Текст книги "Год на острове Врангеля. Северная воздушная экспедиция"

Автор книги: Эдуард Лухт

Соавторы: Николай Бобров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Четыре дня в Якутске

В середине августа мы подлетели к Якутску, где решили отдохнуть один день. Мы были немного утомлены; наш путь никак не был похож на очередной рейс летчика регулярной воздушной линии.

Мы пролагали великий Ленский воздушный путь, являясь пионерами летания в этих безлюдных, унылых местах.

«Полет гражданского летчика, – думал я, подлетая к Якутску, – проходит над изученной местностью, где через каждые 20–30 км он, в случае неисправности самолетов, имеет возможность опуститься, получить помощь и лететь дальше. Он ведет нормальный образ существования, всюду ему обеспечен и завтрак, и обед, и ужин, и ночлег в культурных условиях. А мы… Мы уже вторую неделю не умывались… Да, отдых в один день вполне заслужен!..».

Когда моторы наших самолетов загремели над городом, я, делая ряд кругов, увидел, как люди бежали по улицам к реке.

Вслед за посадкой нас лично встретил председатель Совнаркома Якутии и член ВЦИК'а тов. Амосов и после летучего митинга в честь нашего прилета отправил нас в дом Научной Базы для отдыха.

У самолетов остался караул.

Вымывшись и обчистившись, поскольку это было в наших силах, мы отправились на банкет, устроенный правительством Якутии в честь нашего прилета.

Место взлета в Якутске…Я смотрю на отвесный берег Лены, почти закрытый туманом, и вижу, как дождевые облака низко, с огромной быстротой несутся на север…

Егер шел, как мы шутили, «в одном сапоге», но не обращал на это обстоятельство внимания:

– Ног во время банкета не будет видно, и никто не узнает: в одном я сапоге или в двух! – смеялся он.

В речах членов правительства и научных работников Якутии, произнесенных на банкете, было отмечено значение перелета для края в научном и культурном отношении.

Ряд ораторов так много говорили о нас, что я искренне испугался, как бы мы не зазнались и не стали изображать собою героев. Но мы все же не зазнались. Причиной тому было то обстоятельство, что часть нашего внимания, и очевидно большая, была отвлечена необыкновенно вкусными, давно невиданными вещами, стоявшими на столе.

Довольные и сытые возвращались мы с банкета домой. Обычно серьезный и неразговорчивый, Кошелев произнес необычайное количество слов за этот вечер.

Случилось это событие при следующих обстоятельствах.

У ворот дома нас встретила какая-то старушка и, обращаясь к идущему впереди Кошелеву, спросила:

– Скажи, сынок, высоко ли вы летаете?

– Высоко, бабушка! – ответил вежливо Кошелев.

– А выше облаков летаете?

– Как же, и много выше летаем.

Старушка немного помолчала, словно что-то не решаясь спросить, но, видя серьезного и вежливого, очевидно, внушающего ей доверие человека, продолжала «интервью» более тихим голосом:

– А скажи, сынок, Илью-пророка ты там не видал?

– Нет! – ответил Кошелев и серьезным тоном продолжал:

– Илью не встречал, а вот святого Максима часто встречаем… Да вот на прошлой неделе я его встретил…

– А это что же такой за святой? Чтой-то я такого и не слыхала, – недоумевала старушка, пораженная «каменной» серьезностью Кошелева.

– А это, бабушка, старый и богатый святой, у него и лошадок на пару побольше, чем у Ильи. Меньше как на четверке он и не ездит.

– А вы обгоняете их?

– А как же… У них, бабушка, техника отсталая. Где же им угнаться за нашими самолетами на своих старых лошадках.

– Зачем же это вы обгоняете-то их? Небось, обидно старикам! Пусть бы себе ездили впереди…

Неизвестно, куда могла бы уклониться тема разговора, если бы не вмешался Побежимов.

Он резко заявил старушке и подошедшим любопытным, что никаких святых нет и что Кошелев шутит.

Он долго еще разговаривал с собравшимися, рассказывая им о громе, о молнии, о том, как устроен самолет и почему он летает, и, что больше всего меня поразило, убедил старуху…

Прощаясь с нами, старушка говорила:

– Теперь я больше не буду верить ни в каких богов!

