Текст книги "Кусатель ворон"

Автор книги: Эдуард Веркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 9
Суздаль как предчувствие

– А это Суздаль, – устало сообщил Жмуркин в микрофон. – Один из древнейших русских городов. Гораздо древнее Москвы. Расположен на торговом пути из варяг в греки. Здесь кино часто снимают и делают медовуху.

– Безалкогольную, – тут же уточнила Лаура Петровна.

– Разумеется, – кивнул Жмуркин.

Жмуркин выглядел устало. Первая половина дня выдалась бурной, Плёс был с утра. Меня били, топили, травили джульбарсами, я чувствовал себя несколько утомленно. Мне бы отдохнуть. Но по плану был Суздаль, и мы вступили в него после полудня, въехали то есть.

Никакого Суздаля я, если честно, не увидел. Поля, деревья, асфальт разбитый, городом и не пахло, наоборот, пахло навозом, а в полях пахали комбайнеры. То есть трактористы. Прямо как в старом кино, пашут, возделывают урожай на тучных пажитях, у нас в области такого не встретишь. Особенно в районе. Нет, они, конечно, что-то возделывают на пажитях, но сами пажити эти скудны и тернисты. А в Суздале было то, что надо – поля широкие, церкви опять же блестят, грачи прилетели, Суздаль, мать городов русских…

Про Суздаль я кое-что помнил. Суздаль любил повоевать с соседями, делал это регулярно и не без удовольствия, все время захватывал в лихих набегах полонянок, потом их с большой материальной выгодой продавал то варягам, то грекам, а то и соседям, во Владимирское Великое княжество.

– В Суздале снимались такие шедевры отечественного кинематографа, как…

– Суздаль – столица огурца, – неожиданно заявила Иустинья, молчавшая еще от Костромской области.

Заявление это прозвучало настолько вдруг, что на Жохову все посмотрели.

– Я в тебе и не сомневался, – не удержался Пятахин.

– Суздаль – столица чего? – не поняла Александра.

– Огурца, – ответил я. – Гуркен унд придуркен. Тут впервые в России вырастили огурец.

– О! – Александра достала фотоаппарат и сфотографировала веси.

И я сфотографировал, как она фотографировала. И пока Суздаль еще не наступил окончательно, записал в блог:

«Путешественники с энтузиазмом встретили известие о том, что древний русский город Суздаль – столица огурца. Известный филантроп и благотворитель Иустинья Жохова рассказала друзьям, что в прошлом году она лично собрала на здешних полях восемнадцать тонн отборного овоща и перечислила его в столовые учреждений дошкольного образования. Путешественники поклялись последовать ее примеру!»

В палец невыносимо стрельнуло – и я добавил:

«Особенно вдохновилась примером Иустиньи известная германистка Юлия Рокотова. Здесь, среди золотых полей Среднерусской равнины, она обещала написать работу, в которой прослеживалась бы связь между простым русским огурцом и творчеством известного немецкого поэта Рильке».

Собственно, Рокотова мне пока ничего плохого не сделала и вообще вела себя тихо, ну, если не считать того, что она разбила сердце моего лучшего друга Герасимова. И я не собирался ее щадить.

Вокруг замелькали беленые церквушки и желтые здания девятнадцатого века, вот так когда-то въезжал сюда на своей бричке объевшийся макарон Гоголь; впрочем, может быть, он сюда и не въезжал, сюда, наверное, Грибоедов въезжал.

– Приехали, кажется, – с отвращением поморщился Жмуркин, его вся эта русская красота почему-то совершенно не вдохновляла.

Вообще-то в Суздале у нас никаких добрых дел не намечалось. По утверждениям Жмуркина, город и так был чрезмерно охвачен благотворительностью, даже немного от нее стонал. Поэтому мы могли просто погулять, подышать воздухом старины, пофотографироваться в обрамлении достопримечательностей, попробовать медовухи (безалкогольной), купить ржавый екатерининский пятак.

Автобус загудел, и мы стали медленно выворачивать на главную суздальскую улицу, невеликую весьма, зато явно старинную, судя по состоянию домов. Прочих машин было много, стояли они вдоль дороги, и наш автобус долго пробирался сквозь настоящие автомобильные дебри, как-то не очень соотносящиеся с древнерусскостью, хотя местным жителям наверняка к таким контрастам не привыкать.

