Текст книги "Герда"

Автор книги: Эдуард Веркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Так ты что, все слопала? – перебила Саша.

Юлька пожала плечами.

– Кушать хочется, – сообщила Алька. – Может, огурцов хотя бы. Ну, невзирая…

– Огурцы прокисли, – Юлька хлюпнула носом. – Но я их все равно съела. Есть очень хотелось… Так получилось, короче.

– Тощая, а прожорливая до ужаса, – Сашка почесала лоб. – Все слопала. У тебя дома что есть?

– Вряд ли, – помотала головой Юля. – Мы еще после зимы толком не были. Может, с прошлого года чего завалялось…

– Ну, так поищи.

Юлька направилась в дом и не возвращалась долго. Я предположил, что она там потихонечку подъедает найденные прошлогодние сухари, или сушеные грибы, или еще что.

– Она всегда такая, – пояснила Саша. – Покушать любит. Булимия в легкой степени, кажется. В кулинарное училище поступала…

– И как? – спросил я. – Учится?

– Нет, конечно же. Выгнали еще с первого курса.

– Догадываюсь, из-за чего.

– Ага, – подтвердила Саша. – Она там все порции половинила. Ну, это еще ладно, так она однажды умудрилась в морозильное отделение забраться… Короче, выписали ее из техникума, так она так расстроилась, что целый год дома просидела, на улицу вообще не выходила. Ну, пока дома сидела, стала поделки разные мастерить, так до дизайна и докатилась. Довольна, кажется.

– А ты где учишься? – спросил я. – В какой школе?

– Я? Я на бухгалтера, в колледже.

– Хорошая профессия.

Саша пожала плечами.

– Ты правда хочешь стать бухгалтером? – спросил я серьезно.

– Не знаю, – Саша улыбнулась. – Надо где-то учиться… То есть я, конечно…

Она замолчала.

– Короче, мать четыре года деньги откладывала, – сказала Саша. – Ну, у нее… надежды, короче, а я не могу…

Саша отвернулась.

Это понятно. У мамы надежды, она копила деньги, недоедала, недосыпала, и, как ни крути, это надо уважать, серьезно это.

– Хочется сделать что-то настоящее, – сказала вдруг Саша. – Что-то… большое. А что большое может сделать бухгалтер?

– А я вертолетчицей хочу стать, – вмешалась Алька.

– Зачем?

– Это здорово. Летай себе туда-сюда и никаких пробок. За вертолетами перспектива, так что я заранее на курсы записалась. Надо смотреть в будущее, я смотрю. А вы?

– Я?

– Ну да, ты и Юля. Вы смотрите? Вот Гоша не смотрит, он у нас пустоцвет, о будущем совсем не думает. А надо. Ведь надо?

– Надо, – согласилась Саша. – Я думаю. И Юлька тоже… Она стипендию откладывает.

– Зачем?

– Это тайна. Наверное, «Логан» себе прикупить хочет.

Показалась Юля. С разочарованным видом. Впрочем, она, похоже, всегда с разочарованным видом бродит. Наверное, она все-таки булимичка. Как она с таким настроением может строить пальмы? И я совсем не пустоцвет.

– Ну что, ничего не нашла? – спросила Саша.

Юлька печально кивнула. Уныло. А мне ее жалко даже стало. У нее явно был талант, кажется. Только непонятно какой – кулинарный или дизайнерский. А может, какой-то общий, дизайно-кулинарный. А еще руки она держала за спиной, ну, я сразу подумал, что у нее там топор. Возьмет и убьет всех, закопает в погребе с прошлогодней картошкой.

Но это оказался не топор.

– Вот, – сказала Юля.

И достала из-за спины желтую жестяную банку. Без этикетки, немного проржавевшую, немного помятую.

– Сгущенка! – обрадовалась Алька. – Давайте сварим! Обожаю вареную сгущенку, а ма редко покупает!

Саша повертела банку и так и сяк, поболтала ею, прислушиваясь. Банка выглядела несъедобно, но есть хотелось.

– Непонятно… Это что?

Юлька пожала плечами.

– В подвале нашла. Там больше ничего нет, только это.

– А вдруг там тушенка? – предположила Саша. – Или горошек?

