался, чтобы думать, вспоминать и не спать… К восьми утра на уровне его полки появилось полдюжины голов. Это пассажиры образовали очередь в замерзший вонючий туалет. «ББ», надев узкую юбку и подняв волосы, ругала пассажиров («Почему вы раньше не встали, лодыри! Не сразу все, а постепенно!») и пыталась разносить чай. Доброволец военный прошел, рассекая очередь, с огромным ломом. Очевидно, намереваясь колоть им замерзшее в горле туалета дерьмо. «Уютно, как во время гражданской войны!» – воскликнул матрос, спрыгивая с полки. Народ молча смерил его холодными глазами. Может быть, они расслышали в его русском иностранный акцент? Вспомнив о том, что он уже нарушил один советский закон, съездил в Харьков, в который у него не было разрешения ездить, он замолчал.

На перроне Курского вокзала его встречал Саша. Привез матросу теплые рукавицы.

часть третья

У дома

Валерию стоило трудов достать ему номер. «Украина» была забита народными депутатами. В столице Третьего Рима начался второй съезд Государственной Думы – юного советского парламента. В снегу перед отелем черные автомобили поджидали депутатов, чтобы везти их во Дворец съездов.

В вестибюле отеля по-прежнему толпились вперемежку возбужденные преступники и армянские беженцы из Азербайджана.

Лишь к трем часам дня Индиана смог войти в ЗЕЛЕНУЮ (шторы, стены, покрывало на кровати) комнату, отстоящую на несколько дверей от его прежней камеры. Опустив сумку на пол, Индиана прошел в ванную и отвернул кран…

В 18:30 за ним приехал в татарской шапке усатый Андрей, второй шофер ОРГАНИЗАЦИИ, и они заторопились в автомобиле вдоль набережной. В сторону от Дома Литераторов. Они должны были подобрать Яшу. Точнее, для Индианы только он был таковым, для татарской шапки – Яков Михайловичем. Яков Михайлович хотел представить Индиану литераторам от имени ОРГАНИЗАЦИИ.

Он глядел на снег, на грубые улицы, они или скоро проскакивали, или медленно длились, и вспоминал. Стесняясь самого себя за это. Но, если ты отсутствовал двадцать лет, то что ты можешь поделать…

…Аккуратно, раз в неделю, по воскресеньям, он звонил в многонаселенную квартиру где-то в глубине старых кварталов Москвы, и на сердитое или равнодушное «Але!» разных голосов в трубке всегда отвечал одной и той же приторно вежливой фразой, противной ему самому. «Будьте добры, пожалуйста, Риту Губину». Голоса швыряли: «Нет ее!» Вторая его фраза была столь же сладкой и противно-церемониальной, как и первая: «А когда она будет, скажите, пожалуйста?» – «ОТКУДА Я ЗНАЮ!» – отвечали все голоса. После пятого по счету звонка он удлинял беседу на одну фразу (если успевал до того, как в глубине Москвы зло водрузят трубку на рычаг): «Скажите, а она еще живет в вашей квартире? Она не переехала?» – «Живет как будто…» – сердитые отвечали голоса, ни разу не позволившие разговору продлиться дальше этого «Живет как будто».