Наш водитель Шварцвальд умело и привычно маневрировал меж разными транспортными средствами, натыканными так и наискосяк, и наперекосяк, и в конце концов приткнулся возле живописно увитого плющом забора. Автобус просел на подвесках и выпустил нас наружу, к изобилию народа, болтающегося вокруг. Это были тоже туристы, тут уж ничего не поделаешь, Золотое оно кольцо, судя по легкости в поведении и недешевой фототехники, москвичи.

– Тут, кажется, день города, – Пятахин хищно облизнулся. – Или день огурца. Или совместно – день Жоховой и огурца.

– Я люблю малосольные, – сказал Лаурыч.

За что был немедленно ущемлен родительницей.

– Удачно попали, – вздохнул мне Жмуркин. – У меня нехорошие предчувствия… Хотя после Плёса… Ладно, все выходим. Четыре часа, потом встречаемся здесь же. Вечером должны быть во Владимире, там у нас гостиница. Свободны. Слышали? Четыре часа!

Лучшие люди вскочили с сидений и устремились к выходу, ругаясь и гогоча, не исключая Иустинью. Я вышел почти последним, перед Жмуркиным, который замешкался, зацепившись жилеткой за кресло и оторвав карман.

Отечественные товарищи быстро растворились в гуляющей толпе, я успел прицепиться к немцам; в отличие от Плёса, здесь они держались группкой, видимо, осознали, что в России в одиночку нелегко. Немцы двинулись за народом и почти сразу попали в музей дровяного зодчества: мельницы, избы, огромное колесо для доставания воды, никогда таких раньше не видел, наверное, Кулибин придумал.

Дитер остановился возле колеса, стал задумчиво и как-то печально на него глядеть. Болен тоже. А Александра поинтересовалась:

– А это что такое?

– Колесо смерти, – брякнул я с чего-то.

– Колесо смерти? – спросила Александра.

– Ага. Это такой… Кляйне Гулаг, – объяснил я.

– Гулаг, – неожиданно произнес Болен.

Я чуть не подпрыгнул от удивления, решил было, что при виде огромного колеса в Суздале немой немец обрел дар речи, но потом вспомнил, что они ведь на самом деле просто глухие, а разговаривать могут, если захотят, конечно. Видимо, слово «Гулаг» Болену было хорошо знакомо, кроме того, оно прозвучало так дребезжаще и грозно, что все немцы немного поежились. А я продолжил врать.

– Раньше в каждой деревне такие колеса стояли, – рассказывал я. – Это очень удобно – всегда под рукой имелся свободный привод, никакой мельницы не надо.

– Они электричество вырабатывали, наверное? – Александра кивнула на колесо.

– Да, потом уже и электричество. В них сажали врагов народа, и они тут вырабатывали ток, освещали улицы, школы, больницы. «Лампочка Ильича» называлось.

– Лампочка Ильича, – голосом морского дьявола повторил Болен, лучше бы молчал, честное слово.

– Интересно.

Немцы по очереди сфотографировались на фоне колеса, с таким серьезным историческим видом, что я подумал, что, пожалуй, немного перестарался. Вот вернутся они в свои дюссельдорфы и будут рассказывать, что у нас в каждой деревне был свой Гулаг еще со времен Ивана Калиты, в адских колесах бежали невольники, вырабатывая деревянное русское электричество.

Тег «Русские горки».

Запечатлевшись на фоне гулаговского колеса, немецкие представители отправились в настоящий двухэтажный «дом зажиточного горожанина» и не появлялись долго, поскольку внутри их немедленно развели на чай из самовара и кренделя; мне ни самовара ни кренделей не хотелось, я сел на скамеечку и стал смотреть.

Передо мной была довольно широкая полянка, с аккуратно посеянной травой, на полянке валялся разный отдыхающий столичный люд и всякие прочие иностранцы, все жевали пироги, пили медовуху и хрустели огурцами всех видов приготовления. Туда-сюда бродили дети и пара фольклорных ансамблей, которые за пятьсот рублей охотно исполняли желающим песни – от академической «любо, братцы, любо» до совсем здесь непредсказуемой «smell like teen spirit». Местные подростки, как я и предполагал, понуро впаривали желающим ржавые монеты времен России молодой и пряники России современной.