– Не булькает ведь, – сказала Юля. – Значит, скорее всего, сгущенка. Старая, наверное, уже засахарилась.

– Банка странная, – заметила Саша. – Сгущенку в такой не выпускали.

– Выпускали, – возразила Юля. – Я точно помню, выпускали, я ела.

– Возражения снимаются.

– Это, наверное, не сгущенное молоко, это, наверное, сгущенные сливки. Я помню…

Юля облизнулась.

– За час сварится, – сказала Саша. – Разжигайте мангал, сейчас сковородку притащу.

Юля опять побрела в дом. Так же уныло, как мертвая. Ей бы в зомби-трэш, можно вполне без грима, большая экономия средств.

– Огонь надо развести, – сказала Саша. – Если хотите варить.

– Хотим, – за меня ответила Алька. – Хотим. Хотим.

Саша отправилась к колодцу доставать воду, а я развел в мангале огонь. Причем с первой попытки – у Юли дома оказались охотничьи спички, они горят и под водой, а в мангале особо хорошо. Взял три полена, залил парафиновой растопкой, кинул спичку.

Алька захлопала в ладоши. Герда поморщилась от запаха серы и отступила, Саша принесла ведерко с водой и поставила его на барбекюшницу.

– Будем варить, – сказала Саша. – Все равно делать нечего, а так хоть время пройдет. Иногда время исключительно гадкая вещь. А иногда наоборот.

Вода в ведре не закипала долго, мы стояли вокруг и смотрели в него, грели руки над огнем, и это почему-то было интересно. Я подкладывал в мангал дрова, и вот вода закипела, в ведре забили горячие ключи, Юля засекла время и сказала, что так нужно почти час варить, а пока мы можем спокойно пойти посмотреть окаменелости, здесь недалеко, в карьере.

– Тут и окаменелости есть? – спросила Алька. – Здорово!

– Да нет тут окаменелостей, – сказал я. – Юля шутит.

Мне совсем не хотелось идти в какой-то карьер.

– Есть тут окаменелости, – возразила Юля. – Тут недалеко глину разрабатывали, там много всего нашли. Пойдемте, посмотрим.

Я был против, но девчонки проголосовали «за», и мы пошли смотреть карьер.

Он находился совсем недалеко, по замусоренной тропинке метров триста в сторону холмов – и вышли к большой яме, раскопанной прямо посреди низкорослого перелеска.

Яма оказалась давнишняя и странная, верхний слой почвы был срезан, и под ним обнаружился черный бугристый пласт, вылизанный дождями и солнцем до блеска, посреди этого пласта возвышался рваный гребень, и Алька тут же сказала, что это, конечно же, Ктулху.

– Ну, или какой-нибудь его родственник, – неуверенно добавила она. – У него много родичей, Бегемот, Левиафан… А главный его враг – это Спагетти-Монстр. Но это не он…

– Это хребет динозавра, – уныло объяснила Юля. – Он тут застрял в асфальте.

– Это просто бугор, – отмахнулась Саша. – Но там есть и настоящее, надо спуститься.

Мы спустились в карьер.

– Мама! – выдохнула Алька. – Здорово.

Это действительно было здорово. Выпуклые бугры, похожие издали на божьих коровок, оказались огромными раковинами, раковины как бы вплавлялись в камень, составляли вместе с камнем единое целое. Настоящие, древние. То есть очень древние, миллиард лет им, два миллиарда.

– Это меловой период, – пояснила Юля. – Или триасовый. Какой-то, короче, древний период. Тут море везде было, а мы сейчас на его дне.

Юля зачем-то посмотрела в небо, точно море до сих пор колыхалось там.

– Ап, – Алька погладила раковину. – Они тут водились, плавали, да уж.

Алька приложила ухо к раковине.

– Они звучат, – сказала Юля. – В них слышно древнее море.

– Да, слышно…

Алька закрыла глаза и стала слушать. Я не удержался и тоже приложился к раковине. В первое мгновение ничего, но уже через секунду различил далекий гул, похожий на море, на ветер. Конечно, я понимал, что это иллюзия, что это всего лишь кровь гудит в моей голове, но все равно было интересно. Да и вообще.

Алька направилась к другой раковине.

– А вон эта на черепаху похожа, – воскликнула она.

