355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эдуард Геворкян » Деревянные облака » Текст книги (страница 1)
Деревянные облака
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 15:47

Текст книги "Деревянные облака"


Автор книги: Эдуард Геворкян



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Геворкян Эдуард
Деревянные облака

Деревянные облака[1]1
    Эта повесть должна была выйти в свет в 37-м выпуске сборника «НФ» («Научная фантастика») издательства «Знание» в 1993 году. Однако известные события тех лет остановили выпуск сборников. У меня сохранилась лишь верстка сокращенного варианта, который и предлагается вниманию читателей. Был соблазн переписать, «осовременить» текст, написанный в 1985 году, но мне кажется, что это будет не очень правильно, поскольку может исчезнуть дух времени, а вернее, безвременья, в которое мы были погружены. Исчезнет предчувствие неминуемых перемен, странных и непонятных событий, которые прошлись по судьбам моих современников. Читателю судить, верным ли было это решение. – Э. Г.


[Закрыть]

 
Деревянные облака
над морем крови и гноя.
Рвутся кожаные паруса.
 
Арнольди, «Пустыня Гесперид»

Ветер, набухший мокрым снегом, полз над болотами, лесами, глухо постанывал в обгоревших стропилах, вырывался на простор и бил липкими снежинками в черные силуэты печей, тщетно пытаясь их заново выбелить.

По серому насту поляны осторожно кралась волчица. Замерла. Нарастал слабый, поначалу еле слышимый звук. Волчица рывком поднялась и, увязая по самое брюхо в снегу, ушла в чащу.

Стук и лязг приблизились, выкатилась платформа с мешками, ее толкал паровоз. За ним несколько вагонов, обшитых стальными листами, и две платформы, крытые брезентом. У переезда паровоз зашипел и окутался паром, сухо грохнули буфера. Из вагонов посыпались солдаты, быстро расчехлили машины под брезентом, откинули борта платформ, придвинули брусья, и по ним, стреляя сизым дымом, грузно развернулись и сползли два танка – черные кресты на белой краске и короткое рыло пушки.

Танки взревели и зашлепали гусеницами по еле видимой колее, за ними двинулась колонна солдат.

Анастасия Захаровна охнула и опустила занавеску.

– Принес нечистый на нашу голову!

Ухватилась за кольцо в половице, подняла тяжелую крышку, сдавленным голосом сказала вниз: «Тихо вы там!» Опустила крышку, кинула половик и надвинула скамью. Перевела дыхание и села у окна, слушая рокот гусениц, лай и чужие голоса.

Ближе к вечеру в избу без стука ввалился трезвый и злой Егор Жомов. Прислонил винтовку к столу и попросил воды. Анастасия Захаровна молча смотрела на Жомова.

– Ты, это, не бойся, Настя, – сказал, не дождавшись воды, Егор. – К тебе никого не сунут, я сказал, больная, а они заразы боятся.

– А мне чего бояться? – подала голос Анастасия Захаровна.

– Ладно уж, – махнул рукой Егор. – Я не Чмыхов, душегубства на себя не возьму. Своих-то попрячь, чтоб носа не казали.

– Чего?

– Того… А ну, положь топор! – Егор подскочил к старухе и вырвал из рук колун. – Я про твоих квартирантов давно знаю. Хотел бы – тепленькими взял. Ты Чмыхова бойся, а меня не бойся. Мне эта служба – вот! – Провел ладонью по горлу.

– Что же в лес не уйдешь?

– А я дороги не знаю, – подмигнул Егор. – В лесу меня только и ждали. До первой березки доведут и… смерть предателю! С твоими вот жильцами, глядишь, и дойду. Может, поверят, дадут искупить.

– О чем раньше-то думал? – всплеснула руками старуха. – Голова седая, а ума нет! Тебя что, силой в полицаи гнали?

– Силой не силой, а без меня Чмыхов вас всех тут…

– И с Чмыхова спросят.

Егор вдруг захихикал.

– Знал бы Чмыхов… Когда его папашу раскулачивали, я у них патефон прибрал. Хороший. Жаль, пружина лопнула.

– Чмыхов-то душегуб, а вот ты – жулик!

– Ну и ладно. Да, вот еще! Немцы утром в лес пойдут, прочесывать. Предупредить бы, а, Настя?