На следующий день после такого звонка, в понедельник, около шести вечера Индиана выходил из многоквартирного дома в Беляево-Богородском, куда более тщательно одетый чем для обычной прогулки. Почищенный и даже отглаженный. И, сложенные по длине вдвое, в обоих внутренних карманах пальто лежали вельветовые тетради со стихами. Автобусом, затем в метро до площади Маяковского, и наконец троллейбусом до площади Восстания он добирался на улицу Герцена и становился мерзлой статуей у двери в Центральный Дом Литераторов. Там по понедельникам проходили семинары Секции Молодых Поэтов, на каковые семинары юный Индиана и желал попасть. Дом стал в ту зиму целью его жизни. Дело в том, что по слухам, упорно циркулировавшим в провинциальном Харькове, ежепонедельничные семинары в Центральном Доме собирали всю самую талантливую поэтическую молодежь Москвы. В том числе и легендарных СМОГИСТОВ! И Рита Губина, бывшая харьковчанка и приятельница «метафизического» (так его уважительно называли земляки) харьковского поэта Олега Спинера, была старостой одного из семинаров! И именно того, который «вел» Арсений Александрович Тарковский, любовник: в прошлом Цветаевой (или Ахматовой, молва имела варианты) и ученик Мандельштама! «Найди там Ритку, она тебя со всеми познакомит», – сказал ему Спинер (Индиана видел девушку на вечере поэзии в Харькове и обменялся с нею парой фраз), скептически отнесшийся к затее юного коллеги ехать в Москву и жить там без прописки. Но Спинер дал ему телефон.

«Легко сказать, найди…» – уныло думал поэт, стоя у двери в недосягаемый ему мир. Занесенный снегом, как среднего роста ель в лесу. Дело в том, что неимоверно строгий отряд пограничников ограждал элитарный мир советских литераторов от внешнего советского мира. Юных поэтов пускали в литературный закрытый клуб только по особым спискам, составленным на понедельник вперед. Пропустив счастливчика внутрь, небольшого роста дотошный Церберман, известный на всю страну своим отвратительным темпераментом, вычеркивал фамилию из списка. Даже заслуженные старцы, члены Союза, обязаны были предъявлять членские билеты, и безумец иной раз позволял себе тщательно вглядываться попеременно в фотографию и в оригинал, беззастенчиво упиваясь своей властью. (Десять лет спустя Индиане привелось наблюдать подобные же сцены у входа в диско «Студия 54» в Нью-Йорке. Маленький хозяин «54» Стив Рубелл, выросший в Бруклине еврейский бывший мальчик, с упоением отказывал в доступе в свое диско большим англосаксонским миллионерам.)

Провинциал Индиана являлся за час до начала семинаров и вставал на свой пост, молчаливый, серьезный и отстраненный. Вглядываясь в лица, он ждал Риту Губину. И Риты Губиной не было обнаружено в семь понедельников. А может быть, я не помню, как она выглядит? – засомневался после седьмого понедельника упрямец. Однако, закрыв глаза, без особого труда вспомнил остроносую девушку с русыми, остриженными под Надежду Константиновну Крупскую волосами.

А к подъезду все время подъезжали частные автомобили и такси. Хорошо и модно одетые таинственные столичные литераторы входили, встряхивая шубами и дубленками, в вестибюль дома-дворца. Седовласые, большие, сопровождаемые красавицами, они пахли духами и одеколонами несоветского производства. Освобождаясь от шуб и дубленок, литераторы оказывались в крупной вязки заграничных свитерах, модных в те годы, или в столь же модных замшевых куртках. В руках их тотчас же появлялись модные же трубки с ароматным табаком. И Цербер, грозный и злой для мальчишек, не включенных в списки, ласково ворковал им что-то на ухо. Юный Индиана наблюдал эти сценки сквозь замороженные стекла огромных, о двух половинах, дверей… Или – о удача! – если ему удавалось проникнуть в теплый предбанник, небольшое помещение между первыми дверьми и следующими, еще более великолепными, оправленными обильно в бронзу, ведущими в собственно вестибюль. За ними-то и стоял главный Церберман и младшие церберы.

Смиряя свою гордость, он несколько раз просился внутрь. Над ним смеялись. Однажды он осмелился пробормотать, что приехал из провинции на несколько дней, пустите, а? Но Церберман резонно заметил, что видит его замерзшую физиономию уже месяц, и Индиана с позором был изгнан даже из предбанника. Заметаемый снегом, он грустно ушел по улице Герцена, вышел на Садовое кольцо и сел в троллейбус. Решив больше не возвращаться сюда. Но в следующий понедельник не усидел дома, опять загрузил карманы синими тетрадями и, приехав к Дому Литераторов, встал на свой пост.