Углубились в этот парк юрского периода. Окаменелости произвели впечатление не только на нас, на Герду тоже. Она с напряженным интересом нюхала раковины, пыталась что-то подковырнуть когтями и зубами.

– А почему… никто это не изучает? – спросил я. – Это же… наверное, представляет интерес.

– А, никому это не нужно, – махнула рукой Саша. – В прошлом году пытались эти каракатицы для музея подковырнуть, трактором не сдвинули, оно крепче, чем камень. Это как скелет мира…

– Вот эта мне больше всего нравится, – перебила Юля, указав пальцем на большую выпуклую ракушку, похожую по форме на нашу галактику. – Вот эта…

Юля подошла к космической раковине и вдруг легла рядом с ней, и сама свернулась улиткой.

– А мне вон та, – воскликнула Алька и устроилась рядом с закорючкой поменьше.

Герда подумала и тоже легла рядом, и тоже свернулась калачиком, а я подумал, что форма улитки, распространенная в нашей Вселенной, наверное, совсем не случайна.

Сашка рассмеялась.

– Смотрите не примерзните, – посоветовала она.

И пошагала в обход карьера, а я за ней.

Мы шли по краю ямы, успевшей прорасти зеленым и синим мхом, смотрели вниз, я уже не мог отличить, где Юля и где Алька, они слились с землей, растворились среди миллионнолетних тварей, ставших камнями.

– Чудное тут место, – сказала Саша. – Я иногда сюда прихожу. В этих улитках есть что-то… Такое… У ручьев, где дремлют ивы, где всегда весна…

Саша вдруг прочитала стихи. Не очень длинные, но вроде красивые и, что самое главное, подходящие очень этому месту. Вот взяла и прочитала. Я вообще не слышал, как стихи читают. Нет, Алька иногда чего-нибудь выдает, но всегда иронически, несерьезно, с продуманным отвращением, точно она стесняется того, что стихи читает. А у Саши получилось. Наверное, из-за того, что она не стеснялась.

После стихов мы уже не разговаривали, просто бродили и смотрели, и за рассматриванием окаменелостей время прошло неожиданно быстро. Мне хотелось остаться здесь еще, посидеть в этих камнях до вечера, но мы поспешили к дому. Потому что отлипшая от ископаемых Юля вспомнила про сгущенку и другие сокровища Вселенной и побежала.

Это было смешно. На самом деле смешно, потому что бежали мы все кто как.

Саша бежала чересчур сосредоточенно, точно на пожар, как-то слишком стараясь, двигая локтями, и это само по себе выглядело весело.

Алька бежала вприпрыжку и шустро, уносилась вперед, а затем возвращалась назад, дожидаясь нас.

Лучше всего бежала Юля. Она бежала просто роскошно, глядя на нее, я представил первенство канцелярского магазина среди готовален, тут я уже не выдержал и немного посмеялся.

Как ни странно, до сгущенки первой добежала именно Юля.

Мангал потух, вода, кажется, уже вся выкипела, ведро пожелтело и местами почернело.

– Что-то мне это не нравится, – сказала Саша. – Как-то оно потрескивает…

– Надо посмотреть, – печально сказала Юля.

– Ну, иди, посмотри.

Юля поморщилась.

– Я могу, – конечно же, вызвалась Алька, но я вовремя поймал ее за шиворот.

Двинулся сам, по-мужски.

Ведро на самом деле потрескивало, хотя мне казалось, что это совсем не потрескивание, а тиканье часов. То есть, часовой мины, конечно.

Я сделал несколько шагов по направлению к ведру, затем…

– Ложись! – крикнул я.

Сашка и Алька послушно упали, а Юля растерянно осталась стоять, так что пришлось Саше пнуть ее под колени. Юлька завалилась. И тут же грохнуло и зашипело, над моей головой просвистело железо, звякнуло стекло.

– Здорово, – сказала Алька. – Просто здорово.

Юля медленно поднялась и направилась к дому.

– Банка окно высадила, – сказала Саша. – Лучше не бывает.

– Насквозь пробила, – сказала без всякого удивления Юля. – С одной стороны влетела, с другой вылетела. Прикиньте. А могло бы и убить.