Когда мы вошли в свои комнаты, то увидели, что Кошелев, утомленный разговором, уже спал…

На другой день был отдых. В полном смысле итальянское «dolce tar niente» – смакованье ничегонеделанья.

В своих дневниках многие из нас могли бы записать: «Во время прогулки, целью которой являлась покупка папирос в лавочке в соседнем доме, осматривал город»…

На третий день мы должны были лететь, но нас просили остаться, чтобы устроить авиа-митинг и полеты для членов Осоавиахима. Пришлось остаться…

За восемь подъемов мы «прокатили» в воздухе шестнадцать человек и вечером провели в здании цирка коллективный доклад о нашем северном перелете.

В здании цирка, вмещающем обычно семьсот человек, находилось более полутора тысяч народу. Доклады прошли живо и вызвали такую массу вопросов, что мы отвечали на них в течение целого часа.

В пять часов утра, на другой день, все жители города и члены правительства пришли проводить нас.

Погода была отвратительная. Нормально лететь было нельзя. Я прислушивался к звукам оркестра и решал: «Лететь или не лететь?»

Ко мне подошел Егер:

– Неужели летим? – тихо спрашивает он меня.

В это время мы стоим в центре местных работников, смотрящих на нас.

Я вижу в глазах Егера бодрость и задор – готовность к трудному и опасному полету – и, показывая глазами на стоящих с нами товарищей: «Удобно ли не лететь? – Какое разочарование и чувство досады вызовет это у них?»

Мой летный спутник понимает меня и громко отвечает:

– Есть, лететь, товарищ начальник! – но вслед за этим, улыбаясь, наклоняется ко мне и шутливо шепчет:

– Умирать, так с музыкой!..

А духовой оркестр в это время исполняет бодрый, зажигательный марш из «Кармен»…

Я смотрю на отвесный берег Лены, почти закрытый туманом, и вижу, как дождевые облака низко, с огромной быстротой несутся на север…

Неполетная погода и ветер «в лоб».

Дожди, дожди, дожди…

Имея на борту тов. Амосова, мы шли на юг, в город Олекминск, где нас ожидала торжественная встреча и митинг.

Мы прошли это расстояние (750 км) с одной посадкой для пополнения бензином в городе Исетске и в положенное время были в Олекминске, где жители города, несмотря на дождь, терпеливо ждали нас уже в продолжение нескольких часов.

Вдоль дорожки от берега реки до трибуны, где висел мокрый портрет Ленина, выстроились милиционеры.

Мы шли до трибуны, имея во главе тов. Амосова, к которому подошел навстречу начальник милиции и отдал рапорт.

Признаться, во все время этой церемонии я чувствовал некоторую неловкость, особенно усилившуюся, когда я сделал неожиданное открытие, что пуговицы на моем кителе держатся «на честном слове».

«Какая неподходящая для встречи фигура», – думал я и старался держаться подальше от Егера, который все еще был «в одном сапоге».

После митинга мы тепло расстались с тов. Амосовым, выразившим непоколебимую уверенность в благополучном завершении полета, и отправились спать.

Засыпая, я слышал, как выл в трубе ветер, а дождь крупными каплями бил в дребезжащие стекла окон…

Девятнадцатого августа, несмотря на скверную погоду и низкую облачность, мы полетели в Киренск (770 км).

Самолеты северной воздушной экспедиции в Олекминске…Девятнадцатого августа, несмотря на скверную погоду и низкую облачность, мы полетели в Киренск…

Но нам не было суждено попасть туда в этот же день. Низко идущие облака покрывали высокие, тесно сблизившиеся берега Лены, и мы «шли» в коридоре посреди берегов и ниже облаков…

Слева и справа то и дело неожиданно выскакивали высокие скалы и, мгновенно опрокидываясь, исчезали позади крыльев.

Вперемежку со скалами навстречу неслись иногда огромные скопления тумана, застилавшие нам путь и делавшие этот перелет особенно опасным.

Мы то и дело теряли из вида «Юнкерс».

Ко всему этому в узком речном коридоре дул сильный; прерывистый ветер, то и дело переходивший в шквалы, бросающие самолет то вверх, то вниз…

В одиннадцать часов утра я решил прекратить эту погоню за смертельными ощущениями… Напряжение было не по силам!