Остальные наши герои тоже нарисовались на поляне. Герасимов и Рокотова робко изучали мельницу. Иустинья Жохова прошлась справа налево, лакомясь облаком сахарной ваты, на всякий случай я заснял это безобразие. Пятахин шагал с ромашкой, нюхал ее и о чем-то размышлял, совсем вроде как настоящий поэт, сочиняющий бессмертный «Апрельский пал».

Выпил квасу, настоянного на огуречном цвете, ничего, напитки в Суздале делать умели. Из дома показались немцы, довольные, заевшие впечатления от колеса Гулага сырными плюшками и самодельными ирисками, меня, кстати, тоже угостили. Ириски были вкусом из давнего детства и застряли в зубах, как я понял, именно это качество немцы в них больше всех и оценили, повышенная вязкость свидетельствовала о повышенной же натуральности.

Снова проследовала Иустинья, с еще большим пучком сахарной ваты, казалось, что не она несет эту вату, а вата ведет ее, точно Иустинья никогда не ела ничего сладкого, только камни глодала, ну, еще немного хлеба из толченых акрид.

Счастливые немцы. Я хотел предложить им сходить к мельнице, купить каравай, испеченный по средневековым рецептам, но немцы неожиданно устремились в сторону вполне аутентичного плетня, возле которого с одобрительными возгласами толпился народ.

Как оказалось, народ не ошибался – у плетня проходила ежегодная выставка-ярмарка гусей боевой породы.

Выставка боевых гусей немцев немного озадачила.

– Это… – Александра указала на птиц мизинцем. – Это кто?

Мы не спеша перемещались вдоль невысоких загончиков, в которых теснились плотно сбитые мускулистые птицы с крепкими клювами и низкими лбами. Гуси неприветливо поглядывали исподлобья и, иногда впадая в боевую ярость, начинали грызть сетку загона.

Страшные твари, странно, что Иустинья ими не заинтересовалась, ей такого гуся не помешало бы иметь на подворье, травила бы им отступников и ренегатов.

Гуси шипели, публика была довольна, гуси выглядели страшно, готовы были сорваться и вспотрошить какого-нибудь врага.

– Кто это такие? – повторила Александра вопрос. – Птицы…

Пришлось вспоминать познания в родном языке.

– Вер… Верганза, – объяснил я как смог. – Тотенганц то есть… Гусь-бультерьер… Короче, свинье не товарищ.

– Зачем они? – непонимающе спросила Александра. – Они что делают?

Я хотел было объяснить наличие в Суздале фермы боевых гусей загадочной русской душой, но потом решил не разрушать очарования.

– Особая порода, – сказал я негромко, конспиративным шепотом. – Взрослый самец может заклевать до смерти конвойную овчарку. На лету сбивает человека. Может питаться березовой корой.

Немцы слушали, открыв рот, я продолжал:

– А вообще их кормят сырым мясом и натаскивают особым образом – чтобы гусь мог вырвать кусок голени на бегу. Они все состоят на учете ФСБ, между прочим. Вот так-то. А вы говорите Рейнеке-Лис.

Дитер переглянулся с Боленом. Болен пожал плечами, Дитер стал зарисовывать опасных птиц, разумеется, в своем неподражаемом стиле – изобразил концлагерь, вышки, колючую проволоку, а вместо злобных вертухайских псов – безжалостные вологодские гуси в строгих ошейниках.

– Да… – протянула Александра. – У нас таких гусей нет.

– Это что, – я махнул рукой на гуся. – У нас в городе собачий питомник есть…

– Знаю! – радостно воскликнула Александра. – Я передачу видела – там собак учат под танки кидаться!

– Не, – помотал я головой. – Это все вчерашний день, сейчас собак на другое натаскивают. Они должны…

– А Пятахин стоит на мосту и рыгает, – сказала откуда-то появившаяся Жохова.

Интересная девица эта Жохова, всегда неожиданно появляется, раз – и появилась. Уже без ваты, наелась уже, теперь у нее в руках был попкорн, целое ведро.