Достойная смерть, подумал я. Быть убитым взорвавшейся банкой с просроченной сгущенкой. С другой стороны, наверное, судьба. А что я хотел?

– Весело, – сказала Саша. – Вот так и живем.

Она тоже поднялась и стала отряхиваться. Юля зашла за дом и немного исчезла.

– Что-то Юлька замолчала, – Саша прислушалась к дачным звукам. – Подозрительно… Пойдемте, посмотрим.

– Может, она лишилась дара речи? – поинтересовалась Алька.

– Она лишилась дара мысли, – ответила Саша. – Хотя ей это особо не мешает…

Саша поднялась и на цыпочках направилась к углу дома. А мы за ней. Выглянули.

Это была странная картина. Юля стояла возле пластиковой пальмы, ковыряла в ней щепкой, а потом эту щепку облизывала.

– Пальму ест, – растерянно произнесла Алька. – Она мне все больше нравится. Саш, можно я ее на телефон сниму?

– Валяй, – разрешила Саша.

Алька начала снимать.

– Юль, тебя что… – спросила Саша. – Не знаю даже что… Тебя как… Ты что вообще делаешь?

– Да тут банка… – Юля кивнула на пальму. – Короче, подходите, тут много.

По пальме стекала сгущенка. Вареная, средней степени густоты, Юля подцепляла ее сосновой щепкой и ела. С аппетитом.

– Нормальная по вкусу, – сказала Юля. – Недоварена слегка. Давайте, кушайте.

Облизывать пальму мне не хотелось. И Альке я отсоветовал, мало ли какие бактерии, а Сашка и сама не стала.

Юлю бактерии не смущали; впрочем, сгущенки на пальме оказалось немного, Юля с ней и сама быстро справилась.

– А есть все равно хочется, – сказала печально она.

– Тебе всегда хочется, – заметила Саша.

– Можно грибы поискать, – предложила Юля. – Тут их много, лисички, подосиновики…

– Какие грибы, Юлико? – спросила Саша.

– Да тут даже в мае бывают, особенно сморчки.

– Сморчками можно отравиться, – заметила Алька.

– Но не до конца, – возразила Юлька. – В смысле, тут они не смертельные, мы каждую весну ими травимся, а ничего, все живы. Вкусные такие.

Я поглядел на Сашу.

Та пожала плечами.

– До трамвая почти пять часов, – сказала она. – Не думала, что с крышей так быстро справимся. Чего делать, не знаю…

– Давайте к реке сходим, – предложила Юля. – Там хвощи растут. Их можно запечь в золе.

– Сгущенку уже сварили, – заметила Саша.

– Бывает, – ответила Юля. – Сгущенка часто взрывается. У нас как-то раз в общежитии взорвалась, так весь потолок загваздало. А потом стекало. Такие сосульки свисали…

Юля изобразила сосульки из вареной сгущенки, и это у нее получилось неожиданно хорошо, вот так сосульки и должны были выглядеть.

– С едой вообще часто проблемы случаются, – сказала Юля. – Еда не всех любит. Вот хвощи наоборот…

– Что-то печь хвощи мне не хочется, – сказала Саша. – Будем хвощи запекать, а окажется, что какую-нибудь волчью смерть запекли.

– Да тут нет волчьей смерти, тут только хвощи, я могу сама сбегать нарвать.

Юля совершила убегательное движение верхней частью корпуса.

– А я никогда хвощей не пробовала, – вздохнула Алька.

– Это земляной орех, – пояснила Юля. – Очень вкусно! Я сейчас.

Она все-таки поспешила за хвощами, а мы стали ждать ее у костра. Саша рассказывала, какое это хорошее место, Мамонтовка, как она сама хочет тут дачу, потому что тут воздух очень полезный, а в восьми километрах между сопками есть горячий камень, самый настоящий, садишься на него – и горячо. Поэтому многие, у кого радикулит или другие какие костные заболевания, сюда приезжают и излечиваются. А в десяти километрах родник с минеральной водой и грязевые лужи, а картошка тут растет сладкая-пресладкая, причем вырастает даже настоящая мексиканская картошка, которую когда-то ацтеки выращивали. Или майя. Жаль только, что дома тут стоят совсем не дешево.