Анастасия Захаровна пожала плечами.

– Они, это, вроде базу засекли. Окружают. Начальник, герр Хевельт, злой, гадюка. И стеклышко в глазу. Чмыхов трепал, будто ночью самолет упал. Может, летчиков уже подобрали, в лесу, или ховаются где-то.

Егор хотел еще что-то сказать, но не решался, выглянул в сени и, подойдя к старухе, жарко зашептал в лицо:

– Ты сведи меня с ними, Настя! Слышь, не бойся! Я хоть сейчас в лес, да кто поверит. А я… вот те крест.

До того жалкими были глаза Егора и так луком от него несло, что не выдержала Анастасия Захаровна и влепила по небритой щеке. Показала на дверь. Егор лишь покачал головой, хмыкнул «Крепко!» и пошел вон. Через секунду снова возник в избе:

– Так я завтра зайду, ты мне верь, без меня худо будет!

И прикрыл дверь, уворачиваясь от летящей картофелины.

– Плохо, Анастасия Захаровна, по всему видать – плохо! – Голос Лыкова глухо в кромешной тьме подпола: – Значит, так! Бери Валю и пацана, и до лесу. У меня две гранаты. С ногой далеко не уползу. Сунутся – встречу. А там видно будет.

Анастасия Захаровна сидела на старых мешках. Она знала, что Лыков сейчас лежит в углу, на холстине, брошенной на сено. Рядом с ним на бочке сидит племянник Женька, а здесь, на мешках, примостилась и греет ей бок Валентина.

Всех до слез жалко. Кузьму Лыкова отряд месяц назад оставил. Нога все не заживает. Два раза из лесу за ним приходили. Он вставал, делал несколько шагов и падал. Доктора бы, да где взять? В отряде доктором был Колька-коновал, сын соседский, да и тот пропал.

Евгений, племянник, перед войной на каникулы приехал, погостить. Как началась проклятая, так от родителей ни слуху, ни духу. Брата Захара дите, поздний ребенок. Нарадоваться не могли родители. Женька весь в мать, в Елену Моисеевну. Когда немцы пришли, невесть откуда Чмыхов возник, старостой заделался. Женьку как увидел, обрадовался нехорошо, все приставал, когда, мол, мамка за ним приедет? Анастасия Захаровна его спрятала в подпол. Чмыхов потом ходил, спрашивал, где племянник, щурился и вроде не поверил, что в город ушел. Пару раз наведывался, на миски-ложки смотрел, но в подпол не лазил. А полез бы, ничего и не нашел: хитрый погреб соорудил покойник Михаил, большой был умелец.

И Валентину жаль. Осенью партизаны состав рванули, а немцы, оказалось, другой эшелон пустили. Наших в неметчину угоняли. Народ разбежался, кто до партизан добрел, кто в лесу пропал, а Валентина ночью к избе Анастасии Захаровны вышла. Ее бабка жалела больше всех – девушка на выданье, а тут света божьего не видит и воздуху разве что из отдушины.

Вот еще и каратели нагрянули. И Жомов, прохиндей, языком чешет.

– Что он насчет летчика трепал? – спросил Лыков.

– Наш самолет, говорит, подбили, в лесу упал.

– А летчик?

– Вроде ищут.

– Может, немцы из-за него?.. – подала голос Валентина.

– С танками-то? – сердито буркнул Лыков.

– Базу окружить хотят, – вздохнула старуха.

Лыков засопел. То, что Анастасия Захаровна называла базой, – несколько землянок, наспех вырытых в мокрой глинистой земле прошлой осенью, когда отряд с трудом оторвался от преследования и ушел болотами. Ни рации, ни явок в городе. Хорошо, по дороге взяли грузовик с боеприпасами, воевать есть чем. Облава – ерунда, за единственной грунтовкой следят, а уж танки заметят!

– Вот что, – сказал он после раздумья, – если полицай снова придет, ты мне его покажи. Только… – помолчал, – значит, я в соседний погреб переберусь. Полицая туда веди. Посмотрим. Если что, живьем не выпустим.

– У меня нож есть, – раздался ломающийся голос Жени.

– Молодежь может пока помолчать, – сердито ответил Лыков. – Нож есть, а двенадцати еще нет.