Увидев маленькое селение Мача, я пошел на посадку.

Вечером мы делали доклад в народном доме, проводя его под лозунгом: «Все в Осоавиахим».

Здесь мы просидели целых три дня. Дождь лил не переставая. Улицы города превратились в болото, и на углах стояли перевозчики и на лодках перевозили сумасбродных людей, которым не сиделось в такую погоду дома…

Отрывок из старинного романа:

«…На корабле вспыхнул бунт. Видя все продолжающиеся штормы, команда обвиняла кока в богохульстве. Еще у всех в памяти были проклятия, посылаемые коком по адресу провидения в тот момент, когда он пережаривал кушанья. Патер, ехавший в Южную Америку, встал на сторону команды…»

И у нас, в долгие вечера сиденья в Маче, раздавались шутливые упреки по адресу Кошелева и Побежимова: это они, оскорбив святого Максима и Илью-пророка, вызвали месть последних в виде дождей. В наказание, когда требовалась связь с городом, мы всегда большинством голосов отправляли в это опасное путешествие Побежимова.

«При диких и злобных криках несчастный кок был вздернут на рею…» Можно и иначе: «был брошен в море, где, резвясь и играя, шли вслед за кораблем прожорливые чудовища – акулы…»

Лишь 23 августа, увидев, что надежды на улучшение погоды нет, мы, изрядно надоев различными просьбами местным властям, к обоюдному удовольствию вылетели в Киренск.

Этот перелет может быть отнесен к классически трудным перелетам. Он особенно врезался в память. Лена стала еще уже и еще извилистее, а берега еще круче и выше.

Шел дождь, берега были еле видны. Козырек обтекателя заливался струями воды, а наша высота равнялась 100–150 м при высоте берегов до 600–700 м.

Подняться выше было нельзя, так как весь коридор реки был накрыт густыми облаками. Мы неслись по этому коридору вперед, окачивая изредка слабо видимые внизу суда грохотом и воем моторов…

Скалы вырастали и проявлялись из тумана в несколько долей секунды. Так же быстро было необходимо и реагировать в ответ, чтобы не разбиться в лепешку о них…

Но в четком, спортивном спокойствии, почти ежеминутно меняя курс, следуя извивам капризной реки, мы неслись вперед.

«Утро в фиордах» и утро в Киренске

Прилет в город Киренск…Встреча вознаградила нас за наши испытания. Несмотря на большой дождь, все жители города ждали на берегу…

Встреча вознаградила нас за наши испытания. Несмотря на большой дождь, все жители города ждали на берегу и тепло приветствовали нас. Вечером в городском народном доме состоялся наш доклад.

Погода на другой день была невозможная. Стояли туманы, и шел дождь. Лететь было нельзя, но все же, рассчитывая на улучшение погоды, я приказал летному составу приготовиться к одиннадцати часам утра. Об этом каким-то путем стало известно властям. В назначенное для отлета время погода не изменилась, но ровно в одиннадцать часов на лесопильном заводе был дан тревожный гудок.

Все жители города во главе с рабочими организациями, с оркестром музыки, несмотря на дождь, явились к берегу.

Мы в это время сидели в кабинке «Юнкерса»…

К нам подошел председатель местной ячейки Осоавиахима, чтобы точно выяснить время отлета, но мы ответили ему, что полетим только тогда, когда окончится дождь.

Он не поверил, засмеялся, и через пять минут берег огласился звуками музыки.

Оркестр исполнил «Утро в фиордах» Грига.

«…Как странно и непонятно, – думал я, слушая музыку. – Где-то далеко, далеко от нас, в холодной Скандинавии, было ясное и бодрое утро… Свежее, омываемое морским ветром.

Глубоко внизу темнела вода фиорда. Голубые паруса судов и черный остов парохода, тянущий сзади расходящиеся в стороны белые полосы, бесшумно скользили по воде.

Морозно-весенний воздух был разлит кругом в торжественно-покойной тишине… На каменных откосах разбросаны рыбачьи хижины, и выше всех прилепился белый домик… Там жил энергический лирик, человек, который пил эту тишину и передал ее в звуках…»

«Утро в фиордах» и утро в… Киренске…

И мы решили не портить впечатления и, несмотря на дождь и туман, провожаемые искренними пожеланиями успеха, полетели.