Вернулась Юля со своими хвощами, не знаю, насколько они были съедобны, по виду напоминали подземную фасоль. Юля забросила их в золу, и эти хвощи немедленно стали трещать, Юля сказала, что готово, и принялась нас угощать. На вкус это было не очень, похоже на обычные угли, только еще и горькие.

Потом помолчали. Потом поиграли в карты, Юля обыграла всех. А потом она снова сходила домой и вынесла гитару, и ни с того ни с сего спела песню. Самодельную, с корявыми словами про любовь и разлуку, но мне понравилось. Альке тоже, она даже похлопала и принялась просить сыграть еще, но Юля не стала, а Саша ответила, что Юля всегда играет только одну песню, у нее такая традиция.

Ближе к вечеру с реки потянуло ощутимой прохладой, Юля предложила зайти в дом, но нам не хотелось в дом, река выглядела слишком красиво, хотелось смотреть. Тогда Юля вынесла нам зимнее. Мне и Саше достались суровые такие ватники, перемазанные маслом, прогоревшие в рукавах и пахнущие солеными огурцами. Теплые.

Альке досталась душегрейка, побитая молью и расшитая бисером, в ней она стала похожа на сказочную мордовскую ведьму, не хватало только волшебного кинжала, способного вызывать дух леса. Сама Юля надела длинный сюртук оранжевого цвета, как мне показалось, украденный где-то в театральной костюмерной, этот сюртук ей очень шел, она стала как вареная креветка и двигаться стала тоже как-то по-креветочьи, по фазам, ей, кстати, очень шло. Я почему-то рассмеялся, а Юля поглядела на меня с укоризной, точно это из-за меня она вынуждена была всю жизнь ходить в этом сюртуке.

Мы сидели возле костра, грелись, кутаясь в эту дурацкую одежду, перекидывались дурацкими фразами и смеялись, и было хорошо. Река начинала чуть светиться розовым, и плывущие по ней баржи тоже стали розовыми, захотелось почему-то петь, только я совсем ничего не умел петь, разве что частушки.

Алька начинала подремывать и валиться мне на плечо, Юля задумчиво строила из пальцев фигуры, я смотрел на угли и думал, что жить неплохо.

Вдруг Саша расхохоталась. Вот так сидела, грелась в фуфайке, и раз – принялась смеяться и показывать пальцем. Я посмотрел и увидел Герду. Мы про нее почти забыли, а она…

Она стояла перед нами, опустив голову к лапам, а на морде ее красовалась банка из-под сгущенки.

Это было действительно смешно. Морда Герды с надетой на нее консервной банкой. Я, во всяком случае, посмеялся. Саму Герду банка не шибко смущала, она вела себя как ни в чем не бывало, снять банку не старалась.

– Во дура-то, – сказала загадочно Юля.

– А она не задохнется? – спросила Саша.

Герда явно не задыхалась.

Конечно же, на даче у Юли не нашлось ножниц по металлу, самое режущее – это лопата, а как снять банку лопатой, я не очень представлял. Поэтому мы с Алькой отправились по соседям. Стучались в двери, звонили в звонки.

– Здравствуйте, – говорила Алька. – У нас собака застряла мордой в банке. Не могли ли вы дать нам ножницы по металлу?

Никто нам ничего не давал. Наверное, потому, что мы забыли переодеться, нас принимали за психов или за нищих. На третьем дворе Алька ради разнообразия попросила хлеба, и нам дали целую буханку, мы стали ее есть и слопали почти половину.

А когда вернулись, то обнаружили…

Герда сидит.

Юля сидит напротив нее и раскрашивает банку. С вдохновением на лице. Цветочками. Ромашками. Очень так живенько получилось.

– Да, – сказал я.

– Ага, – кивнула Саша. – Юлька – она всегда так. Не ждешь от нее, а она раз – и учудит.

– Красиво, – согласилась Алька.

И тут солнце стало опускаться. Холмы начали подсвечиваться едва заметным красным светом и теперь, перед наступлением вечера, на самом деле было видно, что они похожи на мамонтов. На длинную вереницу мамонтов, шагающих вдоль реки в палеолитическую даль.

Мы сидели и ели разломанный кисловатый хлеб и смотрели то на мамонтов за спиной, то на редкие баржи на реке.