Утром Жомов не пришел. Днем тоже. С утра танки просекой уползли в лес. Весь день Анастасия Захаровна настороженно прислушивалась к далекой пальбе, глухим взрывам. А вечером снова заплюхали гусеницы. Позже объявился и Егор.

– Уходить надо, Настя, – сказал с порога. – Хевельт лютует. Он чуть на мине не подорвался. Может деревню спалить.

Анастасия Захаровна долго всматривалась в испуганные глаза полицая, но ничего, кроме страха, не видела в них.

– Вот что, – решилась она, – ты выдь, погуляй немного, потом зайди.

Жомов послушно кивнул и вышел.

Старуха кинулась к половицам у печи, замерла, медленно подошла к окну и минуту-две вглядывалась в темноту. Вздохнула, отпихнула половик и взялась за кольцо…

– Давно в полицаях?

– Год. Год всего. Вот баба Настя не даст соврать.

Рука Жомова дернулась ко лбу, но повисла в воздухе.

Лыков сидел на скамье, вытянув простреленную ногу. На полицая он не смотрел, спрашивал будто нехотя, время от времени вскидывая на него глаза. Тогда Жомов ежился, начинал тараторить, валить все на судьбу, на Чмыхова…

– Раскаялся, значит, как немцев прижали?

– Да я… – Жомов привстал, но под взглядом Кузьмы осекся и севшим голосом сказал: – Что ж, мне теперь прощения нет?

– В лес-то есть дорога, были б только ноги. А то походи в полицаях, свои люди везде нужны.

Жомов перевел дыхание, сглотнул, махнул рукой.

– Не могу. Завтра велено с немцами в Поддубки идти. Карать. Не хочу крови на себя брать. Это Чмыхову все равно. А я не хочу!

– Вот, значит, как, – протянул Лыков. – А что народ погубят, тебя, значит, не касается?

В избе стало тихо. За окном стонал, свистел ветер.

– Шесть верст до Поддубок, – негромко сказала старуха. Лыков посмотрел на нее, перевел взгляд на полицая, тот привстал, но снова сел.

– Часовых понаставили, – сказал он. – Меня и Петра у дальнего колодца Чмыхов определил, за полночь.

– Кто это – Петр?

– Чмыхова прихвостень, – махнул рукой Жомов. – Они вместе сидели. Уголовная харя! Он ведь, гад такой, у меня кисет спер…

– Кхм, – произнес Лыков, и Егор замолчал.

– Пешком не дойдем, не успеем, – сказала Анастасия Захаровна. – Сани нужны. Сани у Савелия есть, у соседа.

– У него и лошадка есть, – вставил Жомов, – на вид дохлятина, а так крепкая.

– Савелий – мужик хороший, но даст ли лошадь? – покачала головой Анастасия Захаровна.

– Даст, – уверенно сказал Жомов. – Куда денется! Лыков вопросительно посмотрел на него.

– Я так думаю, Савелий у себя летчика прячет, – и самодовольно добавил: – Сам догадался! Ни одна душа не знает, а я знаю!

– Ну-ка, ну-ка, – дернулся с места Лыков и зашипел от боли.

– Третьего дня упал, так! Савелий тогда к Чмыхову приходил, в лес отпрашивался, за валежником. Утром. А к полудню вернулся. Я к нему в сарай заглянул, случайно, а валежнику там – смех один! Савелий из избы носу не кажет и старуха его тоже.

– Мало ли что… – начала было Анастасия Захаровна.

– Мало-немало, а лошадку даст. Скоро начнут по избам шарить. Хевельт, собака, злой. Значит, как я в охранение пойду, сразу к Савке надо.

– Помолчи, – оборвал его Лыков, – голоса у тебя пока нет. Затем повернулся к старухе.

– Савелий этот далеко живет?

– Плетень общий.

– Как бы разузнать?

– Схожу, – кивнула Анастасия Захаровна.

– Как же его в лес выпустили? – спросил Лыков.

– Так немцев еще не было! – удивился Жомов. – Они ведь когда приперлись?!

Анастасия Захаровна вышла. Жомов тоже поднялся.

– Идти мне надо, – просительно сказал он. – Чмыхов хватится, Петра пошлет. Я попозже заскочу.

И тихо закрыл за собой дверь.