Ветер выл в снастях «Савойи», когда она разбегалась по реке. На полном ходу я задел за невидимую подводную мель и немного потерял скорость. До берега оставалось всего лишь 50 м, но «Савойя», пробежав метров двадцать по песку, все-таки оторвалась и полетела вслед за «Юнкерсом».

«Умирать, так с музыкой» – вспомнились мне слова Егера…

Пролетев 360 км под дождем, мы благополучно спустились в Усть-Куте и обнаружили… большую пробоину в днище «Савойи». 25 августа ремонт был закончен, но ливший как из ведра дождь еще два дня мешал нам вылететь.

Наконец, мы улетели в Жигалов и переночевали там, а 27 августа, в хороший, солнечный день, прибыли в Качуг.

Последнее испытание – 250 км над сушей

…Последний этап – Качуг – Иркутск!..

Позади – около 7.300 км воздушного пути. Надобно сознаться, что мы изрядно утомились в пути. А путь был нелегок.

Мы похудели, наша одежда истрепалась, а чемоданы плыли где-то вместе с «Колымой».

Наши самолеты, и особенно моторы, стали сильно «истрепаны»: их забраковала бы любая комиссия.

И в заключение, в самом конце перелета нас ожидает самый трудный этап.

Качуг – последний пункт нашего пути по реке Лене, откуда наш маршрут идет к реке Ангаре, отстоящей на 250 км к югу.

Эти 250 км и предстояло нам перескочить над дикой гористой местностью, на морских самолетах, не приспособленных для спуска на суше.

Правда, такие перелеты иногда бывали. Я сам во время гражданской войны, спасая самолет и не имея возможности спуститься в море, произвел спуск далеко от моря, на суше, но это было зимой и посадка произошла на снежный наст.

Здесь же камни, горы и тайга.

Были случаи и полетов сухопутных самолетов над морем, например, Веллинга, но все эти полеты были совершены на свежих моторах, детально проверенных в мастерских…

Обстановка обязывает, и мы целый день 28 августа провозились над нашими самолетами. Помимо изношенности самолетов, была и другая опасность: Лена здесь узка, извилиста и мелка и кроме того заставлена плотами. С одной стороны этого гидродрома висели провода телефона, а на расстоянии 1.500 м в другую сторону низко над водой был протянут канат парома.

Первым попытался взлететь «Юнкерс», но эта попытка едва не окончилась катастрофой. При разбеге самолет задел за подводную мель. Видя, что оторваться не удастся, Кошелев, не растерявшись, выключил мотор.

Однако по инерции самолет все же ударился о берег, выскочил на него и при ударе поломал поперечную стойку и помял крыло.

Пришлось заняться ремонтом. Новую стойку изготовили на кузнице из куска железа, а помятость крыла удалось выправить самим.

В Иркутске – на Ангаре…Сотни прогулочных судов заняли всю реку, и нам долго пришлось выискивать место для посадки…

Лишь в три часа дня мы попытались снова взлететь. С большим трудом, после ряда неудачных, но благополучно кончившихся, попыток оба самолета взвились в воздух.

Мы шли впервые над сушей на высоте 1.100 м по компасу. Стояла хорошая осенняя погода. Видимость была «на 20 минут вперед». Это значит, что в данный момент я видел те предметы горизонта, над которыми буду пролетать через двадцать минут.

Два часа нервного напряженного внимания и настороженного прислушивания к работе мотора… В случае его остановки – верный «гроб»…

Внизу скалы, леса, в далекой дымке горизонта поблескивает стальная лента реки…

Она приближается, ползет к нам, за ней начинают вырисовываться, словно мираж, какие-то далекие здания, и скоро Иркутск становится виден нам.

Мы долго кружимся над рекой, выискивая место для посадки, но сотни прогулочных судов заняли всю ее середину.

Не выдержав напряжения, я оглядываюсь на Егера и вижу, как он едва заметно кивает мне головой. Мы так сроднились с ним в этом перелете, что, кажется, понимаем друг друга с одного взгляда.

Самолеты грузятся в вагоны…Экзамен выдержан… Перелет окончен!..

Когда я резко пикирую вниз на середину реки, воют тросы, трепещут крылья в перенапряжении, я вижу, как лодки торопливо шарахаются к берегу.