Герда вздыхала и присвистывала в своей банке. Почему-то мне снова было странно и хорошо. Наверное, от реки.

Глава 8
Близнецы

Пропал Мелкий.

Мелкий у нас пропадал регулярно, такой уж он человек. Бродяга. Конечно, когда он находился под присмотром няни, он не пропадал никогда, в другое же время, когда за ним приглядывал Гоша, я или мама, он пропадал. Однажды он умудрился пропасть даже под присмотром папки, причем папка, как человек предусмотрительный, привязал его к ходункам, но Мелкий пропал вместе с ходунками. Так что пропадение Мелкого для нас не ЧП, ну, если бы не вчера.

Вчера мама затащила меня на заседание «Мружа». Гошу она не взяла, он в детский дом № 16 уже ездил недавно, а потом он слишком здоровый и на заседаниях «Материнского Рубежа» смотрится глупо. Другие тоже своих детишек берут, так что мне не одной мучиться приходится.

Дети там все приличные, с ними интересно и полезно. Ну, то есть простор для художественного глума и для изучения массового сознания. Загружаешь программу «Ментальный вивисектор» – и вперед, невзирая.

Кстати, вчерашний вечер прошел небесполезно, то есть совсем глубокого отвращения я не испытала, так, в меру. Взрослые отправились в брифинг-рум обсуждать проблемы практической благотворительности, а мы, юные и еще недостойные великих свершений, собрались в детской комнате. Там было тепло, комфортно, мягко, на стенах пастели, на подоконнике плюшевые мумитролли, полно всяких развивающих экологических игрушек, твистеров, «построй Азкабан своими руками» и прочей подобной скукоты, полезной для ума и мелкой моторики. А еще разные хорошие книжки про говорящих зверушек и всякие иные скандинавские причуды, мои коллеги по несчастью тут же принялись уныло читать, уныло лепить и уныло выпиливать лобзиком.

Я села на надувное кресло, немного подумала, позлилась, посмотрела, как за окном носятся галки, а потом предложила сыграть во что-нибудь развивающее.

– Давайте, что ли, в города, – предложила рыженькая девочка.

– Лучше в пустыни, – возразила мечтательная девочка.

– Давайте в болезни лучше, – предложил бледный мальчик. – Чур, я первый. Ящур.

– Рахит, – поддержала рыженькая и посмотрела на меня.

Я стала вспоминать болезни на букву «т», но вспомнила только трупное окоченение.

– Трупное окоченение, – сказала я.

– Трупное окоченение не подходит, – забраковал бледный. – Нужно из одного слова. Вот вроде как тромбофлебит.

– Тромбофлебит, – сказала я.

– Я это уже назвал, – сказал принципиальный мальчик. – Могла бы назвать, к примеру, туляремию.

– Тиф, – вспомнила я.

– Фиброз, – тут же парировала мечтательница.

Детки оказались вполне себе в теме, но выигрывал все равно бледный, так что нам скоро наскучило, и тогда предложила я.

– Давайте сыграем в психушку.

Они все на меня посмотрели.

– В Европе давно в это играют, – сказала я. – Точно-точно. Самая актуальная игра. Вместо того чтобы всякой мурой маяться, давайте лучше в психушку. Это весело.

Все посмотрели на меня. Они играли во все. В психушку они не играли.

– Тут все просто, – сказала я. – Делимся пополам, половина психи, половина санитары, я главврач. Психи чудят, санитары их успокаивают, главврач наблюдает. Здорово!

Нас было одиннадцать человек, и все единогласно согласились, что психушка это здорово. Провели жеребьевку, поделились, стали играть. С энтузиазмом, кстати. Минут через пять я сказала, что у меня болит живот, и отправилась проветриться, сходила в кафе-пойнт, сварила какао, пожевала печенье. Минут через десять услышала то, что должна была услышать – вопли из детской. Тут же в детскую из брифинг-рума устремились порубежные мамы, ну, и я тоже, взглянуть, так сказать, на всходы зла. Бросила в благодатную почву семена раздора, и они немедленно взросли и дали всходы, все как было предречено.