Лыков сполз на пол и лег, тихо постанывая. Так он лежал недолго, боль постепенно отпускала, он стал подумывать, как бы обратно на лавку влезть. В избу вошла Анастасия Захаровна. Увидев Лыкова на полу, кинулась к нему, ухватила за плечи.

– Порядок, мамаша, – бодро сказал Лыков.

Анастасия Захаровна скинула с себя драную телогрейку, стянула ушанку, подула на озябшие руки и подсела к нему.

– Слышь, Кузьма, а ведь летчик и впрямь у Савелия.

Женька, худой долговязый подросток, помогал Лыкову напяливать на ногу разбитый старый валенок. Валентина закуталась в бабкино старье и стояла у двери, прислушиваясь.

– Идет кто-то, – тихо сказала она.

Лыков вытащил револьвер и откинулся к печке. Женя достал из кармана самодельный нож на деревянной ручке и шагнул вперед.

– Брысь! – грозно прошипел Лыков.

Мальчик обиженно дернул плечом и подошел к Валентине. Анастасия Захаровна переглянулась с Лыковым и откинула засов. Ввалился Жомов, весь в снегу, тяжело дыша.

– Чего расселись? Где сани-то? Хватятся меня…

– Не шуми, Егор, – прервала его старуха. – Сейчас летчика Савелий к нам перетащит, а сани к огородам выведет.

– Надо было его сразу в сани класть. Пока его туда-сюда, у Петра терпение лопнет. Летчик ранен, что ли?

– Вроде нет, а в чувство не приходит.

– Контужен, значит, – сказал Лыков.

В сенях хлопнула дверь, донесся сдавленный голос: «Держи, держи». В комнату, пятясь, влез мужчина в залатанной овчине, из сеней послышался тот же голос: «Ну, чего же ты?»

– Вот и Савелий, – сказал Жомов. – Давай, давай, скорее.

– А ты подсоби, указчик! – огрызнулся Савелий.

Жомов подскочил к нему, и они втащили большой закутанный в холстину сверток. С другого конца сверток держала жена Савелия – сгорбленная высохшая баба Клава.

Сверток уложили на большой стол. Савелий осторожно распеленал его. Лыков привстал с места и покачал головой.

Молодой парень. Длинные черные волосы. Глаза закрыты. Странный комбинезон – в обтяжку, блестящий, словно из серого шелка. Бляшки поблескивают. И шлемофон вроде не наш; со всех сторон стеклышки небольшие. На левой руке широченный браслет с металлическими полосами.

– Летчик, говоришь? – с сомнением протянул Лыков.

– Вот и я раскинул, вроде не похож, – закивал дед Савелий. – Говорили, летчик, мол, спрыгнул, а никто самолета не видел. Я его у Гнилой балки подобрал. Лежит и бормочет что-то. Меня увидел, сказал только «Ну, вот» и глаза закрыл. С тех пор никак не оклемается.

Лыков кивнул Женьке: «Пособи-ка», – оперся на его плечо и доковылял до стола. К нему подошла Валя, испуганно посмотрела на летчика.

– Ладно, потом разберемся, – сказал Лыков.

– Верно, – подхватил Егор. – Не ровен час, у Петра…

Дверь с грохотом ударила в стену. В проеме вырос солдат, за ним второй. В долгополых шинелях, с автоматами наперевес, они ворвались в комнату, за ними вошел невысокий рябой человек в полушубке с полицейской повязкой и следом офицер.

– Все здесь, герр Хевельт! – ощерился рябой. – Чмыхова провести – это ни-ни! Чмыхов на сто верст измену чует.

Офицер поднял указательный палец, и полицай замолчал.

Анастасия Захаровна окаменела у окна, а Савелий как присел на скамью, так и остался сидеть, положив руку на топорище.

Лыков стоял, держась за плечо Женьки, а Валентина прижалась к нему, глядя застывшими глазами на солдат.

Хевельт подошел к столу, мельком глянул на лежащего, сказал: «Вундербар», – и засунул пистолет в кобуру.

– Я-то думал, она только щенка прячет, – махнул полицай стволом винтовки в сторону Анастасии Захаровны, – а тут, выходит, вот оно что! Говорил мне Петро про Жомова…

– Иехх!