Егер еле заметно улыбается мне. Еще раз такой же маневр. Фарватер чист.

Минута – и нашу «Савойю» тихо моют, шлепаясь о ее фанерные борта, волны Ангары. Мы молчим еще с минуту и скоро на малом газу плывем к месту, откуда слышатся звуки музыки.

Вслед за нами плывет серебристый жук Кошелева выпуская через свой носорожий клык сгустки черного дыма.

Перелет закончен. Я и Егер стоим на плоту, прислушиваясь к очередной речи нескончаемого митинга, рассматриваем друг друга и неожиданно в самый торжественный момент улыбаемся.

Мы только сейчас заметили наши костюмы: кителя с висящими на ниточках пуговицами, блинообразные фуражки и стоптанные, рваные сапоги.

Наши лица покрыты копотью и маслом, они суровы и исхудалы, но сознание, что перелет выполнен и экзамен выдержан, заставляет нас еще раз улыбнуться и обменяться мнениями о перелете:

– Хорошо слетали, Лухт.

– Мотор работал честно, Егер.

Послесловие

Октябрь 1928 года…

Наш перелет далеко позади. Он уже был почти забыт нами, но газеты и журналы снова напомнили о нем…

Я вновь сижу на веранде летного общежития в Севастополе, наблюдаю осенний прилив северян, спешащих использовать виноградный сезон Крыма, и, изнывая от жары, читаю газеты:

«…Отправившись на пароходе «Колыма» до Медвежьих островов, Красинский и его спутники совершают первый в истории перелет на остров Врангеля, доставляют туда продукты и медикаменты, возвращаются на пароход, который, дойдя до устья реки Лены, снова выгружает самолеты, совершающие беспримерный перелет почти в девственно-нетронутом человеком районе до Якутска, общим протяжением в 5.000 км.

Выдающийся успех этого первого большого северного перелета окрылил Красинского и он снова…»[21]21
  Я привожу отрывок этой заметки со всеми ее неточностями, основанными, вероятно, на плохой информации газетного репортера.


[Закрыть].

Вспомнили о перелете Кошелева, моем и наших спутников в связи с тем, что в 1928 году ни одно из судов не смогло дойти до острова Врангеля.

«…Текущий год (1928) является годом неблагоприятным – «ледяным». Обыкновенно бывает год хороший, а затем год «ледяной», – писали газеты, касаясь деталей этой неудачи.

Тем не менее связь с островом была необходима, чтобы доставить туда медикаменты и провиант, так как, вопреки первой газетной заметке, ни то, ни другое мы не доставили, да и не могли доставить на двух маленьких самолетах. Медикаменты предполагалось доставить на самолете «Советский Север» во время его трансарктического перелета из Владивостока в Ленинград[22]22
  Маршрут этого гигантского перелета пролегал по совершенному нами пути до устья реки Лены и далее до Архангельска, вдоль северного побережья Сибири. Участвовали в нем летчики Кошелев, Родзевич и другие; организатором являлся тов. Красинский. По некоторым причинам от участия в перелете я отказался. Э. Л.


[Закрыть], а провиант и остальную – главную часть медикаментов – на пароходах «Колыма» и «Ставрополь», но, как писали «Известия ВЦИК'а»:

«…Красинский, вторично направлявшийся на аэроплане «Советский Север», потерпел аварию. Пароходу же «Ставрополь», побывавшему на острове в 1926 году, сейчас этого сделать не удалось…

…Еще в сентябре известному арктическому мореплавателю Свенсону по радио было предложено доставить на остров Врангеля продовольствие и другие грузы…

Вчера по радио через Аляску Свенсон сообщил, что он на шхуне «Елезиф» застрял во льдах… Второе судно Свенсона, изрядно потрепанное штормами, не могло продолжать своего рейса и, вероятно, повернуло обратно…»

Дальше следовал нерадостный вывод:

«…Из тех сведений, которые имелись в нашем распоряжении, можно заключить, что до весны, повидимому, полёта на остров Врангеля осуществить не удастся. Пароходный же рейс на остров Врангеля возможен, лишь в конце лёта 1929 года, когда арктические льды уступят часть захваченного ими Ледовитого океана…»

И «Колыма» не дошла до острова Врангеля. Сжатая тисками льдов, она осталась на зимовку. Ряд радиосообщений с «Колымы» (недавно прервавшихся) говорил о том, что ее положение внушает серьезное опасение.