А в глазах решимость, неотвратимость и тому подобное счастье.

– Что делает? – не понял я.

Но Жохова не удостоила меня повтором, хмыкнула и стала кормить боевого гуся Ксеркса попкорном.

Пятахин рыгает на мосту. Вроде бы ничего страшного, но кто знает, во что это может вылиться? А вдруг мост рухнет? А на мосту делегация из Бразилии.

– Пойдемте к реке, – предложил я немцам. – Там цветут кувшинки, это очень красиво.

– Кувшинки? – улыбнулась Александра.

– Любимый цветок Пушкина, – сказал я. – Его отсюда прямо к императорскому двору возили в бочках. Русский лотос.

Любимый цветок Пушкина русский лотос возымел действие, немцы оторвались от кровавых гусей и направились к реке.

Там действительно было красиво, никаких кувшинок, конечно, но сама по себе река отличалась живописностью, луг на противоположном берегу, стена крепости и белые соборы, и старинный крепостной вал, и простор, обозначенный слева. Возле берега располагались мостки с самоварами и плетеными креслами, в которых сидели туристы, жевали баранки и производили гоголевское впечатление.

Через речку был перекинут невысокий мостик, мы направились к нему. Александра поинтересовалась, где кувшинки, я ответил, что они показываются не каждый день, а только при определенном атмосферном давлении, она поверила. Эти немцы как дети – удивляюсь, как их до сих пор какой-нибудь более практический народ не захватил. Вот если бы взять наш город и телепортировать его вдруг в Германию…

Месяца эта их Германия не продержалась бы.

– Кувшинок нет, пойдемте огурцов поедим, – предложил я. – Их у моста, наверное, продают. Тут недалеко.

– Мы и так наелись, – Александра похлопала себя по животу, Дитер и Болен последовали ее примеру, по своим похлопали.

– Огурцы как раз должны сверху упасть, – объяснил я. – Они вкусны и способствуют пищеварению. Это русская традиция – заедать огурцом.

Немцы переглянулись.

– Точно, – сказал я. – Точно, способствуют.

И мы двинулись к мосту.

Возле моста стояли коренные суздальцы, в основном пожилые тетеньки с небольшими бочонками на колесиках. В бочонках плавали соленые огурцы, десятка за штуку, на мой взгляд, цена вполне людоедская, но зато и вкусовые качества на высоте. То есть очень. Очень. Однажды дедушка привез нам целое ведро суздальских огурцов, я попробовал один и остановился только через пятнадцать штук, забыв и про Пятахина, и про бразильскую делегацию.

Суздальские огурцы в Суздале были еще вкуснее.

Взяли сразу по две штуки.

Суздальский соленый огурец…

Это стоит попробовать.

Я попробовал и сразу купил еще. Очень, очень вкусно, нигде больше не купите. Немцы тоже оценили, тоже взяли по второй паре. Стояли, хрустели сосредоточенно – где еще в мире такое встретишь?

Поедание огурцов сопровождалось веселой процедурой их добывания – огуречница вручала каждому гурману по небольшой остроге, привязанной к бамбуковой палке, этим инструментом следовало накалывать плавающие в рассоле огурцы. Огурцы уворачивались, немцы восторженно мычали, огуречница нахваливала товар, рассказывала, что ценители приезжают не только из Москвы, Петербурга и всего Центрального федерального округа, но даже из Объединенных Арабских Эмиратов. Нет, кроме шуток – шейхи обожают соленые суздальские огурцы…

Короче, мы съели по шесть штук каждый и немного устали, и сели на траву, так, по-нашему, по-древнерусски, в ленивой послеобеденной дреме. Захотелось спуститься к воде, упасть в кресло, к самовару…

– Хорошо, – сказала Александра. – Суздаль – хорошо…

Еще бы. Конечно, неплохо. Все что нужно европейской душе – пряники, Гулаг, огурцы, белоснежные сахарные церквушки, близ воды непонятная избушка на курьих ножках, зачем она – не дает ответа…

Я пригляделся и заметил Пятахина, он стоял на середине моста, сосредоточенно плевал в воду и смотрел, что происходит с плевками – клюют ли их прожорливые рыбы? Не рыгал. Странная ассоциация возникла у меня, я вдруг подумал, что раньше Пятахин, наверное, был бы авгуром, ну, если в Древнем Риме. Предсказывал бы судьбу по ослиному помету и по полету птиц, имел бы успех и постоянную клиентуру. Дураки, они хорошо обычно грядущее предчувствуют, я замечал.