А психушка была в полном разгаре. Санитары загнали пациентов в бассейн с шарами и вовсю лупцевали их скакалками. С заметным, кстати, рвением. Конечно, на меня нехорошо поглядели все мамочки, но успеха особого в своей укоризне не снискали, я объявила, что их дети все неправильно поняли, я им просто рассказывала про книжку одной шведской писательницы, а они все слишком буквально восприняли своим извращенным сознанием.

Не знаю, поверили мне мамочки или нет, но больше меня наедине с этими ребятами оставлять не решались, забрали с собой, посадили у окна.

Тут все было уже гораздо скучнее, дамы обсуждали, где найти средств на то, чтобы отправить очередных неимущих детей в Болгарию поправить здоровье и наладить секрецию. Треть суммы они уже собрали, еще треть собиралась в супермаркетах, треть надо было где-то доставать. Это и обсуждали. Как-то вяло обсуждали, то ли выдохлись, то ли еще чего, лето все-таки, летом любой благотворительный пыл выдыхается, летом хочется на море. Все обсуждение сводилось к тому, что пусть сестра мэра идет к своему брату и выжимает деньги из него, то есть из бюджета. Самой сестры мэра на заседании не было, кажется, это из-за коровьего бешенства. Ну, не в смысле, что она заразилась, а в смысле – в тяжелый час поддерживает брата, сплошной тебе жерминаль.

– Надо ярмарку поцелуев устроить, – предложила я.

Все поглядели на меня с удивлением.

– Как на Западе, – тут же уточнила я. – В Америке всегда так делают. Самые красивые девочки целуют всех желающих в щечку за пять долларов, деньги идут на благотворительность.

– Аглая, – укоризненно перебила мама. – Мы обсуждаем серьезный вопрос, а ты вечно со своими фантазиями…

– А идея-то неплохая, – неожиданно поддержала меня сестра главного по культуре. – Надо действительно устроить благотворительную ярмарку! В июне. Дадим широкую рекламу, подключим СМИ…

– Я напеку пирогов, – вставила жена главного инженера электросетей.

– А я умею гадать.

– А я занималась спортивной гимнастикой.

К чему было это сказано, не знаю, жена директора лимонадного завода, даже если и занималась когда-то гимнастикой, сейчас пропорции имела совсем не олимпийские, как она собиралась привлечь средства? Своим выступлением, что ли? Погнув брусья и преломив бревно и берцовые кости?

– Мне кажется, это популизм, – робко попыталась возразить мама. – Надо уметь искать деньги по-другому, надо работать с предприятиями…

Но ее соображения немедленно потонули в цунами креатива. Сторожевые мамашки вовсю предлагали способы извлечения благотворительных рублей из карманов черствых граждан нашего города. Я наслаждалась.

Апофеозом благотворительной паники стало предложение жены главного архитектора Печерской. Юной, но уже довольно активной филантропки. Барышня Печерская, смутившись, предложила издать весенний календарь. Сначала я не поняла, что это такое, а потом чуть со стула не свалилась от восторга. Когда представила все это.

Вообще Печерская в «Мруже» появилась полгода назад и успела быстро снискать авторитет открытием социального кафе для людей с альтернативным достатком и часовни при областном госпитале. Муж Печерской был главой крупной строительной фирмы, и тягаться с ней в благотворительных доблестях было нелегко. Я думаю, моя мама подозревала, что Печерская претендует на вторые роли в «Материнском Рубеже», и это матери совсем не нравилось. Я ее понимала вполне – мама ведь стояла у истоков организации, а теперь какая-то Печерская со своей часовней и бульонными кубиками портила всю картину.

– Календарь? – удивилась мама. – Бред какой-то…

Жена архитектора тут же поправилась, уточнив, что совсем уж весенний календарь можно и не делать, так, чуть-чуть, в границах допустимых вольностей, март-апрель.

Идея про календарь понравилась всем, мамочки обсуждали ее, наверное, минут двадцать, разбирали месяцы, припоминая достойного пожилого фотографа и прочее, я и слушать этот бред уже перестала, а потом вдруг раз – и слышу, что они попритихли и обсуждают что-то уже шепотом почти.