К чести упрямца, он добился своего. Однажды, когда он устало вглядывался в лица ввалившейся юной компании, он услышал, как лохматый, толстенький типчик обратился к девушке в ушанке, она стояла спиной к Индиане и согнувшись, стащив варежку с руки, искала что-то в разбухшей папке. «Ритка! – воскликнул парень. – Шевелись, опаздываем!»

«Извините, – решил коснуться плеча девушки в ушанке остолбеневший упрямец. – Вы не Рита Губина будете?»

«Да, Рита. И Губина, – смеющаяся девушка обернулась. – А вы – Дед Мороз?»

«Я из Харькова. Мы с вами знакомы. Нас Алик Спинер в Харькове познакомил…»

«Я помню вас, – сказала девушка, вглядевшись в него. – Вы пишете смешные стихи, да? А что вы здесь делаете?» (Такая она была дура, что его необычные стихи казались ей смешными…)

«Ритка! Пошли!» – выкрикнул из предбанника торопливый лохматый молодой человек.

«Я вас жду, – поспешил объяснить провинциал, – я вас семь недель жду. Я вам звонил все время, но вас никогда нет дома. Я на семинар хочу». – Индиана снял кепку и ударил кепкой о колено, чтобы стряхнуть снег.

«Ой, бедненький! А я дома не жила все это время. Я у своего парня жила, у него большая квартира. Я мальчика родила!»

«Ой, – счел уместным воскликнуть провинциал. – Поздравляю! Теперь понятно, почему вас не было. Вы можете меня провести на семинар, Рита? Мне очень нужно. Очень».

«Конечно, – сказала девушка, молодая мать. – Сейчас я вам пришлю кого-нибудь, члена Союза, который вас проведет на свою ответственность, а в следующий раз Арсений Александрович включит вас в списки». – И, закрыв папку, она пошла к двери.

«А вы не забудете? – простонал упрямец, имея в виду: А вы не обманете?»

«Нет-нет. Как можно… – Молодая мать удивленно оглянулась на нового Фому неверующего. – Стойте и не отходите от входа».

Отойти от входа? Да если б по нему стреляли, он бы не отошел.

Минут через десять, показавшихся ему вечностью, Рита, уже освободившаяся от пальто, шапки-ушанки и папки, появилась вместе с седым бледным стариком в писательской замшевой куртке. Старик сказал что-то Церберу. Церберман расплылся в улыбке, сам отворил дверь и позволил Рите ввести харьковчанина. Как там было? О, там было тепло и нарядно. «Если вы хотите, чтоб ваш товарищ смог посещать занятия, включите его сегодня же в список, заверенный Тарковским», – строго наказал Цербер Рите.

Седовласый же писатель, улыбнувшись, потрепал юношу по еще заснеженному плечу и сказал: «Добро пожаловать в Дом Литераторов, юноша!» И увидев молодого человека со странно знакомым харьковчанину лицом, устремился к нему: «Колька!» – «Ярослав Владимирович!» (Или не Владимирович, задумался Индиана, но это был поэт Ярослав Смеляков.)

«Спасибо, Ярослав Владимирович!» – бросила Рита вдогонку седовласому и потащила Индиану к вешалке. Оказавшись без пальто и грузинской кепки, юноша тотчас помолодел до возраста пятнадцати лет, и Рита Губина, мамаша, даже взяла его за руку. Они устремились сквозь залы дворца, наполненные группами веселых и зачастую явно подвыпивших людей. Иные из писателей сидели задумчивыми паралитиками в креслах в углах зала, иные прохаживались парами среди зеленых растений, несколько пар писателей склонились над шахматными досками, а группа старых дам и молодых парней даже смотрела телевизор. «Как в доме отдыха!» – успел подумать Индиана, торопясь вслед за мамой Ритой. Оттуда, куда они шли, в лица их несло запахом пищи.