Эти мысли мне понравились, и я быстренько записал в таблетку:

«Наблюдая за полетом птиц, известный своими духовными прозрениями поэт Пятахин предсказал проекту добрую дорогу».

Туристический люд шатался туда-сюда, переходил через мост, восхищался. А я думал, что вот году в шестидесятом, до всего этого нелепого туристического изобилия, здесь на самом деле было хорошо. Во всяком случае, жизнь была настоящей, люди чего-то делали, работали, овес сеяли, а не думали, как получше ободрать туристов.

На мосту рядом с Пятахиным объявилась Жохова, под локтем толстая книга в черной обложке, в руке леденец. Они о чем-то поговорили, Пятахин указал в реку, и Иустинья стала тоже плевать в воду и, кажется, даже смеяться. С непристойными нотками, пожалуй. А еще дочь пресвитера.

Солнышко пригревало, и я как-то стал уже успокаиваться и думать, что, может, хотя бы Суздаль не подгадит, но тут за спиной загудело, и на приречную улочку выкатил огромный, как «боинг», автобус. Автобусные двери расступились, и на воздух выдавилась ярко разодетая толпа.

– Французы, – брезгливо поморщилась Александра и что-то сказала своим соплеменникам.

Дитер и Болен тоже поморщились. Французы галдели громко, размахивали руками и гоготали, мы решили перейти реку, на берег, где травы.

Пятахин и Жохова сосредоточенно плевали в воду и на нас внимания не обратили, я подумал, что если Пятахин когда-нибудь ни с того ни с сего женится на Жоховой, то у них наверняка появятся отпетые дети, такой вот я жесточайший. Немцы поглядели на них с удивлением, но уже не с потрясением, ЗРД, что тут скажешь?

Слева за мостом оказалось настоящее болото – с ряской, камышом и с теми самыми кувшинками, болото вызвало у немцев умиление, они пожелали к нему спуститься поближе, я препятствовать не стал, лег в травы и уснул, уже лето, в травах спится хорошо.

Мне снилось что-то из истории Владимиро-Суздальского княжества. Свистели стрелы, скакала монгольская конница, горожане лили на осаждающих кипящую смолу, а я смотрел на все это откуда-то со стороны, точно с воздушного шара, точно все это происходило в святочном ящике, в который я заглянул через отверстие для глаза. И вот уже злой монгол с лицом Иустиньи выставился из западенки и прицелился в меня из лука, прямо в лоб выстрелил, но попал в палец. И палец взвыл, я вскочил, пронзенный стрелой, и обнаружил, что надо мной стоят, конечно же, немцы.

Счастливые. Какой-то сегодня день немецкого счастья в самом деле, надеюсь, если в следующем году мы поедем в Германию, я тоже там буду счастлив. Сяду на берегу Рейна, стану тосковать.

– Пойдем в монастырь, – сказала Александра. – Он древний?

– Древнее не бывает.

Когда девушка зовет тебя в монастырь – разве можно ей отказать?

Пошли в монастырь, белоснежный и чистый, как небо над ним, такая вот красота.

За крепостным валом, давно заросшим дикой травой, возвышался бревенчатый терем, выстроенный недавно, возле терема стояли люди, небольшая толпа, состоявшая из туристов и свадьбы, то есть из двух свадеб, лично я увидел двух невест. Наверное, тут был какой-то обычай – возлагать цветы к этой избе или еще чего, не знаю, никто, как мне показалось, сейчас цветов не возлагал, все смотрели на крышу этого домика.

А там сидел Дубина.

Листвянко, МВД, чемпион по боксу. А рядом с ним гусь владимирской бойцовской породы. Как они оказались на крыше вместе…

– Что это с ним? – спросила Александра.