Бледнеющий на глазах Жомов, не размахивая, въехал прикладом в подбородок Чмыхова. Чмыхов грохнулся об пол. Дед Савелий привстал, и в тот же миг топор, описав короткую дугу в воздухе, хрястнул о грудь солдата у двери, тот перегнулся пополам и, вогнав короткую очередь в пол, свалился.

Второй успел полоснуть очередью деда Савелия, и тот упал лицом вниз. Жомов выстрелил солдату в живот, а когда немец схватился за рану, полицай выстрелил снова.

Хевельт выдрал из кобуры пистолет, и тут в спину ему бабахнул револьвер Лыкова. Офицер извернулся ужом, вскинул парабеллум, но выстрелить не успел.

Вторую пулю Кузьма всадил ему в лоб. Фуражка, сдвинутая на затылок, отлетела к стене. Хевельт взмахнул руками и упал на спину, оскалившись в зверской улыбке.

Раненый пошевелился на столе, медленно раскрыл глаза, со стоном поднял правую руку и, дотянувшись до браслета, коснулся его.

С громким щелчком, похожим на сухой треск ломающегося льда, в комнате возник и тут же исчез черный шар. Вместе с ним исчезли Лыков, Женька, Валентина и тот, кто лежал на столе – я…

Глава первая

Четырнадцать лет мне исполнилось, когда я вместе с родителями переехал из Алтайской промзоны в Базмашен. Отец тогда работал старшим наладчиком грузовых линий, мать занималась химией гафнийорганики и носилась между институтом и промзоной. Дома мы ее видели с четверга по воскресенье. Утром в понедельник она успевала быстро проинструктировать и перецеловать всех и исчезала под вой и слезы младшей моей сестры. Впрочем, через несколько минут сестра спокойно говорила: «А мамка наша опять ускакала», – и шла на первый этаж, в детский комплекс.

Ситуация была простая: отец подписал контракт на два года, работа затянулась, и четыре раза пришлось продлевать контракт. Два года обернулись десятью, школу я закончил в промзоне, а сестра доучивалась в Базмашене. Старшая сестра, Кнарик, жила с матерью в Москве. Повзрослев и слегка разобравшись в делах взрослых, как-то я спросил у отца, не развелись ли мы с ними? Отец молча покрутил пальцем у виска.

– Не помните, сколько было окон у вашего дома в Базмашене? – спросил мужчина в светлой рубашке, рассеянно перебирающий пластинки инфоров.

– Десять – двенадцать… – Я пожал плечами.

* * *

В Базмашене нас ждали бабушкин дом и сама бабушка. Она сразу же принялась хлопотать, окружила плотной заботой.

Потом был большой семейный совет, и меня долго пытали насчет планов на будущее. Будущее для меня было в туманной дымке, сквозь которую проступали всяческие картинки романтического свойства. После того как тесты развеяли дымку, романтики поубавилось. Выяснилось, что к химии склонности у меня никакой, хотя мать к ней подталкивала, напирая на семейные традиции. Мне нравилось возиться с красками, но два спаленных экрана привели к мысли, что живопись не для меня. На математических играх я часто попадал во вторую десятку. Неплохо справлялся с агробионикой во время летних отработок учебного кредита. Но сказать, что мечтаю работать на гидропонных плантациях, не могу. Куда хотелось, так это в освоенцы – пиф-паф-трах-бум, трудности и героизм, приключения каждый день. Но на конкурс освоенцев подают с двадцати одного года, да и то, если овладел двумя профессиями.

Ждать семь лет? Вечность! Я поддался уговорам бабушки и записался на четырехлетний цикл в Базмашенский политехникум, благо тесты. «Конструирование и эксплуатация обучающих систем» – так назывался цикл.

Выпускную тему защитил по высшему баллу и получил открытый сертификат. После недолгого раздумья выбрал специальность «испытатель обучающих машин». Меня направили в Ереванский учебный центр на полугодовую стажировку. Потом или просто повезло, или маманя пустила в ход связи, но вдруг образовался контракт в Мытищинский институт экспериментальной педагогики. Отец был недоволен, зато мать откровенно радовалась – из Подмосковья до нее всего десять минут без пересадки.

Два года в Институте. Одна командировка в Тихо. Там никак не могли разобраться после монтажа с тренажерами, а все наши наладчики сидели на Проекте. Вот и попросили меня быстренько слетать туда-обратно. На Луне время провел весело. Систему я им наладил, правда, всю неделю слегка мутило. Народ там гостеприимный, но никто не предупредил, что при пониженной гравитации некоторые напитки домашнего изготовления из организма выводятся медленно.