«Ресторан, – ответила Рита на непроизнесенный вопрос. – Как тебя зовут, кстати, земляк?»

«Индиана».

Мимо буфета (поэт, к своему ужасу, успел заметить пятна красной икры на свободно выложенных в витрине бутербродах), мимо столиков кафе, почти все они были заняты оживленно беседующими писателями, прошли они и стали подыматься по спускавшейся в зал лестнице. Взобравшись, устремились обшитыми деревом коридорами и скоро вошли в комнату со множеством стульев и столов. В комнате находилось с дюжину или более молодых людей обоего пола. «Привет! Привет! Всем привет!» – проскандировала Рита и бросила папку на свободный стол.

«Ага! Вот и староста явилась! Мы уже собирались тебя переизбрать!» – воскликнул некто темнобородый и краснолицый.

«А где же Арсений? – спросила Рита. – Кто-нибудь видел Арсения?»

«Был замечен в ресторане с Леночкой Игнатьевой», – ехидно заметил молодой человек с большим прямым носом и бесцветными усиками. Светлый чубчик закрывал треугольником половину его лба. Молодой человек выглядел как случайно уцелевший обломок довоенной эпохи. В придачу к чубчику (таких чубчиков не носили в те годы даже самые отсталые рабочие харьковского завода «Серп и Молот») на юноше была извлеченная, должно быть, из отцовских запасов черно-серая куртка, называвшаяся «ковбойкой». «Ну и экземпляр!» – подумал харьковчанин о непонятном юноше, так и не расшифровав его. «Леночка, разумеется, читает Арсению Александровичу стихи… ха-ха-ха…» – добавил юноша.

«А кого сегодня разбираете?» – Рита села и принялась выкладывать из папки на стол бумаги. На столе, занятом ею, покоилась пишущая машинка в чехле. Всего три зачехленных машины находились в комнате, письменные приборы украшали несколько столов. Помещение по-видимому использовалось в дневные часы как кабинет.

«Машеньку мы сегодня разбираем», – ласково сказал кудрявый типчик (это он торопил Риту у двери Дома) и с необыкновенным радушием посмотрел на сумрачную девушку крупных форм, набросившую вдруг пуховую темную шаль на плечи. Преобладающим цветом девушки был темно-шоколадный. «Говенный!» – фыркнув себе под нос, определил цвет Машеньки уже тогда злой Индиана. Физиономия Машеньки напоминала ему виденные во множестве унылые физиономии поэтических девушек, встреченных им в Доме Культуры работников милиции, в других Домах Культуры и на поэтических вечерах Харькова. Ниже этого подвида «Машенек» стояли только выжившие из ума старики-пенсионеры, бывшие парикмахеры или банщики, почему-то на старости лет взявшиеся за сочинение стихов. Провинциалу стало обидно за Москву, что вот и здесь, где, казалось бы, должно быть скоплено самое лучшее, существуют такие Машеньки. Читать она, без сомнения, будет тихим, скучным голосом, от которого умерли бы и мухи в комнате, происходи занятие семинара летом.

«Возьми себе стул! – сказала Рита. Оказывается, он один стоял. – Это мой друг – поэт из Харькова!» – вспомнила Рита об обычае представлять неизвестных юношей обществу.

«Индиана», – представился он и почему-то поклонился.

Машенька назвалась Машенькой, старомодный обломок с чубчиком а ля Гитлер назвался Гришей Васильчиковым, а курчавый толстячок – поэтом Левенским. Лобастый молодой человек в очках был Юрием. Остальные? Статисты всегда плохо запоминались Индианой, и, если, они не переходили впоследствии хотя бы на второстепенные роли, он забывал их без сожаления.