И кошка. Еще на крыше сидела кошка. Конечно, если бы там помимо Дубины и гуся сидел еще и медведь с балалайкой, это было бы вообще поднебесно, однако и кошка меня порадовала. Завершала композицию. Что-то мне часто кошки попадаются.

– Что с ним? – повторила Александра.

Если честно, я не знал. Мне показалось, что наш добрый боксер просто свихнулся. По-другому объяснить столь экстравагантное поведение я не мог. Солнечный удар, к тому же все боксеры на голову слабы, их в эту несчастную голову все время бьют – вот и результат, вроде тихий-тихий, а потом с гусем на крыше терема. В Суздале.

Александра сфотографировала. Я тоже. Редко такое встретишь. Не зря, не зря мне стрела прямо в палец вонзилась. Дитер начал быстро-быстро зарисовывать.

– Зачем это он? – продолжала спрашивать Александра.

Зачем… А кто его знает? Вообще мы от Пятахина ожидали, а отличился Дубина. Молодец, пришло время выйти на сцену.

Вокруг продолжали собираться досужие иностранцы. Они никак не могли понять – залез ли туда Дубина просто так, от переполнявших его чувств, либо в этом был какой-то смысл. Не протестовал ли он против произвола и отсутствия свободы слова, против бесправного положения цирковых медведей, ну, мало ли?

– Он протестует? – с предвкушением поинтересовалась Александра.

– Да, – ответил я. – Протестует.

Немцы оживились. Протестует… Знать бы, что это Дубина протестует, как-то он слишком быстро…

– У него брат – известный борец за права животных, – сказал я. – Он защищает права лосей.

– Лосей?

– Да. Он против их беспощадной эксплуатации.

– В России эксплуатируют лосей?! – поразилась Александра.

Мне стало грустно, но отступать было некуда.

– Еще как, – вздохнул я. – В каждом мало-мальски крупном российском городе есть тайные лосиные фермы. Это как Гуантанамо, только для лосей.

– Гуантанамо для лосей?! А что там с ними делают?

– Доят.

– Зачем доить лосей? – не поняла Александра.

Она все-таки прекрасна.

– Лосиное молоко продлевает молодость, олигархи пьют его литрами, – объяснил я. – Из лосиной крови делают целебный гематоген. Из их шерсти вяжут лечебные носки. На рогах настаивают тайные снадобья. Лосей сгоняют со всех лесов и эксплуатируют против их воли, их судьба ужасна.

Дитер перекинул лист блокнота и быстро изобразил беспощадную эксплуатацию лосей в глубинах Российской Федерации. Убогая ферма с дырявой крышей. На табуретке под скупой керосиновой лампой сидел человек со зверским лицом и доил лося. Именно лося – я отметил наличие ветвистых рогов, видимо, Дитер не знал, что у лосих рогов не бывает. Другой мрачный человек втыкал в лося шприцы и откачивал кровь, а женщина, похожая на рекордсменку по сумо, стригла несчастное животное огромными ножницами.

А вокруг сторожевые вышки, колючая проволока и дрессированные гуси-убийцы. В другой ситуации я бы посмеялся, сейчас мне показалось, что я вступаю в поле дурной бесконечности. В Суздале явно присутствовало что-то магическое, в какой-то момент я перестал понимать – это все на самом деле или мне это потихоньку кажется, можно было попробовать разобраться, но палеолит затягивал и затягивал…

Пусть. Какая разница, собственно? Золотое кольцо – пространство волшебства, здесь дышит древний прах, куда деваться.

А что вы хотели встретить в Суздале? Тут так все и должно быть, густопсово, гуси-лебеди, чага в чае, лоси в лаптях бредут сквозь дремучие чащи, соловей поет, кукушка кукует.

– А Дубина… то есть Вадим, – я указал на крышу. – У него брат защищал лосей. Он велел закопать себя по пояс перед воротами лосефермы, а его бросили в тюрьму на пятнадцать суток, совершенно, кстати, незаконно. И вот наш Вадим таким образом хочет привлечь внимание мировой общественности к судьбе своего несчастного брата и лосей.

Александра сфотографировала протестующего.

– А почему он с гусем? – спросила она.

– Это символ, – ответил я. – Гусь в России – символ… товарищества.

– А кошка?