Ежеминутно льды готовы были раздавить ее. Люди спали, держа под руками спальные мешки и сумки с продовольствием, чтобы сразу же, не теряя времени, покинуть судно.

Последнее радио, промелькнувшее в газетах, сообщало о том, что «Колыму» вместе со льдом оторвало от берега, и она начала дрейф по Северо-Полярному морю.

Где она теперь?

Я читаю все это, и в моей памяти снова возникают образы виденного мною на острове Врангеля. За бесконечными снежными тундрами, за ледовыми нагромождениями пролива Лонга третью зиму проводит горсточка людей.

Сейчас там уже кончился период «светлого времени». Все длиннее и длиннее становятся ночи, все реже и реже показывается в темном сумраке горизонта неясное светлое пятнышко – намек на то, что мы называем солнцем. Все реже и реже, и вот…

Полярная ночь наложила на остров свою страшную темь… В маленьком домике, как в тюремной одиночке, молчаливо шагают начальник острова и доктор. Они изредка посматривают в полузамерзшие окна на снежную пустыню тундры.

«Хоть бы радио было, что ли!» – думают, вероятно, они и тоскуют по далекому миру, и иногда кажется им, что они брошены здесь и всеми забыты.

Они невольно повторяют слова тоскливой песенки чукчей, привезших ее сюда из пустынных тундр голодной Чукотки:

 
Ой, плохо, плохо жить….
Ой, плачет по нас тундра,
Плачет…
Ой, плачет большими слезами море,
Плачет…
 

«…Пароход не пришел, самолет не прилетел… Нет соли, нет сахару, нет овощей…», – думает доктор, и ему грезится призрак страшной цынги: обнажающиеся челюсти, исчезающие десны, шатающиеся, выпадающие зубы… Опухает тело, слабость одолевает, человек становится вялым, апатичным… Медленная, животная смерть…

Действительно ужасная. Невольно можно поддаться унынию, почувствовать себя заживо погребенным. Ведь там, на далеком острове не знают, что в далекой столице Союза помнят о людях, заброшенных на остров.

И лишь непреодолимые льды помешали оказать им помощь летом в 1928 году. Но уже сейчас идет энергичная подготовка к организации экспедиции помощи.

В 1929 году полярные мореплаватели надеются на лучшие условия плавания в Северо-Полярном море, чем это бывает в четные годы. Повинуясь пока неизвестному людям закону своих передвижений, льды чаще всего препятствуют полярным плаваниям в четные годы. Вот история рейдов в районе острова Врангеля, подтверждающая этот закон[23]23
  Исключениями были только советские плавания «Красного Октября» (1924 г.) и «Ставрополя» (1926 г.), но видные мировые специалисты морского дела объясняют успех исключительными способностями товарищей Миловзорова и Давыдова, капитанов этих судов. Н. Б.


[Закрыть]:

1867 г. – у острова Врангеля свободно плавал в чистой воде китобой Лонг.

1881 г. – американские суда «Корвин» и «Роджерс» обследовали берега острова.

1911 г. – почти вокруг всего острова плавал Вилькицкий на «Вайгаче».

1914 г. – Вилькицкий на «Вайгаче» и «Таймыре» не смог достичь острова.

1921 г. – приплыл на остров канадец Крауфорд.

1923 г. – на острове высадилась колония американца Уэльса.

1928 г. – ни «Ставрополь», ни «Колыма», ни шхуна американца Свенсона, несмотря на ряд попыток, острова не достигли.

В 1929 г. помощь колонии, несомненно, будет оказана, и если туда не пройдут пароходы и ледоколы, то долетят самолеты. Мощные, многомоторные самолеты, снабженные радио, могущие нести большой груз, обладающие способностью посадки и на воду, и на сушу.

И летчики, и самолеты для этой цели найдутся… а пока там, далеко на крайнем Севере Союза, стонет зимняя вьюга, шторм сотрясает стены маленького домика, и изредка полыхают в небе нежные огни воздушного океана.

Эдуард Лухт.

Севастополь.