Вошел, сильно хромая и опираясь на палку, красивый, в синем костюме, шелковый шарф узлом завязан у горла, сам МЭТР – руководитель семинара Арсений Александрович Тарковский. Индиане он тотчас не понравился. По-иному, нежели не нравились ему эстетически жалкие или вульгарные харьковские пииты, или позднее отталкивали родочного цвета, красноглазые и наглые поэты-русопяты, Арсений Александрович, «поздний акмеист» (так с пренебрежением стал называть его про себя Индиана), не понравился харьковчанину, потому что не подходил для его целей. Юный Индиана понял, что подле элегантного эгоиста Арсения Александровича возможно находиться только в качестве ученика, боготворящего мэтра, посему он тотчас же исключил Арсения Тарковского из своих планов. Вариант «старик Державин нас заметил и в гроб сходя благословил», с участием Тарковского в роли Державина, отпадал.

Леночка Игнатьева, впорхнувшая вслед за Тарковским в комнату, юноше понравилась, и он ее одобрил. Выходец с окраины, из рабочего поселка, из среды грубых людей и грубых нравов, он всегда (скрытно) робел перед такими девочками, вечно одетыми в черт знает что невообразимое, в какие-то воротнички, в белизну и шелк, в юбко-блузко-перья-чешу'ю мистических красавиц и испорченных незнакомок… Короче говоря, ему всегда нравились девушки из хороших семей, были ли они дочерьми партаппаратчиков, или (позднее) дочерьми американских денежных мешков и европейских аристократов. Леночка Игнатьева была именно из этой породы девушек. Эту бы я выебал, подумал юный Индиана, все еще пользовавшийся для внутренних монологов лексиконом своего преступного отрочества. Следует уточнить, что в этом выражении был заключен для него куда более широкий и чистый смысл, имелось в виду, что он бы познакомился с Леночкой поближе. (Увы, позднее она нечасто появлялась на семинарах, она предпочитала индивидуальные встречи с любимым поэтом Тарковским.)

Тарковский уселся за самый большой стол и вызвал к себе Машеньку. «Все прочли Машины стихи? – он оглядел юные дарования. – Риточка Губина явилась, староста наша…»

«Я не прочла, Арсений Александрович, потому что…»

«Знаем, знаем… Кого родила?»

«Мальчика!»

«Мальчика. Хорошо. Как назвали?»

«Петром, Арсений Александрович!»

«Петя… Петр… – повторил, как бы пробуя имя, Тарковский. – А что, ребята, русские имена опять входят в моду?»

«Да, – заулыбалась во всю ширь лица Рита. – Арсений Александрович, вот поэт из Харькова приехал, очень просится к нам в семинар».

Он встал, чтобы мэтр на него посмотрел. От скудной и малокалорийной пищи (по совету мудрого Миши Гробмана поэт и его подруга Анна питались теперь на рубль в день), от усердных занятий стихосложением (поэт совершенствовал дарование) он выглядел как бледный гений смерти. Синеватый, слегка, может быть, даже светящийся, этакий чахоточный Надсон предстал перед Тарковским. Мэтр поглядел на существо в черном (пиджак, жилет, брюки колоколом) и заулыбался. «Индиана», – назвался поэт и поглядел в стену.

«Индиана?» – переспросил Тарковский.

«Угу…»

«Как электротехник Жан у Маяковского? – рассмеялся мэтр. – Индиана».

Семинаристы угодливо, как показалось провинциалу, поддержали смех мэтра своими смешками.

«Индиана, – подтвердил харьковчанин. – Я хотел бы посещать занятия вашего семинара, Арсений Александрович».

«А у вас есть где жить в Москве? Есть прописка? Вы собираетесь здесь остаться?»

«Ебаный барин! – выругал про себя старого поэта молодой. – Все есть», – соврал он. И подумал, что вот сейчас насмешник попросит его показать паспорт, а в нем лишь харьковская прописка!

«Включите его в список, Арсений Александрович, – сказала Рита, – он хороший».

«Ну конечно же, если он обещает активно участвовать, я включу его в список. – Тарковский взял пачку бумаг и снял с них скрепку. – Кто хочет оппонировать Машеньке?»

Оппонировать Машеньке взялся очкастый Юрий.