– Кошка? Кошка – символ независимости. Но кошка сама пришла, кажется…

Александра кивнула. Листвянко подманил к себе гуся и сел к ним в обнимку.

Публика захлопала. Не думал, что гуси такие доверчивые, особенно бойцовые.

– Что тут происходит? – прошипел появившийся Жмуркин.

Стало его жаль, бедный он наш Скопин-Жмуркин, куратор проекта. Прокуратор Жмуркин. Хотя не жаль, чего мне его жалеть?

– Вот, – указал я пальцем. – Залез.

Я поднял фотоаппарат и с удовольствием сфотографировал.

– Зачем?

Жмуркин подхватил меня под локоть и отвел в сторону.

– И что опять тут у вас? – прошипел наш предводитель.

– А он тебе не говорил? – я кивнул на Дубину.

Жмуркин помотал головой.

– Со Снежанкой поссорился.

– По поводу?

– По принципиальным вопросам: кто круче – МВД или МЧС.

– Ясно. А гусь зачем?

– Гусь – это символ, – пояснил я. – Разрушенной веры в человека.

– Понятно. Что будем делать?

Возникла Иустинья Жохова, уже в больших солнцезащитных очках, и тут же сказала с удовольствием:

– Да он же нажрался, вы разве не видите?

И указала мизинчиком на Дубину.

– В каком смысле нажрался? – осведомился Жмуркин, так, немножко дрогнувшим голосом.

– В самом том смысле, – кокетливо прощебетала Жохова. – Мы там медовуху покупали – все купили безалкогольную, а этот пенек перепутал. Жарко – вот он полбутылки и выдул.

Жмуркин поморщился.

– Полтора литра навернул и только потом понял. Спортсмен… – добавила Жохова.

На лице Жмуркина на секунду проступило отчаяние. Я прочитал на этом лице сразу несколько вариантов развития событий.

1. Дубина одумается, спустится вниз, мы посмеемся.

2. Дубина не одумается, его придется снимать, он окажет сопротивление.

3. Третье. Что будет под номером три, я не успел придумать, но все покатилось как раз по этому третьему сценарию.

Листвянко, сын МВД и надежда районного бокса, взял гуся под мышку и стал бродить по крыше, пошатываясь и совершая неосторожные телодвижения, толпа испуганно охала, когда он подходил к краю слишком близко.

– Надо что-то сделать, – с отчаяньем сказал Жмуркин. – Может, ты его снимешь?

Я хотел ответить, что у меня болит нога, в частности палец, но не успел, потому что показалась полиция, два долговязых человека, они устремились к домику, предусмотрительно вытаскивая из-за пояса резиновые дубинки.

– Ну вот, – сказал Жмуркин. – Вот и оно.

Он полез в карман за телефоном, Александра сказала Жмуркину:

– Он защищает права лосей. Его арестуют в Гулаг?

Я очень пожалел, что не успел сфотографировать лицо Жмуркина, оно было великолепно.

– Он защищает права лосей, – повторила Александра.

– Да… – Жмуркин опустил телефон в карман. – Он защищает лосей…

Тем временем полицейский потребовал у Дубины немедленно спуститься, на что тот ответил, что он и сам полицейский, и у него вся семья каждый день живот свой кладет за спокойствие обывателей.

Полицейский вздохнул и достал из-под крыши длинную лестницу, изготовленную из жердин, перемотанных веревками, такая лестница, владимиро-суздальская. Листвянко увидел эту лестницу и быстро забрался на конек и показал представителям закона кудрявые фиги свободной рукой, под всеобщее одобрение населения, кстати.

Полисмены ругнулись, один из них полез на крышу.

– Свободу русским лосям! – неожиданно громко крикнула Александра.

И все поглядели уже на нее.

– Свободу лосям! Свободу лосям! Свободу лосям! – начала скандировать Александра. Дитер и Болен стали содружественно мычать: не знаю почему, но я взял и тоже крикнул:

– Свободу лосям! Свободу лосям!

Неожиданно меня поддержал поэт Влас Пятахин, видимо, ему надоело плевать с моста в воду, он подтянулся туда, где интересно, почуял веселье и крикнул:

– Свободу! Свободу ло́сям!