На Проекте из нашего сектора было трое – Глеб Карамышев, Райнер Клюге – испытатель Европейского учцентра, и я. К тому моменту, когда Проект выходил на финиш, Карамышев вывихнул ногу, у Клюге родилась дочь, и он взял недельный отпуск. Тут выяснилось, что в монтаже напутали коммуникации, потом вдруг скисла элорганика, и пришлось менять транспьютерные блоки. Испытания грозили завершиться провалом, прогон за прогоном кончался неудачей, ну а чем кончилась восьмая проба, вы, наверное, знаете лучше меня.

Директор Института переглянулся с человеком в светлой рубашке, задававшим странные вопросы. Тот кивнул и подошел к столу.

– Извините за назойливость еще раз! Моя фамилия Прокеш, я, можно сказать, эксперт.

Я привстал и кивнул.

– Собственно, – добавил Прокеш, – экспертом я стал позавчера, почти сразу после вашего… происшествия. У меня одна просьба. Повторите все подробности – цвет глаз ваших уважаемых родителей, сколько комнат в доме вашей бабушки – словом, все!

Директор с интересом посмотрел на Прокеша.

– Вы полагаете, это настолько серьезно? – спросил он.

– Не знаю! Но у меня есть маленькие сомнения, а как эксперт я обязан их рассеять или… Наоборот. Даже самые невероятные предположения. В первую очередь – самые невероятные.

– Вы думаете, – директор пожевал губами, – рокировка?

– Ничего я не думаю, – улыбнулся Прокеш, сел в кресло и сцепил пальцы на большом животе, – ничего не предполагаю, подвергаю все сомнению, в том числе и гипотезу рокировки. Покровский, конечно, большой ученый и великий физик, но у его учеников необузданная фантазия. Это хорошо, но…

Эксперт покрутил пальцами в воздухе.

Директор молча смотрел на него, а я на директора. Что касается гипотез, то довелось мне в эти дни услышать разное. За три дня нафонтанировали столько, что экспертам расхлебывать много недель, если не месяцев.

Месяцев! Большим я тогда был оптимистом.

Между тем директор протянул руку и взял со стола прозрачный конверт с пластинкой инфора. Там же, в конверте, находился служебный сертификат. Судя по цвету полос – мой!

– Ну что ж, – сказал директор, – рекомендации Совета Попечителей для меня закон. Отдаю его вам. Испытатель Барсегян, вы командируетесь в Европейский учебный центр. Есть возражения?

Я не успел ответить, как заговорил Прокеш.

– Все это формальности, – сказал он. – Вы можете находиться, где вам будет удобно. Под Прагой прекрасные лаборатории, а поскольку Центр в Праге, то проще все решить на месте.

Он говорил чисто, с мягким, еле заметным акцентом. Возражений у меня не было. Сейчас больше всего хотелось выспаться – лечь прямо на ворсистый пол в директорском кабинете, и часиков шесть чтоб меня не трогали.

– А пока, с вашего позволения, – Прокеш взял конверт, – давайте немного отдохнем.

– Давайте! – невольно воскликнул я.

По коридору я шел, плохо соображая, что он говорит. Он довел до лифта, поднялся в медсектор к моей комнате. Я успел ему вежливо что-то промямлить, вошел, упал на диван и заснул.

В просмотровом зале Института я второй или третий раз. На меня не обратили внимания. Непривычно как-то. Обычно покажешься на людях – вроде бы пальцем не тычут, но напряженное любопытство повисает в воздухе, руками можно потрогать. За неделю я насытился славой, плотно наелся.

Директор и Прокеш сидели рядышком и, склонив головы друг к другу, тихо беседовали. Глеб Карамышев и незнакомый наладчик вводили инфоры. Были еще двое – один молодой, с длинными усами, а второй – с могучей лысиной, тоже усатый, но усы короткие, жесткие. Знакомое лицо. Он внимательно оглядел меня с ног до головы, хмыкнул. Молодой глянул мельком и перевел взгляд на монитор.