Тут я стала прислушиваться и обнаружила, что обсуждают они какую-то Пегую Соню. Вот вроде бы в последнее время пропадают дети малолетнего возраста. Вполне в приличные дома приходит странная седая женщина, сманивает детей чудными сказками, и они за ней идут, как привязанные, а потом их находят только через три дня, физически вроде все с ними в порядке, а вот память начисто отшибает, никого не узнают. Про Пегую Соню рассказывала как раз директорша лимонадного завода, а все остальные слушали внимательно и иногда почему-то поглядывали на меня. С сожалением.

Сначала я вроде как не могла понять, что это они так на меня смотрят. А потом догадалась – наверняка мама про меня тоже тут рассказывала. Ну, что со мной случилось. И они вот так же, сидя в кружке, обсуждали мою проблему, мама советовалась, как ей правильно со мной себя вести, а они говорили, что главное не провоцировать, не обострять, во всем соглашаться, никаких психоэмоциональных нагрузок. Что неплохо бы найти хорошего психотерапевта, специализирующегося на посттравматических состояниях…

Поэтому они меня за игры в психушку не очень наругали, тоже из гуманитарных соображений. Меня ведь нельзя травмировать, я ведь и так в посттравматическом состоянии, меня психоанализом лечат.

И вообще я дура психическая.

Вот когда я это поняла, я очень разозлилась и хотела им всем сказать, что я о них думаю. О них самих и об их этой организации, но удержалась. Потому что это их только утвердило бы в своей жалости. А я просто ненавижу, когда меня жалеют.

Я сказала, что у меня болит голова. Сильно-сильно болит, пойду-ка я в машину, посижу в тишине пластика. Мама против не была, стоянка тут вполне себе охраняемая, амбалы и видеокамеры. Я забралась в машину и стала слушать музыку, стараясь успокоиться. Довольно быстро, кстати, успокоилась, там в машине в бардачке пузырь такой успокоительный имеется, если его жулькать минут пять, начинают очень нудно болеть пальцы и уже ни о чем больше не думаешь, только о них, надо посоветовать моему ментальному доктору или Петру Гедеоновичу, он тоже нервный, как-то раз искусал осветителя и плакал.

Мама явилась часа через полтора в непонятном настроении. То ли благотворительное ристалище на нее так повлияло, то ли рассказы про Пегую Соню, то ли вообще, во всяком случае, она сразу стала звонить домой и выяснять, не бродит ли кто-нибудь вокруг дома, ну, такой, подозрительно пегий, ха-ха.

Но дома все было вроде как спокойно, поэтому мама пожевала хербальных леденцов и стала заводить машину. Что-то у нее не получалось в этот раз, стартер фырчал и звенел, а когда, наконец, развеселился, то мама тронулась на ручнике и снова эпично заглохла.

– Можно еще лотерею устроить, – предложила я. – Благотворительную. Вот я у лимонадной заводчицы заметила бардовый «финик» новенький, так вот, пусть она его выставит в качестве приза, а вы билеты напечатаете. А потом возьмем слепого мальчика из интерната, и он будет тащить шары из лототрона. А?

Это, конечно, было свинство – такое предлагать, но мне-то можно. Мама стала заводить машину снова, упорно так, чих-чих-чих, пых-пых, тифозный паровозик. А я продолжила:

– А чтоб лимонадчица свой «финик» не проиграла, надо в толпу подставить своих людей, а шары охладить…

– Ты совсем как брат, – сказала мама.

– Как Мелкий?! Вот уж нет…

– При чем здесь Мелкий? Ты как Игорь. Копия. Вы вполне могли быть близнецами.

– Ага, – усмехнулась я. – Только в три года разминулись.

Но мама это даже и не услышала.

– Вы даже думаете одинаково, я же вижу, – сказала она. – У вас и гадости какие-то одинаковые на уме. Только он ненавидит меня потихоньку, а ты даже не скрываешь.

Мама сказала это несколько раздраженно, я хотела возразить и поругаться, но потом вдруг поняла, что тут не ругаться надо, тут надо думать. Тут есть о чем подумать, я, кстати, об этом уже много раз думала.

Об одинаковости.

Конечно, люди одинаковые, особенно если они в одной семье живут, одними клопами кусаемы, ходили в одну школу раннего развития «Форсаж», читали одни и те же книги, мне, правда, всегда больше нравились англосаксы, а брат мой всякое барахло американское читал, да и то в меру.