Одна из невест тоже крикнула, пожалела несчастных российских парнокопытных, а потом пустились скандировать все, кто присутствовал вокруг:

Свободу лосям.

Свободу лосям!

Лосям свободу!

Не знаю, понял ли Дубина, что толпа поддерживает его самого, но он решил толпу поддержать. И тоже стал размахивать руками и топать ногами, гуся при этом не отпуская.

Полицейские перестали лезть на избушку и задумчиво поглядели вокруг.

Бред. Бред, безумие, чистое, отлитое в сверкающие хрустальные формы, я фотографировал, одновременно придумывая бложный пост. Сияющий пир духа. Что-то так: «Возле культурных памятников древнего русского Суздаля прошел стихийный митинг в поддержку крупного рогатого скота дикого содержания. Друзья животных из Германии и местное население открыто высказали недовольство ущемлением прав русского народного животного, воспетого классиками литературы, – лося. Были собраны подписи под петицией в защиту этого красивого и вольнолюбивого зверя».

Александра пребывала в восхищенье. Немцы тоже.

– Свободу лосям! – весело скандировала толпа. – Свободу!

Никогда не думал, что народ у нас так трепетно относится к лосям. Полисмены насторожились, тот, кто взбирался по лестнице, остановился, лестница под ним задрожала, затем ступенька сломалась, и полисмен съехал на землю под одобрительный гул толпы.

– Да! – крикнул Листвянко и торжествующе потряс кулаками.

Народ одобрительно замычал.

Лестница развалилась окончательно, разошлась в разные стороны и стала больше похожа на ходули.

Полиционеры растерянно переглянулись, торжествующий Листвянко показал неприятелям руками знаки победы. Гуся он держал под мышкой.

– Он всегда такой баран? – болезненно осведомился Жмуркин.

– Нет, что ты, только после обеда.

Жмуркин махнул рукой и направился к полицейскому.

Листвянко радостно воскликнул:

– Шеф, залезай ко мне, отсюда Москву видно!

И рассмеялся. И тут с ним случилось нехорошее, Листвянко запутался в собственных ногах, взмахнул руками и стал падать спиной вниз, подбросив гуся в небо. Свободолюбивая гордая птица отчаянно крякнула и немного полетела, борясь за жизнь.

Толпа охнула, боксер-Карлссон попытался поймать равновесие за воздух, не получилось, и…

Александра ойкнула. Невесты тоже ойкнули. Жмуркин громко скрипнул зубами.

Дубина упал.

Но не разбился. Потому что его поймал полицейский.

Я сфотографировал. Несколько раз.

– У меня папа подполковник, между прочим, – громко сообщил Дубина.

– Свободу лосям! – воскликнула Александра. – Долой тиранию!

– Вот именно! – подхватил Дубина. – Свободу лосям.

Полицейский поставил Дубину на ноги.

– У юноши солнечный удар, – громко объявил Жмуркин. – Перегрелся! Отравился квашеной капустой!

Жмуркин направился к полисмену.

– Нам надо ему помочь! – предложила Александра. – Его сейчас ведь арестуют!

– Да не, – сказал я. – У нас за это на первый раз не сажают. Вон смотри.

Жмуркин уже что-то шептал на ухо блюстителю, показывал ему свои сексотские корочки, и полисмен понимающе кивал и поглядывал на стоящего рядом Дубину уже с отеческим сочувствием во взоре.

Александра удивленно пошевелила бровями.

– Кляйне коррупционен, – пояснил я.

Ноздри у Александры понимающе дернулись, она мне нравилась все больше и больше, наверное, зов крови, ничего не поделаешь.

– Но ведь это… – Александра немного растерялась. – Плохо…

– В каждой избушке свои погремушки, – сказал я. – Это Раша, крошка, здесь тебе не Фатерлянд.

Александра открыла рот.

Жмуркин тем временем окончательно вызволил Дубину из неволи и теперь, придерживая его за локоть, препровождал к нам. Натужно улыбаясь в туристические камеры.

– Бенгарт! – зашипели за спиной.

Снежана. С дурной вестью.

– Бенгарт, ты меня слышишь?

– Конечно, Снежана, я тебя слышу.

Где она раньше была, когда ейного дружка с крыши вызволяли?