Делать мне здесь нечего. Все, что мог сказать, я уже сказал. Может, пригласили из вежливости? Уйти, что ли? Карамышев поднял голову, увидел меня, махнул рукой и, сказав: «Привет, Арам!», уткнулся в монитор.

Директор и Прокеш обернулись, чуть не стукнувшись носами. Прокеш сделал приглашающий жест и негромко сказал:

– Давайте к нам!

Я сел рядом. Наладчик буркнул «готово» и притушил свет.

– Ну, в общем, я повторю, – скороговоркой начал Карамышев. – В шестнадцать двадцать четыре пошла восьмая проба, в шестнадцать двадцать шесть и четыре зафиксирован контакт, в шестнадцать двадцать семь и три испытатель Барсегян исчез из кабины двенадцатой модели экспериментальной обучающей системы на две, точнее две и одна, секунды. Затем испытатель Барсегян был обнаружен в кабине лежащим на полу, а рядом находились трое. Через несколько минут испытатель Барсегян пришел в себя. Ну… – Глеб замялся, – поговорили, выяснилось – из 1943 года. Позапрошлый век. Вернее, это они так заявили.

– А вы? – перебил его тот, что с большой лысиной.

– Что – я? – удивился Глеб.

– А как вы считаете?

Карамышев пожал плечами и посмотрел на директора.

– Вот именно, – назидательно сказал лысый. – Все это попахивает… Впрочем, посмотрим, что еще у вас там?

Глеб снова пожал плечами и включил монитор.

Цеграфии хорошие, резкие, по краям немного размытые. Я опасался, что вылезут сцены со дня рождения Симы, но обошлось.

Молодой, с усами, подошел ближе. «Эксперт Трифонов, – шепнул мне Прокеш, – а другой – мотиватор Миронов».

Я дернулся, но Прокеш удержал меня за локоть. Первый вживе мотиватор, которого я вижу. Любопытно.

Трифонов молча разглядывал цеграфии, попросил задержать одну – там, на мой взгляд, ничего интересного не было – снег и ветка ели, а на ней опять снег.

– Не пойму, – сказал Трифонов, – вроде звезды проглядывают.

– Объекты идентифицированы, – негромко сказал Прокеш, – со всеми поправками. Полное совпадение. Звезды наши.

Последнюю цеграфию Трифонов разглядывал долго.

– Да, – наконец заключил он, – все как полагается. Как в хрониках. Шинели, каски и «шмайсеры» наперевес.

– Где это вы «шмайсеры» видите? – иронично спросил Миронов.

Трифонов несколько растерянно ткнул перед собой пальцем.

– Нет! То, на что вы сейчас пальцем указываете, пистолет-пулемет МП-38 фирмы «Ерма», калибр девять миллиметров, тридцать два патрона и прямой, как видите, рожок. А то, что называется «шмайсером», – это штурмовое ружье МК-542, калибр 7,92, тридцать патронов, а рожок, напротив, изогнутый. Конструктор, да, Шмайсер. На вооружение взят в 1944 году. Так ошибаться нельзя, на таких ошибках можно построить одну или несколько роскошных теорий. Я знаю любителей таких построений!

– Да мне то что, – огрызнулся Трифонов и сел в ближайшее кресло.

– Что там у вас с… прибывшими? – спросил Миронов. Директор развернулся к нему с креслом.

– Вы получите все материалы. Восприняли они происшествие спокойно. Кузьма Лыков спросил, можем ли мы вылечить раненую ногу. Валентина Громова вспомнила Уэллса и еще какие-то рассказы о машинах времени, а подросток Евгений Коробов долго не понимал, что произошло. Лыков интересовался, можем ли мы вернуть его обратно. Громова и Коробов этим не интересовались.

– А чем они интересовались? Очевидно, задавали вопросы?

– Да, много вопросов. Но им посоветовали немного подождать, пока не будет решен вопрос об их возвращении.

– Неплохая шутка!

– То есть как? – поднял брови директор. Мотиватор Миронов подошел к нему и навис над креслом.

– Вы всерьез полагаете, что их можно вернуть?

– Мое мнение здесь несущественно, – веско сказал директор. – Я не специалист в этом вопросе. Я сейчас выступаю как администратор. Решение примут специалисты, эксперты и, наконец, мотиваторы. Мое дело – обеспечить реализацию принятого решения.

– И вы так хладнокровно об этом говорите! – всплеснул руками мотиватор. – Вы спокойно отправите их обратно на смерть после того, как они побывали здесь? А этическая сторона вопроса?

По-моему, он издевался. Мы ему не понравились, вот он и резвился. Мотиваторам, говорят, это на пользу, они, как и все интуитивисты, люди настроения.

– Этическая сторона вопроса меня, разумеется, волнует, – ответил директор. – Как, впрочем, и вас. Когда надо будет принимать решение, тогда и поговорим об этике. А пока все это – колебания воздуха. Вы сначала объясните, что произошло, как и почему, а тогда посмотрим, обратимо ли это… происшествие.

– Вы можете построить машину времени?

– Нет. Не уверен, что такая в принципе возможна.

– Как же вы могли обещать?!

– Во-первых, не я лично обещал, во-вторых, как бы вы повели себя, если на вас вдруг, извините, валятся люди, не являющиеся сотрудниками Института, и вообще непонятно откуда?

– А Лыков парень крепкий, – вмешался в разговор Карамышев, – когда, говорит, возвращать будете, оружия подкиньте.

– Да-да! – подхватил Миронов. – Оружие, то-се, парадоксы со временем, хронопетли, расслоение пространства и прочие красоты воспаленного ума. Темпоральная шизофрения – вот что это такое! Никаких перемещений времени не было и быть не могло!

– А как же они? – спросил Глеб и выпятил нижнюю губу.

– Кто? Ах да… не знаю, не знаю, – пробормотал мотиватор. – Думать надо, надо думать.

– Я их успокоить хотел, – сказал Карамышев. – Поэтому и сказал, что вернем… Только вот как возвращать? Убьют их там!

– Фантастика! – донесся сердитый голос Миронова.

– Лыков просил их сразу в Клинцы закинуть – это город рядом, у них там свои люди есть. – Карамышев виновато посмотрел на директора. – Может, действительно…

– Глеб Николаевич, – устало произнес директор, – я абсолютно не разбираюсь в темпоральной физике. При всем моем уважении к вам, полагаю, что вы разбираетесь не больше моего. Да и сама темпоральная физика существует всего три дня. Я не знаю специалистов. И академик Покровский, выпустивший, кстати, из бутылки этот термин – «темпоральная физика», не уверен, можно ли считать его специалистом в этой более чем новорожденной сфере научных интересов.

Карамышев почтительно выслушал тираду директора, а потом негромко спросил у наладчика: «При чем тут бутылка?»

Мотиватор засопел, а я с интересом наблюдал за ним. Может быть, прямо сейчас хлоп – и ответит на все вопросы! Помню, смотрел года два назад передачу о мотиваторах. Парень моих лет гулял себе, щепки в воду сыпал, а потом – рраз! – и готово. Новый принцип самоконтроля транспьютеров. Правда, у него было шесть специальностей в семнадцать лет. Вот тебе и прогулочка у воды!

– Так я только чтобы успокоить их, – сказал Глеб. – С Клинцами ничего бы не вышло. Парнишка сказал, что там партизаны состав взорвали на станции. А в составе – бомбы. Полгорода снесло, и все вокруг заражено. Пока радиация спадет…

Карамышев запнулся, потому что рядом с ним оказался мотиватор Миронов.

– Что, что здесь происходит?! – вскричал он фальцетом. – Почему об этом я узнаю между прочим, случайно?

– Мы только начинаем работать, – сказал Прокеш извиняющимся голосом. – Вся информация будет проверяться и перепроверяться. Нам еще много предстоит узнать о деталях той войны. Стоит ли сейчас так волноваться из-за каждой партизанской акции?

– Вы полагаете, не стоит, Вацлав? – спросил Миронов.

– Я думаю, у нас еще будут поводы для волнения.

– Вы тоже так считаете? – обратился мотиватор к директору.

– Я не историк, я биолог. Но не вижу причин для эмоций.

– Прекрасно! – Миронов вперил взгляд во второго эксперта. Эксперт молчал.

– Следовательно, вы все здесь считаете, – вкрадчиво сказал Миронов, – что атомная бомба у фашистской Германии в 1943 году – событие, недостойное эмоций?

– Что вы имеете в виду? – безмятежно спросил директор. – Я вообще-то не историк…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю